Реферат: Поэзия В.А. Брюсова

«Я В ЖИЗНЬ ПРИШЕЛ ПОЭТОМ…»

Брюсов на своем примере показал, чемможет быть выпрямленный человек.

А.В. Луначарский

13 декабря 1973 года исполняется 100 лет со днярождения Валерия Яковлевича Брюсова, а 9 октября 1974 года — 50 лет со дня егосмерти. Чуть больше полувека отмерила судьба этому удивительному человеку, но,эти 50 лет пришлись на напряженнейшую эпоху в историиего народа и родины и вместили в себя такое богатство дум, чувств, стремлений'и поисков, творческих свершений, что их с лихвой хватило бы на несколькочеловеческих жизней.

Москва 70-х годов. Яузский,потом Цветной бульвары. Детство в доме деда, купца, в недавнем прошломкрепостного Костромской губернии. Патриархальный быт, знакомый нам сегоднятолько по пьесам Островского, в странном сочетании с веяниями 60-х годов. Надстолом отца портреты Чернышевского и Писарева, о теории Дарвина мальчик узнаетраньше, чем выучивает, таблицу умножения. Вместо сказок и страшных историй — Жюль Берн, Брем, путешествия Ливингстона, популярная книгаГ. Тиссандье «Мученики науки». В шесть лет он ужеувлекается астрономией, в восемь начинает писать стихи, как ему кажется, в духеНекрасова, единственного поэта, которого признают в их доме.

В гимназиюего отдают сразу во второй класс. Он сближается с товарищами, интересующимисялитературой, участвует в гимназических журналах. Все больше пишет сам: стихи,драмы, проза, рефераты прочитанных книг, среди которых — запрещенная «Азбукасоциальных наук» В. Берви-Флеровского. Учитель П. Мельгунов открывает перед ним мир истории: «Ни одна наукане произвела на меня такого впечатления… это впечатление имело значение длявсей моей жизни».

Брюсовпробует силы в переводе — Шиллер, отрывки из «Энеиды»Вергилия, впервые серьезно интересуется Пушкиным, страстно увлекается Спинозой,«Этику» которого читает в подлиннике и комментирует. И тут же — первоезнакомство с французской поэзией последних десятилетий: Верленом, Малларме, Бодлером. Впечатлениесовершенно ошеломляющее: оказывается, развитие поэзии не остановилось навеликих романтиках, существуют новые формы. Так зарождается у Брюсова интерес ксимволизму, понимаемому им как высвобождение лирической основы поэзии, каксредство не столько описать предмет или событие, сколько передать вызванные имиощущения и пробудить в читателе соответствующее настроение. Символизм кажетсяему языком, способным выразить новые чувства и переживания «конца века», в немон видит ближайшее будущее русской поэзии.

Но пока этоеще будущее. 1893 год. Окончена гимназия. Экзамены в университет, на математический.Но — четверка по геометрии, и уязвленная гордость приводит первого математикагимназии, самостоятельно освоившего ряд разделов высшей математики, наисторико-филологический факультет.

Студенческиегоды. Жизнь Брюсова развивается как бы в двух планах. 1894 год. Дебют влитературе — выходят два выпуска коллективного сборника «Русские символисты», восновном заполненных стихами Брюсова (частично — под псевдонимами, чтобысоздать видимость большой школы), и его перевод «Романсов без слов» Верлена. Длянас, знающих позднейшие дебюты Маяковского, Есенина, литературных групп 20-хгодов, дерзость этих книжечек кажется очень умеренной — и них никого необзывают «академиками», никого не сбрасывают «с парохода современности»,утверждается только, что символизм имеет такое же право на существование, как ипрочие направления. Да, и новизна брюсовских стиховзачастую относительна, среди них много явных подражаний даже не французам, аФету и Гейне. Но застои в поэзии и поэтических вкусах тех лет был настольковелик, что книжки эти, вышедшие тиражом 200 экземпляров, возбуждают резонанссовершенно неслыханный. Вся пресса — от толстых журналов до бульварных листков,от Буренина до Владимира Соловьева — упражняется в остроумии по адресу Брюсова.Для широкой публики его имя надолго становится синонимом «декадента»,«ниспровергателя основ», не то шарлатана, не то помешанного.

Этаскандальная репутация настолько укореняется, что когда в 1895 г. поэт собираетв отдельную книгу свои «несимволические стихи», в основном — довольно умереннуюи традиционную любовную лирику, до самих стихов уже никому нет дела —достаточно названия «Chefsd’Oeuvre» («Шедевры»), чтобы расценить сборник как очередную выходкусимволистов. Тогда поэт принимает вызов и начинает вести литературную борьбу«по всем правилам». Выходит второе, полностью перестроенное издание «Шедевров»,в котором на первый план выдвинуты вещи максимально экзотические, эпатирующие.А в конце 1896 г. выходит «Meeumesse» («Это —я»), в которой, начиная с заголовка, последовательно и сознательноконструируется маска — лирический образ того пропащего «декадента», циника игордеца, которого хочет видеть в нем окололитературная публика. Эта книга —«желтая кофта» Брюсова, в которую «душа от осмотров укутана», смыслвысказываний в ней часто определяется не столько их прямым значением, сколькоих противоположностью ходячим, обесцененным взглядам и мнениям.

Первыепоэтические единомышленники — К. Балъмонт, И. Коневской, А. Добролюбов.Женитьба на Иоанне Матвеевне Рунт, преданной подругеи помощнице всей дальнейшей жизни поэта. И работа, работа, работа. Чтение всейрусской классической и новейшей западной литературы, изучение философии,русского летописания и эпохи царя Алексея Михайловича, раздумья надметодологией истории, подкрепляемые штудированием исторических работ и первым,еще не слишком глубоким, знакомством с марксизмом. Исследование глубинныхпроблем теории стиха и истории литературы, работа над фундаментальной «Историейрусской лирики» XVII—XIX веков. Из всех этих трудов свет увидит тольконебольшая брошюра «О искусстве» (1899), но и ненапечатанные, и даженезаконченные, они формировали духовный облик их автора, постепенно сделав егоодним из самых образованных людей своего времени.

Следующаякнига «Urbiet Orbi» («Городуи миру», 1903) открывалась строками:

Поулицам узким, и в шуме, и ночью, в театрах, в садах я бродил,

И вявственной думе грядущее видя, за жизнью, за сущим следил.

Япесни слагал вам о счастье, о страсти, о высях, границах, путях,

Опрежних столетьях, о будущей власти, о всем, распростертом

вопрах.

Спрезрением относится поэт ко всем напуганным размахом революции, ко всем, ктонадеется, что история остановится на полпути. На следующий день послеопубликования царского манифеста 17 октября 1905 г. Брюсов пишет «Довольным»:

Довольство ваше — радость стада,

Нашедшего клочок травы.

Быть сытым — больше вам не надо,

Есть жвачка — и блаженны вы!

Всенаписанное им в это время озарено отблеском революции — не только стихи«Венка», но и драма «Земля. Сцены из будущих времен», с которой начинаетсяистория русской научной фантастики XX века, и следующие один за другим переводыиз Верхарна: «Верхарн воистину революционный поэт, и нужно чтоб его узналисейчас». И начатый тогда же роман «Огненный Ангел» из жизни Германии XVI века,эпохи, казавшейся -Брюсову особенно родственной его времени. И оставшаяся врукописи поэтическая исповедь «К народу»:

… Ноты не узнал моего горького голоса,

Ты непризнал моего близкою лика,—

В пестром плаще скомороха,

Подличиной площадного певца,

Сгуслями сказителя вечных времен.

…Яслушал твой голос, народ!

… Безтебя я — звезда без света,

Безтебя я — творец без мира,

Будужить, пока дышишь—ты и созданный тобою

язык.

Вторая половина 900-х годов. Блистательная книгастихов «Все напевы», в дни поражения революции, в дни мрачной реакциивозносящая «хвалу человеку». Завершение «Огненного Ангела», книга «Французскиелирики XIX века», в переводах и очерках дающая панораму целого столетия.Знакомство и дружба с Верхарном, доверяющим Брюсову перевод своей неизданнойеще трагедии «Елена Спартанская»:

Черного небытия ты тщетно просишь и молишь:

Этоюнет нигде под подвижным золотом тверди!

Всераспадается в мире, все в свой черед погибает,

Нолишь затем, чтобы слиться с другим и жить бесконечно!

Ужасы,стоны и крики скользят по земле мимолетно,

Словнотуман по скале, и, словно туман, исчезают.

Поостается екала всегда неизменной и твердой...

Статьи о Пушкине. Пламенная речь на юбилее Гоголя,прерванная свистом и топотом официальной публики, но принятая специалистами ипривязавшая к Брюсову сердце молодого Николая Асеева.

Иодновременно — все большее отдаление от товарищей-символистов. Старыеразногласия, когда-то отступавшие в тень перед общими задачами, теперь, послереволюции, выходят па первый план. Уже в 1906 г. Брюсов заявляет, что кругзадач «нового искусства» исчерпан и нужно идти дальше. А в 1909—1910 гг.происходит открытый и окончательный разрыв. Отныне Брюсов связан, только с темиорганизациями и журналами, которые не носят узкогрупповогохарактера, зато на него ориентируется и к нему тянется поэтическая молодежь.

Десятыегоды. Учащаются болезни. Неустойчиво материальное положение. Но несмотря ни начто — работа. «Зеркало теней» (1912), книга, отразившая переживаемые странойгоды реакции:

И всетрудней мне верить маю,

И всестрашней мой черный сон...

Мироваявойна. Брюсов едет на фронт корреспондентом «Русских ведомостей». В Вильнюсезнакомится с еще неведомым в России Янкой Купалой и переводит его стихи. ВВаршаве завязывает тесные отношения с прогрессивной польской интеллигенцией.Вернувшись в Москву и не получив возможности продолжать корреспондентскуюдеятельность, с удесятеренной энергией принимается за работу. Повести «Рея Сильвия» из римской жизни и «Обручение Даши», воскрешающаяРоссию 50—60-х годов XIX века. Лекции в университете Шанявского,в том числе обширный курс по истории Римской империи, охватывающий и многиедревнейшие цивилизации, и «Учители учителей», большое исследование олегендарной Атлантиде, опубликованное горьковской «Летописью». Антивоенныестихи «Тридцатый месяц» и написанный в несвойственной ранее Брюсовусатирической манере «Орел двуглавый».

Главной егоработой тех дней, его творческим и гражданским подвигом стала уникальнаяантология «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», равной которой небыло тогда не только в русской, но ив мировой литературе.

Но значениекниги и лекций об армянской литературе, с которыми выступал Брюсов во многихгородах России, выходило далеко за рамки литературы. В дни глубокой скорби, национальноготраура Армении по жертвам кровавой армянской резни, учиненной в Турции, Брюсовнапомнил о древней славе и великом пути армянского народа. Патриарх армянскойпоэзии Ованес Туманян такоценил значение сделанного Брюсовым:

Явилсяиз снегов, издалека,

Призвалк величью духа и любви

Истала так чиста и глубока

Надежда,овладевшая людьми.

(ПереводБ. Ахмадулиной)

В 1923 г.Брюсову первому было присвоено звание народного поэта Армении, и до сих пор егоимя — среди самых близких и дорогих армянскому народу. А созданная им книгастала образцом для всех изданных в годы Советской власти антологий братскихлитератур.

И когдаВеликий Октябрь размежевал представителей творческой интеллигенции, ставмерилом их совести, исторического чутья, любви к Родине, Брюсов—гуманист,демократ, труженик остался с народом и Родиной. Конечно, принятие революции небыло для него простым и безболезненным — нужно было многое осмыслить, со многимрасстаться и со многим свыкнуться, но эти трудности лишь подчеркивают всюзначимость и важность сделанного поэтом бесповоротного выбора. И главное— какбы сложны и трудны ни были раздумья поэта, их конечный итог был определен всемего жизненным и особенно творческим путем, который закономерно привел его вряды строителей нового общества.

Не мог небыть близок Брюсову и самый пафос революционной ломки отжившего, прогнившегостроя: «И песня с бурей вечно сестры» («Кинжал», 1903). Еще в дни своегошумного дебюта Брюсов писал: «Наши выпуски служили новому в поэзии… In turannos (против тиранов. — С. Г.) —вот каков был наш девиз.… Крайности отпадут впоследствии от обновленнойпоэзии, смеем думать, что в дни борьбы они могли иметь только самоеблагодетельное влияние». И даже в годы наибольшего своего консерватизма,считая, что общественные выступления не дело поэта, Брюсов полагал, что «дробяразмеры и заветы» (слова из письма к М. Горькому, 1901 г.), он в своей сфере, впоэзии, служит тому же общему делу — разрушению старого мира. И как бы нипреувеличивал поэт свою революционность, как бы ни была узка область ееприложения, все же в конечном итоге он был прав в своей самооценке. Недаром П.Г. Смидович, выступая от имени Президиума ВЦИК на юбилее Брюсова в 1923 г.,сказал: «Когда мы работали в подполье, когда мы разрушали фундамент самодержавия,то мы слышали, что то же самое делает история и по другим руслам. Мы слышалитогда приветствующий нас голос Брюсова».

И когда вдни Октября, новое «хлынуло в нашу жизнь целым потоком, резко изменив весь еестрой, все; сознание человека» («Смысл современной  поэзии»,: 1921), мог ли Брюсов изменить делувсей своей жизни и не принять его? «Тому «новому», что вырастает из европейскойвойны и Октябрьской революции, суждено развиваться целые столетия», — писалпоэт, и в его собственном творчестве тема революции связывалась прежде всего скатегориями будущего, того пути, который открывается человечеству. Верностьэтому пути, мужество перед лицом будущего — нот чего требовал поэт от себя исвоих современников:

Крестятнас огненной купелью,

Нампроба — голод, холод, тьма ..

Чтож! Ставка — мир, вселенной судьбы!

Нашвек с веками в бой вступил.

Тотвраг, кто скажет: «Отдохнуть бы!»

Лжец,кто, дрожа, вздохнет: «Нет сил!»

(«Нам проба», 1919)

Лето 1924г. Отдых после трудных и напряженных лет. Крым, Коктебель, гостеприимный домВолошина. По возвращении Брюсов заболел крупозным воспалением легких. Последниеслова его были: «Мои стихи...».

Три дняпрощалась с ним столица, а 12 октября траурный кортеж направился от здания ВЛХИна, ул. Воровского (теперь Союз писателей СССР) по улицам Москвы. У памятникаПушкина, у Моссовета, во дворе университета, у Академии художественных науквозникают новые и новые митинги. Выступают А. В. Луначарский, О. Ю. Шмидт, П.Н. Сакулин… Лишь к вечеру многотысячная процессиядостигла Новодевичьего кладбища. Вышедший в день похорон последний сборникпоэта назывался «Меа» — «Спеши».

«ТВОЯДНЕВНАЯ ПРЕЛЕСТЬ, МИР»

Я волю пронесу сквозьтемноту:

Любить, искать, стремиться ввысоту!

В. Брюсов.

Брюсов знал на своем жизненном и творческом путинемало поражений и заблуждений. И все же настроения уныния, отчаяния,растерянности владевшие иными из его товарищей и современников, проповедь тщетыжизни всегда оставались ему чужды. Определяя контуры и идею будущей книги «Семьцветов радуги», Брюсов писал, что «утомлению от жизни и пренебрежению ею»,свойственным «определенному кругу» его современников, он хочет противопоставить«ненасытную жажду жизни». И на всем ее протяжении поэзия Брюсовахарактеризуется страстной любовью к вещному, многоликому и неисчерпаемому всвоем богатстве земному миру, мужественным принятием реальной жизни во всей еепестроте и сложности. Горести, беды, тяжелые переживания, через которыедовелось пройти поэту, мрачные «декадентские» соблазны и искушения, которым ониной раз подвергал свою музу, не могли истребить мощной, победительнойинтонации, рвущейся со страниц его книг:

Мои дух не изнемог во мглепротиворечий,

Не обессилел ум в сцепленьяхроковых,

(«Я»,1899)

Вам всем, этой ночипричастным,

Со мной в эту безднуглядевшим,

Искавшим за поясом млечным

Священным вопросам ответ,

Сидевшим на пире беспечном,

На лоне предсмертномнемевшим,

И нынче, в бредусладострастном,

Всем зачатым жизням — привет!

(«Приветствие»,1904)

Я сознаю, что постепенно,

Душа истаивает. Мгла

Ложится в ней. Но неизменно

Мечта свободная — светла!

(«Вгорнем свете», 1918)

Многие вещи Брюсова относятся к лучшему, чтонаписано о вечере, сумерках, ночи в русской поэзии. Но мы не встретим, у неговозникшего еще у романтиков предпочтения ночи дню, и тем более — воспеваниясумерек и ночи как защиты от враждебной и непонятной дневной жизни, которое мывстречаем у многих поэтов начала века. Ночь и день для Брюсова — «два равныхмира» («Раньше утра», 1903), день, дневная деятельность необходимы, без нихжизнь заснет, остановится. И днем мир прекрасен, но не тишиной, и полумглой, асветом и грохотом, не покоем, а движением. Поэтому в поэзии Брюсовапробуждение, рассвет не несут с собой уныния и отчаяния. Пусть ночью он «былстранно близок раю», рассвет входит в сердце «победно возраставшим звуком».

Полюбиж в толпе все дневной

Шумее, и гул, и гам,

Дажегрубый, даже гневный,

Дажес бранью пополам!

(«Толькорусский»)

Чтобыощутить прелесть мира и полноту жизни, Брюсову не требовались дальние страныили кругосветные путешествия. Напротив, даже говоря об иных мирах и прекраснопредставляя, какие совершенно невероятные для нас события могут происходить вних, он все же полагал, что основная радость и прелесть жизни и там кроется втоль же простых и коренных вещах, что на Земле:

В просторном океане неба,

Как в жизни нашей,— тот жекруг;

Там тот же бодрый труд дляхлеба,

Та ж радость песен и наук...

(«Когда стоишь ты в звездном свете», 1920)

Брюсов умелчувствовать природу, в его пейзажной лирике немало подлинно вдохновенныхстраниц.

Но всебольшая часть людей живет в городах, этот процесс необратим, и поэзия,претендующая на охват и утверждение всей жизни, не может отворачиваться отгорода. Пусть ворчат нытики, что город убивает прелесть жизни, вглядись—и тыпоймешь, что и здесь, «под серым сводом свисших вниз небес, меж тусклых стен,мир ярок и роскошен» («День», 1920). Пусть городская весна кажется скромной иневзрачной, надо уметь увидеть ее скрытую и негромкую красоту:

В борьбе с весной редеетзимний холод,

Сеть проволок свободней и нежней,

Снег потемневший сложен вкучи, сколот,

Даль улицы исполнена теней

Вдали, вблизи — все мнетвердит о смене:

И стаи птиц, кружащих надкрестом,

И ручеек, звеня, бегущий впене,

— И женщина с огромнымживотом.

Брюсовусвойственно уважение к тайне смерти. Но

при всем обилии его произведений осмерти, ни прославления смерти, ни ужаса перед нею в них пет. И дело тут нетолько в вере поэта в разумную победу человечества над смертью:

… Так что ж не встатьбойцом, смерть, перед тобой нам,

С природой власть по всемконцам двоя?

Ты к нам идешь, грозясь ножомразбойным;

Мы — судия, мы — казнь твоя

(«Каклистья в осень», 1924)

Ведь такаяпобеда в любом случае — дело далекого будущего. Важнее то, как отношение ксмерти утверждал поэт в сегодняшней жизни.

«Я К ВАМВЕРНУСЬ, О ЛЮДИ...»

… имеющий прийтивеликий читатель его поймет, оценит и отбросит все обвинения в холодности,услышит в бронзовой груди стихов Брюсова глубокое биение живого сердца.

Впредыдущей главе мы впервые встретились с очень характерной чертой поэтическойличности Брюсова — динамизмом, непрестанным стремлением «все вперед» («Братьямсоблазненным», 1899). Это выглядит довольно мирно и общо, пока мы рассматриваемпоэта на фоне таких общих категорий, как жизнь, смерть, покой, обновление. Но вобыденной жизни все гораздо сложнее. Поиск, борьба, стремление вперед, кнеизведанному требуют новых и новых сил, а возможности человека небеспредельны. Наступает усталость, поэт уже не может идти, и тут же в мозгувозникает коварное желание оставить свой тяжелый путь, сбросить взваленное насебя бремя, зажить просто и бездумно. Брюсов был бы рядовым доктринером, а непоэтом, если б, призывая к борьбе, он обошел эти трудности, отмахнулся от них.Но во всех его книгах рядом с темой пути, движенья все время присутствует темабремени, которое наваливается па выступающего в путь. В книге «Urbi et Orbi» появилась восхитившая ЛьваТолстого маленькая 1поэма «L'ennui de vivre» (1902),название которой обычно переводится как «Скука жизни», но может быть переведенои как «Отвращение к жизни»:

Я жить устал среди людей и вднях,

Устал от смены дум, желаний,вкусов,

От смены истин, смены рифм встихах.

Желал бы я не быть «ВалерийБрюсов».

… О, если б все забыть,

… Идти своим путем,бесцельным и широким,

Без будущих и прошлых дней.

Срывать цветы, мгновенные как.маки,

Впивать лучи, как первуюлюбовь,

Упасть, и умереть, и утонутьво мраке,

Без горькой радостивоскреснуть вновь и вновь!

Суваженьем, с любовью относился Брюсов к труду, к тяжёлой работе. Он сам былтружеником, как пахарь, только в другой профессии, и потому Пахарь для него ненепосвященный, а «брат» («Признание», 1918). Это чувство братства с людьми,ощущение общности судеб — давний мотив его поэзии, еще с «Люблю вечернийсвет..,», 1899. И потому глубоко не случайно, что именно Брюсов, как бы втворческом споре с бунинским сонетов, создалпроизведение, глубоко отражающее сложную диалектику творчества, взаимоотношенийпоэта с людьми, с обществом. Мы имеем в виду его маленькую поэму «In hac lacrimarum valle», названиекоторой, пе­реводимое обычно «Здесь, в долине слез» лучше было бы, в согласии страдициями русской поэзии и «высоким штилем» латыни, передать как «Здесь, вюдоли слез». Как и в сонете Бунина, поэт в этой поэме уходит от людей. Позади остаетсябранный стан, пройдена и пустыня, где застряли «безумцы и пророки». Поэт идетдальше и вот он уже совсем один; перед ним «горный кряж веселости и смеха» (неотсюда ли — позднейшее блоковское противопоставление«заколдованной области плача» и «тайны смеха»?). В самом факте «ухода» ещеникакого индивидуализма нет, это лишь проявление неизбежного и вполнеобъективного противоречия, коренящегося в самой природе творчества и состоящегов том, что писателю, какой бы он ни был коллективист, для творчества нужноодиночество, уединение. Пусть это уединение у некоторых натур на каких-тоэтапах творческого процесса может происходить посреди шумной толпы, сам факттакого уединения, самоуглубления — несомненен. Вопрослишь в том, для чего этот уход, это уединение. У Бунина поэт уходил, чтобыутаить от людей свой сонет, поэме Брюсова – чтобы вернуться к ним сновыми песнями. Одиночество – временно, обновленный и преображенный,поэт снова возвращается к людям, в «долину слез», чтобы петь для них:

Я к вам вернусь, о люди, — вернусь преображен,

… Я к вам вернусьвоскресшим, проснувшимся от сна...

Дано мне петь, что любо…вникать в напевы вам!

Не личностьили общество, а личность для общества — так разрешается Брюсовымпротиворечие.

Чтобы несдаться, не изменить своему призванию, своему народу и идеалам, поэт долженпривыкнуть к непониманию, научиться пренебрегать посулами и угрозами,полагаться только на свои силы. Только в своей душе, в своих убеждениях можетон пока найти доказательства своей правоты. Так рождается пушкинское:

Ты царь: живи один. Дорогоюсвободной

Иди, куда влечет тебясвободный ум,..

… Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь тысвой труд.

Ты им доволен ли,взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа егобранит...

(Пушкин.Поэту)

И так рождается брюсовское:

Забудь об утренней росе,

Не думай о ночном покое!

Иди по знойной полосе,

Мои верный вол,— нас толькодвое!

(«Вответ»)

Поэт и егомечта, только двое. Все остальное — пустяк:

Что слава нашихдней? – случайная забава!

Что клевета друзей?– презрение хулам!

(«Памятник», 1912)

На первойстранице рабочей тетради Брюсова за октябрь 1896 г. находим следующею запись:«Довольно! Я боролся и теперь я побежден. Я долго боролся… Вы не хотите меня— я ухожу. Я не напишу больше ни одной строки ни прозы, ни стихов — исключаяразве деловой записки. Я смолкаю, чтобы жить для себя. Я один буду любоватьсясвоими вспыхивающими мечтами и никто из вас не повторит их. Я ухожу». Самаялексика и образы этой записи напоминают «… И покинув людей» и другие стихи «Me eum esse», но есть здесь и существенное,отличие—осознание того, что уход от людей, путь аристократическогоиндивидуализма есть поражение, творческая смерть. И Брюсов выбирает в стихах1897 г. другой путь,—тот, что был назван выше «индивидуализмом независимости».Пусть его юношеские мечтания не соответствуют действительности, поэт все же неизменяет им: «Да, я к людям пришел!.. Круг заветный замкнулся». Пусть неверно,что «люди мне братья, как это мне грезилось в детстве» («Нам руки свободные свяжут...»,1905), но я должен помочь им. Пусть они даже проклянут меня, я должен проститьих, «забыть вражду» («Я прежде боролся, скорбел...», 1897), быть выше личныхобид. Так возникло замечательное стихотворение «Еще надеяться — безумие...»(1897), являющееся своего рода синтезом в поэтическом споре «Поэт и люди»,начатом в русской поэзии «Пророком» Пушкина и подхваченном в «Пророке»Лермонтова.

Еще надеяться — безумие.

Смирись, покорствуй и пойми;

Часами долгого раздумья

Запечатлен союз с людьми.

Прозрев в их душахблагодатное,

Прости бессилие минут:

Теперь уныло непонятное

Они, счастливые, поймут.

Так. Зная свет обетования,

Звездой мерцающей в ночи,

Под злобный шум негодования

Смирись, покорствуй и молчи.

«Молчи», неотвечай на брань, «смирись» со своей участью думать о других и за других,«покорствуй» своему призванию, ибо ты пришел в жизнь поэтом, и останешься им«даже против воли», тебе не дано «остановить, что быть должно» («Я преждеборолся, скорбел...»).

Этоабсолютно зрелый, выбор, поэт не обманывает себя, он знает: перед ним крестныйпуть, многолетней одинокий труд. Но выбор его окончателен:

Облитыйсветом предзакатным

Еще до входа я стою,

Но в сердце знаю невозвратно

— Дорогу скорбную мою.

…Пусть суждена мне смерть игибель

Здесь, в глубине, где я стою;—

Она — моя, я сердцем выбрал

— Дорогу скорбную мою!

Сам Брюсовв сонете «К портрету М. Ю.  Лермонтова»(1900), написанном задолго до успехов научного лермонтоведения,преподал нам урок такого проникновения в поэзию:

Но не было ответа. И угрюмо

Ты затаил, о чем томиласьдума,

И вышел к нам с усмешкой наустах.

И мы тебя, поэт, неразгадали,

Не поняли младенческой печали

В твоих как будто кованыхстихах!

И если мы столь же внимательно вчитаемся в егособственные стихи, то сумеем и здесь отличить защитную маску от живогочеловеческого лица. Вдумчиво

прочтя хотя бы стихотворения«Подруги» или «В прош­лом», написанные, казалось бы, в самый «декадентский» и«индивидуалистский» период его творчества, мы поймем, сколько искреннегосострадания и сочувствия к людским бедам было в сердце поэта. В «Жреце Изиды» (1900) он покажет, как даже невольное равнодушие ксудьбе случайно встреченного человека может перевесить целую человеческуюжизнь, хотя бы жизнь эта я была в остальном абсолютно чиста и заполненасамоусовершенствованием. И пусть его «Meeumesse» нарочито,вызывающе холодна, вспомним стихи, не предназначавшиеся для печати и потомуСвободные от эпатажа:

На каждый зов готов ответить,

И открывая.душу всем,

Не мог я в мире другавстретить,

И для людей остался нем.

Поймем же,сколько выстрадал поэт на своем пути, и, поняв, будем ему благодарны.

В поэзии90-х — 900-х голов диалектический взгляд на человека, завоеванный некогда длярусской поэзии Державиным в оде «Бог»:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь — я раб — я червь — ябог! —

был в основном утерян. Сологубеще упоминает «Я — только Бог», но бог сам оказывается порабощенным:

… Но я и Мал, и слаб.

Причины создал я

В путях моих причин я вечныйраб

И пленник бытия.

(Сологуб. «О жалобы на множество лучей...»)

Ведь даже,если твой голос прорвется к Таинственной, то что толку, кто ты для нее?

Ты —.только смутное виденье

Миров далеких и глухих.

Смотри, ты многого льдостоин?

Смотри, как жалок ты и слаб,

Трусливый и безвестный воин,

Ленивый и лукавый раб!

(Блок.«В глубоких сумерках собора...»)

Практическимвыводом из такой философии сплошь да рядом оказывалась проповедь смирения ипокорности — человеку следует примириться со своим уделом, отдаться на волюсудьбы или творца:

Надо верить и дремать

 И хвалить в молитвах тихих девственную Мать.

(Сологуб)

«РАДОСТЬПЕСЕН И НАУК»

…ячувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе…об его будущем,говорить о науке…

Научнуюпоэзию Брюсова обыкновенно ставят в связь только с естественными науками. Междутем она не меньшим обязана всемирной истории.

Послеоктябрьскаяисторическая поэзия Брюсова коренным образом отличается от дооктябрьской —главенствующее место в ней занимают уже не образы исторических деятелей, анапряженные попытки охватить и показать историю человечества как единый изакономерный, при всем обилии случайностей, процесс. И если в венке сонетов«Светоч мысли» (1918) история представала еще все же как последовательность илисовокупность отдельных картин, то в стихах последних сборников Брюсовапреобладает стремление к синтетическому, целостному отображению самого движенияистории, в котором лишь высветляются время от времени, то тут, то там отдельныеучастки, и сближение и сопоставление личностей и событий проводится в соответствиине столько с хронологией, сколько с их смыслом и функцией.

Октябрьскаяреволюция в стихах Брюсова как бы собирала в едином фокусе «волны времен» ипредставала как веха на пути к грядущему единству человечества:

Мир раскололся на двеполовины:

Они и мы! Мы — юны, скудны,—но

В века скользим с могуществомлавины,

И шар земной сплотить намсуждено!

(«Магистраль»,1924)

В этихстихах дана первая наметка темы, которая потом станет в советской поэзии(например, в заграничных стихах Маяковского и в творчестве Антокольского20-х годов) одной из ведущих.

Но иестественнонаучная ветвь брюсовской научной поэзии нев меньшей степени была порождением рево­люционных дней. В молодые годы, нарубеже столетий, Брюсов при всех его научных устремлениях и жажде познанияотносился к науке Несколько настороженно:

его смущалиее претензии на монопольное воплощение всего человеческого знания и на полное иокончательное объяснение мира. И такое отношение имело под собой известноеобъективное основание. Во всяком случае, развитие физики в конце XIX века дажемногим физикам казалось завершенным, а картина мира в основном построенной.Лишь где-то на периферии незначительным облачком белел опыт Майкельсона поопределению скорости света. Но это облачко предвещало грозу. В 1900 г. МаксПланк формирует идею квантов, и этот год становится датой рождения физики XX в.Это стало началом лавины: Эйнштейн, Минковский, Бор,Резерфорд, позднее Борн, Гейзенберг, Де-Бройльнаносят удар за ударом по позициям механистического и позитивистскогоестествознания. Действительность снова оказалась глубже продуманных изаконченных схем. Ощущения, вызванные новыми открытиями, хорошо переданызамечательным советским физиком С. И. Вавиловым:

«Современномуфизику порою кажется, что почва ускользает из-под ног и потеряна всякая опора.Головокружительное ощущение, испытываемое при этом, схоже с тем, котороепришлось пережить астроному-староверу времен Коперника, пытавшемуся постичьнеподвижность движущегося небесного свода и солнца».

Стихотворение«Принцип относительности» передает непосредственные ощущения, вызванные научнымоткрытием. В ряде других стихов известные науке факты служат Брюсову толькоотправной точкой для собственных размышлений. Если читателю «Принципаотносительности» не обязательно быть знакомым с эйнштейновской теорией — он итак поймет выраженные в стихах ощущения поэта, то читатель «Мира электрона»должен все же знать хотя бы то, что электрон — это микроскопическималая частица материи. Требование это для читателя не слишком обременительно, апоэту оно дает совершенно новые возможности.

Конечно,большинство этих гипотез так и останется только гипотезами. Но иначе и недолжно быть: искусство — путь познания мира, равноправный с наукой, но отличныйот нее. Гипотетические ситуации интересуют Брюсова не сами по себе, а каксредство выявления и постановки коренных, глубинных проблем человеческогобытия, среди которых есть и давно знакомые философии и поэзии, и новые,возникающие в связи с проникновением человека в строение мира и его выходом в космос.В конце концов не так уже важно, действительно ли на электроне есть разумноенаселение — эта гипотеза прежде всего способ художественно представитьантропоцентризм цивилизации. У нас, знающих размеры электрона, крики егообитателей, «что бог свой светоч погасил», могут вызвать только улыбку, но инам не стоит слишком гордиться — рядом с «Миром электрона» поэт ставитпредвосхищающее «Формулу Лимфатера» Станислава Лема стихотворение «Мир N измерений», где показываетразвитую цивилизацию, рядом с которой жители Земли — только робкие дети. Таксредствами поэзии Брюсов вскрывает неисчерпаемость я безграничное многообразиемира. И не следует бояться, что показывая «Мир N измерений», поэт выражаетневерие в возможности человека, в ценность человеческой жизни. Всей своейпоэзией Брюсов говорит, что вся бесконечность и все величие мира не только неподавляет и не обесценивает человека и его стремления, но, напротив, лишьподчеркивает смелость его свершений. Еще в 1907 г. писал он:

Пусть боги смотрят безучастно

На скорбь земли: их веченвек.

Но только страстное прекрасно

В тебе, мгновенный человек!

(«Служителюмуз»)

И когда впоследние годы перед его поэзией распахнулись дали времен и пространстваВселенной, когда его стихи вобрали в себя и путь, пройденный человечеством наЗемле, и путь, проделанный им вместе с Землей в космосе, перед ним не могла невстать снова проблема ценности жизни и всего человечества, и отдельногочеловека. Не исчезает ли она перед лицом мировых бездн? Как не растерятьсяперед лицом бесконечного движения, перед грандиозностью мира? Где найти точкуопоры? Недаром страх и растерянность так часто сопутствовали новым научнымоткрытиям. И вот оказывается, что эту точку опоры—«где стать»—Брюсов, которогообвиняли в релятивизме, в космизме, в недостатке человечности, находит наЗемле, в самом обычном окружении и в делах человека, в неповторимойиндивидуальности существования:

И поклонникам кинув легендыда книги,

Оживленный, быть может, какдракон на звезде,

Что буду я, этот — небездонное ль nihil.

Если память померкла наземной борозде?

(«Nihil — Ничто». 1922)

Смысл веков не броженье ль вотьме пустой?

Время, место — миражпрохожий!

Только снег, зелень трав,моря мантия,

Сговор губ к алтарю Селены —

Свет насквозь смертных слов,пусть обман тая,

Нам наш путь в глубинуВселенной!

(«Pou stô — Где бы стать», 1922)

Пустьснисходительно улыбаются обитатели «Мира N измерений» — для самих людей ихжизнь не обесценивается, не теряет смысла и прелести. Так в последний раз перед