Реферат: Тема национализма в творчестве С.Есенина "Черный человек"

Тема национализма в творчестве С.Есенина «Черныйчеловек»

СергейЕсенин (Строфы века)

(1895, с.Константинове Рязанской губ.- 1925, Ленинград) Родился в крестьянской семье. В1912-1915 годах учился в Народном университете Шанявского в Москве. Перваякнига — «Радуница» (1916). Один из основателей имажинизма. Есенин,может быть, самый русский поэт, ибо ничья другая поэзия настолько непроисходила из шелеста берез, из мягкого стука дождевых капель о соломенныекрыши крестьянских изб, из ржания коней на затуманенных утренних лугах, изпобрякивания колокольцев на шеях коров, из покачивания ромашек и васильков, изпесен на околицах. Стихи Есенина будто не написаны пером, а выдышаны самойрусской природой. Его стихи, рожденные фольклором, постепенно сами превратилисьв фольклор. Пришедший из рязанского села в петроградские литературные салоны,Есенин в салонного поэта не превратился, и цилиндром, снятым с золотой головыпосле ночной пирушки, как будто ловил невидимых кузнечиков с полей своегокрестьянского детства. Страшась исчезновения милого его сердцу патриархальногоуклада, он называл себя «последним поэтом деревни». Есенин воспевалреволюцию, но иногда, по собственному признанию, не понимая, «куда несетнас рок событии», опускался в трюм кабака накреняющегося от бурь корабляреволюции. Его поэзия порой была как растерявшийся жеребенок перед огнедышащимпаровозом индустриализации. Есенина пронизывал страх стать«иностранцем» в своей собственной стране, но его опасения былинапрасны. Национальные корни его поэзии были настолько глубоки, что тянулись заним за моря-океаны во время его странствий, не отпуская, как родное блуждающеедерево. Не случайно он сам себя ощущал неотъемлемой частью русской природы — «как дерево роняет грустно листья, так я роняю грустные слова», априроду ощущал одним из воплощений себя самого, чувствуя себя то заледенелымкленом, то рыжим месяцем. Чувство родной земли перерастало у Есенина в чувствобескрайней звездной Вселенной, которую он тоже очеловечивал, одомашнивал:«Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег». Есенин, можетбыть, самый русский поэт и потому, что, пожалуй, ни в ком другом не было такойбеззащитной исповедальности, хотя она иногда и прикрывалась буйством. Все егочувства, мысли, метания пульсировали с такой очевидностью, как голубые жилкипод кожей, настолько нежнейше прозрачной, что она казалась несуществующей.Человеком, который написал «и зверье, как братьев наших меньших, никогдане бил по голове», мог быть только Есенин. И был действительно«цветком неповторимым» нашей поэзии. Не будучи риторическимгражданским поэтом, он дал пример высочайшего личного мужества в «Черномчеловеке» и во многих других стихах, когда шлепнул на стол истории своедымящееся сердце, содрогающееся в конвульсиях, в комках кровавой слизи,настоящее живое сердце, непохожее на то сердце, которое превращают в червовыйкозырный туз ловкие поэтические картежники. Он повесился, написав кровьюпоследнее стихотворение. По другим версиям — был убит.

Источник:Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва,«Полифакт», 1995.

Весенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель и толпа,набивавшая залы литературных вечеров, литературных кафе и клубов.

Еще довсероссийского эпатажа имажинистов, во времена «Инонии» и«Преображения», печать бросила в него этим словом, потом прицепиласьк нему, как к кличке, и стала повторять и вдалбливать с удивительнойметодичностью.

Критиканадоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом впоэзии и в жизни.

Я помнюкритическую заметку, послужившую толчком для написания стихотворения«Дождик мокрыми метлами чистит», в котором он, впервые в стихотворнойформе, воскликнул:

Плюйся, ветер,охапками листьев,

Я такойже, как ты, хулиган.

Есенинчитал эту вещь с огромным успехом. Когда выходил на эстраду, толпа орала:

—«Хулигана».

Тогдасовершенно трезво и холодно — умом он решил, что это его дорога, его«рубашка».

Есенинвязал в один веник поэтические свои прутья и прутья быта. Он говорил:

— Такаяметла здоровше. И расчищал ею путь к славе.

Я незнаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь.

Маска длянего становилась лицом и лицо маской.

Вскорепоявилась поэма «Исповедь хулигана», за нею книга того же названия ивслед, через некоторые промежутки, «Москва кабацкая», «Любовьхулигана» и т.д., и т.д. во всевозможных вариациях и на бесчисленное числоладов.

Так Петрсделал Иисуса — Христом.

Невероятнейшаячепуха, что искусство облагораживает душу.

Сыно- иженоубийца Ирод — правитель Иудеи и ученик по эллинской литературе НиколаяДамаскина — одна из самых жестокосердных фигур, которые только знаетчеловечество. Однако архитектурные памятники Библоса, Баритоса, Триполиса,Птолемаиды, Дамаска и даже Афин и Спарты служили свидетелями его любви ккрасоте. Он украшал языческие храмы скульптурой. Выстроенные при ИродеАскалонские фонтаны и бани и Антиохийские портики, шедшие вдоль всей главнойулицы,— приводили в восхищение. Ему обязан Иерусалим театром и гипподромом. Онвызвал неудовольствие Рима тем, что сделал Иудею спутником императорскогосолнца.

Ни водних есенинских стихах не было столько лирического тепла, грусти и боли, как втех, которые он писал в последние годы, полные черной жутью беспробудности,полного сердечного распада и ожесточенности.

Как-то,не дочитав стихотворения, он схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустилее на голову Ивана Приблудного — своего верного Лепорелло. Повод был настолько мал,что даже не остался в памяти. Обливающегося кровью, с рассеченной головойПриблудного увезли в больницу.

У кого-товырвалось:

— А вдругумрет?

Непоморщив носа, Есенин сказал, помнится, что-то вроде того:

— Меньшебудет одной собакой!

 Романтикав стоптанных башмаках вытесняется из заполненных планами учреждений, — в этидни песня сумела все же объединить такое огромное количество людей, казалосьбы, забывших о ней.

    Хорошо, что Есенин повернул людей лицом к стиху. Но неужели для всего этого,для того, чтобы проявилось это хорошее, чтобы оно всплыло и встало надстрекотом канцелярских машинок, над холодом безучастных фраз, над недоумениемрассеянно пожимающих плеч, — для всего этого необходимо было разбить себя влепешку, закрутить себя в узел, изломать, исковеркать, чтобы в конце концовнакинуть петлю на шею?

    Неужели только такой ценой покупается внимание к поэту? Внимание и интерес нетолько одиночных поклонников и почитателей; но то общее внимание, большойчеловеческий вздох, которого никто не скрывает, никто не стыдится?

      Скажут: это не так. Есенина знали и любили и до смерти. Кто знал и что знали?Ведь вот даже теперь, когда он умер, в разнообразных похвалах и сожалениях нетотчета, нет ясного представления о нем. Кто сравнивает с Пушкиным, кто — сКольцовым, кто — с Полонским. Но мерки не годятся. Точного и выпуклого портретапоэта не дал никто. Звучат жестяные фразы об оторвавшемся от деревни инепринявшем города нутре, о певучести, национальности, руссизме и другиеудобные и ничего не говорящие о нем именно слова. Что и кто любили? Славудебошира, ту худую славу, что по пословице далеко бежит? Два-три полуанекдота ицилиндр на «льняных волосах»? Это — не знание и не любовь. Этоплохого сорта любопытство к чужому несчастью, к чужой пропадающей судьбе.

     Ктоже плачет? И о чем? Родные о милом и близком. Их слезы горячи и горьки. Им — почет и молчаливое сочувствие. А за ними? Молодежь, урвавшая десять-двадцатьсверкающих строк, заложившая их, как закладку, меж страниц учебников и пособий.Эти слезы — мимолетны. Их высушит ветер.

     Вотеще мутная слеза «национального» лица, оплакивающего«незапамятные глухие глубины мифотворческого сознания русскойстарины». Так именно характеризуется С. Есенин в одном из журналов.«Не в том сила, — пишет это лицо, — что Есенин пришел из Рязанскойгубернии, а в том, — что воистину всякий скажет, пробежав любое егостихотворение:

»Здесь- русский дух, здесь Русью пахнет", той Русью, которую потеряли мы,заблудившись между деревней и городом". Кто это «мы» — неупомянуто. Но ясно из текста. «Мы» — это те, кто «потеряли»Русь. О чем расплакались, гражданин? Воспоминания нахлынули? Но при чем же тутсмерть поэта?

    Такие слезы не одиноки. Их много пролито теми, кто, пользуясь, как поводом,некрологом о Есенине, плачут о «русском духе».

     Сэтими слезами я не буду мешать своих. Потому глаза мои сухи, а голос трезв иупрям.

    Говорить о национальности поэта, вернее о его национализме, — значит говорить олексике, темах и кругозоре его.

     ЯзыкЕсенина, начавшись с псалтыря и словаря Даля в юности, все больше и большеочищается от архаизмов и славянщины по мере приближения его к зрелости.Пришедший впервые к А. Блоку молодой поэт не мог не подпасть под обаяние еготемы «о прекрасной даме», под влияние той смеси русской поповщины исоловьевского католицизма, которыми тогда пропитана была атмосферадореволюционных лет. Все это вместе с впечатлениями детства отразилось на темахЕсенина. Но разве, начиная с Инонии, не отходит он от них? Разве не нащупываетон совершенно иную тематику? Тема «пантопратора», «вселенскогосчастья людей» начинает возвышаться над темой «родины»,«Руси». Персидские стихи и чорный человек уже далеки от них.

     Гдеже тот специфический национализм, о котором твердят поминальщики?

         Хороша ты, о белая гладь!

         Греет кровь мою легкий мороз,

         Так и хочется к телу прижать

         Обнаженные груди берез.

         О, лесная дремучая муть,

         О, веселье оснеженных нив,

         Так и хочется руки сомкнуть

         Над древесными бедрами ив.

    Почему эти строки должны принадлежать непременно «национальномурусскому» поэту, а не северянину вообще, ну, хотя бы, Кнуту Гамсуну?

     Аего частые признания о своей усталости от этой самой «Руси», которуюему тщательно привязывали на загорбок, разве не говорят они о желании поэтавыйти из узкого круга специально «русских» тем, чаемых от негопоминальщиками этой Руси?

         Устал я жить в родном краю

         В тоске по гречневым просторам.

или

         Я покинул родимый дом,

         Голубую оставил Русь.

инаконец:

         Этот человек

         Проживал в стране

         Самых отвратительных

         Громил и шарлатанов.

     Вотвам и «Голубая Русь». Неужто же это «национальное»признание не перевесит всех идиллистических описаний в орнаментально-уставномстиле его ранних стихов? А ведь это — зрелый голос поэта в одной из сильнейшихего вещей. Как же быть с «национализмом»?

    Рязанская губерния еще не нация, а словарь выбирается поэтом в меру егоязыковой культуры.

     Не«руссизмом» и не «национальностью» завоевывал себепризнание Есенин. И не только голым талантливым нутром. Биографию свою положилон в основу своей популярности. Биографию, поставленную наперерез волнам времени,наперекор совершающемуся вокруг него.

    Она-то и подчеркивала и акцентировала его стихи своим отличием отпроисходящего.

     Вней отступал он от общей окраски сегодняшнего дня. Посредством своей биографии,апеллировал он к читателю, обозначая несовпадение своей судьбы с общим течениемсобытий. Он нарушал такт общего движения и этим обнаруживал, доводил досветлого поля сознания всю широту масштаба этого движения.

     Этои есть закон повествования.

     Всеравно, будет ли повествование вестись от лица главного, действующего лица, илиот лица автора.

    Судьба Дон Кихота и Анны Карениной и Гамлета — в том, что их личные биографиине сливаются с окружающими их обстоятельствами.

    Гоголь и Толстой, Байрон и Уайльд, нашли необходимым подкрепить судьбунаписанного ими резкими чертами своих биографий.

    Отвод их от линии окружающего их быта.

    Закон занимательности, фиксированья внимания может быть активен не толькоизнутри произведения.

     Онможет действовать на литературу и извне.

     Законэтот — несовпадение частного с целым.

    Диспропорции личного и общего.

    Обобщение впечатлений — стирает их, вытягивая в одну среднюю линию движения.

    Чтобы узнать направление, надо остановить внимание на детали.

    Когда из окна вагона, неподвижно стоящего, смотришь на бегущий мимо поезд — кажется, что движешься сам.

    Чтобы прекратить этот обман и ощутить движение второго поезда, нужно перевестиглаза на неподвижную точку.

    Неподвижная точка и есть биография в общем повествовании.

    Неподвижной точкой, реализующей движение вокруг, и был сам Есенин.

     Астихи его двигались. Они не могли не двигаться, оставаясь «незапамятнымиглухими глубинами», как того хотели критики.

    Есенин учитывал качество употребляемого им в работе материала.

    Когда он брал архаизмы и славянщину, он узнал что на них есть спрос и естьмода.

     Онпомнил, что тем из его поклонников, кто связан хотя воспоминаниями с прошлым,они важны именно как привычные им, любимые ими вещи.

     Онпомнил ту эпоху нео-славянофильщины в искусстве, когда богоборчество,богоискательство и богостроительство качало его на дебелых московских волнахсимволистского моря. Когда А. Блок, Вяч. Иванов, Бердяев поощряли его«неискушенную» близость к четьи-минеям и апокалипсису.

     Онзнал, что читатель, воспитанный на этих дрожжах, еще не исчез. Больше того. Унего-то и осталась привычка к книге у этого читателя, — к книге стихов, коценке ее, к ее популярности.

     Дляних он долго подновлял потускневшие строчки Вяч. Иванова и Блока.

     Дляних он долго не мог расстаться с архаикой и потяготой к старине, так ценимойими.

     Онвидел, что довоенный уровень «продукции искусства» долго ещеостанется предельной чертой, до которой будет подниматься культура читателя.

     Исознательно не мог, — хотя и мог бы — выше этой черты, в своем творчестветрезво расценивая возможности.

     Всамом деле: ведь если не этот, не к «глухим глубинам» обращенныйчитатель, то какой он новый?

     Тот,кто требует примитив и сантимента, кому нужно перефразировать строки романскоготрафарета: «Жизнь — обман с чарующей тоскою»?

     Длятого вовсе не так рязански доступен и близок тот импрессионистический пейзаж, вманере которого привык работать Есенин?

     Илитот, кто вообще со стихами «просит не беспокоиться»?

    Нужно помнить: культуры нового массового читателя у нас нет.

     Еечерты только намечаются еще в общеобразовательных областях. В точных науках. Взачатках знаний политикоэкономических.

     Влитературе, а тем более в поэзии, мы отброшены далеко назад.

     Какже сохранить песенную связь своего времени с читателем?

     Как,не оторвавшись от него, удержать песню на высоте достигнутой ею нынче?

     Какне утерять в ней лицо своей эпохи?

    Материал он брал не дорогой и не добротный; плывущий легко в уши, проходящиймимо сознания.

     Нонеподвижною точкой перед сознанием читателя он поставил самого себя.

    Фиксировав это сознание, вклинившись в него прочно и глубоко, он становилсяпобедителем.

     Онзавоевывал это сознание, брал его в плен и тогда вводил в него настоящие, свои,великолепные строки.

     Онкультивировал это сознание подлинной песней, редко-редко пробивавшейся из-подгруза того временного, непрочного и случайного материала, который он самрасценивал, как предварительную работу над читателем.

    Недели за две до его смерти, при последней встрече с ним мы говорили об этом.

    Есенин, опухший и изуродованный своей биографией, испуганный и потрясенный еенепреодолимой гибельностью, хрипел, перегнувшись ко мне

         Друг мой, друг мой,

         Я очень и очень болен.

         Сам не знаю откуда взялась эта боль.

         То ли ветер свистит

         Над пустым и безлюдным полем,

         То ль, как рощу в сентябрь,

         Осыпает мозги алкоголь.

     Окакой болезни говорит здесь поэт? О боязни пустых пространств, о боязнибезлюдных полей, столь идиллически воспевавшихся им раньше. Конечно не вбуквальном смысле дан этот образ. Страх поэтического, песенного безлюдьяовладел сердцем Есенина. И если ему противопоставлен образ осыпающейся всентябре рощи, то этим еще более усиливается безотрадность этого безлюдья.Ветер, веющий с поля, алкоголь, осыпающий мысли как листья — разве не говоритэта связанность образов о большом душевном одиночестве, кристаллизующемся вощущении боли, болезни? Но не будем забегать вперед.

         Голова моя машет ушами,

         Как крыльями птица.

         Ей на шее ноги

         Маячить больше не в мочь.

         Чорный человек,

         Чорный, чорный,

          Чорныйчеловек

         На кровать ко мне садится.

         Чорный человек

         Спать не дает мне всю ночь.

     Такли прост и общедоступен «этот образ сравниваемой с птицей головы»?«На шее ноги». Прозаически следовало бы «на ноге шеи».«Машет ушами»… Скажут: болезненная фантазия… В том то и дело, чтораз человек заговорил о своей болезни — нужно дать о ней представление, нужнозаставить ее почувствовать эту болезнь. И сложности ее соответствующей этомусложному образу, который никак не влезает в определение «всемпонятной» мигрени.

    «Чорный человек, чорный, чорный» и еще раз «чорныйчеловек». Как бы боясь, что эпитет этот пройдет мимо ушей, незапомнившись, как бы не желая, чтобы его приняли лишь за поэтическую расцветку- повторяет Есенин. Упорным нажимом интонации, он как бы хочет отделить,материализовать этот призрак от остальных представлений.

         Чорный человек

         Водит пальцем по мерзкой книге,

         И гнусавя надо мною,

         Как над усопшим монах,

         Читает мне жизнь

         Какого-то прохвоста и забулдыги,

         Нагоняя на душу тоску и страх.

         Чорный человек,

         Чорный, чорный.

    Призрак продолжает материализоваться. Галлюцинация охватывает не только зрение,но и слух. До малейших деталей возникает образ начетчика четьи-миней, впервыеподавивших тоской и страхом сердце Есенина. «Водит пальцем по мерзкойкниге»… А ведь эта книга — книга жизни самого поэта.

     Ведьэта та самая «Голубиная книга», в страницах которой так жаднокопошились руки его почитателей.

         Слушай, слушай, -

         Бормочет он мне. -

         В книге много прекраснейших

         Мыслей и планов.

         Этот человек

         Проживал в стране

         Самых отвратительных

          Громили шарлатанов.

     Окаких «громилах и шарлатанах» говорится здесь? Конечно, — переводяобраз из поэтически разбойничьей перспективы в реально-бытовую, — те громилы, вугоду которым превращалась жизнь Есенина, в жизнь «какого-то прохвоста изабулдыги». Конечно, те шарлатаны, которые продолжали кликушествовать о«Голубой Руси», отлично понимая, что романтика ее ведет копоэтизированию именно тех ее качеств инертности, патриархальности,религиозности, которые тормозят ее движение вперед. Этих «самыхотвратительных» громил и шарлатанов, громил всякого нового душевногодвижения и шарлатанов поэтической алхимии ненавидел Есенин всем гневом своегопоэтического темперамента. Ненавидел, потому что он должен был равняться по ихрядам, должен был окрашивать свое творчество в привычный им цвет; потому чтонет у нас в поэзии радости от сильной, честной, прямой строки, потому что нужнов ней прикидываться либо отчаянным прохвостом и забулдыгой, либо проповедникоми моралистом, излагающем в рифмах всем понятные и доступные истины.

         В декабре в той стране

         Снег до дьявола чист,

         И метели заводят

         Веселые прялки.

         Был человек тот авантюрист,

         Но самой высокой

         И лучшей марки.

     Какотлично построена эта строфа. Чистота снега мастерски тонко ассоциирована с«самой высокой и лучшей маркой» и бедного авантюриста, вся авантюракоторого заключалась в судоржных поисках способов сохранить и пронести черезбезлюдное поле поэтического восприятия, облик поэта во что бы то ни стало, хотябы ценой собственной гибели.

         Был он изящен

         К тому же поэт,

         Хоть с небольшой,

         Но ухватистой силою...

    Какое замечательное определение своего таланта. Как следует прислушаться к немувсем, кто ныне возводит его в «Крестьянские Пушкины». «Снебольшой, но ухватистой силою». Точно, метко, без лишней скромности, но ибез доли аффектации. Именно ухватистость, практичность, умелость своегодарования, отмечает здесь Есенин. Его цепкость, приспособленность ксовременному читателю — качественные особенности его дарования, отделяющие его,например, от Хлебникова, абсолютно беззащитного, неприспособленного, умершего вбезвестности, похороненного без слез и истерик, старшего по силе из поэтов современности.

         Счастье, — говорит он, -

         Есть ловкость ума и рук,

         Все неловкие души

         За несчастных всегда известны,

         Это ничего,

         Что много мук

         Приносят изломанные

         И фальшивые жесты.

    Здесь пафос самоопределения выходит далеко за пределы покаянного биения себя вгрудь. Он становится выше личного, выше автобиографического. Ласковая, всехосвещавшая улыбка Есенина превращается в усмешку горькой иронии не только надсобой и своим путем, но и над теми, кто этот путь поощрял и приветствовал.«Счастье», успех, слава, популярность, — а разве не они составляютсчастье поэта — «есть ловкость ума и рук». Конечно не о шуллерскихили воровских жестах идет здесь речь. Ясно, что жесты эти поэтического порядка.Жесты эти — способы воздействия на читателя; стилизация, национализм,романсовый трафарет, тот непрочный и дешевый товар, который требовал от негопотребитель, лживость и изломанность которого ясно сознавал сам поэт.

         В грозы, в бури,

         В житейскую стынь

         При тяжелых утратах,

         И когда тебе грустно -

         Казаться улыбчивым и простым -

         Самое высшее в мире искусство.

    Слышен ли вам неподдельный голос поэта? Понятна ли вам вся тяжесть этой улыбки,которая вам так нравилась? «Казаться улыбчивым и простым». Да, не такпрост был Есенин, как вы бы того хотели. Простота его была снижением сложности,качественной насыщенности, квалификации его дарования.

    «Самое высшее в мире искусство». Но понятны ли теперь станут моислова о фиксировании внимания на неподвижной точке «улыбчивости ипростоты»? Ведь это — высшее в мире искусство создать из своего лица, изсвоей биографии привычную всем, «общедоступную» маску, притягательнаяпопулярность которой, заставит развернуть и перечесть книжку стихов.

         Чорный человек!

         Ты не смеешь этого,

         Ты ведь не на службе

         Живешь водолазовой.

         Что мне до жизни

         Скандального поэта,

         Пожалуйста другим

          Читайи рассказывай.

    Есенин наедине с собой, оказывается, не хочет и слышать о «жизнискандального поэта». Эта жизнь — на показ, для аудитории. Самому ему онапротивна. Мерзкой книгой, где все жесты изломаны и лживы, представляется онаему. Маска улыбки и простоты снимается в одиночестве. Перед нами вторая,мучительная жизнь поэта, сомневающегося в правильности своей дороги, тоскующегоо «неловкости души», которая не хочет ничем казаться, кроме того, чтоона из себя представляет.

         Чорный человек

         Глядит на меня в упор,

         И глаза покрываются

         Голубою блевотой,

         Словно хочет сказать мне,

         Что я — жулик и вор,

         Так бесстыдно и нагло

         Обокравший кого-то.

     Этотстранный и точный образ стошнивших от отвращения к самим себе зрачков, этосмертельное обвинение себя в плагиате, в подражании, в подвластности чужимстрочкам. Это человек бросил себе в глаза такое подозрение, в котором непризнаются средние люди, даже наедине с собой. И только высокая поэтическаячестность могла поднять и не сломиться под тяжестью этого обвинения. Да, Есенинчасто перефразировал строки А. Блока. Да, Есенин соблазнил многих обновлениемстарых сбитых штампов ритмической пушкинской таратайки. Но если он самзаговорил об этом, если он нашел в себе мужество бросить себе это обвинениенаперекор восторженному гулу похвал, несущемуся со стороны критики, именно заэту «преемственность» и «связь» с классиками, то и это, имногое другое освещается совсем другим светом. Выбор материала делался Есенинымпо требованию заказчика. Он не делал стихов впрок и «на вырост».Редко он возвышался до силы своего голоса, но снижал его, модулируя в привычномушам его слушателей диапазоне, он заставлял эти уши прислушиваться

к песневообще, не отвлекать от нее, и редко-редко, но брал неожиданно такие свежие иясные ноты, от которых звенело в этих ушах подлинным трепетом живой песни.

     И заэтот упорный труд, за эту великую тяжесть сознания неполноты использованиясвоих возможностей, за эту черную работу прививки стиха к сознанию читателя,навсегда снимется с него обвинение в несамостоятельности его «ухватистойсилы», как навсегда должна быть смыта с него липкая плесень похвал за«близость к Пушкину».

         Слушай, слушай -

         Хрипит он, смотря мне в лицо, -

         Сон все ближе и ближе клонится,

         Я не видел, чтоб кто-нибудь

         Из подлецов

         Так не нужно и глупо

         Страдал бессонницей.

     Да.Подлецы ею и не страдают. Подлецы мирно вкушают заслуженный сон, не беспокоясьпризнаниями поэта. Что им до него? Они уже наклеили на него ярлычок,занумеровали и сдали в архив на страх и удушение других, мучащихся бессонныминочами поэтов. Подлецы это — не ругательство, а определение рабской психологиии вкусов подвластных, «подлежащих», косных рутинеров, мертво храпящихпод слоями чернозема, прорастить и обсеять который хотел Есенин.

         Ах, положим, ошибся,

         Ведь нынче — луна.

         Что ж нужно еще

         Напоенному дремой лирику?

         Может, с толстыми ляжками

         Тайно прийдет она,

         И ты будешь читать

         Свою дохлую, томную лирику.

     Вотзамечательный ответ, всем любителям есенинского «эмоциональногонутра», «задушевно-звериных» его исповедей, ответ, которым сразуопрокидываются все эти теории, «всамделешних водометов сверкающегожизнеощущения», «степных примитивов и глубинных себя не понимающихсложностей», как пишет о Есенине один из апологетов его нутра Я. Браун.Ответ этот развит в следующей строфе еще полнее.

         Ах, люблю я поэтов,

         Забавный народ!

         В них всегда нахожу я

         Историю сердцу знакомую,

         Как прыщавой курсистке

         Длинноволосый урод

         Говорит о мирах,

         Половой истекая истомою!

 «Глубиннаясложность» или половая истома? «Сверкающий водомет» или — дохлаятомная лирика? Это не я с вами спорю, это спорит из-за края могилыпотревоженный вашими пошлостями поэт. Итак тяжкая авторская исповедь окончена.Биография неподвижной точкой остановилась на пути общего движения. А какокостенела, омертвилась, застыла она в ней, рассказывает следующая строфа.

         Не знаю, не помню:

         В одном селе,

         Может в Калуге,

         А может в Рязани

         Жил мальчик

         В простой крестьянской семье,

         Желтоволосый

         С голубыми глазами.

     Иперед нами — живое лицо Есенина, да и не Есенина только — место действиянедаром не уточнено — живое лицо поэта, не исковерканное гримасой«улыбчивости» и простоты, лицо человеческое и дорогое нам. Нобиография не ждет. Ей надо складываться в определенные черты:

         И вот стал он взрослым

         К тому же поэт,

         Обладал небольшой,

         Но ухватистой силою,

         И какую-то женщину

         Сорока с лишним лет

         Называл скверной девочкой

         И своею милою.

     Неимеет смысла уточнять автобиографические черты поэта: «быть может вКалуге, быть может в Рязани». Он сам им придает распространительноетолкование тоже и с «женщиной 40 с лишним лет». Не вашу ли«Голубую Русь» называл своей милой Есенин? И если ложен был жест егопо отношению к женщине, чем вы докажете, что не менее наиграно было егоотношение к «родине»? Ведь вас умиляют именно эти черты в Есенине:именно этому умилению он и импонировал длительным растягиванием своей«тальянки». Но вот здесь перед вами строки строгие и странные в своемправдивом свидетельстве из-за гроба. Как опровергнете вы их мучительнуюпростоту? Не ту стилизованную простоту «платов», «гомонов»,«сказов», «сонмов», «людей» и инойцерковно-славянщины, которую тщательно выписывал поэт по вашему заказу. А вотэтот, ясный, правдивый, и полный голос, в котором нет ни одного фальшивогозвука, который обвиняет вас затянувших глаза мальчика из крестьянской семьи«голубой блевотой» отвращения к самому себе.

         Чорный человек,

         Ты прескверный гость.

         Эта слава

         Давно про тебя разносится.

         Я взбешен, разъярен,

         И летит моя трость

         Прямо к морде его

         В переносицу.

         ...............

         … Месяц умер.

         Синеет покорно рассвет.

         Ах, ты ночь!

         Что ты ночь наковеркала?

         Я в цилиндре стою,

         Никого со мной нет.

         Я один...

         И разбитое зеркало.

    Собственное отражение ужаснуло Есенина. Самому себе он бормотал свои страшныепризнания. Черной тенью встала перед ним его автобиография, преграждая ему путьвперед. Что же и оставалось делать, как не расшибить ее вдребезги? Но удароказался направленным в самого себя. Есенина не стало.

    Много горьких вздохов раздалось после смерти поэта. Но глубже и горьче всехвздохнул сам о себе он в «Чорном человеке». Точность и отчетливостьинтонаций этой поэмы, горечь и правдивость ее содержания, ставят ее выше всегонаписанного им. И мимо всяких догадок открывает она безысходность инеизбежность его страшного конца.

    Теперь после его смерти, пошли в ход сравнения Есенина с Пушкиным и другимиклассиками. Поднимаются разговоры о постановке ему памятника, о переименованиив его честь библиотек и улиц. Не превращайте лица Есенина в застывшую для всехулыбающуюся маску. Не заставляйте его и после смерти копировать жесты прошлогостолетия. Есенин был поэт своей эпохи. Его творчество было нарушеностолкновением с прошлым, а не с будущим.

     Неплачьте над Есениным, как над старой Россией. Попробуйте разобраться в томновом поэте, и в том новом опыте поэта, который заплатил за него своей жизнью.О таком поэте я плачу.