Реферат: Идейно-художественные особенности очерка А. Чехова "Остров Сахалин"
Введение
1. Идейно – композиционное своеобразие цикла очерков «Остров Сахалин» А.П. Чехова
2. Особенности повествовательной манеры А.П. Чехова в цикле очерков «Остров Сахалин»
2.1 Жанровая специфика произведения А.П. Чехова
2.2 Своеобразие повествовательной манеры А.П. Чехова в «Острове Сахалин»
Заключение
Список использованной литературы
«Остров Сахалин» (1890 — 1894) Антона Павловича Чехова является уникальным произведением в его творческом наследии, единственным в жанре документального очерка, но характерным для Чехова – писателя и гражданина. С момента выхода в свет первых его глав и до наших дней литературоведами неоспорим вопрос об огромном значении для творчества Чехова его поездки на Сахалин, последовавшей за этим книги, а также отражении «сахалинской темы» в произведениях 90-х – 900-х годов.
К этому времени Чехов уже приобрел известность: в 1887-м за сборник рассказов «В сумерках» он получил половинную Пушкинскую премию Академии наук, прекратив в том же году постоянное сотрудничество с «Осколками», в марте 1888-го дебютировал в «толстом» журнале с повестью «Степь». Таким образом, он перешёл из разряда литераторов-журналистов, пишущих исключительно для тонких изданий, в разряд писателей, публикующихся в «серьёзных» журналах. Сложился творческий стиль, манера художника, но Чехов реализует свой смелый проект, повлиявший на его жизнь и дальнейшее творчество. В « Острове Сахалин» сдержанно и осторожно высказаны некоторые идеи, характеризующие общее умонастроение писателя и его взгляды первой половины девяностых годов. При этом автор «Острова Сахалин» во многом отталкивается от беллетриста Чехова. Он не делает установки на художественное изображение увиденного, не привносит никаких концепций заранее. Он хочет только сурово рассказать о том, свидетелем чего был, хочет быть только писателем – общественником. Видимо поэтому первые попытки критически осмыслить значение произведения Чехова выражались в отрицательной оценке. В частности, современный Чехову литературовед Михайловский, критически настроенный на восприятие его творчества, но сумевший точно понять суть творческого метода Чехова, как бы требовал от писателя: «На проклятые вопросы дай ответы нам прямые». Но для Чехова важнее не ответ, а правильно поставленный вопрос. Михайловскому этого недостаточно. Поэтому он все произведения «сахалинской темы» (а ведь в нее входит «Палата N6»!) ставил ниже «Скучной истории». Однако другой критик того времени М. Неведомский в своей статье «Без крыльев» резюмирует по поводу данного произведения: «… уныло-скептическое отношение ко всяким «теориям прогресса», ко всем девизам борющегося за свое достоинство и счастье человечества, по-видимому, безотрадно-пессимистическое отношение к самой жизни обывательски ограниченный кругозор и — широкие художественные обобщения, исполненные подлинной поэзии художественного создания! Такова «антиномия», которую заключает в себе творчество Чехова» (28, 819).
Современные исследователи Э. Полоцкая, А. Захаркин, М. Семанова, Е.Гусева, И. Гурвич и другие отмечают, что в «Острове Сахалин» Чехов отказался от прежних своих художественных приемов, сбросил все, что казалось «литературщиной», упростил стиль и форму для того, чтобы выработать новый почерк, характеризующийся более четким звучанием, ощущением взаимосвязи между общественными явлениями. Книга явилась результатом поездки на полуостров, научной работы в крае, а также встреч с людьми, оторванными от цивилизации, и значительным образом повлияла на все дальнейшее творчество писателя. Исследуя поэтический мир произведения, его место в художественном наследии Чехова и отмечая изменение в творческом методе писателя, Э. Полоцкая утверждает, что это произведение носит важное значение в выработке нового стиля, поиске новых творческих горизонтов: «Трудно отказаться от мысли, что стремление Чехова – прозаика к сдержанности и точности, отразившееся особенно в книге «Остров Сахалин», научно – документальном исследовании в жанре «путевых записок», было заложено в нем с детства» (33, 71). Подтверждением сказанного, на наш взгляд, может служить и тот факт, что Чехов не написал других очерковых книг, «вроде Сахалина», хотя собирался сделать это на материале земских школ (1, т. 5 414). Не создал он и художественных произведений о сахалинской жизни, которые ожидали от него современники. Однако сахалинское путешествие открыло новый период его творчества, содействовало, по словам самого Чехова, его «возмужалости» и породило «чертову пропасть планов». Так, после Сахалина в чеховское творчество вошла тема протеста. «Воплощенным протестом» называет себя герой первого послесахалинского рассказа «Гусев» (1890) Павел Иванович. Нередко ставится знак равенства между позицией Павла Ивановича и протестом Чехова: писателю приписывается намерение «обличать» вместе с Павлом Ивановичем («его устами»); в пользу этого говорят искренность героя и справедливость, бесспорность почти всех его нападок и обвинений. Чехов же никого открыто не обвиняет, стиль его повествования не обличительный, а констатирующий. Другое дело – факты, которые он приводит, портреты и судьбы, которые художник отобрал для зарисовок. В этом их основное различие. Повести «Хмурые люди» (1890) и «Палата № 6» (1893), «Дуэль» (1891) и «Бабы» (1891), «В ссылке» (1892) и «В овраге» (1900) явились одними из самых трагичных произведений в творчестве Чехова, в которых автор изобразил основной конфликт человеческой личности и общества.
В современном литературоведении достаточно высоко оценено значение этого рубежного произведения для творчества А.П. Чехова и его вклад в развитие всей русской литературы. В работах А.П. Скафтымова, Г.А. Бялого, З.С. Паперного, Н.Я. Берковского, Г.П. Бердникова, И.А. Гурвича, В. Страды и других исследователей творчества Чехова и «Острова Сахалин» в частности, рассматриваются социальные истоки чеховского творчества, ставится проблема единства художественного мира, оценивается значение переходного периода творчества 90 -900-х годов. Главным предметом анализа исследователей стало чеховское «представление мира» (М.Горький), ставшее «формообразующей идеей» писателя. При этом далеко не все литературоведы считают данное произведение серьезным объектом для литературоведческого анализа. Так, Э. Полоцкая, говоря о том, что современный подход в чеховедении сказался в 80-е – 90-е годы ХХ века после издания тридцатитомного Полного собрания сочинений и писем считает, что рамки изучения конкретных проблем творчества Чехова как явления искусства раздвинулись, но о данном произведении в собственных работах упоминает лишь в связи с произведениями «сахалинской темы» (33, 12).
Исследуя образную структуру очерков, характер использования статистических данных, стилистические особенности, исследователь Т. Харазишвили делает вывод об органическом слиянии в «Острове Сахалине» таланта ученого, публициста и художника (52, 314). Объектом изучения в его работе является язык и стиль произведения на примере описания ключевых образов, механизма включения диалогов, рассказов, зарисовок, данных переписи и их значения.
Изучая законы трагического бытия, открытые Чеховым в современной ему жизни, исследователь Н.Н. Соболевская отмечает перекличку чеховской и шекспировской поэтики: «Важно не то, чем заканчивается история, а сама история, драматическая ситуация, в которой натура раскрывается в иной, чем казалось в начале, новой форме» (42,133). В своей статье «Поэтика трагического у Чехова» Н.Н. Соболевская рассматривает эволюцию трагического конфликта в связи с рубежным произведением – циклом очерков «Остров Сахалин» и указывает, что «трагические коллизии неотступно привлекали к себе художественное внимание Чехова, особенно обострившееся после посещения им каторжного острова Сахалин» (42, 128).
В работах М.Л. Семановой впервые исследуется роль повествователя, отражающаяся в стиле, выборе сюжетов, роли ссылок и примечаний в «Острове Сахалин». Она показала, что «… подобно другим большим художникам, Чехов вырывается из плена фактов даже тогда, когда создает очерковые, документально-художественные произведения; он не фетишизирует факты, а отбирает, группирует их в соответствии с общим замыслом произведения, своим пониманием логики жизни. В сахалинских путевых записках органически сочетаются подлинные документы, статистические данные и сюжетно законченные части, портретные, пейзажные зарисовки…Объединяет этот разносторонний материал в «Сахалине» авторская гуманистическая мысль об униженном человеке…Сахалин представляется Чехову «целым адом», и этот формообразующий образ как бы разлит во всей очерковой книге» (39, 50 — 52). Книга М.Л. Семановой «Чехов — художник» заставила многих исследователей творчества Чехова по – новому посмотреть на произведение о Сахалине. Так, объектом внимания в статье Е.А. Гусевой становиться связь человека и природы, которая прослеживается во всей прозе Чехова, и, по мнению исследователя, «характерна … для книги о каторжном острове…Картины природы чаще всего оттеняют внутренний психологический мир чеховских героев, а в книге очерков это прежде всего ее автор, от имени которого ведется повествование, глазами которого видит мир читатель»(12, 82 — 83). В этой работе Е.А. Гусева делает вывод о том, что картины природы организованы не только для обозначения времени и места действия, но и являются «знаком определенного чувства, составляют психологический фон изображаемого, т.е. они лиричны» (13, 87).
Для раскрытия избранной нами темы особую значимость имеют результаты научных изысканий И.Н. Сухих, которые на данный момент являются наиболее полными, особенно в вопросе повествовательной организации книги. Исследователь также представил анализ композиции произведения Чехова, показал роль «микросюжета» в ткани книги (45, 72 — 84), который, по его мнению, является циклообразующим фактором, указал на значение анекдотов и «открытого» финала книги.
Исследуя генезис жанра путевого очерка, З.А. Гриценко отмечает, что «при разных творческих методах (религиозно-символический у древнего автора Афанасия Никитина и реалистический у А.П. Чехова) у данных авторов одинаково проявляются такие качества, как любознательность и гуманизм, без которых не может состояться писатель» (11, 54). Исследователь находит сходство «Острова Сахалин» А.П. Чехова с путешествием Афанасия Никитина в неведомую Индию и считает, что оба писателя ссылались на источники и авторов услышанного и увиденного, обрабатывали материалы на основе путевых записок, использовали описания местного населения. «И древнерусский автор Никитин и автор нового времени Чехов одинаково стремятся соблюсти объективность описания, — пишет Гриценко – при этом, не подавляя в себе натуры художника, не лишая свои произведения эмоциональности, образной насыщенности, зрительности» (11, 56). Так, считает исследователь, нравственные и эстетические традиции, пришедшие из глубины веков, закреплены в произведении нового времени.
Говоря о жанре «Острова Сахалин», мы не можем не сказать о работе Б.И. Есина «Чехов — журналист», который считает, что «путевые записки» несут в себе все основные признаки очеркового жанра и вместе с тем личности незаурядного автора… Непосредственные путевые заметки (сведения о городах, станциях, погоде, состоянии дорог и ценах) перемежаются с отдельными зарисовками человеческих судеб, рассуждениями о природе края, его несметных богатствах, которые еще не может использовать человек, о труде и быте людей» (16, 52). Это утверждение закономерно, поскольку именно этот жанр позволил Чехову сцепить в единое полотно разнородные по тематике части, меняющиеся в калейдоскопе событий, судеб, проблем, освещенных в книге. Как цикл очерков определяет жанр произведения Н.Н. Соболевская, которая прослеживает стремление Чехова к циклизации посредством общности трагедийного конфликта и в произведении о Сахалине, и в организации последующих циклов рассказов (42, 129).
Важные сведения по проблеме циклизации в творчестве А.П. Чехова имеются в книге Л.Е. Ляпиной «Циклизация в русской литературе ХIХ века». Исследователь считает, что «Чехов «вступает в диалог» с этой формой, что в его произведениях можно увидеть «последовательную авторскую установку на «цикловое» восприятие – но установку нереализованную». Эту установку Л.Е. Ляпина оценивает как «художественный прием оформления «несобранного цикла», деструктивное начало которого реализует пафос разомкнутого хронотопа на проблемно – тематическом уровне» ( 26, с. 194 – 198). К сожалению, вопросы циклизации рассматриваются Л.Е. Ляпиной на примере «маленькой трилогии» и таких произведений, как «Гриша», «Кухарка женится». Об «Острове Сахалин» исследователь лишь упоминает, отмечая, что в этом произведении так же наблюдается характерная для «несобранных циклов» А.П. Чехова тенденция «сопоставляя – обособлять» ( 26, с. 198).
Таким образом, в литературоведении до сих пор остается актуальным вопрос о художественном достоинстве цикла очерков «Остров Сахалин» Чехова. Интересным в этой связи представляется нам утверждение Э. Полоцкой о том, что «Остров Сахалин» и написанный отчасти на сахалинском материале рассказ «Убийство» «ведут нас к разным полюсам мышления Чехова – «нехудожественному» (документальному) и художественному» (34, 136). Уникальность книги в том, что автор умело объединил эти два, казалось бы, противоположных начала. Этой же точки зрения придерживается А. Карпов. Раскрывая проблемы русской литературы рубежа XIXи XXвеков, исследователь пишет: «Замечу попутно, что в современной литературе о Чехове «Острову Сахалин» порою отказывается в художественности, и книга эта попадает в разряд научно-документальных… Не вдаваясь…в существо этих споров, отмечу лишь, что в своих «путевых записках» Чехов создает – как и в произведениях собственно художественных – картину огромной обобщающей силы» (18, 159). Чехов, как тонкий художник, приглушал открытую авторскую оценку положения дел на острове, но она проявляется в каждом слове книги. Жизнь самых разных слоев сахалинского общества, представленная Чеховым, по мнению В. В. Набокова, внушает мысль « о бесплодных усилиях интеллигентов перед общей нравственной, духовной и физической культурой» (27, 324).
Однако, несмотря на однозначное мнение ученых о том, что данное произведение Чехова является уникальным и значимым в его творчестве, послужило основой и дало толчок для создания произведений на сахалинскую тему в 90-е – 900-е годы, стало рубежным в поиске новой творческой манеры, ни один исследователь творчества А.П. Чехова не изучал «Остров Сахалин» монографически, во всех литературоведческих аспектах. Поэтому изучение литературы по данной теме привело нас к пониманию необходимости обобщения трудов исследователей «Острова Сахалин» и обусловило актуальность избранной нами темы.
Цель данной дипломной работы состоит в изучении проблематики и анализе поэтики цикла очерков А.П. Чехова «Острова Сахалин».
Для реализации данной цели в работе будут решаться следующие частные задачи:
— выявить и описать круг основных тем и проблем, поднимаемых в произведении Чехова;
— исследовать сюжетно – композиционную организацию цикла очерков «Остров Сахалин»;
— раскрыть жанровое своеобразие цикла очерков Чехова;
— определить роль рассказчика в структуре цикла очерков «Остров Сахалин»;
— проанализировать влияние данного произведения на последующее творчество писателя.
Объектом изучения в дипломной работе является цикл очерков А. П. Чехова «Остров Сахалин» (из путевых записок).
Предметом исследования становятся идейно – композиционное своеобразие, жанровая специфика и манера повествования в цикле очерков А.П. Чехова «Остров Сахалин».
Изучение произведения ведется в единстве формы и содержания с опорой на структурно – типологический и сравнительно — исторический методы исследования.
Текст дипломной работы состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы.
Во введении дается краткий обзор литературоведческих работ по теме, определяется предмет исследования, обосновывается его актуальность, формулируются цель, задачи и методы исследования.
В первой главе – «Идейно – композиционное своеобразие цикла очерков «Остров Сахалин» А.П. Чехова» — предметом исследования является система образов и механизмы развития сюжета, а также композиционное членение текста очерков.
Во второй главе – «Особенности повествовательной манеры А. П. Чехова в цикле очерков «Остров Сахалин» — наше внимание направлено на выявление жанровой специфики произведения и повествовательной манеры Чехова.
В заключении подводятся итоги проделанной работы.
1. Идейно – композиционное своеобразие цикла очерков «Остров Сахалин» А.П. Чехова
В конце XIX и начале XX веков в условиях царской цензуры появились такие примеры лагерной литературы, как «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, «Сибирь и каторга» С. В. Максимова, «В мире отверженных» П. Ф. Якубовича, «Остров Сахалин» А. П. Чехова. Антон Павлович погрузился с головой в исследование новой для себя темы — изучил все документы, свидетельства по этому вопросу до поездки, на месте смог встретиться почти со всеми, населяющими остров, в том числе и с «политическими». Свидетельство тому — многочисленные карточки-анкеты, заполненные во время переписи (интересно, что карточки для переписи сахалинцев Антону Павловичу отпечатали в типографии каторжного поста). По ходу этой работы ему раскрывались новые жизненные явления, обогащался личный опыт, раздвигались рамки дарования Чехова как писаетля и ученого, публициста и мыслителя.
Во все времена лагерная проблематика не была популярна среди официальной литературы, не каждый художник брался за нее, находил в ней творческое вдохновение. Начиная работу над книгой, автор узнал о мнении А.Н. Плещеева, утверждавшего, что Чехов «изменяет» художественной литературе, и о мнении Вейнберга, видевшего смысл сахалинской поездки в собирании новых тем, сюжетов, которые иссякли уже у Чехова. Первые главы, которые Чехов печатал в виде статей в разных журналах, так же вызывали неоднозначные отклики. Так, Д. А. Булгаревич писал автору из Южно-Сахалинска 23 апреля 1892 года: «Статейка больно уж маленькая, но при всем том крайне интересна и симпатична… Одно только, что мне показалось, это некоторая бледность изображения сравнительно с другими Вашими произведениями. Затем, мне кажется, Вы сильно доверились нашим …сведениям. А ведь их как пишут? Со стены, проклятые, берут… Вообще же за статью спасибо. Она отрезвила хоть на некоторое время» (53, 206 – 207). Тем не менее, Чехов дорожил своей работой и уже после появления сахалинских рассказов заметил: «…кажется – все «просахалинено» ( 22, 111). В этих словах глубинная сущность основного конфликта произведения «Остров Сахалин» и последовавших за ним рассказов.
По глубине постижения функций образных элементов, богатства интонаций в «Острове Сахалине» выделяются труды М. Л. Семановой, И. Н. Сухих, Н.Н. Соболевской, Е.А. Гусевой, А. Ф. Захаркина и других. Важной мыслью становится идея И. Н. Сухих о «накоплении однородных фактов, выстраивании их в сложно соотносящиеся, композиционно перекликающиеся лейтмотивные ряды» ( 45, 82). Именно круг тем и проблем, обозначенных в «Острове Сахалине» А. П. Чехова и будет предметом нашего пристального внимания в данной главе. При этом мы будем опираться на труд И.Н. Сухих «Остров Сахалин» в творчестве Чехова», который, как нам кажется, выделяется из круга исследований данного произведения глубиной и многоаспектностью исследования материала.
Основу сюжетно – композиционного единства цикла очерков «Остров Сахалин» составляют записки исследователя: и как особый авторский угол зрения, в соответствии с которым подбирается и компонуется материал; и как многозначный образ – символ, создающийся совокупным развитием многочисленных сквозных тем, образов и мотивов, благодаря внутренней созвучности настроений, форм и красок очерков. В «Острове Сахалине» внутренне сцеплены сюжетом путешествующего исследователя сменяющиеся эпизоды из жизни каторжного острова, его обитателей, истории, переплетение судеб, цифр и фактов. Начинается путешествие с описания чувств человека, прибывшего на крайнюю точку континента, «отрывающегося» от своей земли для «легкомысленной» цели. Такое традиционное начало путевых очерков должно настраивать на спокойный лад, но слова «каторга», «колония», «суровый край», «гиляки», «солдаты» и др. вносят интонации тревоги, настораживают с первых страниц знакомства с книгой о далеком, чужом крае.
В первых главах своей работы Чехов рассказывает об истории освоения дальневосточного побережья и острова Сахалин. Эти экскурсы полны восторга перед величием и красотой природы края, глубокого уважения к русским людям, первооткрывателям этих суровых земель. В черновой рукописи «Острова Сахалин» были следующие слова, не вошедшие потом в печатный текст, несомненно, по цензурным соображениям: «Отброшенные от родины так далеко и навсегда, эти труженики обречены на пожизненную борьбу с норд – остами, туманами и опасностями, которыми им постоянно угрожают неприступные, плохо исследованные берега; труд, о котором мы, живя в Петербурге или в Москве, не можем иметь даже представления. Но им можно позавидовать. Какой бы скромной и обыденной ни казалась их деятельность в настоящее время, они займут в истории Восточного побережья не последнее место. А эта история не совсем обыкновенная в своем роде; она замечательна тем, что делали ее люди маленькие, не полководцы и знаменитые дипломаты, а мичманы и шкиперы дальнего плавания, работавшие не пушками и не ружьями, а компасом и лотом» (1, т.14, 436). Однако история освоения края кажется Чехову не только эпопеей, но и драмой. В том же черновом варианте книги Чехов писал: «Татарский берег красив, смотрит ясно и торжественно, и у меня такое чувство, как будто я уже вышел из пределов земли, порвал навсегда с прошлым, что я плыву уже в каком – то ином и свободном мире.
Быть может, в будущем здесь, на этом берегу, будут жить люди и кто знает? — счастливее, чем мы, в самом деле, наслаждаться свободой и покоем. Но эти берега уже не безгрешны и не девственны. Мы уже осквернили эти берега насилием. Этим прекрасным берегом проводили арестантов, звенели кандалы, шел смрад солонины из трюмов…» (1, т. 14, 381). Исследуя переплетение художественного и публицистического планов, согласимся с мнением Гурвича И.А., который обращает внимание на то, что природа в произведениях Чехова дается сквозь призму «конкретного» воспринимающего сознания (12, 156).
С.В. Тихомиров в своей статье раскрывает механизм этого восприятия: « Природа у Чехова всегда эмоционально окрашена, рефлексивна…Природа переживает именно те и только те чувства, которые испытывает герой: негодует, ненавидит, страдает, и, следовательно, они приписаны ей самим героем…Природа зависит от оценивающего его и подчиняющего себе непрозрачного сознания героя…» ( 46, 17 — 22). Так как автор отказывается от прямых оценок и суждений о поступках героев своего очеркового произведения, а делает это только через описание природы, закономерно возрастает роль имеющихся в произведении пейзажных зарисовок. В них мы видим те чувства, которые испытывал путешественник, какой эмоциональный груз лежал на душе писателя, решившего самостоятельно исследовать этот остров.
Тема прибытия на остров и его первые описания сложны и многоаспектны. Подплывая к каторжному острову, автор описывает то, как их встретила эта земля: «Едва мы бросили якорь, как потемнело небо, собралась гроза, и вода, приняла необыкновенный, ярко-зеленый цвет…на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастической… И все в дыму, как в аду»(1, т. 14, 55-58). Так впервые возникает главная тема произведения — тема сахалинского «ада», которая станет лейтмотивной мелодией, проявляющейся в других образах, и пройдет через все произведение, создавая целостное впечатление о жизни острова Сахалин. Трагические предчувствия в повествовании усилены сравнением прибытия на остров с путешествием античного героя и его встречами с адскими чудовищами: «Впереди чуть видна туманная полоса – это каторжный остров; налево, теряясь в собственных извилинах, исчезает во мгле берег, уходящий в неведомый север. Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть. Душой овладевает чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами» (1, т. 14, 45). Приветствуя цивилизацию девственного края, Чехов не забывает напомнить, какой страшной ценой было оплачено его освоение. Так, описывая Александровскую долину, в недавнем прошлом – одно из самых гиблых мест острова, Чехов пишет о том, «какая масса тяжкого, воистину каторжного труда уже потрачена на культуру этого места… Теперь же на месте тайги, трясин и рытвин стоит целый город, проложены дороги, зеленеют луга, ржаные поля и огороды, и слышатся уже жалобы на недостаток лесов. К этой массе труда и борьбы, когда в трясине работали по пояс в воде, прибавить морозы, холодные дожди, тоску по родине, обиды, розги и – в воображении встают страшные фигуры. И не даром один сахалинский чиновник, добряк, всякий раз, когда мы вдвоем ехали куда-нибудь, читал мне некрасовскую Железную дорогу» (1, т. 14, 81).Так в третьей главе появляется тема каторжан и каторжного труда.
В 12 главе автор описывает свое второе прибытия уже на южный Сахалин. Переезд Чехова с Северного на Южный Сахалин композиционно делит произведение на две части. Акцент автора на этом событии подчеркивает значение сюжетной линии путешествия, роль которого, наряду с ролью каторги и каторжан отмечает исследователь И.Н. Сухих. Ученый раскрыл помимо «материального» членения текста «наличие в каждой из этих частей, во всей книге, двух тематических линий: история чеховского путешествия и жизнь человека на каторге» (45, 79). Таким образом, происходит расчленение произведения, необходимое для решения двух задач, стоящих перед автором: рассказать о своем исследовании и о жизни сахалинцев, вскрыть причины такой жизни. Путешественник знакомит читателя с южным Сахалином, начиная свой рассказ с описания природы. Прибывая на южную часть Сахалина, Чехов снова видит адское пламя: «…Проплыли верст восемь – и на берегу заблестели огни: это была страшная Воеводская тюрьма, а еще немного – показались огни Дуэ» (1, т. 14, 190). Прибыв на Корсаковский пост, писатель совершает прогулку к новой квартире: «Было темно и тихо, море глухо шумело, и звездное небо хмурилось, как будто видело, что в природе готовится что-то недоброе» (1, т. 14, 198). Как видно, для передачи своих ощущений о первом впечатлении от южной части острова автор использует художественный прием олицетворения: «небо хмурилось», «дрожит пристань» (1, т.14, 59), «рев и свист норд-оста» (1, т. 14, 198), «море ревело», «сильный ветер гнул деревья», «дождевые капли били в лицо» (1, 199), как свидетельство «избыточности творческого воображения и личной инициативы художника (как бы перекрывающего собой открывающийся ему мир)» (25, 218). Так через картины природы Чехов выражает свои чувства и ощущения, открываются субъективные поводы оценивать сахалинскую жизнь как неблагоприятную для человека, что, в свою очередь, рождает дополнительные ассоциации и ощущения у читателя. Этот художественный прием является важным моментом и в оценке произведения как художественно-публицистического. А развернутая пейзажная зарисовка в конце XIIIглавы приобретает уже откровенно символический смысл, трагедия Сахалина вписывается в этот пейзаж, определяет его настроение: «Море на вид холодное, мутное, ревет, и высокие седые волны бьются о песок, как бы желая сказать в отчаянии: «Боже, зачем ты нас создал?» Это уже великий, или Тихий, океан. На этом берегу Найбучи слышно, как по стройке стучат топорами каторжные, а на том берегу, далеком, воображаемом, Америка. Налево видны в тумане сахалинские мысы… а кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого здесь ревут волны, кто их слушает здесь по ночам, что им нужно и, наконец, для кого они будут реветь, когда я уйду. Тут, на берегу, овладевают не мысли, а именно думы; жутко и в то же время хочется без конца стоять, смотреть на однообразное движение волн и слушать их грозный рев» (1, т. 14, 210 — 211).
В первой половине книги неоднократно возникает лирическая интонация, автор успевает на мгновение оторвать свой взгляд от бритых голов и увидеть экзотический сахалинский пейзаж, за звоном кандалов расслышать вечный шум моря. Огромная белая луна, гигантские лопухи, похожие на трех черных монахов… «Утро было яркое, блестящее, и наслаждение, которое я испытал, усиливалось еще от гордого сознания, что я вижу эти берега» (1, т. 14, 51). Однако совсем скоро интонация меняется, пейзаж постепенно пропитывается сахалинским духом, свет маяка во время ночной прогулки напоминает уже «красный глаз каторги», сознание с большим трудом переключается на созерцание природы: «Чем выше поднимаешься, тем свободнее дышится; море раскидывается перед глазами, приходят мало-помалу мысли, ничего общего не имеющие ни с тюрьмой, ни с каторгой, ни с ссыльною колонией, и тут только сознаешь, как скучно и трудно живется внизу. Каторжные и поселенцы изо дня в день несут наказание, а свободные с утра до вечера говорят только о том, кого драли, кто бежал, кого поймали и будут драть; и странно, что к этим разговорам и интересам сам привыкаешь в одну неделю и, проснувшись утром, принимаешься прежде всего за печатные генеральские приказы — местную ежедневную газету, и потом целый день слушаешь и говоришь о том, кто бежал, кого подстрелили и т.п. На горе же, в виду моря и красивых оврагов все это становится донельзя пошло и грубо, как оно и есть на самом деле» (1, т. 14, 106 — 107). Красота, гармония, естественность «равнодушной природы», противопоставленная «мышьей суете» искаженной человеческой жизни, — одна из сквозных, лейтмотивных чеховских тем. В этой связи заслуживает внимание исследование Е.А. Гусевой, которая отмечает наличие в книге Чехова переходов от одного настроения к другому, и особо останавливается в этой связи на описаниях моря. В своей статье «Зарисовки природы в художественном мире книги очерков А. П. Чехова «Остров Сахалин» она отмечает, что «море и в рассказах Чехова, и в его очерках изображено не только в предметной тождественности себе, а так, как оно воспринимается героем или автором — повествователем» (13, 86). Таким образом, Е. А. Гусева в данной работе отмечает полифункциональность описания Чеховым природы, выявляет его эмоциональный и психологический фон, который передает авторское отношение к происходящему и является «ландшафтом настроений» (13, 82).
Природа становится лейтмотивным образом в книге Чехова и образует дополнительный художественный план. В описании прибытия на остров (во второй и двенадцатой главах) природа играет роль важнейшего средства эмоциональной передачи впечатлений автора, его душевного состояния. Путешественник надеется на положительные результаты поездки на южный Сахалин. Чехову с момента отплытия кажется, что все говорит об этом: он не только встречает «веселое общество», просмеявшееся первый день поездки, а на другое утро «…опять смех, и недоставало только, чтобы киты, высунув морды из воды, стали хохотать, глядя на нас» (1, т. 14, 191). Тут же путешественник замечает, что «…как нарочно, погода была теплая, тихая, веселая. Слева близко зеленел Сахалин, именно та его пустынная, девственная часть, которой еще не коснулась каторга; справа в ясном, совершенно прозрачном воздухе еле-еле мерещился Татарский берег. Здесь уже пролив более похож на море и вода не так мутна, как около Дуэ; здесь просторнее и легче дышится». Но прибытие в Южный Сахалин постепенно разрушает иллюзии, надежды на лучшую жизнь здесь в сравнении с северной частью острова. Совершая прогулку по берегу, автор увидел «скелет молодого кита, когда-то счастливого, резвого, гулявшего на просторе северных морей, теперь же белые кости богатыря лежали в грязи и дождь точил их…» (1, т. 14, 199). Этот символический образ вновь напоминает читателю, что репортаж ведется все с того же каторжного, адского острова. Все описанные выше очерки можно отнести к художественным. Затем лирика практически исчезает со страниц «Сахалина», словно вымораживается страшной реальностью. В то же время возрастает количество прямых суждений о проблемах сахалинской действительности, что позволяет охарактеризовать очерки второй части как проблемные. М. Л. Семанова отмечает, что книга довольно четко делится на две части: «Первые тридцать глав строятся как очерки путевые (передвижение повествователя по Северному, а затем и Южному Сахалину); главы XIV– XXIII- как очерки проблемные» (38, 783). Вслед за М.Л. Семановой отметим, что внешне строение каждой главы очень похоже: путешественник переезжает из одной тюрьмы или населенного пункта в другой. Но темы, которые он поднимает в этих главах, меняются: они усложняются жизнеописанием людей, событий, особенностями чеховского психологизма.
Исследователи творчества С. В. Максимова, Ф. М. Достоевского и А. П. Чехова сходятся в одном – каторга – место не исправления людей, а страшного истязания над ними, при этом совсем неважно, несет он наказание или нет. Нельзя не согласиться с выводом Ю.В. Лебедева, утверждающего, что «на прочность тут проверяется не только индивид: испытывается человеческая природа…» (24, 88). В этой связи тема каторги и каторжан входит во вторую сюжетную линию и может рассматриваться как второй план, на котором автором показываются разные судьбы и события.
Ключевым образом линии каторги являются сахалинские тюрьмы. Жизнь в Дербинской тюрьме показана столь подробно не потому, что перед нами уникальное место, а, наоборот, потому, что это типичное явление. В девятой главе Чехов подробно рассказывает о ночлеге в селении Дербинском: «Дождь, не переставая, стучал по крыше и редко-редко какой-нибудь запоздалый арестант или солдат, шлепая по грязи, проходил мимо…Капли, падавшие с потолка на решетки венских стульев, производили гулкий, звенящий звук, и после каждого такого звука кто-то шептал в отчаянии: «Ах, боже мой, боже мой!» Рядом с амбаром находилась тюрьма. Уж не каторжные ли лезут ко мне подземным ходом? Но вот порыв ветра, дождь застучал сильнее, где-то зашумели деревья- и опять глубокий, отчаянный вздох: Ах, боже мой, боже мой!»
Утром выхожу на крыльцо. Небо серое, унылое, идет дождь, грязно. От дверей к дверям торопливо ходит смотритель с ключами.
— Я тебе пропишу такую записку, что потом неделю чесаться будешь! – Я тебе покажу записку!
Эти слова относятся к толпе человек в двадцать каторжных, которые, как можно судить по немногим долетевшим до меня фразам, просятся в больницу. Они оборваны, вымокли на дожде, забрызганы грязью, дрожат: они хотят выразить мимикой, что им в самом деле больно, но на озябших, застывших лицах выходит что-то кривое, лживое, хотя, быть может, они вовсе не лгут. «Ах, боже мой, боже мой!» — вздыхает кто-то из них, и мне кажется, что мой ночной кошмар все еще продолжается. Приходит на ум слово «парии», означающее в обиходе состояние человека, ниже которого уже нельзя упасть. За все время, пока я был на Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти» (1, т. 14, 151-152). Верный своему методу, Чехов видит «предельную степень унижения человека» не в страшных преступлениях и злодействах, не в сцене телесного наказания, а в такой привычной, наверное, для сахалинского быта (да только ли сахалинского?) картине: люди, которые и болеть могут только по разрешению, которые потеряли способность владеть даже собственным лицом, хотят выразить мимикой одно, а получается совсем другое — «парии», будто шагнувшие в дождливое утро из ночного кошмара. А несколько ранее, еще до вступления на адову землю каторжного острова, Чехов ясно увидит в утреннем свете другую сцену из жизни каторжан: «На амурских пароходах и «Байкале» арестанты помещаются на палубе вместе с пассажирами IIIкласса. Однажды, выйдя на рассвете прогуляться на бак, я увидел, как солдаты, женщины, дети, два китайца и арестанты в кандалах крепко спали, прижавшись друг к другу; их покрывала роса и было прохладно. Конвойный стоял среди этой кучи тел, держась обеими руками за ружье, и тоже спал» (1, т. 14, 44). В этом наблюдении, которое автор ввел в примечание, возникает удивительный символ непрочного человеческого братства: солдаты, женщины, дети, арестанты спят, прижавшись друг к другу, — все барьеры, разделяющие людей, на мгновение исчезли. Включением этого сюжета Чехов показывает, что разграничение людей на каторжников и остальных – искусственное и ненормальное. Ярче всего положение каторжников можно понять через галерею портретов, отобранных писателем.
В связи с тем, что по законам реализма не исключительное является объектом художественного изображения, а обыденное, типичное, Чехов мало внимания уделяет закоренелым преступникам вроде известнейшей авантюристки Соньки Золотой Ручки. Его интересуют главным образом такие заключенные, как Егор, скромный, работящий мужик, попавший на каторгу совершенно случайно, из-за безразличия суда в вопросе досконального следствия, или бродяга Никита Трофимов, прозванный Красивым, вся вина которого состояла в том, что он не вынес тяжести тогдашней военной службы. Но, несмотря на все тяготы и лишения жизни, Красивый отвечает на вопрос путешественника о том, как ему живется: «Жизнь, нечего бога гневить, хорошая. Слава тебе господи!» (1, т. 14, 85)Так рассказ о жизни каторжников оборачивается размышлением об участи простых русских людей, в силу трагического стечения обстоятельств оказавшихся на Сахалине. В книге возникают и такие противопоставления сахалинского мира, бытия: зыбкое человеческое братство и предельное человеческое падение, реальность ночных кошмаров и утренние мгновения надежды. Впоследствии, «философия отчаяния», отмеченная Чеховым, будет озвучена в рассказе 1892 года «В ссылке» перевозчиком Семеном Толковым: «Ежели, говорю, желаете для себя счастья, то первее всего ничего не желайте». И Толковый вот уже 22 года «ходит от берега к берегу» на карбасе, живет впроголодь в убогой избушке, довел себя «до такой точки, что может голый на земле спать и траву жрать», и в этом смирении со своим положением видит смысл своей жизни и даже превосходство над другими: «Богаче и вольнее меня человека нет… Мне хорошо… Дай бог всякому такой жизни». Создавая образ Толкового, Чехов воспользовался некоторыми чертами ссыльнокаторжного Красивого из книги «Остров Сахалин»; это тоже перевозчик, уже 22 года на Сахалине, «капитан единственного в своем роде корабля», он также живет впроголодь в убогой юрте у перевоза и также убежден, что жизнь его «нечего бога гневить, хорошая», что «повиноваться надо». Но автор рассказа «В ссылке» изобразил Толкового – «непротивленца» — человеком озлобленным, недоброжелательным, в то время как Красивый обращен к людям. Всякое стремление человека к счастью, к активному самостоятельному устройству своей жизни и к помощи другим встречает насмешку Толкового, а неудачи на этом пути – злорадное торжество. С удовольствием рассказывает он, как рушились одна за другой иллюзии счастья у одного из ссыльных: покинула приехавшая было жена, смертельно заболела любимая дочь. Несчастья этого «неугомонного» человека, который не хотел внимать призывам к смирению, вызывают у Толкового злобное чувство победителя. Эта ситуация имеет много общего с эпизодом седьмой главы сахалинских очерков. М. Л. Семанова считает, что «дело не только в сходных героях и ситуациях рассказа «В ссылке» и сибирских, сахалинских очерков, но и в идее «противления» злу, которая созревала у писателя во время путешествия и которая нашла выражение в спорах героев» (39, 55). Например, в главе двадцать второй «Сахалина» Чехов противопоставлял философии пассивности «незасыпающее сознание жизни», которое побуждает бежать с острова: «Если он (ссыльнокаторжный) не философ, которому везде и при всех обстоятельствах живется одинаково хорошо, то не хотеть бежать он не может и не должен» (1, т. 14, 307).
Со свойственной Чехову краткостью в «Рассказе Егора» описана судьба несправедливо осужденного крестьянина, крушение судна, на котором он плыл в ссылку, его каторжный труд и христианское смирение. И ему придает сил любовь к своей семье, детям: «Одно вот только – детей жалко… Бога молил… чтобы детям ума-разума послал» (1, т. 14, 111). Автор одним — двумя штрихами обрисовал портрет человека «неуклюжего, неповоротливого, как говорится, увальня». Пользуясь достоверным материалом, Чехов в этом очерке «слил сотни рассказов» рядовых сахалинцев. Этот рассказ является важным как в структуре книги, так и в формировании линии второго плана, на которую нанизываются судьбы попавших на Сахалин, событий, описываемых автором, не случайно он выделен в самостоятельную главу.
Не злоупотребляет Чехов и описанием всевозможных зверств по отношению к заключенным, хотя и рассказывает о наиболее показательных в этом отношении эпизодах. Несравненно больше волнует его общая атмосфера, общая обстановка, в которой находятся заключенные и надзирающие за ними чиновники. «…Каторжник, — пишет Чехов в главе о дуйских копях, — как бы глубоко он ни был испорчен и несправедлив, любит всего больше справедливость, и если ее нет в людях, поставленных выше его, то он из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие. Сколько благодаря этому на каторге пессимистов, угрюмых стариков, которые с серьезными, злыми лицами толкуют без умолку о людях, о начальстве, о лучшей жизни, а тюрьма слушает и хохочет, потому что в самом деле выходит смешно» (1, т. 14, 146 — 147) В этих условиях жестокость, насилие, произвол оказывались повседневным, бытовым явлением. Уходили в прошлое времена, когда на каторге зверствовали темные, невежественные службисты. Теперь на Сахалине стало много молодых, образованных чиновников, однако нравы остались прежними. С плохо скрытой иронией Чехов писал по этому поводу: «Времена изменились; теперь для русской каторги молодой чиновник более типичен, чем старый, и если бы, положим, художник изобразил, как наказывают плетьми бродягу, то на его картине место прежнего капитана – пропойцы, старика с синим багровым носом, занимал бы интеллигентный молодой человек в новеньком вицмундире» (1, т. 14, 251). Чехову важна психология не только каторжан, но тех, кто за ними надзирает, управляет каторгой. Автор приходит к выводу, что эти люди тоже меняются в худшую сторону.
Поднимая тему тюремного существования, автор относит ее ко всей России. Закономерно в этой связи утверждение М.Л. Семановой, которая считает, что Чехов, подняв лагерную тему в «Острове Сахалине», продолжает ее в других рассказах 90-х – 900 годов: «Спор на эту же тему продолжат герои «Палаты №6» (1892). Произведение это находится в несомненной связи с сахалинским путешествием. Именно оно привело писателя к выводу, что современная русская действительность – дом для умалишенных или тюрьма» (39, 60):«Недалеко от больничного забора… стоял высокий белый дом, обнесенный каменной стеной. Это была тюрьма. «Вот она действительность!» — подумал Андрей Ефимович, и ему стало страшно». Это сравнение не единственный раз звучит в рассказе «Палата №6». Оно поддерживается многократными упоминаниями о тюрьме, настойчивыми сопоставлениями больницы с тюрьмой, «маленькой Бастилией», которую давно бы надо было разнести: железные решетки на окнах, забор с гвоздями, обращенными остриями кверху, «какие бывают только у больничных и тюремных построек», кровати, привинченные к полу, одежда больных, напоминающая арестантскую: Рагин «чувствовал, что в новом костюме он похож на арестанта». Постоянно соседствуют слова «преступник» и «сумасшедший», «больница» и «тюрьма»: «скажут, что вы сумасшедший или преступник»; «когда общество ограждает себя от преступников, психических больных…»; «раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома…»; «Разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле?» Впечатление о действительности – тюрьме передано в словах Громова, страдающего манией преследования и нивелирующего понятия: больничная палата и тюремная камера: «Я забыл тут, в тюрьме все, что учил». Громов просит, как награды за страдания, права на «одиночное заключение». Хотя действие развивается, главным образом, в палате для умалишенных, но Чехов раздвигает рамки повествования, показывая за больницей (тюрьмой) провинциальный город, а на дальнем плане – столицу. То, что в обнаженном виде предстает в палате №6: беспорядок, произвол, насилие, осуществляемое внушительными кулаками солдата – сторожа Никиты, полуголодное, однообразное существование обитателей палаты – оказывается характерным и для «внешнего мира». Роль Никиты здесь выполняют, хотя и не так откровенно, местные «Унтеры Пришибеевы», полицейские и жандармы, судьи, «формальное, бездушное отношение» которых при полной неразберихе судопроизводства ведет нередко к «случайностям», «судебным ошибкам», к тому, что «невинного человека лишают всех прав состояния и присуждают к каторге». Почмейстер Михаил Аверьянович – в своем ведомстве, врач Хоботов – в своем чувствуют себя такими же царьками, как сторож Никита в палате №6. Им представлена бесконтрольная власть над подчиненными, и они ею пользуются в полной мере. В создании образа грозного почмейстера Чехов также использует сахалинские документы и впечатления о начальнике почтово-телеграфной конторы Петре Наитаки. В очерках не названы его имя и фамилия, но именно в нем автор видит типичные черты сахалинских администраторов. Чехову были известны многие случаи, в которых проявились коварство и грубый деспотизм Наитаки (мы узнаем о них из архивных документов). Таким образом, каторга на острове Сахалине существует не сама по себе. Это сложный организм, модель мира. Изучает Чехов его во всех аспектах, от очерка к очерку расширяет круг тем и образов. И возникает еще одна тема: отражение сахалинского «ада» писатель видел в разных областях сахалинской жизни, в частности в семье, законной и незаконной. По мнению автора, семейный вопрос на острове поставлен отвратительно и недальновидно. Случайность и необдуманность в организации сельскохозяйственных поселений из законных и незаконных семей и вольных поселенцев-одиночек «производят впечатление не сельского общества, а случайного сброда» (1, т. 14, 257) Так, отличившимся примерным поведением поселенцам и крестьянам разрешалось получить бабу из прибывших арестанток. «Каждый выбирает; без кислых гримас, без усмешек, а совершенно серьезно, относясь «по-человечеству» и к некрасоте, и к старости, и к арестантскому виду; он присматривается и хочет угадать по лицам: какая из них хорошая хозяйка? Вот какая-нибудь молодая или пожилая «показалась» ему; он садится рядом и заводит с нею душевный разговор. Она спрашивает, есть ли у него самовар, чем крыта у него изба, тесом или соломой. Он отвечает на это, что у него есть самовар, лошадь, телка по второму году и изба крыта тесом. Только уже после хозяйственного экзамена, когда оба чувствуют, что дело кончено, она решается задать вопрос:
— А обижать вы меня не будете?
Разговор кончается. Женщина приписывается к поселенцу такому-то, в селение такое-то – и гражданский брак совершен» (1, т. 14, 264)
Печальна участь попавших на Сахалин законных жен, добровольно пришедших за своими мужьями. Уже в трюме парохода им описывали ужасы сахалинской жизни, но действительность оказывалась куда горше. От голода и безделия многие начинают «зарабатывать своим телом», пьют и бранятся. Отлична судьба этих женщин, которые «ехали жизнь мужей поправить и свою потеряли» от судьбы каторжных женщин. Взгляд на законных жен у сахалинских начальников вообще особенный: «не то она человек, хозяйка, не то существо, стоящее даже ниже домашнего животного»(1, т. 14, 267) Мотив неестественности семейного устройства проходит через все произведение, и как горький вывод звучат слова автора о том, что « в атмосфере, испорченной тюрьмою и неволей, семья давно уже сгнила, а на месте ее выросло что-то другое» (1, т. 14, 270). Чехов и здесь не дает названия этому «другому», давая право домыслить это тому, кто вместе с ним совершает на страницах книги путешествие.
Эта мысль, высказанная в черновой рукописи «Сахалина», является организующей и в рассказе «Бабы», где изображается не столько преступление, сколько его предыстория, обвиняются не сами «преступницы», а обстоятельства их жизни. Психология поступков, преступлений важна для Чехова как для ученого, психолога, писателя. Рассказ создавался летом 1891 года, когда Чехов интенсивно работал над черновой рукописью «Сахалина». Между этими произведениями как будто нет видимой связи. Действие и в авторском повествовании, и в рассказе «проезжего», «делового, серьезного и знающего себе цену» мещанина Матвея Савича происходит далеко от каторжного острова, в центральной полосе России. Машенька, по подозрению в отравлении мужа, была сослана в Сибирь, но «не дошла до Сибири – в губернии заболела горячкой и померла в остроге». Невестки кабатчика Дюди: «Варвара, взятая из бедной семьи», и Софья, брошенная мужем и оставленная в доме свекра, мечтают отравить их, но боятся греха, наказания, суда, собственной совести. Преступление не состоялось. Но в самой готовности к нему, в несчастливых судьбах нескольких женщин, объединенных заглавием «Бабы», обобщено много историй, услышанных Чеховым на Сахалине, много фактов, зафиксированных в документах: «57% женщин были осуждены за убийство, главным образом за отравление, за преступления романтического и семейного характера: «За мужа пришла», «За свекровь пришла». Это все больше убийцы, жертвы любви и семейного деспотизма… Любовный элемент играет в их печальном существовании роковую роль и до суда и после суда» (1, т. 14, 211 — 212).
Наблюдая на Сахалине тяжелое рабское положение женщин, их покорность и глухую борьбу за свою независимость, Чехов искал объяснение преступлений женщин в обстоятельствах их прошлой жизни в России. «Жизнь, которую они пережили у себя дома, и которая довела их до преступления и погубила их души, как им кажется, на веки вечные, представляется им по воспоминаниям страшнее тюрьмы и каторги» (1, т. 14, 228).
В финале очерков автор подытожил свои впечатления об уродливых отношениях между людьми, в которых проявился весь склад сахалинского быта с его деспотизмом, крайним подавлением человеческой личности. Три последних очерка посвящены наказаниям каторжных, беглым и причинам бегства, а также болезням и смертности на острове. Даже тематизм выстроенных в такой последовательности глав раскрывает главный вывод произведения – к нормальной жизни эти люди никогда не вернутся, им одна дорога – в вечное страдание. Показательна в этом отношении концовка XXIглавы, рассказывающая о наказаниях: «Когда сняли казненных, то доктора нашли, что один из них еще жив. Эта случайность имела особое значение: тюрьма, которой известны тайны всех преступлений, совершаемых ее членами, в том числе палач и его помощники, знали, что этот живой не виноват в том преступлении, за которое вешали.
— Повесили в другой раз, — заключил свой рассказ начальник округа. – Потом я не мог спать целый месяц» (1, т. 14, 363) Причины бессонницы, размышления по поводу случившегося, не стали объектом этого сюжета, но на наш взгляд, являются столь же значимыми, сколько и сам сюжет. Первые строки следующей главы рассказывают о близости Сахалина к материку и о том, как он «манит к себе и искушает ссыльного, обещая ему свободу и родину» (1, т. 14, 364). Так возникают причинно-следственные выводы, которые делает за автора читатель: выжить на Сахалине нельзя, но остается лишь мечтать об освобождении или пытаться бежать.
Пройдя по всем кругам сахалинского ада – от вступления каторжника на остров до его смерти, Чехов заканчивает книгу главой о сахалинском лазарете. Вряд ли можно объяснить это только интересом Чехова — врача к медицинскому обслуживанию ссыльных. Если подходить к книге с требованиями «физиологического очерка», глава явно оказывается не на месте, книга обрывается на полуслове. Конечно, в силах Чехова было композиционно «закруглить» повествование по-другому: сухим перечнем расхода лекарств на Сахалине, ироническим комментарием («Всего, не считая извести, соляной кислоты, спирта, дезинфекционных и перевязочных средств, по данным «Ведомости», потрачено шестьдесят три с половиной пуда лекарств; сахалинское население, стало быть, может похвалиться, что в 1889 г. оно приняло громадную дозу»), выпиской из «Устава о ссыльных». Происходит возвращение к интонации «цифр и примечаний». В книге есть приезд на каторжный остров, но нет отъезда с него. И на последней странице автор так и остается в кругу сахалинских проблем и страданий.
Ничего хорошего не было и в жизни русских поселенцев. И для них жизнь оказывалась сущим адом и совсем не походила на те идиллические картины, которые рисовала официальная пропаганда. «Некоторые авторы, — замечает по этому поводу Чехов, — видели в Рыковском хороводы и слышали здесь гармонику и разудалые песни; я же ничего подобного не видел и не слышал и не могу себе представить девушек, ведущих хороводы около тюрьмы. Даже если бы мне случилось услышать, кроме звона цепей и крика надзирателей еще разудалую песню, то я почел бы это за дурной знак, так как добрый и милосердный человек около тюрьмы не запоет. Крестьян и поселенцев и их свободных жен и детей гнетет тюремный режим; тюремное положение, подобно военному, с его исключительными строгостями и неизбежною начальственною опекой, держит их в постоянном напряжении и страхе; тюремная администрация отбирает у них для тюрьмы луга, лучшие места рыбных ловель, лучший лес, беглые, тюремные ростовщики и воры обижают их; тюремный палач, гуляющий по улице, пугает их; надзиратели развращают их жен и дочерей, а, главное, тюрьма каждую минуту напоминает им об их прошлом и о том, кто они и где они» (1, т. 14, 206 — 207). Некоторые из вольных поселенцев уже селились по Амуру и были сагитированы жить на Сахалине, но «…как селение, так и местность самая безотрадная; прежде всего отсутствие хорошей воды, дров; жители пользуются из колодцев, в которых во время дождей вода красная, тундровая. Берег, где расположено селение, песчаный, вокруг везде тундра… В общем вся местность производит тяжелое, удручающее впечатление» (1, т. 14, 224).Образ красной воды, которую пьют сахалинцы, снова напоминает нам о цветовой символике «ада».
Особое внимание автор уделяет изображению детей, что являет собой контраст остальным образам. Автор рассуждает об их значении в жизни сахалинцев: «…Близость детей оказывает ссыльным нравственную поддержку и живее, чем что-либо другое, напоминает им родную русскую деревню…» (1, т. 14, 277). И далее Чехов резюмирует: «…самые полезные, самые нужные и самые приятные люди на Сахалине – это дети, и сами ссыльные хорошо понимают это и дорого ценят их. В огрубевшую, нравственно истасканную сахалинскую семью они вносят элемент нежности, чистоты, кротости, радости. Несмотря на свою непорочность, они больше всего на свете любят свою порочную мать и разбойника отца, и если ссыльного, отвыкшего в тюрьме от ласки, трогает ласковость собаки, то какую цену должна иметь для него любовь ребенка!» И далее «прибавлю, что дети часто составляют то единственное, что привязывает еще ссыльных мужчин и женщин к жизни, спасает от отчаяния, от окончательного падения» (1, т. 14, 287-288). Как видим, Чехова волнует нравственное здоровье этих людей. Подтекстом к этой главе является вывод о том, что желание жить у этих людей вызывает искренняя любовь детей, да мечта о возвращении на родину. Такое нравственное очищение не приносит даже религия. «Каких-либо обязанностей, обусловленных исключительным составом населения, местные батюшки не несут, и их деятельность так же обычна, как наших сельских священников, то есть заключается только в церковных службах по праздникам, требах и школьных занятиях. О каких-либо собеседованиях, увещеваниях и т.п. мне не приходилось слышать» (1, т. 14, 321) Отношение автора к роли детей и роли церкви различно и проявляется даже на уровне стилистики: в описании предназначения церкви он вернулся к официальному стилю, ввел перечисление обязанностей, яркий элемент этого стиля «и т.п.».
Психология поступков каторжан, их жен, администрации и поселенцев, взаимоотношений между мужчиной и женщиной, отношений к детям – важнейший объект исследования путешественника. При этом путешественник фиксирует только фактический материал, давая право на комментарий и эмоциональную оценку читателю. Часто сцены не завершены, нет авторского комментария, а значит есть над чем поработать тому, кто проживает это событие вместе с героями. Такая формула работает почти во всех проблемных очерках второй части: судьба Егора не исключительна, а типична, дети на Сахалине — важный стимул к жизни, как не устраивай тюрьмы и поселения возле них – все равно там будет царить безнравственность, пошлость и безысходность. С каждой главой усложняется проблематика очерков, происходит проникновение в нравственные причины поступков людей. Целая глава посвящена нравственности сахалинцев. Чехов не просто приводит факты проституции, сожительств с малолетними девушками, но и подводит к выводу, что на каторжном острове, где все нравственные нормы искажены, эти явления не осуждаются моралью, тоже становятся нормой. Так через рассказы о единичных событиях, об отдельных судьбах, происходит постепенное расширение объектов исследования, возникают дополнительные смыслы и ассоциации, создается целостная картина жизни каторги и во внешних проявлениях и во внутреннем динамизме, переплетаются сюжетные линии и возникают дополнительные планы. Согласимся с мнением Н.И Сухих, который типическое обобщение в «Острове Сахалин» воспринимает не просто как единичное само по себе, а как «накопление однородных фактов». Исследователь предлагает воспринимать такой способ реалистической типизации как «образ – суммирование, в отличие от привычного «вертикального» пути от единичного к типическому обобщению, характерного для художественного познания» (45, 82) писателей – реалистов. Таких образов – суммирований в «Острове Сахалине» несколько.
Одним из объединяющих образов в чеховской книге является дорога: это маршрут следования ученого-исследователя, дорога в вечное страдание каторжан, жизненные пути простых россиян, попавших на Сахалин кто по собственной воле, кто за проступки, а кто неизвестно за что, как сахалинские дети. Сложный и многоликий мотив дороги неотъемлим от образа путешественника и является важным средством, организующим время и пространство в «Острове Сахалине». Часто дорога, имеющая обозначение на карте, путешествуя по которой автор встречает конкретные селения, людей, проводя перепись, вдруг переходит в другое качество, уходит в бесконечность: «От Дубков до устья Найбы остается только 4 версты, на пространстве которых селиться уже нельзя, так как у устья заболочина, а по берегу моря песок и растительность песчано-морская: шиповник с очень крупными ягодами, волосянец и проч. Дорога продолжается до моря, но можно проехать и по реке, на аинской лодке… На этом берегу Найбучи слышно, как на постройке стучат топорами каторжные, а на том берегу, далеком, воображаемом, Америка… а кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого тут ревут волны…» (1, т. 14, 223) Хронотоп «дороги» несет в себе функцию объединения разнородных сцен и образов в главную сюжетную линию, в нем, по мнению М. Бахтина, «раскрывается и показывается социально – историческое многообразие этой родной страны». В данном произведении именно по ходу следования автора – путешественника, в пути его следования «своеобразно сочетаются пространственные и временные ряды человеческих судеб и жизней, осложняясь и конкретизируясь социальными дистанциями, которые здесь преодолеваются. Это точка завязывания и место совершения событий» (5, 234). Таким образом, лейтмотивный, объединяющий образ дороги, как и тема природы, служат для связывания повествования в композиционное целое в главной сюжетной линии путешественника — исследователя.
Проблематика произведения Чехова, переплетение сюжетных линий, наличие объединяющих образов создают, в итоге, целостное полотно, где основная идея реализуется созданием параллели «ад — рай» и закрепляется антитезой «Сахалин» –«Родина, земля обетованная». Чехов пишет об этом: «Сахалинцы видят материковый берег довольно ясно; туманная полоса земли с красивыми горными пиками изо дня в день манит к себе и искушает ссыльного, обещая ему свободу и родину». Сахалинцы об Уссурийском крае и Амуре « …говорят как о земле обетованной, такой близкой: проплыть на пароходе три – четыре дня, а там – свобода, тепло, урожаи…» (1, т. 14, 255). Сахалин – это чуждый для человека мир, отделенный географически от нормального мира, и «…тут уж не до исправления, и может быть разговор только о превращении арестанта в зверя, а тюрьмы – в зверинец» (1, т. 14, 379). По мнению автора, Сахалин при всем желании начальства, усилий его жителей не может считаться местом нормального существования людей из-за внешних причин – сурового климата, невозможности организации сельскохозяйственной колонии, плохого материального положения сахалинцев, и внутренних – даже свободный человек по причине близости каторги развращается, у него теряются нравственные устои, он становится бесправным существом. Автор подводит читателя к единственной мысли: попавший на адский остров человек не имеет возможности вырваться из него, как из ада, а сам остров как большой лазарет, в который попадает всякий и выздороветь ему не физически, не морально нет никакой возможности. Лирический итоговый аккорд основной сюжетной линии путешественника объединяется с художественным и публицистическим планами в характерной для Чехова теме гуманизма, проникнутой идеей личного подвижничества. Мыслящий читатель может сделать и другие выводы, ведь открытый финал книги этому способствует. Это чеховское открытие обескураживало современников, но давало столько пищи для размышления.
Концепция «Сахалин – ад» вырастает из сахалинских реалий и их субъективного авторского отображения. Первые две главы «завязывают» клубок художественных линий: в самом начале, после описания пути следования, возникает собственно образ Острова, встречающего прибывших лесными пожарами («…как будто горит весь Сахалин»), в которых человеку не выжить. Так намечается фабульная рама, замыкающаяся в финале образами больных, умирающих людей. На протяжении всей книги автор обнажает сущность жизни каторжного острова. Каждая цифра, каждая судьба, каждое событие имеет «сверхличный» и «внедокументальный» смысл. Кажется, нет таких преступлений, таких способов унижения человека, какие не существовали бы на Сахалине. «Остров Сахалин» — жестокая, страшная книга, хотя автор нигде не детализирует это, а мелькающее несколько раз на ее страницах слово «ад» получает реальное обоснование лишь после осознания прочитанного. «Я был… в аду», — скажет Чехов, вернувшись с острова (1, т. 4, 143). В финальном очерке звучит горький вывод, подводящий черту под предпринятым Чеховым исследованием и раскрывающий чеховское понимание действительности: болезнь поразила все сахалинское общество, а, быть может и российское. Художник с глубоким удовлетворением завершил работу над книгой. 2 января 1894 года он писал: «Медицина не может теперь упрекать меня в измене: я отдал должную дань учености и тому, что старые писатели называли педантством. И я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат. Пусть висит!» (1, т. 5, 112).
Исследователи З.С. Паперный и И.Н. Сухих объединяют темы очерков «Остров Сахалин» по признаку цикловых сюжетов и предлагают рассматривать их как «микросюжеты». Кроме того И. Н. Сухих считает, что значительное место в структуре произведения А. П. Чехова занимает «анекдот», который типологически родствен «микросюжету». Он тоже «микропроизведение», освещающее и поясняющее главный сюжет, иллюстрирующее ту или иную затрагиваемую тему. В. И. Тюпа в книге «Художественность чеховского рассказа» раскрывает значение анекдота и объясняет его роль в художественной прозе А.П. Чехова: «…греческое слово «анекдотос» переводится как «неопубликованный»… Т.е. бытовали они в устной форме, рассказчик опирался на некоторую предварительную осведомленность и соответствующую позицию адресата». Как считает исследователь, «этот жанровый импульс отозвался в чеховском повествовании чрезвычайно важным свойством стимулирования активности читательского восприятия»(50, 18). Без учета этой особенности нельзя говорить об образовании подтекста, дополняющего собой то, о чем автор не говорит, но для чего и приводит тот или иной сюжет, образ, факт. По мнению приведенных выше исследователей, таких «микропроизведений» в «Сахалине» более шестидесяти. Так, Чехов приводит анекдот, в котором рассказывается, что из глубин земли, как из преисподней возник и сам остров. Как гласит легенда о «происхождении Сахалина»: «…когда-то, в отдаленные времена, Сахалина не было вовсе, но вдруг, вследствие вулканических причин, поднялась подводная скала выше уровня моря, и на ней сидели два существа – сивуч и штабс-капитан Шишмарев. Говорят, что он ходил в вязанном сюртуке с погонами и инородцев в казенных бумагах называл так: «дикие обитатели лесов»» (1, т. 14, 200). Иногда «микросюжеты» разрастаются, превращаются в самостоятельный вставной сюжет (наиболее очевидный пример – «Рассказ Егора»), иногда это небольшая сценка, но чаще всего – услышанный, рассказанный, записанный факт, лишенный, казалось бы, всякой эмоциональности, но на самом деле, при включении в магнитное поле книги, в сопоставлении с другими микросюжетами, приобретающий самые разные эмоциональные оттенки. Без понимания функции таких образных элементов в сахалинской книге невозможно постичь подлинное богатство ее интонаций при внешней сухости, наполненности «цифрами и примечаниями» (45, 81).
Большое значение в книге «Остров Сахалин» имеют также сноски и примечания, о важности которых говорится во многих исследованиях. Согласимся с выводом В.В. Набокова, который считал, что «Чехов первым из писателей отвел подтексту важную роль в передаче конкретного смысла»(27, 326). Утверждение это мы относим и к роли подтекста в развитии сюжетных линий и планов и к той группе примечаний, которые вносят дополнительное значение к сказанному. Автор непомерно увеличил объем примечаний, выходящих за рамки текста, но очень значимых в понимании авторской мысли. Они различны по функции и содержанию, по стилю и значению. Например, большинство из них уточняют, вводят дополнительные факты из истории и географии(1, т. 14, 142, 282-283, 337…). Некоторые являются сносками (1, т. 14, 92,232, 327, 336…). На наш взгляд, представляет интерес анализ тех сносок, через которые читателю становится еще более понятной личность автора-очеркиста, где он не ограничивается знакомством только с тем, что включено в очерковое произведение. Так, в сноске к главе о быте тымковских надзирателей появляется еще один анекдот о быте сахалинцев: «Кстати, у сахалинцев существует мнение, будто клопов и тараканов приносят из лесу во мхе, которым здесь конопатят постройки. Мнение это выводят из того, что не успеют-де проконопатить стен, как уже в щелях появляются клопы и тараканы. Понятно, мох тут ни причем; насекомых приносят на себе плотники, ночующие в тюрьме или поселенческих избах» (1, т. 14, 156). Но всегда примечания тесно связаны с основным текстом. В главе о национальном составе острова автор упоминает о цыганках, сноска же относит читателя на время вперед и констатирует, что «… Один автор, бывший на Сахалине года два спустя после меня, видел уже около Ускова целый табун лошадей» (1, т. 14, 162). Данная сноска наводит на размышления о том, что цыганское население в этой местности расширяет свое хозяйство и живет по традиционному укладу. Исследователь И.Н. Сухих делает вывод о том, что «чеховские цифры, примечания и анекдоты структурно организованны, их нельзя «вынуть» из этой структуры, не нарушив ее» (45, 81). Это утверждение правомерно, поскольку примечания, сноски, цифры помогают углубиться в проблематику книги, поверить в ее реалистичность. Из этих комментариев вырастают дополнительные смыслы, позволяющие увидеть сотни реальных судеб. Закономерно в этом отношении утверждение И. Гурвича: «для Чехова человек поистине есть мера всех вещей; на доступное человеческим чувствам Чехов ориентируется и в общем монтаже предметной картины, и в частных, мелких построениях» (12, 163). Интересно, что количество и разнообразие примечаний одинаково и в художественных и публицистических очерках как первой, так и второй частей книги.
Итак, мы рассмотрели механизм образования внутренних созвучий и развития основных линий цикла очерков «Остров Сахалин». Механизм циклизации работает на протяжении всей книги, когда «микросюжеты» и анекдоты разного рода выстраиваются в особый ряд, многократно пересекаются и соотносятся, взламывая, взрывая спокойную интонацию научного исследования, предпринятого с целью переписи населения, когда однородные по форме и тематике очерки оказываются связанными по принципу ассоциации с содержанием авторских примечаний, перечислений, комментариев и анекдотов и тем самым рождают дополнительные смыслы. Сахалинские факты и впечатления напомнят о себе в последующем творчестве Чехова, отражаясь то в конкретных деталях, то в сюжетных ситуациях рассказов 90-х годов («Гусев», «Бабы», «Палата №6»), то в портретах или судьбах героев (перевозчик Красивый – это Толковый в рассказе «В ссылке», почтовый чиновник Наитаки – это почмейстер Михаил Аверьянович в «Палате №6»), но более всего – в авторской позиции, в обостренно критическом отношении к действительности, в широких обобщениях, в настойчивых поисках форм воздействия на гражданское сознание читателя. Приведем несколько примеров воссоздания Чеховым в художественных произведениях подлинных фактов, узнанных им во время сахалинского путешествия. М. Л. Семанова считает, что процесс это сложный: «Иногда какая-нибудь достоверная подробность, названная в сахалинских очерках, сохраняется в памяти, «выслеживается» и наконец под пером писателя превращается в художественную деталь» (39, 60). Так, например, арестанты, скрывая свои страдания, пишут с дороги и с Сахалина домой письма «жизнерадостным, игривым» тоном. На каторжном острове женщину, добровольно пришедшую за своим мужем, «бабы обзывают каторжанкой» (1, т. 14, 220). В повести «В овраге» от Анисима Цыбукина приходили витиеватые письма, написанные великолепным (чужим) почерком, даже иногда в стихах, и только однажды проскользнуло в них истинное положение арестанта: «Я все болею тут, мне тяжело, помогите ради Христа». Аксинья, после осуждения Анисима, злобно «обзывает» Липу «каторжанкой», «арестанткой». В ряде других произведений находим запоминающиеся Чехову, вероятно, еще со времени статистической переписи на Сахалине фамилии: Старцев, Туркины («Ионыч»), Ляликова («Случай из практики»), Елизаров («В овраге»), татарин Кербалай («Дуэль»), Терехов («Убийство»). Факты, личные впечатления, хроникальные газетные сообщения нередко оказываются у Чехова зерном сюжета художественного произведения, написанного «по свежим следам» или позднее. Например, писатель в одном из писем А.С. Суворину пишет о том, что возвращаясь с Сахалина на пароходе «Петербург» в конце 1890 года, он на пути к Сингапуру был свидетелем того, как в море «бросили двух покойников»: «Когда глядишь, как мертвый человек, завороченный в парусину, летит, кувыркаясь в воду, и когда вспоминаешь, что до дна несколько верст, то становится страшно и почему-то начинает казаться, что сам умрешь и будешь выброшен в море» (1, т. 4, 468). В газете «Новое время» Чехов мог прочитать о фактах, известных ему и по личным впечатлениям, и по рассказам судового А.В.Щербака: «Во время последнего рейса парохода добровольного флота «Петербург» из Одессы в порты Восточного Океана, на нем умерло и похоронено в море шесть человек ссыльнокаторжных арестантов. По удостоверению судового врача, все они умерли от чахотки, которой страдали еще до принятия их на борт «Петербурга» (30). Этот факт, произведший на Чехова сильнейшее впечатление, лег в основу рассказа «Гусев» (1890). Достаточно сравнить с «Гусевым» начало двадцатой главы «Острова Сахалин», где речь идет о сахалинских солдатах, чтоб убедиться в реальной основе образа «отпускного рядового» Гусева. «Сахалинский солдат кроток, молчалив, послушен и трезв; он поет песни с такой скукой, что нагоняет тоску по родине и заставляет с особой остротой чувствовать всю неприглядность сахалинской природы. Он покорно переносит все лишения и равнодушен к опасностям, которые так часто угрожают его жизни и здоровью. Но он груб, неразвит и бестолков» (1, т. 14, 275). Таким образом, мы можем говорить о том, что в ряде произведений Чехова периода 90-х 900-х годов обобщены реальные сахалинские впечатления.
Подводя итоги проделанной работы, еще раз отметим, что все очерки, составляющие чеховское произведение, можно разделить на две группы: художественные и проблемные. Тематика произведения (вопросы нравственности и жизни сахалинцев, причины бегства с острова, болезни и смертности), система образов (каторжане, поселенцы, женщины, дети, местное население), рождение образов – символов (ревущее море, скелет кита, костры…), цветовой символики (серый, красный, черный…), развитие сюжета, обусловленного соединением художественного и публицистического начал – все направлено на реализацию авторской идеи, служит формированию концепции произведения – «Сахалин — ад». Движение сюжетного действия осуществляется при помощи соприкосновения и разъединения двух линий: линии путешественника, записывающего свои впечатления и линии, связанной с жизнеописанием сахалинцев, рассказом об их судьбах. Каждая из обозначенных линий в свою очередь доминирует либо в художественных очерках первой части, либо в проблемных очерках второй части.
2. Особенности повествовательной манеры А.П. Чехова в цикле очерков «Остров Сахалин»
2.1 Жанровая специфика произведения А.П. Чехова
Менялся ритм времени второй половины XIXвека, оно лихорадочно убыстрялось, устремлялось навстречу XX веку с его катаклизмами и динамикой. А главное – пик развития русской литературы XIX столетия был пройден, золотая эпоха осталась позади, бурлящая лава начала остывать. Неясность социально – экономических отношений, нарастание ощущения катастрофизма жизни вообще, настроений «конца века», кризис народнической идеологии и как следствие – утрата общих концепций, способных «генерализировать» жизненный материал лишил жизнь этого периода времени цельности. По этому поводу Н. В. Шелгунов заметил, что «жизнь течет таким потоком, что не дает ничему кристаллизоваться в установившуюся твердую форму… предметом исследования могут быть не кристаллы, которых нет, а общий поток, мешающий им образовываться» (57, 405). Дробная хаотическая действительность требовала особых форм для своего художественного воплощения. Интерпретируя слова Н. Г.Чернышевского о том, что в русском обществе «вы не найдете никакой опоры, а видите только хаос», В.В. Кожинов указывает на неустойчивость, неупорядоченность русского бытия (21, 14).Чехов по этому поводу пишет: «Если жизнь возникла и течет не обычным естественным порядком, а искусственно, и если рост ее зависит не столько от естественных и экономических условий, сколько от теорий и произвола отдельных лиц, то подобные случайности подчиняют ее себе существенно и неизбежно и становятся для этой искусственной жизни как бы законами» (1, т. 14, 91). Именно циклу в течение всего ХIХ века суждено было стать «формой времени», именно его многослойная структура оказалась способной вместить весь комплекс проблем, продиктованных противоречивой эпохой.
Цикл как жанровое образование возникает тогда, когда цикличность воспринимается как особая художественная возможность: каждое произведение, входящее в цикл, может существовать как самостоятельная художественная единица, но будучи извлеченной из него, теряет часть своей эстетической значимости. Сам термин «цикл», хотя и произвольно, без четкого обозначения его терминологической наполненности, употреблялся уже в литературоведении 20 – 40 –х годов (Б.М. Эйхенбаумом, В.В. Виноградовым, Г.А. Гуковским, Б.В. Шкловским и др.).
Большинство современных исследователей понимают под цикличностью прежде всего «осознаваемую автором особую художественную возможность» (25, 492), а под циклом «тип эстетического целого, представляющий собой ряд самостоятельных произведений, принадлежащих одному виду искусства, созданных одним автором и скомпонованных им в определенную последовательность» (26, 17). Таким образом, структура цикла несет в себе широкие возможности развития художественного смысла и допускает многообразие принципов построения, что отвечает художественным задачам, поставленным Чеховым в данном произведении. Все они единодушны в утверждении, что проблема жанра чеховской книги о Сахалине не вызывает особых споров у исследователей (45, 78 – 84; 16, 52 – 53; 12, 11 – 37; 55, 31 – 32; 39, 58- 63; 34, 134 — 142). Именно с позиции очеркового произведения характеризует «Остров Сахалин» Чехова исследователь А.Ф. Захаркин, и в этой связи он отмечает, что «лишь в редких случаях, да и то попутно, писатель зарисовывает отдельными штрихами портрет; он почти не прибегает к речевой характеристике, избегает психологического анализа» (17, 79 — 92). Л. Барглас, исследуя творчество Чехова периода 90-х годов, говорит о том, что «в жанровом отношении очерки неоднородны: они включают и очерк-рассказ, и очерк-рассуждение, и собственно путевой очерк» (3, 129). Такая же точка зрения на жанр данного произведения рассматривается в книге М.Л. Семановой (39, 52 — 58). При этом ученые – литературоведы определяют очерк как форму, отличную от других малых форм эпического произведения «отсутствием единого, быстро разрешающегося конфликта и большой развитостью описательного изображения. Оба отличия зависят от особенностей проблематики очерка. Он затрагивает не столько проблемы становления характера личности в ее конфликтах с устоявшейся общественной средой, сколько проблемы гражданского и нравственного состояния «среды» (25, 263). Изучая вопрос влияния трагического конфликта на различные формы поэтических элементов, Н. Н. Соболевская отмечает, что трагедийность у Чехова является жанрообразующим фактором, а композиционно обрамленное единство очерков «Остров Сахалин» и его трагический конфликт «следует рассматривать в неотрывной связи с вопросом циклизации его повествовательной прозы» (42, 129), который сказался также при подготовке первого прижизненного собрания сочинений Чехова в подборке произведений не по хронологии, а по общности внутреннего конфликта. Исследователь указывает, что «организующим центром этих своеобразных циклов является развивающая мысль художника» (42, 129). Это утверждение правомерно, поскольку жанровое своеобразие цикла очерков «Остров Сахалин» обусловлено проблематикой произведения, ее идейно – композиционной организацией. Подробно исследуя роль данного произведения в творческой биографии писателя, И.Н. Сухих предлагает «Остров Сахалин» «понять как особую форму, если угодно – жанр, который сегодня называют документальной прозой» (45, 81). В книге «Сибирь и Сахалин в творчестве А. П. Чехова» А. Ф. Захаркин рассматривает проблематику этих «сибирско – сахалинских циклов» и считает, что «книга очерков «Остров Сахалин» соединяет научное исследование и художественное произведение…В отличие от рассказов и повестей очерки от начала до конца пронизаны авторским отношением к описываемому» (17, 291). В последнее десятилетие актуальным становится вопрос о циклизации в литературе ХIХ века. Обращаясь к проблеме циклизации в творчестве Чехова Л.Е. Ляпина делает вывод о том, что Чехов разрушает традицию создавать «замкнутый» цикл и создает цикл с открытым финалом, выявляя при этом тенденцию «сопоставляя — обособлять», а также создает новый тип «цикла — сборника», противостоящий «всем предшествующим типам циклов вместе взятым на уровне хронотопа – по-новому понимаемого, центробежного» (26, 202).
Сам Чехов еще до путешествия определил, хотя в общих чертах, объем и жанр будущего творения и считал, что эта книга научно – публицистического характера, в которой будет отведено место художественным зарисовкам, сделанным по личным наблюдениям. Соотношение разнородных элементов – авторских размышлений, экскурсов научного характера, художественных зарисовок (природы, быта, людей), т. е. своеобразие очеркового жанра, подсказанное самим объектом исследования (каторжным Сахалином), — прояснялось в процессе работы не без влияния таких очерковых произведений, близких к замыслу Чехова в идейно – тематическом плане, как «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, «Сибирь и каторга» С. В. Максимова, «В мире отверженных» П.Ф. Якубовича – Мельшина, «Сахалин» В.М. Дорошевича, цикл сибирских очерков и рассказов В.Г. Короленко, очерки и репортажи В. А. Гиляровского. Книги Достоевского и Максимова упомянуты в «Острове Сахалин», на них ссылался автор, создавая общую картину каторги прошлых десятилетий и при описаниях частных явлений арестантского быта (майдана, например). «Остров Сахалин» внешне близок книге Максимова: такое же обилие цифрового материала и ссылок на предшественников («цифры и примечания»), то же расчленение материала на проблемные ряды, то же отсутствие зазора между повествователем и автором, развернутых сцен-зарисовок у Чехова даже меньше, чем у Максимова. Однако нельзя не согласиться с мнением И.Н. Сухих, который считает, что «эти книги невозможно рассматривать в одном ряду, причем не из-за разности талантов авторов, а в силу разной эстетической природы «Каторги и ссылки» и «Острова Сахалин» (45, 81). В чеховской книге важна не столько сама сумма фактов (хотя она не исключает такого подхода – «пособие для тюрьмоведов»), сколько объективная картина жизни на острове Сахалине, созданная путешественником-ученым, руководствующимся цифрами и фактами, способствует вскрытию причин такой жизни, бездуховности всех слоев сахалинского общества. В то же время на жанр и структуру произведения Чехова, надо полагать, оказали воздействие и путевые очерки знаменитых русских путешественников – И. Ф. Крузенштерна, Г. И. Невельского, В. А. Римского – Корсакова, И. А. Гончарова и др.
«Путешествия», — по мнению исследователя В. А. Сафронова, — представляют собой достаточно сложное целое, все входящие в них элементы расположены в определенной системе и последовательности, им присущи характерные особенности» (35, 261). В.А. Сафронов считает такими особенностями, например, традиционное начало, краткий план событий очерка, выраженный в лаконичной форме, рассказы людей, встреченных во время странствий, органически вплетенные в сюжетную ткань, и образ автора, объединяющий очерки в цикл. Действительно, у Чехова традиционное для «путешествий» начало: «Пятого июля 1890 г. я прибыл на пароходе в г. Николаевск, один из самых восточных пунктов нашего отечества» (1, т. 14, 43) Затем автор раскрывает проблематику произведения, описывает то впечатление, которое он вынес из путешествия – «Сахалин — ад», что стало цементирующей идеей всего цикла. Таким образом, Чехов, с одной стороны, следует литературной традиции своих предшественников, а с другой – является новатором в создании трагедийного цикла очерков с открытым финалом.
В черновой рукописи «Острова Сахалин» еще не было подзаголовка, уточняющего жанр: «Из путевых записок» — он появился в журнальной публикации; однако в первой главе слова: «для этой книги» были заменены словами «для этой работы», и лишь в издании 1895 г. определение жанра в тексте было приведено в соответствие с подзаголовком: «для этих записок». Известно, что публикуя свои очерки в «Русской мысли» в 1893 – 1894 годах в качестве беллетристики, писатель с неохотой печатал произведение «порциями», дорожа его целостностью, лишь в 1895 году книга вышла отдельным изданием. Так, будучи уже вполне сформировавшимся писателем, А.П. Чехов впервые обратился к жанру путевого очерка. Необходимо заметить, что в своих двух основных очерковых произведениях («Из Сибири» и «Остров Сахалин») Чехов преследовал разные цели. Книга о каторжном острове была задумана как научное исследование, а «Из Сибири» явилась зарисовками во время самого путешествия. В результате автор «Острова Сахалин» создал уникальное произведение, в котором смена эпизодов мотивируется передвижением путешественника. В своей совокупности сахалинские очерки представляют собой сложное органическое художественное целое, строящееся на идейно-эстетическом единстве замысла. В этой связи огромная роль отводится образу путешественника – автора, который представил читателю отдаленный российский остров во всех ракурсах, явился собирателем историй жизни людей.
Исходя из того, что Чехов создал реалистическое полотно сахалинской жизни путем соединения художественного и научно – публицистического элементов, важно понаблюдать за механизмом, позволившим «смонтировать» из разнородных по тематике очерков мозаичную циклическую картину. Ведь, как справедливо замечает М.Л. Семанова, «в каждой главе решается свой вопрос на материале, добытом во время всего путешествия по Сахалину и в итоге изучения литературы: состояние сельскохозяйственной колонии, правовое положение каторжных, поселенцев, женщин, детей, труд, пища, одежда, духовная жизнь, нравственность сахалинцев, преступления и наказания, бегство с острова, болезни, смертность» (38, 784). Наблюдение над художественным миром цикла очерков «Остров Сахалин» привело нас к выводу о том, что произведение Чехова имеет «монтажную» композицию, когда все сцены, диалоги, цифры, рассказы, описания тяготеют к одному смысловому ядру – масштабной историко-философской концепции «Сахалин — ад». А реализации принципа цикличности способствует прием переезда путешественника из одного места в другое, встречи с разными людьми – заключенными, поселенцами, местными жителями и начальством, описания природы, научного исследования.
Собранность «путевых записок» и рассказов в единое целое подчеркивается и их внешней графически – наглядной обозначенностью: жесткой авторской фиксацией определенной последовательности глав с помощью нумерации, названий мест пребывания и основной темы главы. Говоря о значении в структуре книги примечаний и сносок, приведем суждение А.П. Чехова, предваряющее выход отдельного издания: «Итак, «Сахалин» мы выпускаем, не дожидаясь решения. Книга выходит толстая, с массою примечаний, анекдотов, цифр…» (1, т. 6, 37). Поэтому в данном случае нельзя не согласиться с мнением И. Н. Сухих, который считает, что «…лаконичные чеховские указания уже намечают общий принцип подхода к «Острову Сахалину», основные структурные элементы книги» (45, 73), которые состоят из описаний природы и людей в ходе следования путешественника, подтверждаемых документами, свидетельствами, статистическими данными и комментариями к каждой главе. Говоря о том, что «в произведении «Остров Сахалин» Чехов широко пользуется цитатами, подтверждающими мысль автора и позволяющими создать объективную картину сахалинской каторги» (4, 137), исследователь Л. В. Баскакова развивает мысль, высказанную И. Сухих, и считает, что подобные указания усиливают впечатление от слов автора, доказывая правоту фактов, доводят реализм изложения до натурализма.
Наряду с примечаниями и сносками другого рода, роль комментариев к главам в структуре книги также является важным элементом поэтики произведения, так как они усиливают динамику повествования, «сжимают» художественный текст. Проследим это на примере анализа тематики комментариев к каждой главе, которыми автор предваряет повествование, характеризуя их содержательное наполнение. Главы первой части однообразны по содержанию, часто ограничиваются сухим перечислением населенных пунктов:
VII– Маяк. – Корсаковское. – Коллекция д-ра П. И. Супруненко. – Метеорологическая станция. – Климат Александровского округа. – Ново-Михайловка. – Потемкин. – Экс-палач Терский, Красный Яр. – Бутаково;
VIII– Река Аркай. – Арковский кордон. – Первое, Второе и Третье Арково. – Арковская долина. – Селения по западному побережью: Мгачи, Танги, Хоэ, Трамбаус, Виахты и Ванги. – Туннель. – Кабельный домик. –Дуэ. – Казармы для семейных…
Тем не менее, несмотря на краткость и лаконичность комментариев первой части среди них часто встречаются стилистически — окрашенные: «Сахалинский Париж» (IVглава), «экс-палач Терский» (VIIглава), «Прогулка по тайге» (IXглава), «Жизнерадостная дама» (XIIглава), что вносит художественный элемент в произведение.
В главах второй части характер комментариев меняется:
XIV- Тарайка.- Вольные поселенцы.- Их неудачи…
XXI– Нравственность ссыльного населения. – Преступность…
XXII– Беглые на Сахалине. – Причины побегов…
Содержание таких комментариев отражает стремление Чехова не только показать проблему, но и ее истоки, суть явления, попытку проникнуть во внутренний мир людей, их душевное состояние. Все сказанное ранее может служить еще одним подтверждением того, что книга Чехова делится на две части, где первую часть составляют очерки художественные, а вторую – проблемные. Постоянно переплетаясь, линии путешествующего и жизнеописания сахалинцев и создают внутреннее структурное единство книги. Ведущей, естественно, оказывается история путешественника (Чехов вовсе не маскирует себя неким «образом автора», но в то же время и не акцентирует субъективность взгляда). Его движение в пространстве и во времени, осмысление увиденного, его ищущая мысль и становится магистральным сюжетом книги.
На первый взгляд может показаться, что дух скурпулезного, дотошного научного отчета преобладает в «Острове Сахалин». Однако это не так. Уже на второй странице книги в эпически бесстрастное повествование включается упоминание об эксплуатации гиляков в «оригинальной форме»: «Так, николаевский купец Иванов, ныне покойный, каждое лето ездил на Сахалин и брал там с гиляков дань, а неисправных плательщиков истязал и вешал» (1, т. 14, 42). В констатации таких фактов проявляется скрытая авторская оценка, чувствуется экспрессия и неравнодушие к таким историям и судьбам людей: «Летом 1890 г., в бытность мою на Сахалине, при Александровской тюрьме числилось более двух тысяч каторжных, но в тюрьме жило только около 900. Вот цифры, взятые наудачу: в начале лета, 3 мая 1890 г., довольствовалось из котла и ночевало в тюрьме 1279, в конце лета, 29 сентября, 675 человек» (1, т. 14, 197); «Во всех трех селениях жителей 46, в том числе женщин 17. Хозяев 26. Люди здесь все основательные, зажиточные, имеют много скота и некоторые даже промышляют им» (1, т. 14, 197). В этой связи хотелось бы привести высказывание Л.Я. Гинзбург: «Фактические отклонения… вовсе не отменяют ни установку на подлинность как структурный принцип произведения, ни вытекающие из него особые познавательные и эмоциональные возможности. Этот принцип делает документальную литературу документальной; литературой же как явлением искусства ее делает эстетическая организованность… В сфере художественного вымысла образ возникает в движении от идеи к выражающему ее единичному, в литературе документальной – от данного единичного и конкретного к обобщающей мысли. Это разные типы обобщения и познания и тем самым построения художественной символики» (10, 10 — 11).Не случайно практически все исследователи творчества Чехова воспринимают «Остров Сахалин» как особую форму, «жанр, который относят к документальной прозе, документальной литературе с ее особыми познавательными и эстетическими возможностями, не сводимыми не к чистой «научности», ни к основанной на вымысле «художественности» (45, 81). Однако пути художественного образа и документальной литературы многократно пересекаются, и Л.Я. Гинзбург права, утверждая, что «практически между документальной и художественной литературой не всегда есть четкие границы, речь здесь идет лишь о предельных тенденциях той и другой» (10, 10). Но важно представлять эстетические и познавательные возможности каждой из этих тенденций. Довольно часто задачей документальной литературы считают первоначальную разработку материала, выявление каких-то новых тем, которые затем будут использоваться художником. Современники Чехова в этой связи недоумевали, почему писатель не создал на сахалинском материале ничего «художественного». Но опыт Чеховского «Сахалина» наглядно показывает и доказывает, что в определенных ситуациях документальный образ, документальная литература оказывается не просто исходным «сырьем» для последующего художественного освоения. У нее обнаруживается свое незаменимое место в познании действительности словом. И. Н. Сухих считает, что «происходит это в тех случаях, когда трагическое и ужасное оказываются массовым и нормальным в определенных сферах бытия» (45, 82). Правда исследователь усматривает в этом некое противоречие, ведь трагедия всегда воспринимается как нечто исключительное, персонаж должен получить право на нее. Однако, если же ужасное, ненормальное становится нормой действительности, необходимым оказывается документ, реальное свидетельство, представленное художником в его кровоточащей, обжигающей подлинности. Вот перед нами женщина, убившая своего ребенка, и старик, убивший 60 человек, и поселенец, и еще многие другие… Чехов мог типизировать эти образы, идя по пути художественного познания, сделать их общими в форме единичного. Но писатель выбирает документ. В результате факты сахалинской действительности сами по себе оказываются так поразительны, что поставленные в определенный смысловой ряд, они создают эмоциональное впечатление, никаким искусством, «беллетристикой» не достижимое. Именно в рамках такой установки многочисленные чеховские перечисления, его строгая детализация получают свое объяснение. «Я начинаю там, где кончается документ», — афористично выразил такую позицию Чехова исследователь Ю. Тынянов (49, 79). Чехов стремится исчерпать изображаемый мир до конца, показать, что трагедия скрыта в каждом «атоме» сахалинской действительности.
Рассуждая о путях сближения документального и художественного способа изложения материала Л.Я. Гинзбург заключает, что «реализм затушевал границу между организованным повествованием и «человеческим документом», тем самым, выразив еще одну закономерность вечного взаимодействия искусства и действительности. Сблизились две модели личности: условно говоря, натуральная (документальная) и искусственная, то есть свободно созидаемая художником» (10, 32). А, по мнению И. Н. Сухих, «для русского реализма 1860 – 1870 –х годов, прошедшего через опыт натуральной школы, такое сближение моделей было чрезвычайно характерно: герои Тургенева или Толстого рассматривались как реально существующие, в одном ряду с живыми людьми. Но на рубеже 70-80-х годов модели, кажется, начинают снова расходиться, коллизия «реальное (документальное) — вымышленное (художественное)» снова приобретает остроту и актуальность, становится предметом осмысления» (45, 83). Так, в одной из глав «Дневника писателя» за 1876 год Ф.М. Достоевский передает разговор с неназванным по имени М.Е. Салтыковым-Щедриным: «А знаете ли вы,- вдруг сказал мне мой собеседник, видимо давно уже и глубоко пораженный своей идеей, — знаете ли, что, что бы вы ни написали, что бы ни вывели, что бы ни отметили в художественном произведении, — никогда вы не сравняетесь с действительностью. Что бы вы не изобразили – все выйдет слабее, чем в действительности… проследите иной, даже вовсе и не такой яркий, на первый взгляд, факт действительной жизни, — и если только вы не в силах и не имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира» (14, 144). Как нам кажется, в этой связи заслуживает внимание и мысль И.Н. Сухих о чеховском «скрытом новаторстве»: о создании Чеховым «особой формы, выходящей за пределы прямолинейно понятой дилеммы «научно-документально-художественное» (14, 80).
В заключении отметим, что, рассматривая «Остров Сахалин» как цикл очерков, мы старались не только определить, найти ту руководящую идею, которая обеспечивает целостность произведения, но и выявить механизм соединения художественных и публицистических элементов, используемых автором для создания объективного, реалистического полотна о сахалинской действительности. Ведь именно в сочетании этих элементов и состоит своеобразие цикла очерков «Остров Сахалин» А. П. Чехова. В связи с тем, что содержание книги продиктовано и зависит от личного восприятия жизни рассказчика – путешественника, нам представляется необходимым обратиться к изучению его роли в произведении, подробнее остановиться на характеристике повествовательной манеры Чехова в «Острове Сахалин».
2.2 Своеобразие повествовательной манеры А.П. Чехова в «Острове Сахалин»
«Остров Сахалин» А.П.Чехова — не первый случай обращения в истории русской литературы к скрытой от общественности жизни людей, вынужденных находится в тюрьмах, ссылках, на каторжных работах. До него и после писатели обращались к той литературе, которую мы, выражаясь современным языком, называем лагерной. Но «Остров Сахалин» занимает здесь особое место. Антон Павлович провел на острове работу исследователя, медика, социолога.
Сам объект научного и художественного исследования, очерковый жанр произведения, общие и частные задачи книги обусловили, в свою очередь, отбор, меру и формы использования материала, добытого автором или другими лицами, его предшественниками, определили позицию повествователя и тон повествования.
На первых этапах работы Чехова не удовлетворяла форма повествования: «Я долго писал и долго чувствовал, что иду не по той дороге, пока, наконец, не уловил фальши…»(А. С. Суворину, 28 июля 1893 г.). Он искал такой формы изложения, которая дала бы возможность не только с максимальной полнотой и точностью воспроизвести сахалинскую жизнь, но и выразить, без «учительских» назиданий и предсказаний, отношение к ней автора, сохранив при этом «чувство первого впечатления». «Фальшь была именно в том, что я кого-то хочу своим «Сахалином» научить и, вместе с тем, что-то скрываю и сдерживаю себя. Но как только я стал изображать, каким чудаком я чувствовал себя на Сахалине и какие там свиньи, то мне стало легко и работа моя закипела» (там же, 1, т. 5, 209). М.Л. Семанова утверждает, что в процессе всей работы над книгой оставался неизменным тот принцип организации материала, который принят был еще в черновой рукописи: чередование в разной последовательности авторских зарисовок, размышлений, чужих рассказов, описаний, научных наблюдений также, как неизменным оставалось само многообразие форм включения разнородного материала и многоинтонационность повествования – чередование спокойно – описательных, обличительных, лирических, научно – деловых частей (38, 782 — 784). Уже в черновой рукописи заметно это стремление Чехова избегать поучающих и «пророческих» слов и интонаций, а так же открыто – эмоционального авторского отношения – такого рода фразы «им можно позавидовать!» он сокращал при подготовке текста к печати. Снимал он также (возможно, отчасти и по цензурным соображениям) категорически высказанные резкие суждения: «дело вопиющее», «сплошной срам» и др. Повествователь «Острова Сахалин» не пророк, не оратор, не открытый обличитель, но и не любопытствующий турист, а человек, честно, без предвзятого мнения исследующий Сахалин. Поэтому все чаще появляются в печатных текстах оттенки сомнения в непогрешимости частных наблюдений; вместо: «Нельзя сказать ничего хорошего» — «едва ли можно сказать что-нибудь хорошее». Чаще вводятся слова «по-видимому», «вероятно». В результате голос повествователя звучал приглушенно, а сам он оттенялся, но отнюдь не устранялся; его присутствие заметно не только в отборе и компоновке материала, но и в оценке изображаемого; однако оценка эта, выражение авторского сочувствия сахалинцам, к окончательному тексту становятся все более скрытыми. Читатель сам должен был давать оценку этим фактам, положению дел, личным судьбам жителей острова. Повествование ведется таким способом, что третьим субъектом обязательно становится читатель, делающий выводы, проводящий оценку вместо автора. И здесь нельзя не согласиться с мнением А.П. Свободина, который считает, что «Чехов рассчитывал на читателя, который добавит при чтении его прозы недостающие субъективные моменты. Книга написана не от имени, а вместе с теми, кого он видел на Сахалине» (36, 363). Хотя стиль повествования в «Сахалине» не однородный и художественность практически исчезает во второй части цикла, закручивая пружину сюжета языком фактов, подводя к кульминационным выводам, сила изображения трагического конфликта организует все повествовательное пространство книги.
Интересным в этой связи нам кажется также тот факт, что среди книг, которые Чехов читал перед поездкой, которые упоминаются в «Острове Сахалине», были две близкие ему по материалу, но представляющие разные полюса, разные способы трансформации жизни в литературу, разные «модели», на которые мог ориентироваться Чехов. Это уже называемые нами «Сибирь и каторга» С.В. Максимова и «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского.
Книга Максимова – традиционное сочетание путевого очерка и этнографического описания, привычное в нашей литературе с сороковых годов ХIХ века. Автор стремится охватить жизнь каторги с самых разных сторон. Путь в Сибирь, каторжный быт, побеги, жизнь на поселении, разные типы преступников («Злодеи, убийцы, самоубийцы, грабители, преступники против веры» и т.д.), уголовные и политические, экскурсы в историю каторги – всему этому посвящаются отдельные главы, сопровождаемые приложением тюремных песен, тюремного словаря, статистических таблиц, немногими зарисовками с натуры. Перед нами действительно научное исследование, правда, написанное в свободной манере, но важное – такова была авторская установка – как сумма фактов, которые могут быть восприняты вне и помимо конкретного текста. Иной случай – «Записки их Мертвого дома». Достоевский тоже отталкивается от конкретных фактов, от событий собственной жизни, но организуются они по иной логике: вводится условный повествователь, свободно трансформируются биографии героев, намечаются сюжетные узлы, возникает сложная система лейтмотивов, тюремный словарь и тюремный фольклор «втягиваются» в прямую речь обитателей каторги, становятся средством их психологической характеристики. В результате, произведение, реальная основа которого очевидна, выстраивается и воспринимается по законам художественного образа, в единстве формы и содержания (6, 14 — 23). Так, ощущение провала в мир иной в «Записках из Мертвого дома» Достоевского поддерживается описанием высокого забора из заостренных сверху столбов и концентрическими кругами сужающегося пространства вплоть до «сруба» казармы, а внутри «сруба» вплоть до трех досок на нарах («три доски – это было все мое место»). На каторге Достоевский находит особый, болезненно извращенный «мир» – мир «мертвого дома» (по М. Бахтину – хронотоп «мертвого дома»). Автор рисует страшный образ монолитного, замкнутого в самом себе «подпольного» коллектива, перед которым бледнеют все современные социологические опусы на тему о «некоммуникабельности». Достоевский упорно ищет особую, общечеловеческую точку зрения на арестантский мир. Так появляются главы «Госпиталь» (болезнь, все уравнивающая, открывающая в человеке и в отношениях к человеку общеродовые, вечные моменты) и «Каторжные животные» (попытка выявить специфически крестьянскую общность каторжного коллектива). Достоевский разграничил показ в первой части отдельных характеров («Новые знакомства. Петров», «Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина») и изображение во второй части коллективных форм арестантской жизни (41, 23 — 87). Смысл книги Достоевского исследователь Ю. Лебедев видит в конкретном изображении пробивающихся сквозь мертвую кору казарменно — обезличенного острожного быта живых начал народной жизни и народной нравственности, а в затертом «маленьком человеке» неожиданные психологические глубины ( 24, 91).
Чехов следует другим путем и приводит к другим выводам: он посещает тюрьмы каторжников, избы переселенцев, производит перепись населения, рассматривает каждого с его судьбой, он начисто отрицает тенденцию Достоевского, автора «Записок из Мертвого дома», у которого наблюдения подчинены особой концепции «очищающего» людей страдания. Чехов знает, что среди каторжников есть действительно злодеи, убийцы, фальшивомонетчики. Но их вина перед преступностью всего государственного устройства, растлевающего влияния самой каторги мало что значит. Через отдельные биографии, события он показывает типичные судьбы и явления сахалинской жизни, а по большому счету – всей России, постепенно приводя читателя к заключению – каторга – Россия в миниатюре.
Однако, «Остров Сахалин» нельзя однозначно отнести к научному исследованию (хотя каждый сообщаемый автором факт абсолютно реален, сопровожден точным указанием на место и время). В этой связи исследователь Л.В. Баскакова указывает на важность изучения Чеховым ряда документов еще до поездки на остров: «В качестве цитат А.П. Чехов использует фрагменты из самых различных источников – книг, статей, газетных корреспонденций, изученных им перед поездкой на Сахалин: «Остров Сахалин и экспедиция 1853-54 гг» Н.В. Буссе, «История Сибири» И. Фишера, «Дело об устройстве о. Сахалина за 1873 год» князя Шаховского т др., а также разного рода документы сахалинской каторги: отчеты и рапорты разных лиц, приказы, уставы о ссыльных, дневники, ведомости и др.» (4, 136). Анализируя повествовательную организацию книги Чехова Б. Есин делает следующее заключение: «Чехова не увлекла, не соблазнила занимательность биографий и сенсационность проступков отдельных каторжников (Сонька Золотая Ручка и др.), как это случилось с журналистом В. М. Дорошевичем, посетившим Сахалин после Чехова и написавшим книгу о Сахалине»(16, 44). Действительно, сама сахалинская реальность, при всей ее обыденности, будничности, исключительна, фантасмагорична настолько, что «подвиги» Соньки Золотой Ручки кажутся по сравнению с ней бледным вымыслом.
Изображенный Чеховым сахалинский ад не принимает фантастически расплывчатых, гиперболических очертаний, он виден при реальном свете дня. Чехов далек от мыслей о врожденной испорченности человеческой природы, фатальной неискоренимости зла, а также от того, чтобы однолинейно расставить акценты: страдающие каторжники и угнетатели – чиновники. В сахалинской книге торжествует принцип, характерный для его художественного мира: индивидуализация каждого отдельного случая. Автор видит сахалинскую действительность не с точки зрения какой – то предвзятой схемы, а в ее реальных очертаниях, в переплетении серьезного, ужасного и смешного, добра и зла. Даже в чудовищно искаженном мире каторжного острова у человека всегда остается возможность совершить пусть маленький, но поступок, даже здесь встречаются и доброта, и самоотверженность, и любовь.
Проследим, как автор вплетает в канву произведения сведения, полученные из изученной ранее литературы и услышанные от людей на острове, статистические данные и лирические описания природы.
Яркими моментами, взрывающими ткань художественного полотна, являются анекдоты, исключительные, яркие истории о людях, рассказанные очень коротко, в чем и явился талант Чехова. К таким историям относится слух, что на Сахалине и теперь «люди питаются гнилушками с солью и даже поедают друг друга, но это относится не к туристам и не к чиновникам» (1, т. 14, 76); в карцере сидит старик Терехов, настоящий злодей, по рассказам самих арестантов, убивший на своем веку 60 человек: «У него будто бы такая манера: он высматривает арестантов – новичков, какие побогаче, и сманивает их бежать вместе, потом в тайге убивает их и грабит, а чтобы скрыть следы преступления, режет трупы на части и бросает в реку»(1, т. 14, 32); и еще один старик, «с физиономией солдата времен очаковских», который до такой степени стар, что, вероятно, уже не помнит, виноват он или нет, и как-то странно было слышать, все это бессрочные каторжники и злодеи…»(1, т. 14, 195); и женщина, убившая своего ребенка и зарывшая в землю, «на суде же говорила, что ребенка она не убила, а закопала его живым, — эдак, думала, скорей оправдают… Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?» (1, т. 14,197) Да, на каторге есть арестант, который «засек нагайкой свою жену, интеллигентную женщину, беременную на девятом месяце, и истязание продолжалось шесть часов» (1, т. 14, 191). Но Чехов замечает и другое: «В Дуэ я видел сумасшедшую, страдающую эпилепсией каторжную, которая живет в избе своего сожителя, тоже каторжного; он ходит за ней, как усердная сиделка, и когда я заметил ему, что, вероятно, ему тяжело жить в одной комнате с этою женщиной, то он ответил мне весело: «Ничево-о, ваше благородие, по человечности!»(1, т. 14, 253).
Сахалинские чиновники в массе своей грубы, необразованны, лицемерны, их обращение к каторжникам приводит автора к прямому выводу: «…русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что самым пошлым образом свел ее к крепостному праву» (1, т. 14, 209). Но среди них же был и агроном Мицуль, «человек редкого нравственного закала, труженик, оптимист и идеалист, видевший Сахалин цветущим уголком земли и умерший здесь от тяжелого нервного расстройства в 41 год, буквально сгоревший на работе» (1, т. 14, 200), был и легендарный поп Семен, слух о котором прошел по всей Сибири: «О каторжных он судил так: Для создателя мира мы все равны», и это – в официальной бумаге» (1, т. 14, 301). А еще раньше были «русские люди», которые «исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека» (1, т. 14, 32), адмирал Невельский, его жена, лейтенант Бошняк. Они претерпевали не меньшие страдания, чем нынешние обитатели Сахалина. Но они шли на это по собственной воле, их вела высокая идея – вот что противопоставляет их каторжному сахалинскому быту, их преемникам с лицемерными заботами о «несчастных». Позиция повествователя здесь очевидна, а эмоциональной оценки, как считает автор, достаточно и в одном предложении.
В повествовании появляется – опять таки увиденный через факт – юмор, пусть даже горький, но все-таки, разряжающий обстановку. Чехов вспоминает сахалинского сторожила штабс-капитана Шишмарева, который поселился на острове так давно, что «даже сочинили легенду о «происхождении Сахалина». Или еще одна история – о вежливости японцев, рассказанная как раз в «сухом» примечании: «Японская вежливость не приторна и потому симпатична, и как бы много ее не было перепущено, она не вредит, по пословице – масло каши не портит. Один токарь-японец в Нагасаки, у которого наши моряки-офицеры покупали разные безделушки, из вежливости всегда хвалил все русское. Увидит у офицера брелок или кошелек и ну восхищаться: «какая замечательная вещь! Какая изящная вещь!» Один офицер как-то привез из Сахалина деревянный портсигар грубой, топорной работы. «Ну, теперь, — думает, — подведу я токаря. Увидим, что он теперь скажет» Но когда японцу показали портсигар, то он не потерялся. Он потряс им в воздухе и сказал с восторгом: «Какая прочная вещь!» (1, т. 14, 227).
Может быть, чуткий слух Чехова ловит и курьезные фамилии каторжников: «Шкандыба, Желудок, Безбожный, Зевака» (1, т.14, 68 — 69); в другом селении снова «девять человек Безбожных, Зарывай, Река, Бублик, Сивокобылка» и т.д. (1, т. 14, 157). Встречается даже каторжный, которого зовут Наполеоном (1, т. 14, 68). Чехов не забудет привести и фразу роженицы, которая ожидала, что у нее родятся двое детей и была огорчена, когда родился один: «Поищите еще», — попросила она акушерку» (1, т. 14, 266). Автор вспомнит, иллюстрируя избыток населения в Корсаковском округе, где предложение труда мастеров намного превышает спрос, фразу еще одного каторжника «Тут даже фальшивых бумажек сбывать негде» (1, т. 14, 291). В описание в последней главе книги Александровского лазарета, его ужасающей бедности («максимальных термометров 2, оба разбиты») будет вкраплена такая ироническая деталь: «В аптеке все ново, все лоснится, есть даже бюст Боткина, слепленный одним каторжным по фотографии. «Немножко непохож», — говорил фельдшер, глядя на этот бюст» (1, т. 14, 369). Эпизоды такого рода аналогичны историям из записных книжек, где через курьезное, казалось бы, случайное подчеркивается отклонение человеческой жизни от нормы. Но такие просветы, выходы в юмористическое в «Сахалине» сравнительно немногочисленны.
В произведении Чехова первые главы динамически – повествовательные, наполнены встречами, событиями, связанными с переездами, большим количеством «микросюжетов», обобщений, а начиная с XIVглавы повествование приобретает статически – описательный характер. История путешественника, ищущая авторская мысль вступает в сложное взаимодействие с повествованием о сахалинском быте, развертывается процесс приобретения все более глубокого и точного знания о действительности, утраты иллюзий и сентиментальных надежд. Чехов – и здесь еще одно существенное отличие «Сахалина» от его художественной прозы – открыто присутствует на страницах книги не только в «цифрах и примечаниях», в «анекдотах», т. е. в отборе и организации материала, но и в прямом авторском слове. Поэтому константы Чеховского мира, его идеи и идеалы, обычно «растворенные» в повествовании, здесь оказываются на поверхности, становятся предметом прямого обсуждения. Стилистические средства выражения авторского сознания проявляются и в субъектно – экспрессивной многоплановости речи разных категорий жителей Сахалина. Так, для показа речи местных жителей Чехов использует диалог:
«- Ты политичка (то есть политический) – спросил меня гиляк с бабьим лицом.
-Нет.
— Значит ты пиши-пиши (то есть писарь)? – спросил он, увидев в моих руках бумагу»(1, т. 14, 186). А вот сокрушения отца Ираклия о близости церкви и казармы: «Тут «слава святей единосущней», а рядом – «растакую твою…» (1, т. 14, 86). В рассказе Егора встречаются старорусские слова «эдак», «до утрия», «тебе влетога будет», «сенокос выставивши»…
Чужое слово в авторском повествовании, открытое и скрытое цитирование чужих слов обогащает художественный строй произведения. Изучая особенности повествования чеховского произведения, В. Л. Шефер указывает на то, что «…А.П. Чехов старался использовать стилистически нейтральные средства, оставаясь верным собственному принципу объективности и предоставляя цифрам и фактам говорить за себя» (58, 58). Так, например, описания «казарм для семейных» в Дуэ напоминает протокол: «В одной камере… живут: каторжный и его жена свободного состояния; каторжный, жена свободного состояния и дочь; каторжный и его жена свободного состояния; поселенец поляк и его сожительница каторжная; <…> В другой: каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжная татарка и ее дочь, каторжный татарин и его жена свободного состояния и двое татарчат в ермолках…» (1, т. 14, 135) При этом писатель не скрывает своего отношения к описываемому: «По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии» (1, т.14, 136) Эпизод с каторжным Савельевым, который, прислуживая за столом, подал что-то не так, за что чиновник, обедавший вместе с Чеховым, крикнул «Дурак!», — также завершается авторским обобщением, которое можно применить ко всему содержанию очерковой книги: «Я посмотрел тогда на этого безответного старика и, помнится, подумал, что русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что самым пошлым образом свел ее к крепостному праву» (1, т. 14, 214). В данном случае нельзя не согласиться с утверждением В.Л. Шефер о том, что «подобные образные вкрапления имеют в очерковой книге А.П. Чехова содержательное значение» (58, 60). Исследователь отмечает также, что «в тексте чернового автографа ярче вырисовывается личность автора – писателя и врача. Сведение к минимуму (но не полное устранение) субъективных суждений в окончательной редакции придает им большую остроту и убедительность» (58, 60).
Даже синтаксический строй произведения «работает» на выражение авторской задачи. Так, в главе о побегах и их причинах есть предложение с однородными дополнениями, указывающими на множественность этих причин: «Тоска по родине выражается в форме постоянных воспоминаний, печальных и трогательных, сопровождаемых жалобами и горькими слезами, или в форме несбыточных надежд, поражающих часто своею нелепостью и похожих на сумасшествие, или же в форме ясно выраженного, несомненного умопомешательства» (1, т. 14, 365), или: « Всю ночь разговор со священниками, торжественность исповеди, под утро полстакана водки, команда «выводи», саван, отходная, потом радость по случаю помилования и тотчас же после казни товарищей сто плетней, после пятого удара обморок и в конце концов прикование к тачке» (1, т. 14, 362) «Вхождение одного действия и события в другое, — по мнению А. В. Чичерина, — придают эпическому произведению выразительную конкретность… ряд почти одновременных действий, обозначающих расчленение и связывание, раскрывают сложность единого целого» (54,137 — 168), что соответствует основной задаче, поставленной автором в данном произведении.
В последней главе Чехов наиболее часто использует перечисления, что с одной стороны способствует ускорению, уплотнению и сжатию текста, а с другой создает ощущение эмоционального и событийного накала, так как факты говорят за себя и не нуждаются в лирических отступлениях и комментариях: «Ни таза, ни шариков ваты, ни зондов, ни порядочных ножниц, ни даже воды в достаточном количестве» (1, т. 14, 393). При этом часто вскрывается нравственная несовместимость обстоятельств, которые тем не менее совмещаются. Интересным и, безусловно, оправданным кажется нам и используемый Чеховым прием остранения: путешественник, впервые сталкиваясь с теми или иными явлениями незнакомой ему стороны жизни страны, изначально уже был поставлен в условия, при которых единственно возможный угол зрения – взгляд со стороны, который подмечает необычное, то, что для россиян, живущих в центре, является исключительным. Писатель словно с камерой в руках показывает нам картины жизни и лишь изредка сам комментирует их. Таким образом, кажется, что за кадром остается не только место для оценки этой картины читателем – слушателем – зрителем, но и авторская позиция. На самом же деле прием остранения, т.е. «пародийное нарушение канона… путем нового – «странного» — взгляда на знакомые вещи» (25, 262), отвечает обличительной задаче произведения и выполняет основную цель очерковой книги – открытие, т. е. дает «ощущение вещи, как видение, а не как узнавание». Роль автора в реализации этой цели трудно переоценить.
Книгу Чехова отличает богатство интонации: здесь и эпически – спокойный тон, и обычная чеховская недосказанность, и горький сарказм, и скрытая ирония, и мягкая шутка, и лирика. В «Острове Сахалин» выявились разные стороны художественного дарования писателя, обнаружились различия в повествовательной манере путевых очерков и художественной прозы. В цикле очерков автор более открыт, он говорит «от себя», выступая одновременно в трех ипостасях: автора, повествователя и героя. Используемый Чеховым принцип повествования А. П. Чудакова характеризует как «принцип изображения мира через конкретное воспринимающее сознание» (55,97 — 111). В «Острове Сахалин» таким конкретным воспринимающим сознанием стало собственно авторское сознание.
Заключение
Подводя итог проделанной работы, необходимо еще раз отметить, что произведение А.П. Чехова «Остров Сахалин» можно разделить на две части: очерки художественные и очерки проблемные. Соединение художественного и публицистического начал направлено на реализацию авторской идеи и служит формированию концепции произведения – «Сахалин — ад». Движение сюжетного действия обеспечивается соприкосновением и разъединением линии путешественника и линии, связанной с жизнеописанием сахалинцев. Тематика произведения состоит из рассказов о сахалинцах, вопросов нравственности, причинах бегства, болезненности и смертности, особенностей жизни на острове; образная система раскрывает тему каторги и каторжан, представлена описанием поселенцев и женщин, детей и интеллигенции, местного населения. Созданию концепции произведения «Сахалин — ад» также способствуют антитезы и дополнительные смыслы, цветовые символы (серый, красный, черный) и образы – символы (ревущее море, скелет кита, костры, дорога).
Раскрывая особенности повествовательной манеры цикла очерков Чехова «Остров Сахалин» мы выяснили, что использование жанровых возможностей цикла позволило А.П. Чехову создать сложное органическое художественное целое, строящееся на идейно-эстетическом единстве замысла. Писатель всесторонне исследовал жизнь и проблемы острова Сахалина и представил это исследование через открытого повествователя — автора и героя, расширив тем самым границы творческого стиля на пути к вершинным произведениям 90 – 900 – х годов. Анализ особенностей повествовательной манеры позволяет сделать вывод о том, что руководящей идеей цикла очерков «Остров Сахалин» является чеховская концепция «Сахалин — ад», объединяющая художественную и научно-публицистическую манеру повествования, проявляющаяся в языковых приемах и самом типе повествования, а использование большого количества цифр, документов в примечаниях и комментариях позволили Чехову избежать открытых авторских обобщений, способствовали рождению дополнительных смыслов и ассоциаций, в том числе и из образов- символов и цветовых символов, позволяющих читателю самому делать открытие – собственные выводы, участвовать в сотворчестве.
Путешествие Чехова вылилось не только в создание уникального произведения «Остров Сахалин», но и в произведения послесахалинского периода. Так, рассказ «В ссылке» (1892) наиболее зримо восходит к сибирско–сахалинскому путешествию. Он соединяет, обобщает уже в суровом пейзаже рассказа виденное им в Сибири и на Сахалине: темная, холодная, неприветливая река, голые, глинистые берега, тяжелая, неуклюжая баржа («карбас»), убогая избушка перевозчиков. Создается угнетающе-тоскливое впечатление. Пережитое самим писателем однажды ночью острое чувство одиночества и тоски в избе перевозчиков, на берегу Иртыша, «передано» им молодому татарину, болезненно тоскующему о родине и близких. А наблюдаемые им в Сибири же ссыльные-перевозчики, «одеревеневшие до мозга костей» от страданий, утратившие навсегда «тепло, какое имели», находящие утешение только в водке, также изображены в рассказе: перевозчики здесь безразличны ко всему, не исключая своей собственной жизни. Рассказ «Палата №6» (1892) также находится в несомненной связи с сахалинским путешествием. К послесахалинским рассказам и повестям исследователь М. Л. Семанова относит произведения «Убийство» (1891), «Гусев» (1890), «Хмурые люди» (1890), «Дуэль» (1891) и «Бабы» (1891), «В овраге» (1900) (39, 61 — 72). Приведенные примеры дают право сделать заключение: правда факта, документа находится в очерках, рассказах и повестях Чехова в многообразных связях с правдой художественной. Конкретные наблюдения отозвались в его произведениях как в общем колорите, в сюжетах, персонажах, частных ситуациях, отдельных деталях, так и в направляющих, организующих мыслях и в способах выражения авторского отношения к изображаемому. В этот период наиболее интенсивного изучения писателем жизненного материала, в период, который сам он обозначил как переход к зрелости, «возмужалости», сформировались такие значимые черты его искусства, как многоголосие, многоракурсность изображения, скрытый, а порой и открытый лиризм: «На Енисее жизнь началась стоном, а кончилась удалью… Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега» (1, т. 14, 368 — 369).
Для того чтобы описать путешествие, необходимы острая наблюдательность, знание жизни, умение сравнивать, отбирать материал и чистые помыслы, вера, уважение к земле, по которой проходил путник, необходим талант быть человеком и писателем. Эту ответственность перед литературой и согражданами сознавал А. П. Чехов, собираясь на Сахалин. Не случайно, говоря об особенностях личности А. П. Чехова, К.Чуковский писал: «У него издавна вошло в привычку таить от большинства окружающих все, что относилось к его творческой личности, к его писательским исканиям и замыслам, и он предпочитал отшутиться, лишь бы не вводить посторонних в свой внутренний мир…» Но чаще всего здесь проявлялось то «святое недовольство» собою, которое свойственно «одним только русским талантам» ( 56, 38), к которым, несомненно, относится А. П. Чехов.
Список использованной литературы
1. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем:: В 30 – ти тт. Сочинения: т.14. Письма: Т. 4 — 6. — М., 1983 – 1988.
2. Антипова А. Авторская позиция в прозе А.П. Чехова // Русская словесность. – 2004. — №5. — С. 31 – 37.
3. Барглас Л.Г. Жанрово-стилистическое своеобразие произведения Чехова «Из Сибири» // Творчество А. П. Чехова. Особенности художественного метода. Республ — й сб. науч. тр. – Ростов – на Дону, 1979. Вып 4. — с. 129 – 133.
4. Баскакова Л.В. Цитаты и способы их введения в произведении А.П. Чехова «Остров Сахалин» // Творчество А.П. Чехова. Особенности художественного метода. Республиканский сб. науч. тр. – Ростов — на — Дону, 1979. Вып 4. — С. 135 – 139.
5. Бахтин М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. – М: Худ. лит, 1975. – 403 С.
6. Бердников Г.П. Достоевский и Чехов.// Вопросы литературы, 1984.
— №2. – С. 14 – 23.
7. Бялый Г.А. Чехов и русский реализм: очерки. – Л.: Сов. писатель, 1981. — 400 с.
8. Гайдук В.К. Творчество А.П, Чехова 1887 – 1907 гг: проблема эволюции. – Иркутск: Изд – во Иркут. ун – та, 1986. – 125 с.
9. Гвоздей В.Н. Меж двух миров: некоторые аспекты чеховского реализма. – Астрахань, 1999. — 127 с.
10. Гинзбург Лидия. О психологической прозе. — Л., 1977. — 235 с.
11. Гриценко З.А. Традиции древнерусского путевого очерка в произведении А.П. Чехова «Остров Сахалин» // Творчество А.П. Чехова. Межвузовский сборник научных трудов. – Ростов-на-Дону, — 1984. — с. 56-59.
12. Гурвич И.А. Проза Чехова. – М.: Худ. лит., 1970. — 267 с.
13. Гусева Е.А. Зарисовки природы в художественном мире книги очерков А.П. Чехова «Остров Сахалин» //Литература в контексте культуры. Сб. науч тр. – Днепропетровск: РВВ ДНУ, 2001. – Вып. 6. — с. 81 – 86.
14. Достоевский Ф. М. Полн. Собр. Соч.: В 30-ти т. –Л., 1981. — Т. 23. — с. 144.
15. Ермакова З.П. «Остров Сахалин» А.П. Чехова в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицина // Филология. – Саратов, 1998. – Вып. 2. – С. 88 – 96.
16. Есин Б.И. Чехов-журналист. – М.: Изд-во Моск. ун-та. 1977. — 216 с.
17. Захаркин А. Ф. Сибирь и Сахалин в творчестве А.П. Чехова. Уч. зап. – М., 1966. — 343 с.
18. Карпов А. Начало века // Вопросы литературы. – 1984. — №4. — С. 159-169.
19. Катаев В.Б. Проза Чехова: Проблемы интерпретации. – М., 1979. — 281 с.
20. Кожевникова и П.А. Николаева. – М., «Советская энциклопедия», 1987. — 750 с.
21. Кожинов В.В. Размышляя о русской литературе. – М.: «Современник», 1991. — 379 с.
22. Крестинская Т. П. Сахалинская тема у Чехова // Ученые записки Новгородского педагогического института. Т. 20. 1967. — С. 111-118.
23. Кулиева Р.Г. Реализм А.П. Чехова и проблема импрессионизма. – Баку: Элм, 1988. — 186 с.
24. Лебедев Ю.В. В середине века. — М.: «Современник», 1988. — 369 с.
25. Литературный энциклопедический словарь / Под общей ред. В.М. Кожевникова и П.А. Николаева. – М.: Советская энциклопедия, 1987. – 751 с.
26. Ляпина Л.Е. Циклизация в русской литературе ХIХ века. – СПб: НИИ химии СПбГУ, — 1999 — 279 с.
27. Набоков В. В. Лекции по русской литературе. – М.: «Независимая газета», 1998. — 324 с.
28. Неведомский М. Без крыльев // А.П. Чехов: pro et contra: Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX – начала ХХ веков (1887 — 1914): Антология / сост. И.Н. Сухих. – М.: РГХИ, 2002. — 819 с.
29. Новичкова Н.Ф. Дети в творчестве А.П. Чехова // Книга. Читатель. Библиотека. – Челябинск, 1074. – С. 138 – 167.
30. Новое время, 1890. — 15 декабря. — №5316.
31. Одиноков В.Г. Художественно – исторический опыт в поэтике русских писателей. – Новосибирск: Наука, 1990. – 207 с.
32. Паперный З.С. Стрелка искусства. – М.: Современник, 1986. — 252 с.
33. Полоцкая Э.А. Не предназначавшееся для печати // Поэтический мир Чехова. Сб. науч. тр. — Волгоград, 1985. — С. 71 – 77.
34. Полоцкая Э. А. После Сахалина. – В Кн.: Чехов и его время. М., 1977. — 268 с.
35. Сафронов А.В. Жанр «путешествий» и художественная документалистика. «Из жизни отверженных» (преемственность поэтики) // Русское литературоведение в новом тысячелетии. Сб. науч. тр. Т. 1. – М., 2003. — С. 259 – 269.
36. Свободин А.П. Такая простая великая жизнь // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. – М.: Наука, 1995 — С. 360 — 368.
37. Седегов В. Д. Об одном из средств поэтики Чехова // Проблемы изучения русской и зарубежной литературы. – Таганрог, 1999. – С. 92 – 99.
38. Семанова М. Л. Примечания к книге «Остров Сахалин» // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 — ти томах. ТТ. 14 – 15, — М., 1987. – С. 788 — 790.
39. Семанова М.Л. Чехов – художник. – М., 1976. — 312 с.
40. Симкин Я. Р. Семь лет из жизни А.П. Чехова (1898 – 1904). – Ростов – на – Дону: Кн. изд-во, 1987. — 238 с.
41. Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. –М., Худ. Лит., 1972. — 387 с.
42. Соболевская Н.Н. Поэтика трагического у Чехова // Проблемы типологии реализма. Межвузов. Сб. ст. Вып. 9. – Свердловск, 1976. — с. 133 – 138.
43. Степанов С.П. О субъективизации чеховского повествования // Русская литература. 2001. — №4. — С. 86 – 98.
44. Страда В. Антон Чехов // История русской литературы: ХХ век: Серебряный век. – М., 1995. – 398 с.
45. Сухих И.Н. «Остров Сахалин» в творчестве Чехова // Русская литература. 1985. — №3. — С. 72 – 84.
46. Тихомиров С.В. Природа в сознании героев А.П. Чехова // Вестник Московского университета. Сер. 9, Филология. 1986. — №4. — С. 17 – 22.
47. Топоров В.Н. О «поэтическом» комплексе моря и его психофизиологических основах // Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. – М., 1995.
48. Туркова А.М. Чехов и его время. – М.: Гелиос, 2003. – 160 с.
49. Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. – М., 1977. — 265 с.
50. Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. – М.: Высшая школа, 1989. — 239 с.
51. Филат Т.В. «Я», пространство и время в автодиегетических повестях А.П. Чехова // Литературоведческий сборник. – Донецк: ДонНУ, 1999. – Вып. 4. – С. 200 – 204.
52. Харазишвили Т. Язык произведения А.П. Чехова «Остров Сахалин» как синтез научного и художественного стилей. – Тр. Тбилис. Пед. ин-та, 1959. — Т. 13.
53. Чехов А.П. Сборник писем и статей. – Южно-Сахалинск, 998. – 284 с.
54. Чичерин А. В. Возникновение романа – эпопеи. –М.: Сов. писатель, 1958. — с. 137 – 168
55. Чудаков А.П. Истоки чеховского сюжетного новаторства // Русская литература. 1983.- №3. — с. 97 – 111.
56. Чуковский К. Мастер и человек. – М., 1971. — с. 38.
57. Шелгунов Л.В. Очерки русской жизни: Соч. в 3-х томах. 3-е издание, Т. 3. – СПб., 1904. – 405c.
58. Шефер Л.В. Некоторые особенности повествования в книге А.П. Чехова «Остров Сахалин» // Творчество А.П. Чехова. – Ростов — на – Дону, 1984. — С. 58 – 63.
59. Юмаева Л.А. Редкие и забытые слова в «Острове Сахалин» и других произведениях Чехова // Философский журнал. – Южно – Сахалинск, 2000. — Вып. 9. – С 44 – 47.