Реферат: Даниил Иванович Хармс

ДАНИИЛ ИВАНОВИЧХАРМС (1905-1942)

Чудачества этого человека началипроявляться еще на школьной скамье,

когда вместофамилии Ювачев он взял себе странный псевдоним –Хармс, который варьировал споразительной изобретательностью, иногда даже в подписи под одной рукописью: Хормс, Чармс, Хаармс,Шардам, Хармс-Дандан и т.д.Охочие до разгадок литературоведы не раз пытались и еще будут пытаться расшифровать их по-своему. Сам Хармс полагал (о чем встречаются записи вего дневнике), что неизменное имя приносит несчастье, и брал новую фамилию как бы в попытках уйти от него. К тому жеХармс любил изумлять, удивлять, эпатировать, делал это весело, празднично. Егоподлинное имя – Даниил – в соединении с необычной фамилией выстреливало какцирковой номер, а частая смена звучных псевдонимов напоминала фокус.

Он родился в Петербурге в семье известного народовольца Ивана Павловича Ювачева, приговоренного в свое время к смертной казни,замененной

пожизненнымзаключением, отбывавшего ссылку на Сахалине, где с ним познако

мился Чехов. Даня родился уже после освобождения отца,когда Ювачев вернулся

в Петербург.Будущий поэт окончил «Петершуле» — немецкую гимна зию. В эти годы начала века отец Хармса стал автороммемуарных и религиозных книг и послужил прототипом для героев Льва Толстого и Чехова. Поэтому у Хармса вполне литературныекорни. Но Иван Павлович не одобрял сочинений сына, так как они не были похожи на то, что он почитал влитературе.

Хармс-писатель сформировался в 20-е годы, испытав влияние В.Хлебникова

и А.Труфанова. Самое раннее из сохранившихся стихотворенийДаниила Хармса датировано 1922 годом, первая публикация появилась в 1926 году вальманахе «Собрание стихотворений».

Единомышленники в творчествебыли найдены в кругу поэтов, называвших себя обэриутами(от ОБЭРИУ – Объединения Реального Искусства). «Кто мы?

Ипочему мы?.. – вопрошали они в своем манифесте.- Мы –поэты нового мироощу щенияи нового искусства… В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предметаи слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный отлитературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства…» Обэриуты нашли себе приют в стенах ленинградского Домапечати, где 24 января 1928 года состоялся их самый большой вечер «Три левыхчаса». Хармс – вместе с Н.Заболоцким, А.Введенским К.Вагиновым, И.Бахтеревым идругими – читал на первом «часу» свои стихи, восседая на шкафу, на втором «часу» былапредставлена его пьеса «Елизавета Бам», одним изпостановщиков которой был сам автор. ОБЭРИУ очень увлекло Хармса, и он разрывался между обэриутскимизанятиями и возлюбленной. «Куда делось Обэриу? Все пропало, как только Эстер вошла в меня. С тех пор я перестал как следует писатьи ловил только со всех сторон несчастия… как я могу подвергать свое дело, Обэриу, полному развалу. Господи, помоги! Сделай,чтоб в течение этой недели Эстер ушла от меня и жилабы счастливо. А я чтобы опять принялся писать, будучи свободен как прежде!»Ничто не должно было отвлекатьоттворчества, даже любовь. Через несколько лет этот узел был разрублен другими –внешними силами. Чтобы положить конец выступлениям обэриутовв общежитиях, клубах, воинских частях и т.д. ленинградская молодежная газета«Смена» поместила статью «Реакционное жонглерство» (9 апреля 1930 г.), имевшуюподзаголовок: «Об однойвылазке литературных хулиганов», где обэриутовсравнивали с классовыми врагами.Вдекабре 1931 года Хармс, Введенский и некоторые их друзья были арестованы исосланы в Курск, откуда они вернулись

виюне 1932 г.

Позади остались две единственные«взрослые» публикации – по стихотворению

в каждом – вдвух сборниках Союза поэтов (в 1926-м и в 1927-м годах). При жизни

больше неудалось опубликовать ни одной «взрослой» строчки. После 1928 года он

даже не делалпопыток опубликовать еще что-то. Более того, не посвящал своих

знакомых в то,что пишет. «Хармс сам очень любил рисовать, но мне свои рисунки

никогда непоказывал, а также все, что он писал для взрослых. Он запретил это всем

своим друзьям, ас меня взял клятву, что я не буду пытаться достать его рукописи», -

вспоминалахудожница Алиса Порет.

А писал Хармс ежедневно, во всяком случае стремился писать. «Человек всвоем деле видит спасение, и потому он должен постоянно заниматься своим делом,чтобы быть счастливым. Только вера в успешность своего дела приносит счастье…»И дальше в «Голубой тетради» № 24 он записывает: «Довольно праздности и безделья!Каждый день раскрывай эту тетрадь и вписывай сюда не менее полстраницы. Еслиничего не пишется, то запиши хотя бы по примеру Гоголя, что сегодня ничего непишется. Пиши всегда с интересом и смотри на писание, как на праздник.»

Эти записи относятся к середине30-х годов, когда сочинение для детей шло

все натужнее,все труднее. Начав с сотрудничества в журнале «Еж» (с 1928 года), а

затем «Чиж» (с1930-го года), с того, что в одном номере журнала могли появиться и егорассказ, и стихотворение, и подпись под картинкой, Хармс к середине 30-х ужеписалдля детей все реже и реже,от случая к случаю. И можно лишь удивляться, что присравнительно небольшом числе детских стихотворений («Иван Иваныч Самовар»,«Врун»,«Игра», «Миллион», «Как папа застрелил мне хорька», «Из дома вышел человек»,«Что это было?», «Тигрна улице») он создал свою страну в поэзии для детей истал ее классиком.

О детях Хармс отзывался оченьнелестно. Персонаж одного из его черно-юморныхрассказов предлагал сбрасывать детей в яму и сверху забрасывать известью,говоря что «склонность к детям» «почти то же, что склонность к зародышу, асклонность к зародышу – почти то же, что склонность к испражнениям». Но самписатель готов был скорее отступить: «Я всегда ухожу оттудова, где есть дети», «Травить детей – этожестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!» Даниил Хармс был способенлишь писать для них стихи. С.Я.Маршак, услышав стихиХармса, счел его незаменимым волшебником для детей, разглядел в детоненавистнике потенциального любимца детей, и вовлек вдетскую литературу. Дети лучше, чем кто бы то ни было, могли почувствоватьчто-то волшебно-удивительное в его строчках, солнечно-веселый, красочный,очаровательно-причудливый мир, создаваемый поэтом

в стихах, был«близок детской психике» (К.Чуковский). У детей нетуверенности в элементарных истинах, поэтому они любят потешные нарушенияпорядка, словесное озорство, игру в чепуху, а Хармс легко, играючи пишет стихи,напоминающие поэтические опыты ребенка – простотой внешней формы, летучестьюмгновенно возникающих смыслов, высокой степенью случайности, в которойпроявляется

беспечность,повторяемостью, лишенной всякой монотонности.

Даниил Хармс был одним изсамых талантливых детских стихотворцев.

Не каждый писатель,пишущий для взрослых, мог сочинять для детей. Например, один

из его собратьевпо ОБЭРИУ Н.Заболоцкий, чтобы быть напечатанным,пытался воспользоваться тем же, что и Хармс – стихами для детей, но стихивыглядели натуж

ными, вынужденными, дотянутыми до абстрактного «детскогоуровня».

Судьба сыграла с Хармсомзлую шутку, сродни его собственному черному

юмору, — отнялау него право публиковать «взрослые» сочинения, дав взамен возмож

ность зарабатывать на жизнь, забавляя тех, кто представлялсяему «в лучшем случае

жестокими икапризными старичками». Если высоко чтимый им Льюис Кэрролл

писал длялюбимых читателей, то Хармс стал детским писателем по необходимости.

Дети от этого непроиграли, может быть в силу того, что Хармс был честен и талантлив.

Те, кто вдетстве познакомился с искрящимися весельем, пронизанными радугой, похожими нановогодние шутихи стихами, уже не забудет это имя. И для самого Хармса детскаялитература стала его визитной карточкой.

Но внутренне он жил тем, чтотворил не для детей. Рассказы, стихотворения,

пьесы, статьи,записи в дневниках – во всем оригинальность, непохожесть ни на что,

ни на кого. «Яхочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский в геометрии»,- записал

он в 1937 году.

В том же 1937-м Хармс однаждызаписал в дневнике свое эстетическое кредо:

«Меня интересуеттолько «чушь», только то, что не имеет никакого практического

смысла. Меняинтересует только жизнь в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос,

удаль, мораль,гигиеничность, нравственность, умиление и азарт – ненавистные для

меня слова. Но явполне понимаю и уважаю:восторг и восхищение, вдохновение и

отчаяние,страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и

смех». «Такойстранный коктейль эстетических ценностей при незаурядном поэтичес

ком даровании должен был дать весьма интересные результаты – и дал их». (Е.Евтушенко)

В сочинениях для «взрослых»детская игра в чепуху превращается в бытовой

абсурд.Литература абсурда оказалась идеальным выражением всех тех ужасов, всех технелепостей, которые происходили вокруг, которые и породили этот самый абсурд,его

мышление. Хармсазанимала абсурдность существования, действий, поступков отдель

ного человека или группы людей, помноженная на абсурд самойжизни, бытия. Он не так уж много придумывал, сочинял эту «чушь», замешивая еена чудном, странном, -

он лишь фиксировал на ней свое внимание. Ему было совсем просто извлекать смешное, веселое из нелепой «чуши», которая составляла сутьего мыслимых и немыс

лимых историй, и когда ни о каком абсурде как литературномнаправлении никто не

помышлял, — онвместе со своим другом Александром Введенским, каждый по-своему,

прокладывал этонаправление. Хармс ощущал себя новатором в литературе и поэтому

чувствовал себяодиноким. («Нет уважения ко мне писателей. Нет между ними подлин

ных искателей»,- записал он в 1933 году.)

Рассказы и сценки из цикла«Случаи», посвященного жене Марине Малич,

несмотря на весьих лаконизм (некоторые вещи – в треть страницы) и фантасмагорич

ность, удивительным образом передают и атмосферу, и быт30-х годов. Их юмор –

это юморабсурда. Хармс прекрасно сознавал, что такой юмор может быть не всякому

понятен, и всеже не отказывался от него. В заметках «О смехе» он говорил: «Есть

несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеется весь зал, но не

в полную силу.Есть сильный сорт смеха, когда смеется та или иная часть залы, но уже

в полную силу, а другая часть залы молчит, до нее смех в этом случае совсем не доходит. Первый сорт смеха требует эстрадная комиссия от эстрадного актера, но

второй сортсмеха лучше. Скоты не должны смеяться».

Быт и действия у Хармсаусловны. Бытовой фон – не более чем стартовая

площадка, скоторой начинается действие. Читать то, что им написано, реалистичес

кими глазами, бессмысленно, — это лишь приведет кошибочному суждению об авторе.

Первый случайназывается «Голубая тетрадь № 10». Публикатор Хармса А.А.Алексан

дров такобъясняет происхождение этого названия: «Рассказ первоначально был записан Хармсом в небольшую тетрадь,обложка которой была обтянута голубым

муаром, изначился там под № 10 – отсюда и его название». Название «случая» -

случайно. Невозможнопредставить его происхождение иначе, чем в результате чисто

случайногостечения обстоятельств. Сам рассказ – случай, как и почти любой текст,

который волейслучая складывается именно из этих слов, именно в эту минуту, именно

на этом листебумаги. Поэтому название «случай».

Для примера хармсовских «случаев» текст первого из них:

«Жил один рыжий человек, у которого не былоглаз и ушей. У него не было и волос,

так что рыжим его называли условно. Говоритьон не мог, так как у него не было рта.

Носа у него не было. У него не было даже руки ног. И живота у него не было, и спины

у него не было, и хребта у него не было, иникаких внутренностей у него не было.

Ничего не было! Так что непонятно, о комидет речь. Уж лучше мы о нем не будем

больше говорить.»

Как и текст, имя у Хармса –необычно, бессмысленно. Имя – это не память о человеке и роде, оно ни с чем несвязано (Брабонатов, Сенерифактов,Кульдыхонин, Амгустов, Черчериков, Холбин, Акинтетерь, Гатет, Люпин, Укивакин и т.д.).

В середине 30-хгодов он, например, сочинил текст, который можно соотнести

с «Носом»Гоголя. «Однажды один человек по имени Андриан, а поотчеству Матвеевич и по фамилии Петров, посмотрел на себя в зеркало и увидел,что его нос как

бы слегка пригнулсякнизу и в то же время выступил горбом несколько вперед.» Петров

направляется наслужбу, где сослуживцы приступают к обсуждению его носа. Все обсуждениестроится Хармсом как накопление имен, одно наслаивается на другое до

такой степени,что Хармс, в конце концов, сам путается в именах, но эта ошибка не имеетсущественного значения и едва ли обнаруживается читателем, потому что имена

не нагруженысмыслом. Запомнить их невозможно, так как они являются безличными функциями.Можно сравнить с гоголевскими именами, собранными Белым: «Бульба,

Козолуп, Попопуз, Вертыхвыст, Шпонька, Чуб, Курочкаиз Гадяча, Земляника, Яичница, Товстогуб»и т.д. У Гоголя имена конкретны, у Хармса – совершенно абстрактны. Даже когдаХармс использует имена Пушкина, Гоголя, он использует их

как абстрактныепонятия, в отрыве от их исторического значения. Или даже «поперек»

историческогозначения, как, например, в миниатюре 1938 года: «… не дает мне покоя

слава Жана-Жака Руссо. Почему он все знал? И как детей пеленать, и как девицзамуж

выдавать!»

Помимо классических рассказовХармса, где он выступает или как безликий повествователь-наблюдатель, лишенныйэмоций («Случаи», «Вываливающиеся старухи» и др.), или как автор-персонаж,провокационно похожий на прочих персона

жей-«недочеловеков» («Меняназывают капуцином…», «Я поднял пыль…») существует и другая группа текстов,набросков, с которыми дело обстоит иначе. Это несколько неоконченных рассказов,очевидно, относящихся к середине или второй половине 30-х годов. В них авторское«я» либо отсутствует, либо сведено к специфической роли «я»

сочинительского,отсылающего нас к традиции русской классической литературы.

Функцией«сочинительского я» является, прежде всего, апелляция к читателю, что

в устах Хармсазвучит странно, так как в большинстве случаев единственным читателем, ккоторому он мог апеллировать, был он сам. Особенностями этих текстов являются и присутствие «лирического героя»,описываемого в третьем лице, и отсут

ствие протоколирования стремительно разворачивающихся событий.Делаются попытки подробного описания внешности, привычек, ничем непримечательных поступков одного человека, весьма похожего на самого автора.Например:

«К одному из домов, расположенных на однойиз обыкновенных ленинградских улиц,

подошел обыкновенный с виду молодой человек,в обыкновенном черном, двубортном

пиджаке, простом, синем, вязаном галстуке ималенькой фетровой шапочке коричне

вого цвета. Ничего особенного в этом молодомчеловеке не было, разве только то, что

плечи его были немного узки, а ноги немногодлинны, да курил он не папиросу, а трубку; и даже девицы, стоявшие под воротней, сказали ему вслед: «тожеамериканец!»

Подобные текстыне похожи на типичные хармсовские «случаи», в нихничего не слу

чается, ничегоне происходит, детали автором списаны с самого себя, со своего знаме

нитого имиджа: клетчатые штаны до колен, трубка, черная собачка (которая нераз

появляется внезаконченных рассказах). «Не-случаи» (определение А.Герасимовой)

изобилуютподробными описаниями незначительных действий и разными сочини-

тельскими экивоками с гоголевским оттенком, например:

«Человек, о котором я начал эту повесть, неотличался никакими особенными

качествами, достойными отдельного описания.Он был в меру худ, в меру бледен и

в меру ленив. Я даже не могу вспомнить какон был одет. Я только помню, что на

нем было что-то коричневое, может бытьбрюки, может быть пиджак, а может быть только галстук.»

Другой рассказ,о том, как Иван Яковлевич Бобов никак не может подыскать себе

в магазинеподходящие брюки, напрямую ассоциируется с гоголевской «Шинелью».

В 1937 году вдневнике Хармс составил список наиболее близких ему имен писателей

в следующемпорядке: Гоголь,Прутков, Мейринк, Гамсун, ЭдвардЛир и Льюис

Кэрролл. Гогольвыступает не только любимым писателем, поставленным на первую

строчку, но иучителем, примером в деле «сочинительства».

В «не-случаях» Хармс осторожен. Если в своих типичных текстахон охотно эксплуати

рует момент неожиданности, то здесь – чуть прикоснулся итотчас же отдернул руку.

Может быть потому,что предстоящая неожиданность, на которой обрываются «не –

случаи», близкак так называемому чуду. «Интересно только чудо, как нарушение

физическойструктуры мира»,- замечает Хармс в своей записи 1939 года. Он верил

в чудо – и приэтом сомневался, существует ли оно в жизни. Один из часто встречаемых мотивовего произведений – сон. Сон как самая удобная среда для свершения чудес и

веры в них. Рассказ «Утро» (1931) – текст о невозможностисоздать текст, сон о бессон

нице, и ожидание чуда.

«Вчера вечером я сидел за столом и многокурил. Передо мной лежала бумага, чтобы

написать что-то. Но я не знал, что мне надонаписать. Я даже не знал должны быть это стихи или рассказ или рассуждение. Яничего не написал и лег спать. Но я долго не спал. Мне хотелось узнать, что ядолжен был написать. Я перечислял в уме все виды

словесного искусства, но я не узнал своеговида. Это могло быть одно слово, а может быть я должен был написать целуюкнигу. Я просил Бога о чуде, чтобы я понял, что мне нужно написать. Но мне начиналохотеться курить. У меня оставалось всего четыре папиросы. Хорошо бы хоть две,нет три, оставить на утро.

Я сел на кровати и закурил.

Я просил Бога о каком-то чуде.

Да-да, надо чудо. Все равно какое чудо.»

«Случаи»изобилуют «чудесами» и неожиданностями: улетает на небо «Молодой человек, удививший сторожа», водноименном рассказе; появляются на столе конфеты,

а потомслучаются две смерти и два игровых воскресения в рассказе «Отец и Дочь».

Но это всефокусы, иллюзия чуда. В рассказе «Утро» ожидается чудо другого рода.

Ожидается чудо вмире, который сотворил Бог (и в которого верил Хармс, как вспоми

нал А.И.Пантелеев, «В седого,доброго, бородатого. В такого, как на голубом небе под

куполом…»), а нев том мире, который творит автор. Ожидается чудо, которое произой

дет не где-то ис кем-то, а с ним самим, не внешнее, а внутреннее.

«Да да, надо чудо.Все равно какое чудо.

Я зажег лампу и посмотрел вокруг. Все былопо-прежнему.

Да ничего и не должно было измениться в моейкомнате.

Должно измениться что-то во мне.»

В связи с темой чуда еще одинрассказ — «Сундук».

«Человек с тонкой шеей забрался всундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться»,

разглагольствуя о борьбе междужизнью и смертью, свидетелем и участником которой ему предстоит быть. При этом онне собирается ничего предпринимать для победы жизни.

Затем сундук исчезает, и человекрезюмирует: «Значитжизнь победила смерть неизвест –

ным дляменя способом». Можно двояко толковать финал: произошло чудо, но это чудо –

может быть, победа жизни, а можетбыть, и победа смерти. «Чудо возможно в момент

смерти. Оно возможно потому чтоСмерть есть остановка времени» (А.Введенский,

«Серая тетрадь», 1932-33гг.).

К самому Хармсу жизньстановилась все суровее. В 1937-38 годах нередки

были дни и недели, когда они сженой жестоко голодали. Не на что было купить даже

совсем простую еду. «Я все неприхожу в отчаянье, — записывает он 28 сентября 1937 года. – Должно быть, я начто-то надеюсь, и мне кажется, что мое положение лучше, чем оно

есть на самом деле. Железные рукитянут меня в яму». К этому тяжелому периоду жизни

относится рассказ «Сундук»(датирован 30 января 1937 г.) о безнадежности, безвыход–

ности.Кажется, что абсурдность, вышедшая из-под пера Хармса, становится былью.

Хармс словно знал об отпущенных ему36 годах жизни. Бывали дни, когда непечата

ющийсяписатель сочинял по два-три стихотворения или по два рассказа. Носить их

в редакции было бесполезно. Вдневнике он уговаривает себя не пасть духом, остаться

верным избранному пути, даже еслиприходится плыть против течения. «Жизнь это море,

судьба это ветер, а человек это корабль,- размышляет он.- И какхороший рулевой может использовать противный ветер и даже идти против ветра, неменяя курса корабля, так и

умный человек может использоватьудары судьбы и с каждым ударом приближаться

к своей цели…» В среде писателей ончувствует себя чужим. Стихи «На посещение

Писательского Дома 24 января 1935года» начинаются строчками:

Когдаоставленный судьбою,

Яв двери к вам стучу, друзья,

Мойвзор темнеет сам собою

И в сердце стук унять нельзя…

Хармс жил высокой духовнойжизнью, пускай его круг ограничивался

несколькими друзьями (Введенский, Липавский, Друскин, Олейников).Большая дружба

связывала его с художниками ПетромСоколовым, Владимиром Татлиным, Казимиром

Малевичем, ученицами Филонова Алисой Порет и Татьяной Глебовой, музыкантами

Исайей Браудо, Марией Юдиной, Иваном Соллертинским.

23 августа 1941 года ДаниилХармс был арестован в третий и в последний раз.

Последние месяцы жизни он провел втюрьме и в начале февраля 1942 года погиб,

чтобы быть реабилитированным в1956-м.

Уже слабея от голода, женаДаниила Ивановича, М.В.Малич, пришла в квартиру,пострадавшую от бомбежки, вместе с другом писателя Я.С.Друскиным,сложила в небольшой чемоданчик рукописи мужа, а также находившиеся у Хармса

рукописи Введенского и Николая Олейникова, и этот чемоданчик как самую большую

ценность Друскинберег во время всех перепитий эвакуации. Вернувшись в1944 году

в Ленинград, он взял у сестрыХармса Е.И.Ювачевой и другую, чудом уцелевшую на

Надеждинской,часть архива.

Проходят десятилетия – и влитературе открывается то, что было погребено временем. До конца 60-х – начала70-х годов мир считал родоначальниками европейской

литературы абсурда Эжена Ионеско и Сэмюеля Беккета.Но, прочтя неизвестные дотоле

пьесу «Елизавета Бам» (1927), прозаические и стихотворные произведенияДаниила Хармса, а также пьесу «Елка у Ивановых» (1939) и стихотворения А.Введенского, мир

удивился – столь популярная ныневетвь литературы появилась задолго до Ионеско и

Беккета.

Макс Фрайсчитает, что «русская литература не заслуживает Хармса», что

«в Небесной Канцеляриипланировали…очередной подарок каким-нибудь англичанам»,

так как «высокое искусство абсурда– это их исконная специализация», но «позже выясни

лось, что Хармс, как ни странно,позарез нужен огромному количеству читателей. Его

любят особенной любовью. Нетдругого автора, которого бы пародировали столь активно

и анонимно…Хармса не пародируюттолько ленивые». «Литература Хармса действитель

но сродни геометрии Лобачевского.Он расставляет знаки на бумаге таким образом, что на

глазах читателя начинаютпересекаться параллельные прямые; непрерывность бытия

отменяется; знакомые слова отчастиутрачивают привычное значение,…живые люди становятся плоскими и бесцветными,как плясуны в театре теней; да и сама реальность

разлетается безжалостным пером намелкие осколки… Я не знаю писателя более ужасающего, чем изящно ироничныйХармс… Его смертельное оружие – невинный

цинизм ангела (по меньшей мере –инопланетянина), слегка шокированного незамыс

ловатойнелепостью человеческого устройства.»

«Мир ловил, но так и не поймалХармса (убил – да, конечно, но не поймал);

а «значит, жизнь победила смертьнеизвестным для меня способом». (М.Фрай)

Используемаялитература:

1.

А.Злобина. Случай Хармса, илиоптический обман.

2.

М.Ямпольский. Беспамятствокак исток (Читая Хармса).

3.

А.Герасимова. Даниил Хармс каксочинитель.