Реферат: Этический выбор литературного поколения 60-х

                                    ПланВведение………………………………………………………………………..2

§1.Историческая действительность и дух города, породившие героя и язык эпохи.Маленький человек как принадлежность прозы «потерянного поколения»………………………………………..7

§2.Знакинедоговоренности и умолчания в не – дидактической прозе Сергея Довлатова………………………………………………….19

§3.Права героя, действующие в условиях текстовой организации:……………………………………………………………………….…….25

        а/право на ошибку

        б/право на ложь и анекдот

§4.Нереализованное право свободы. Бегство от свободы…...31

§5.  «Человек мигрирующий»:…………………………………………..39

        а/онтология пути

        б/онтология пространства

в/ местности

г/ времени

§6.Чемодан – спутник, примета путешествия……………………..46

а/ отношение к «чемодану» героя Вен.Ерофеева

        б/отношение к «чемодану» героя Довлатова

§7. Стилевые особенности прозы Довлатова. «Я » автора и «я»героя – проблемы взаимодействия…………………………………..52

§8. Абсурд как средство выживания и самореализации героя………………………………………………………………………………59

§9.Преодоление абсурда смерти смехом…………………………..73

Заключение…………………………………………………………………..79Список использованной литературы…………………………………83

                                Введение

В этой работе нами будетисследована проблема этического выбора литературного  поколения60-х,  поколения «без пастыря» (13,384),то есть не имеющего возможности руководствоваться готовыми христианскимипозициями, а существующего в ситуации религиозного сиротства. С рождениемСоветской империи наши соотечественники лишились права открытоговероисповедания. За короткий срок системе удалось разрушить многовековые устоии вместо Мира «предложить» Антимир, вместо Рая Небесного – Рай Земной. Никакогодавления и навязывания. На «договорной» основе предполагалась замена в видеточного эквивалента, даже с некоторыми преимуществами: идеальная жизнь будетпостроена в сжатые сроки, здесь — на Земле.

Государствогордилось тем, что ему не хуже церкви удалось держать молодежь в «ежовыхрукавицах», предъявляя к ней суровые нравственно-этические требования: «Всякаядевица, достигшая восемнадцатилетнего возраста и не вышедшая замуж, обязана зарегистрироватьсяи получить программу-доклад «Об аскетизме, воздержании и половой распущенности»/из газетной статьи 1922 года/. Чем не христианские заповеди? Наверняка в этомдокладе встречаются: не возжелай, непрелюбодействуй и т.д.

Несмотря наметаморфозы, происшедшие в нашем государстве после 1917 года человек продолжалвосприниматься религиозно и этнически. Анкетные графы позволялиантирелигиозному государству бдительно следить за духовной жизнью общества, засовершенствованием его атеистического мышления.

Хотя большая частьлитературного поколения «институтов не кончала», а в вопросах религии была малоосведомлена /Бродский впервые прочитал Библию в 23 года, тонкий знаток русскогоязыка Сергей Довлатов однажды хотел переправить Ветхий Завет на Старый/, вцелом поколение 60-х годов можно назвать БОЛЕЕ чем ДУХОВНЫМ. Нравственное чутьеэтих людей действовало на интуитивном уровне, их духовная организация позволялатворить по наитию. Если в окружающей действительности не было ничего стоящего,они писали «жизнь» с собственной своей души. Примером подсознательногоэтического выбора может послужить эпизод из «Факультета ненужных вещей» ЮрияДомбровского: «странный» художник Калмыков, «который постоянно ходит в зеленыхштанах, потому что у него такая вера» нарисовал на заказ эскиз картины. Набольшом листе ватмана изображено золотое небо астрологов, два сфинкса, знакизодиака. Небо кажется глубоким и таинственным, до такой степени глубоким, чтозвезды сверкают как будто из бесконечности. Небо живет самостоятельнойжизнью,  оно вечно, как мир. Нижеизображена огромная триумфальная арка. В арку въезжает трактор «ЧТЗ», которыйдвижется прямо в небо. За рулем сидит обыкновенный парень в рабочей куртке.Люди, плохо разбирающиеся в искусстве: в перспективах, в нулевых точках, чувствуют,что в картине что-то не так: «Они стояли, молчали и думали». Несоответствиеземного и небесного не могло не бросится им в глаза. Что-то нужно убрать: инебо прекрасно, и трактор, как живой, хотя и традиционно-плакатный. Но как-тоискусственно он выглядит под этим великим Небом. Почти так же искусственно, какпроступающие изображения Ленина и Сталина на новых сортах яблок, умеловыведенных искусными селекционерами. Несовместимость разнородных и разномастныхмиров ставят людей в ситуацию выбора. И они дают право на существование – НЕБУ.Опыт этого выбора не подчиняется рациональному контролю. Люди «отбросили»трактор не как сиюминутное (в противоположность вечному НЕБУ), но какфакультативное, живущее за счёт этого НЕБА, пародирующее его явление, по духуне соответствующее и нахально противопоставляющее.

Повседневное иобычное изымается из уникального вечного. Это иррациональная попытка ориентироватьсяв непостижимом мире позволяет возвыситься до уровня Неба. То, что делают эти люди-наблюдатели,можно наименовать примитивно-интуитивным уровнем разделения Миров. Значительнопозже в фильме Никиты Михалкова «Утомлённые солнцем» будет рассмотрена проблемапротивоборства двух миров без участия в этом человека, т.е. выборосуществляется на космическом уровне, человеческое сознание не в состоянииразделить эти два мира, и здесь требуется Высший Суд. На фоне огромного поля,живущего в треске кузнечиков, дышащего полуденным зноем и на фоне огромногонеба парит воздушный шар с изображением идола Земли. Шар уверенно и спокойнодвижется в Небо. Как два разнородно заряженных элемента, они не могут нестолкнуться. Апокалипсическая картина битвы только предполагается. Пока всеспокойно, поле продолжает дремать, утомленное солнцем, люди ведут своиповседневные разговоры. Только в атмосфере дрожит какая-то страшная инеминуемая нота. Гибкая шаровая молния посылается на землю в знак того, что двамира столкнулись и жертвы теперь будут бессчетны.

В обоих случаях /иу Домбровского, и у Михалкова/ повседневное и обыденное растаптывается вечным иуникальным. Хотя Небо в выигрыше, идея будущего катастрофизма не отпускает нас,а что, если когда-нибудь Земля будет уничтожена, потому что недостойна смотретьв лицо Неба?

Совершенно другуюверсию предложил человечеству в 70-х годах XX века писатель Сергей Довлатов. Он нашелвозможность сосуществования двух миров в рамках анекдота и абсурда. Причем донего на таком масштабном уровне сделать этого не удавалось никому. Аверченко,Зощенко, Ильф и Петров, Ардов и даже Жванецкий рассматривали мир как сущность,отбрасывающую «нехорошую тень», которая, как в сказке, способна уничтожитьсвоего хозяина. В их произведениях присутствует некоторая доля агрессии: уничтожитьвсе, что мешает миру.

Довлатов жепопытался отыскать компромисс  и датьвозможность существовать двум мирам под одной крышей. Мало кто видел вДовлатове писателя – примиренца, писателя, в чьем нравственно-этическом опыте проявилосьне осуждение мира и человека как несовершенных и негативных сущностей, апринятие их такими, какие они есть.

Судя по тому, что вапреле 1998 года в Петербурге был открыт клуб «Пиво у Довлатова», влитературных кругах писателя продолжают воспринимать в первую очередь какталантливого сатирика.

«Пиво у Довлатова»воспринимается как символ яркого сюжета /съемки фильма о Петре I/, закрепленного в реальной действительности. Людижелают иметь вещественное доказательство веселой шутки. Может быть, все это«издержки памяти», но как приятно думать, что именно возле этой пивнойпроизошла та незабываемая история.

 Эта пивная воспринимается как образ –памятник, как особое довлатовское место в наших сердцах.

Степень изученноститворчества этого писателя в нашей стране ничтожно мала, потому что еговоспринимали очень упрощенно и приземленно, но то, что публиковалось с 1992года /в основном воспоминания друзей/ позволяет дать высокую оценку егомастерству и душевным качествам. Случилось так, что с 1978 года Довлатов жил вСША, и именно там он смог окончательно выразить себя как прозаик. В нашейстране до 1990 года не было опубликовано ни одной его книги. На Западе же онвыпустил 12 книг на русском языке, стал лауреатом премии американскогоПенклуба, печатался в престижнейшем «Ньюйоркере», где до него из русских прозаиковпубликовался только Набоков, т.е. реализовал себя как писатель и как человек.Эта работа ставит своей целью рассмотреть творчество Довлатова с примиренческойточки зрения, т.е. разглядеть за стилистическими и поэтическими особенностямипрозы Довлатова стремление нравственно оправдать мир и человека, в немживущего, не разделять действительность на Мир и Антимир, а дать им возможностьполностью реализовать себя в условиях абсурда. На самореализацию имеет правоДобро и Зло, и плохой человек и хороший, на оправдание имеет право время ибезвременье, изгои и власть имущие.

Цель этой работыпоказать милосердие Довлатова в отношении к герою и стилю, его жизни, вотношении к тексту и читателю. Поколение 60-х, как никакое другое поколение,обладало чувством высокой духовности. Когда был изгнан Бог, им пришлось «взращивать»его в собственных душах и произведениях. И этот Бог стал самым милосерднейшим исамым гуманнейшим в истории ХХ столетия. Отчего я так люблю Бродского иДовлатова, Уфлянда и Лосева, Рейна и Неймана? Оттого, что они так любят меня.

«Зачем он дан былмиру и что доказал собою?» – вопрошал Гоголь о Пушкине с присущей емудотошностью. И сам же отвечал: «Пушкин дан был миру на то, что бы доказать собою,что такое сам поэт, и больше ничего».

§ 1. Историческая действительность и дух города, породившиегероя и язык эпохи. Маленький человек как принадлежность прозы «потерянного поколения»

Если газеты то и дело сообщают об очередном раскрытом заговоре и новойпартии арестованных, осужденных, расстрелянных, высланных, заключенных в лагеряи тюрьмы; если регулярно исчезают соседи по квартире, сослуживцы, друзья; еслив комнате под кроватью или у двери возник чемоданчик с собранной партией белья,а от шагов на лестнице или ночного звонка в дверь сжалось сердце – значитаресты, этапы, тюрьмы, ссылки стали повседневностью, частью жизни.

                               В.Сажин «Песнистраданья»

Город как типсознания – тема бесконечная. Сознание, породившее город, — это никогда не односознание, а бесконечное множество сознаний, находящихся в сложных иерархическихотношениях. Даже в таком случае как Петербург, где город первоначально возниккак реализация воли одного человека, где индивидуальным владельцам были«спущены сверху» планы частных домов, то физическое пространство, котороереально возникло в начале восемнадцатого века, отражает сложное взаимодействиепредставлений о городе самого Петра, француза Леблона, итальянца Трезини, насильноперевезенных из Москвы жителей и всех безымянных строителей.

О том, что укаждого города есть свое собственное лицо, говорить не приходится, известновсем также, что у каждого города есть свой особенный дух. Возможно, именно этотдух и порождает людей, историю, отношения по образу и подобию городского Лика.Физиогномика – область не совсем научная, строится она на домыслах,наблюдениях. Физио-гномика. Гномон – в эллинистической математике – страннаягеометрическая фигура, которая образуется, если изнарисованного параллелограмма «вынуть» меньший, подобный ему параллелограмм.Остаток и будет гномоном – оболочкой, обнимающей пустоту. Одновременно гномон –«знать», «ведать». А еще – простейший прибор для измерения времени. Гном –уродливый карлик, пигмей. «Маленького человека» мог породить только Петербург.Пушкин, Гоголь, Достоевский, А.Белый, Блок, Мандельштам и другие, до и послених, создавали «петербургский миф», а, вернее сказать, рисовали героя, которогомогла породить только Северная Венеция, предсказывали его судьбу, как бы читаяпо ладони замысловатые морщинки, поставленные, как роковые штрихкоды,Петербургом своему несчастливому «ребенку». Отсюда пошли два типа героев.Герои, вольные распоряжаться жизнью и желаниями других людей /Германн,Раскольников/ и герои, которые лишаются воли, вовлекаются в круговорот событийтаинственными силами, «стихией Петербурга».

Сергей Довлатов –Сын Петербурга, рано познавший дух своего прародителя: «Без труда и усилийдалась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальнуюпомпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цветлица, долги и вечная самоирония. Ленинград обладает мучительным комплексомдуховного центра. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьмаязвительным господином» (27, II, 87).Можно к этому добавить и то, что Ленинград часто делает своих «детей»несчастливыми. В Таллинне, излишне миниатюрном, кондитерском, с вертикальнымиготическими башнями, ты больше думаешь о себе; в Нью-Йорке, затерявшись втолпе, ты с трудом отыскиваешь себя. Сближает Нью-Йорк и Таллинн то, что,находясь и в том и в другом, ты не перестаешь думать о Петербурге.

Питерский воздух иневская вода отравлены в числе прочих токсинов неким ядом, вызывающимнепреодолимую жажду словотворчества. Давайте же вернемся на полвека назад, в тенеобычные пятидесятые: джаз – музыка молодых, «Шипр» – главный аромат времени.Ленинград, осень 1959 года. На углу Садовой и Невского висит репродуктор,разносятся слова Хрущева: «Нынешнее поколение молодых людей будет жить прикоммунизме». Завершается XXIвнеочередной съезд КПСС. В Москве принимают новую программу партии. Ощущая себяуже в предбаннике грядущего литературного коммунизма, быстро нашли формулу длясамоопределения: манифест начинался так: «Мы, дворники старого искусства, мы,кочегары нового…»

Никто не понял, чтоименно собирались делать в этом пролетарском качестве, но из репродукторахлынули несмолкаемые аплодисменты, потом бравурная музыка: «Не кочегары мы, неплотники…». Пропагандистская машина истерически звала к новым высотам /фильм«Высота»/ и славила романтику сварочных работ.

У поколения 60-хначинает умирать страх, внедренный еще в их отцов и дедов, большинство ужеутратило инстинкт самосохранения и наиболее яркая и самобытная часть этоголитературного поколения спустя четверть века обнаружила себя в самом низу общества:в подвалах котельных и дворницких. Дом состоит из подвала, жилых этажей икрыши. Целое поколение писателей – не вдруг, конечно, и тем более несознательно – выбирало нежилые уровни. Только там, на задворках жизни, смоглазародиться и существовать независимая русская культура последнего тридцатилетия.Все началось с трещины в доме. Трещина между парадной моделью  жизни и той жизнью, которая формировалась покнигам и фильмам, и реальностью: повседневным бытом коммуналок, очередей,нормальной обыденной униженностью каждого советского человека. Трещину этуобнаружили наиболее чуткие из писателей еще в середине 50-х годов (44,178). Ощутив, что русский язык стал звучать как-тонадтреснуто, ненатурально. Феномен двуязычия поразил официозную  русскую литературу, так называемый, советскийтоталитарный язык. Следует отметить и то, что тоталитарный язык в русскомварианте господствовал гораздо дольше всех иных разновидностей, был гораздопрочней сконструирован. Первым ввел в обиход понятие тоталитарный язык французский философ и писательструктуралист Жан-Пьер Фай. Советский лозунг: «Все на уборку урожая!» наглядноможет демонстрировать и сигнализировать о посягательстве на самоценностьличности. Слова: весь, все, единодушно, широкие массы – несут позитивнуюоценку, особняком стоящее «отдельные товарищи» вносит негативную коннотацию.«Отдельные», значит не с нами, а кто не с нами, тот, значит, против.Лингвистически этот язык – система знаков, за которыми нет означаемого: что-топовысить, за что-то бороться, засыпать в закрома Родины. Уже не один сатирикинтересуется, где именно находятся эти самые закрома. Распоряжений типа:сократить на двенадцать процентов количество авторских материалов. Если числоавторских материалов на радио должно быть произвольным, то сократить нужно на12% от несуществующего целого. Фразы, зачастую составленные грамматическиправильно, напоминают сложный арифметический пример с дробями и многочленами,его нужно долго решать, а в итоге получается ноль: «Выше знамя социалистическогосоревнования за дальнейшее повышение качества».

В том и задачасоветского языка: с помощью русской лексики и грамматики создавать определеннуюграндиозную симуляцию чего-то. Существуют клише, абсурдные шаблоны, иерархииаплодисментов: безатрибутные простые; продолжительные, долго не смолкающие;переходящие в овацию; наконец, кульминация — в едином порыве все встают. Даженекрологи пишутся по одному образцу предусмотренному еще в сатирическойситуации в «Золотом теленке», где обыгрывают этот формализм:

-     Снимите шляпы,- сказал Остап, — обнажите головы. Сейчас состоится вынос тела.

Он не ошибся. Неуспели еще замолкнуть раскаты и переливы председательского голоса, как впортале исполкома показались два дюжих сотрудника. Они несли Паниковского.

— Прах покойного — комментировал Остап- был вынесен на руках близкими и друзьями. После непродолжительной гражданскойпанихиды…тело было предано земле» (38,98).

Общество настолькосжилось с существованием двух языков внутри одного, что многие, переходя взависимости от обстоятельств с официального на разговорный язык, даже незамечают момента перехода. Обнаружить, что живешь на двух языках /а значит,думаешь на двух/ и по двойному моральному принципу, — значило обнаружитьтрещину в родном доме, прослыть паникером, либералом, а ежели еще и настаиваешьна своем открытии, то и шизофреником.

Как явствует изповести Чехова о докторе Рагине, сумасшедшем по недоразумению, по ошибке, вРоссии не зарекаются не только от сумы, тюрьмы и города Парижа, но так же и отсумасшествия по недоразумению. То, что на закате XIX столетия могло состоятся только в могучемвоображении такого писателя как Чехов, в ХХ стало прискорбнойдействительностью. Правда, еще раньше, в начале XIX столетия, император Николай I объявил сумасшедшим сочинителя Чаадаева, но в товремя так клеветать было немодно. Поэтому, можно сказать, Антон Павловичнапророчил, и в советское время так же легко, не будучи «никем», «сделатьсявсем», как, не будучи сумасшедшим, угодить в сумасшедший дом.

Дети ХХ съездапопытались заговорить по-человечески, делая вид, что «парадного» языка несуществует. Их героем стал обыкновенный, простой человек, который был обманутвместе с другими, но теперь прозрел. Традиционная для нашей литературы тема«маленького человека» вновь зазвучала в рассказах В.Белова, В.Шукшина,Ю.Алешковского, В.Войновича, А.Зиновьева, Вен. Ерофеева, Ф.Искандера. Маленькийчеловек сделался литературным героем 60-х. Незаметность предпочтительнейгероики, человеческий язык естественней казенного. По сути, это была эпоха повседневности,годы весьма благоприятные для маленького, незаметного человека, повсюдуторжествовало «человеческое слишком человеческое». Незаметный герой присоответствующих обстоятельствах изъясняется на том «сакральном» языке, оставляя«интимную» речь для приватного общения.

Официозная культурабрежневского времени, «культура середины» была не чем иным, как прямымвыражением диктата посредственности, почти животной нетерпимости ко всемунепохожему. Слова Ю.Афанасьева об «агрессивно-послушном большинстве» на Съезденародных депутатов, свидетельствуют, насколько глубоко пронзала нашу жизнь«культура маленького человека». Эта культура могла родиться только на чердакахи подвалах, окраинах бытия. Независимая культура возникала на неприятии «ГрадаЗемного», в каком бы соблазнительном виде он не являлся. Нищими казались дворцыи закрытые распределители, ничтожно малыми – госпремии и миллионные тиражиперед лицом «Града Небесного». До последнего времени мы были убеждены, чтоживем, если не в процветающем, то в потенциально богатом обществе, на землеизобилия и благополучия. Речь идет не столько о показном изобилии пырьевских«Кубанских казаков», где ломятся столы от бутафорских фруктов и овощей; мынаучились наделять высоким духовным содержанием вещи, мир вещей: послевоенныхкеросинок и керогазов, чиненой хромой мебели, трофейных велосипедов с облезлойкраской, коммуналок, населенных современными Акакиями Акакиевичами.

Хотя маленькийчеловек не русское изобретение /его истоки обнаруживаются еще у греков иримлян/, но наша литература достаточно потрудилась в его славу, и только у насэтот герой стал столь распространенным, а, главное, столь почитаемым. В Россииизгнанный и униженный герой всегда в моде. Начиная со сказок и мифов, чембольше герой прошел испытаний и унижений, тем выше его пьедестал. Сказкаподнимает униженного на самый верх, как Библия, а жизнь растаптывает его.Неисчислим поток жертв этой жизни, героев, предназначенных к уничтожению,жертвоприношению: Гадкий утенок, Крошка Доррит, Иван-третий сын…Но всемилостиваясказочная судьба откликается на переживания средних людей /не-жильцов ине-героев этого мира/ и милосердно вписывает их «в бархатную книгу жизни».Любит наш русский читатель «маленького человека». Достоевский сетовал:«Напишите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, гдеописано, что кого-нибудь секут» (28,901). Вот он и создал Макара Девушкина,Мармеладова, Снегирева, всех этих униженных, оскорбленных, пьяненьких, которыхбеспрестанно секут и некому их пожалеть. И вложил в них всю свою душу, душуистинно русского человека, человека одинокого и страдающего, тихонько плачущегов пустыне этого мира. А все дело в том, что русская литература, следуяромантической традиции, придумала «маленькому человеку» несбывшеесявеликое будущее. Оттого он и плачет. В своей статье «Русские цветы зла» ВикторЕрофеев пишет о ХХ веке – веке зла. Вся русская литература – это философиянадежды, вера в возможность перемен, вера в сказочный конец, надежда на то, чтоу каждой Наташи Ростовой будет свой принц и свой бал. Русская классическаялитература учит тому, как оставаться человеком в невыносимых условиях.

«Мы жертвовалиглубокой антропологией во имя философии надежды» (33,24). Эти жертвы дали нам«маленьких людей»: русских юродивых, безумцев, пьяниц и маргиналов. ЕщеБелинский писал, что горе «маленького человека» еще больше оттого, что он готовилсябыть великим.

Это не удивительно:у огромного количества людей не только юные, но и зрелые годы проходят вожидании перелома. Почти неважно, какого именно, лишь бы это резко измениложизнь – будь то повышение по службе или увольнение, выигрыш в лотерею, далекийотъезд, простое детское чудо с бородатым волшебником, прорыв потаенноготаланта, наконец, смерть – она ведь еще круче меняет жизнь. Этот выжидательныйкомплекс – главнейшая черта «маленького человека». Наша классика чутко уловилаэтот общий нерв: заурядную драму нереализованной жизни, использовав, передала внаследство веку двадцатому. Культура и традиции ХХ века увидели, что переданныйвеликой русской литературой человек настолько мал, что дальнейшему уменьшениюне подлежит. Своего рода – это неделимость элементарных частиц. Для наспредстоит выяснить, так где же этот «маленький человек»: умер, перешел в жизньреальную или же трансформировался? И героя Ерофеева, Довлатова, Петрушевскойуже не следует называть «маленьким человеком»? Разумеется, в жизни «маленькийчеловек» существовал и неизменно будет существовать, причем в подавляющем большинстве.А в литературе?

Многие считают, чтосоветский период русской литературы не знал такого героя. Да и знал ли он героявообще. Типичный герой литературы 1920-х годов, за немногими исключениями,представляет собой дефектный, фрагментарный характер, который не способенопределиться как личность или как социальное существо. В своих крайнихпроявлениях он совершенно деперсонализирован, ничем не лучше вещи /если вообщеотличим от нее/.

Подобныйклассическому «маленькому человеку» персонаж возникает у Зощенко, это –«скромный герой, наш знакомый и, прямо скажем, родственник», т.е. такой же, какмы, даже чуточку лучше нас, но значительно мельче станционного смотрителя ититулярного советника. Но он все-таки борется за место под солнцем, правда,делает это как африканская ящерица, но все же: «В Африке есть какие-тоживотные, вроде ящериц, которые при нападении более крупного существавыбрасывают часть своих внутренностей и убегают, с тем чтобы в безопасном местесвалиться и лежать, покуда не нарастут новые органы» (36,224). Главное длятакого героя – выжить любыми способами и дожить до светлых перемен.

Потом были разныегерои: и святой нового канона Корчагин, и байронический скиталец Мелехов, иновобиблейские персонажи Бабеля, и мифологические гиганты Платонова, но не былосреди них настоящего «маленького человека». Даже герои Шукшина, Войновича,Искандера, Ерофеева являются значимее классических, это герои с претензией навеличие. Поэтому называя их «маленькими», мы лукавим. Один известный критикписал, что в российском ХХ веке даже собака /Верный Руслан/ социально иидеологически выше, значительнее и сознательнее Каштанки, не говоря уж о Муму.

«Русские цветы зла»Виктора Ерофеева ставят в упрек дегуманизацию нашего общества. Нет,булгаковское убеждение, что человек не изменился да и не изменится, вовсе неоправдывают героя. «Человек хорош, обстоятельства плохи,» – объясняет Базаров.Слава богу, что наша литература еще находит в себе силы, чтобы оправдатьчеловека. Герой как бы приспосабливается к жизни, хочет бытьмаленьким-маленьким, чуточку поганеньким, без имени, без звания, и произноситьслова: «Я — человек маленький», с расчетом на противоположное впечатление.Малых же людей он терпеть не может и ненавидит всю эту «пиджачную цивилизацию»средних, сереньких людей: «Мне ненавистен простой человек, т.е. ненавистенпостоянно и глубоко, противен в занятости и в досуге, в радости и в слезах, впривязанности и в злости, все его вкусы, и манеры, и вся его простота,наконец,» – дневниковая запись 1966 года Венедикта Ерофеева. Ему вторит другойписатель: «Должен сказать, что больше всего на свете я не терплю обыкновенных людей,каких девяносто процентов на земле» (52,119).

Можно  подобрать сотни  таких  откровений из  литературы 60 — 80-х годов.Мысль о том, что лучше алкоголик, дегенерат, преступник, чем антидуховный,тупой звериной тупостью, средний человек. Простота – в данном случае – хужеворовства. Поэтому в цене преступники, алкоголики, сумасшедшие.

У Юза Алешковскоговсе эти пороки зачастую сосредотачиваются в одной личности. Герой – ипреступник, и пьяница, и сумасшедший. Фан Фаныч из романа «Кенгуру» знамениттем, что изнасиловал в московском зоопарке кенгуру Джемму. Он – мошенник,человек со множеством имен и лиц. В «Синеньком скромном платочке» главный герой– шизофреник Леонид Ильич Байкин, «проживает чужую жизнь» и пишет письмоПрежневу Юрию Андроповичу, чтобы тот вернул ему имя и цельность. Раздвоениеличности выражено буквально: левая нога пишущего похоронена в могиле Неизвестногосолдата, а имя он присвоил от покойного друга. Герой «Маскировки» алкоголик идурак, помещенный в сумасшедший дом, вправду сходит с ума. Трагедия«Вальпургиева ночь, или шаги командора» Венечки Ерофеева избирает местомдействия тоже психбольницу. Герои этой трагедии самые натуральные больные, с лишаямии коростой, поедающие шашки и домино, буйные — «хулиганящие дисциплину» и тихие– «себе на уме». Они не любят принимать процедуры, зато очень любят поговорить.Разговоры ведут интересные, но тоже с претензией на ненормальность и на глубокое«знание мира». Их девиз, девиз «маленького человека»: «Оставьте меня, зачем выменя обижаете?», но после таких слезных слов они запросто могут «врезать поморде». Несоответствие ума и неразумения очень велико. На память сразу приходитодна легенда из жизни великого Леонардо да Винчи. Однажды художник бродил порыночной площади в поисках человека, с лица которого он мог бы написать Иудудля «Тайной Вечери». Наконец он отыскал немолодого мужчину с очень интереснымлицом, привел его в свою мастерскую и начал готовить кисти для работы. КогдаЛеонардо обернулся, то увидел, что человек плачет. На вопрос, почему он плачет,тот ответил, что пару дней назад Леонардо писал с него Иисуса. Эта история –самый характерный пример несоответствия человека себе самому, проживание в душеи доброго и злого начала, извечный дуализм. «Маленького человека» породилонесовпадение масштабов личности и событий: отсюда интеллектуальные сумасшедшие,философствующие пьяницы. Муравьи тащат свои стройматериалы, не зная о войнах, тараканыпереживают Хиросиму. В разнице масштабов – физическое спасение, да и душевноетоже. «Маленькому человеку» легче выжить, уцелеть, выкинуть частьвнутренностей, прикинуться ненормальным, даже быть ненормальным в условияхабсурдного мира. Человек уязвим более всего тогда, когда он один. И лучшее, чтоможно для него сделать – оставить одного, ибо, чем более он один, тем более ончеловек. Близится конец века. Однажды Андрей Белый скаламбурил: «Человек естьчело века». Тогда конец века – это образ людей, его  завершающих, олицетворяющих этот конец. Какимже должен быть этот человек, чтобы этот век не оказался последним: добрым ималеньким, ждущим свою сказочную надежду, летящим, как на картинах Шагала,высоко-высоко над землей, и кажущимся большим на фоне крошечных домов иигрушечных деревьев.             

§ 2. Знаки недоговоренности и умолчания

 в не – дидактической прозе СергеяДовлатова

Наша литературадолгое время стояла на позиции строгой дидактики. Первостепенной цельюлитературы являлось научать как «в стране Советской жить». Россия всегдасчиталась литературной страной, она давно взяла бразды правления человеком всвои руки и к 60-м годам так приспособилась, что управляла массой, используянезатейливые универсальные средства. Отстранив древнейшие формы воздействия начеловека /религию и философию/ на второй план, она взвалила на себя непосильноебремя нравственного воспитания народа. Литератор стал посредником междуразличными социальными группами, в первую очередь между совокупностьюсоциальных групп, то есть народом и властью. Теперь это и философ, иреформатор, и правозвестник «новой веры». О чембы ни рассказывало бы произведение – главная его цель была дидактической. Как ив любом явлении, здесь можно отыскать свои положительные стороны. Литератураперестала быть элитарной, то есть литературой для избранных. Шаблон был одним итем же и для фрезеровщика, и для профессора. Литература как будто поставила насвою обложку штамп «для среднего советского возраста». Управление массамисчиталось почетным званием. Особенно ценились чиновники социалистическогоискусства, умеющие ладно и красиво живописать стахановский подвиг, наивносчитая, чем красивее напишут, тем лучше будут работать люди. Довлатов уместносравнил эту ситуацию с первобытной ритуальной традицией в культовой живописинаших предков: «Рисуешь на скале бизона – получаешь вечером жаркое» (27,122).

Такая оптимизациядействительности дошла до того, что кто-то предложил создать единый текстсоветской прозы, этакую программу обучения старых и младых. К счастью, эта идеязависла в воздухе. В 70 – 80-е годы в противовес таким желаниям возниклаарлекиада как средство против обывательского застоя и натужной героизации.Можно заметить, что веселье почти всегда царит над руинами, как пир во времячумы. О Франсуа Рабле когда-то восторженно писали, что особым признаком егогениального творчества была принципиальная неофициальность:то есть отсутствие догматизма и авторитарности. Но все эти перечисленные достоинстваперечеркивались последующей грустной фразой: «Отсюда – особое одиночество Раблев последующих веках» (10,4).

Одиночество ввеках, пожалуй, страшное наказание. Жители нашего века подобны неблагодарностьюсвоим предшественникам. Многие до сих пор не смогли оценить доступную, легкую,изящную прозу Довлатова. То ли по неведению, то ли по застаревшим рефлексамбыть обучаемыми, то ли из-за невозможности отвлечься от мифов и лжи парадникаТретьего Рима. Когда-то Фридрих Ницше писал о несчастье ясных писателей в том,что их считают простыми и плоскими. Читатели не желают возиться с мыслью,выданной им «без боя», они предпочитают трудиться над головоломками неясных инаслаждаться радостью собственного усердия. «Сложный» автор очень эгоистичен,так как заставляет нас бесконечно думать о нем, следить за этапами его мысли,за тайнами и загадками его произведений. Рано или поздно процесс чтенияпревращается в интеллектуальную битву двух сознаний, причем ясно, чьей победойона закончится. Читатель будет еще долго капитулировать перед текстом,возвращаясь и возвращаясь к нему. Довлатов более милосердно, нежели мудро,подошел к своему творчеству. Привычный делать щедрые подарки, он отдает себяненавязчиво и нежно. Он похож на виртуозного пианиста, который своимисполнением сумел нас заставит забыть автора. Сумел рассказать чужие истории,как свои. И мы упиваемся игрой и лицедейством, забыв о себе, о времени, о нем,а только думая о жизни, как бытовании его, времени, нас и необъятного мира.

«Художник и егосвита должны идти в ногу,» — сказал мудрый. Творящий элитарно ставит своейцелью вызывать на битву избранных и лучших. В неравном соперничестве побеждатьих в веках и чувствовать себя Гением. Лев Лосев писал о том, что Довлатов былвсегда слишком профессионален, чтобы гениальничать. Профессионализм делатьжизнь простой и доступной превосходит усложнившую мир гениальность во многораз. Известно, что Довлатов писал с черновиком не только письма, но дажезаписки в два слова. Написать ясно и просто гораздо сложнее, чем запутанно итуманно. Он, большой и широкий телом своим, подтверждал  древнее учение о калокагатии – гармоничномсочетании физических и духовных качеств человека. Kalos — «красивый», agatho– «добрый» /в большей степенидобрый, нежели большой и красивый/. Как воплощение любви русских ко всему «вшироком размере, все что ни есть: и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, иноги» (25,84) разве мог Довлатов вызвать кого бы то ни было на интеллектуальнуюдуэль? Он мог лишь вторить за Чеховым, Лесковым, Зощенко то, что фраза у негокороткая, доступная бедным. Довлатов, как по древней легенде, послал глупцамземным блага для того, «чтобы мудрецам было ведомо, что земные блага обретаютсяне умом и знаниями, а чем-то другим» (Насреддин).

Довлатов простонеобходим тем, кому не нужны нравоучения и догмы, не нужна «планетарнаякоммуна», в которой мужчины, женщины, старики, представители различныхэтнических групп, закрыв глаза и соединив руки, сосредоточенно слушают ритмбиения «коллективного сердца» и голос Великой Державы. В его произведенияхгерои не вопят, не бубнят, они глаголят, какдивные младенцы, истину. Они умеют вовремя остановиться и уйти на цыпочкахследами многоточий.

Новая литература,как и новое искусство, искало новые формы общения. Общения посредством ритмадыхания, неожиданных пауз и умолчаний. Человека уже не удовлетворял размеренныйтекст, он хотел дополнительной СВЕРХИНФОРМАЦИИ. Неслучайно один герой Довлатовапроизносил фразы вместе со знаками пунктуации: «Привет, запятая, старик,многоточие. Срочно к редактору, восклицательный зн

еще рефераты
Еще работы по литературе, лингвистике