Реферат: Тема рыцарства в лирике А. Блока в ее связи с творчеством Р. Вагнера
Криницын А.Б.
Глубоко закономерным выглядит увлечение Блока искусством Вагнера, чуть ли не все творчество которого было вдохновлено темами и образами древнегерманской мифологии. Близок Блоку был и общий трагический пафос композитора со столь типичной для русского декаданса мифологемой конца мира и «гибели богов», соответствующей мотивам страшного мира" и «возмездия» в творчестве Блока.
Но мы, не останавливаясь на многочисленных и уже подробно исследованных фактах обращения Блока к вагнеровскому творчеству1, рассмотрим только одну очевидную вагнеровскую аллюзию — образ Рыцаря, в чьи героические латы облекается зачастую лирическое «я» Блока. Видоизменение этого образа на протяжении всего творчества Блока также можно рассматривать как некий мифопоэтический сюжет, позволяющий проследить эволюцию художественного мировоззрения Блока в целом.
Необходимо сразу оговорить, что Блок воспринял образ рыцаря, достаточно редко встречающийся в русской литературе, не только от Вагнера, но и из баллад Жуковского (см. его «Поэму» о рыцаре и розе 1898 г., явно навеянную «Ундиной»), а также из пушкинского знаменитого стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный...». Затем рыцарский образ неразрывно сочетался в сознании Блока с личностью В. Соловьева, который тоже «имел одно виденье, непостижное уму» — созерцание вечной женственности, Софии, и всю свою жизнь посвятил поклонению ей.
Позже, в 1910 г., Блок напишет статью памяти В. Соловьева «Рыцарь-монах», где прямо назовет его «рыцарем бедным»:
… перед нами уже не здешний Соловьев. Это — рыцарь-монах… Что щит и меч, добрые дела и земная диалектика для того, кто «сгорел душою»? Только средство: для рыцаря — бороться с драконом, для монаха — с хаосом, для философа — с безумием и изменчивостью жизни.… «Бедный рыцарь» от избытка земной влюбленности кладет его к ногам плененной Царевны." (5; 451)2
Весь ранний период творчества Блока проходит под знаком мистики Соловьева, и потому рыцарский облик, закрепившийся за ним в сознании поэта, крайне важен для нашей темы. Однако здесь мы имеем образ рыцаря именно в пушкинской интерпретации.
В самих же стихах Блока образ рыцаря впервые встречается в стихотворении «На мотив из Вагнера» («Валькирия»), являющемся вольным пересказом первой сцены одноименной вагнеровской оперы. Как раз к этому, 1900-му году и относится первое знакомство поэта с творчеством немецкого композитора. (Мы не будем подробно описывать хронологическую последовательность знакомства Блока с творчеством Вагнера, ибо ее можно найти в вышеуказанных монографиях, а также в статье Annete Hainze из данного сборника).
В дальнейшем образ рыцаря становится одним из воплощений лирического «я» в ранней блоковской лирике. («Завтра, с первым лучом… — I; 70, 1900 г., „Я укрыт до времени в приделе...“ I;161, 1902г., „Religio“-I; 230, 1902г., „Вот она — в налетевшей волне...“- I; 251, 1902г.). Если даже само слово „рыцарь“ не звучит в поэтическом контексте, то указанием на „рыцарское достоинство“ героя служат такие атрибуты средневекового воина, как шлем, меч, латы, копье, щит, крест, несущие на себе примерно одинаковую сигнификативную функцию (Приведем в частности такие строки, указывающие на рыцарский облик лирического героя: »… Загорелся мой тяжелый щит… — I; 161, «Полюбуйся на светлые латы… — I; 251, „В щите моем камень зеленый зажжен. / Зажжен не мной — господней рукой… — I; 268, “Но я вблизи — стою с мечом, /Спустив до времени забрало… — I; 289, „Я грущу, как заоблачный воин, / Уронивший панцирь на землю“ — I;318, „Я кую мой меч у порога...“ — I; 540. Курсив везде мой — А. К.) Наиболее важным в этом ряду оказывается символ меча, особенно многозначный, но разобрать его подробно нам, к сожалению, не позволяет ограниченный объем статьи.
Но, несмотря на то что образ рыцаря впервые возникает у Блока в вагнеровском контексте, поначалу он обрисован в явно пушкинско-соловьевском ключе. Главные его черты — беззаветное служение своей Даме, подобное молитвенному преклонению перед религиозным идеалом, ибо Прекрасная Дама для Блока — мистическое воплощение вечной женственности. Именно служение является главной чертой, характеризующей этот образ. (»Со мной всю жизнь один Завет — Завет служенья Непостижной" — I; 230)
Рыцарь Прекрасной Дамы одновременно и священник в ее храме (знаменательно было определение Соловьева как «рыцаря-монаха»), поэтому его атрибутом оказывается как меч, так и кадило: «Воскурю я кадило, опояшусь мечом...» (I; 170). То есть Блок обращается к традиции средневековых монашеских рыцарских орденов, например рыцарей Храма — Темплиэров. Верность Прекрасной Даме придают рыцарю небывалую силу: «Я укрыт до времени в приделе, /Но растут всемощные крыла… (I; 161). Весь облик рыцаря просветлен, идеалы его высоки и сближают его с Небом:
… И просветленные духовно,
Полны небесной чистоты,
Постигнем мы союз любовный
Добра, меча и красоты. (»После битвы" — I; 464)
У Вагнера же трактовка рыцарства совершенно другая: рыцаря характеризуют в первую очередь такие категории, как «Ehre und Ruhm»(честь и слава), «Kraft und Treue»(мощь и верность — эти два понятия вполне тождественны блоковской концепции рыцарства), а также «Hehr» — величие, благородство, возвышенность. Рыцарь у Вагнера призван совершить величайший подвиг: спасти страну, мир или богов. Он избран и заранее предназначен богами на этот подвиг — это знаменуют всегда чудесные обстоятельства его рождения — вспомним Тристана, Зигмунда, Зигфрида или Парсифаля. Сила такого героя — нечеловеческого происхождения. И они совершают то деяние, к которому предназначены. То есть они не столько являются носителями возвышенной идеи, сколько воплощают ее собой и своим подвигом. Служение Даме и беззаветная влюбленность в нее отходит у них на второй план. Их Дама, в отличие от аналогичного блоковского образа, несмотря на ее исключительные достоинства и иногда даже божественное происхождение, вполне конкретна и реальна, и с ней возможно соединение. Вагнеровским героям в корне чужды созерцательность и гамлетизм блоковских героев. При этом в поэтике Вагнера роль лейтмотивов практически тождественна роли символов-атрибутов в поэзии Блока. Например, у Вагнера в «Зигфриде» особым символическим значением наделен образ меча (Нотунга), что и предопределило важное место этого образа в лирике Блока.
У Блока же рыцарь только готовится к подвигу, пребывая в созерцательности и бездействии. Обобщая, можно сформулировать, что «рыцарю-монаху» у Блока противопостоит деятельный, с явно дохристианским, античным пониманием подвига рыцарь-герой Вагнера.
В последней части первой книги стихов («Распутья») образ рыцаря у Блока усложняется и начинает претерпевать разнообразные модификации. То он приобретает русский средневековый колорит («Вот она — в набежавшей волне...», где появляется образ девы-обиды из «Слова о полку Игореве» — I; 251), то он становится рыцарем зла, антихристом:
Я облачился перед битвой
В доспехи черного слуги.
Вам не спасти себя молитвой,
Остервенелые враги!
Клинок мой дьяволом отточен,
Вам не погибель, вам на зло!.. (I; 514)
К силе у рыцаря явно присоединяется жестокость:
Я кую мой меч у порога
И опять бесконечно люблю.
Предо мною вьется дорога.
Кто пройдет — того я убью. (I; 540).
Начиная со второй книги стихов у лирического героя Блока происходит внутренний надлом. Он утрачивает веру в Софию, а вместе с этой верой и смысл существования. Его служение и его рыцарство оказывается никому ненужным. В стихах появляются настроение обреченности, ощущение зависимости от злого рока. Тема рыцарства неразрывно связывается с темой смерти:
«Кто там встанет с мертвым глазом
И серебряным мечом?»( 1905г. — II; 60)
"… Ветер меч мой колыхал,
И позванивали латы,
И стоял я мертволик..." (1905г. — II; 317)
Трагизм этого переживания в корне переосмысляет образ и ведет к сближению его с образом рыцаря у Вагнера. Как мы знаем, в операх Вагнера рыцари также были обречены в конце на смерть или поражение (за исключением самой последней оперы — «Парсифаль»). Нод ними тоже довлеет трагический рок, их сверхччеловеческая мощь не принадлежит им до конца, поскольку враждебные силы способны парализовать их волю. Тристан и Зигфрид оказываются во власти волшебного напитка, над Лоэнгрином тяготеет заклятье, трагический исход поединка Зигмунда предрешен волей Вотана.
Переживание внезапного трагического обессиливания героев Вагнера находит отклик и прямое соответствие в лирике Блока этого периода. И поэт опять прямо обращается к творчеству Вагнера, представляя своего лирического героя в виде Зигфрида, кующего свой меч под руководством Миме:
«Поет, краснея, медь. Над горном
Стою — и карлик служит мне;
Согбенный карлик в платье черном,
Какой являлся мне во сне.» (1904г. — II; 42)
Но вместо меча герой кует себе гроб: "… Сбылось немного — слишком много, /И в гроб переплавляю медь… ". Блок только отталкивается от вагнеровского образа, ставя его в совершенно другой, собственный контекст, в результате чего наглядно выявляется разница между художественными сознаниями обоих авторов.
В это же время появляется и еще одно стихотворение на вагнеровский сюжет — о смерти Зигфрида, когда он, наконец, вспоминает свое прошлое и, уже умирая, в бреду, мучается тем, что погубил свою жену — валькирию Брунгильду.
«Я белую Деву искал —
Ты слышишь? Ты веришь? Ты спишь?..
… О, слушай предсмертный завет!..
Я Белую Деву бужу!..
… Как странен мой траурный бред!
То — бред обнищалой души…
… Мы были, — но мы отошли,
И помню я звук похорон:
Как гроб мой тяжелый несли,
Как сыпались комья земли. (II; 87)
Белая Дева — валькирия — становится в контексте Блока Прекрасной Дамой, и потеря этого идеала равносильна смерти героя.
Вместе с концом служения Прекрасной Даме пропадает смысл и в самой идее рыцарства, которую Блок подвергает неожиданной профанации в стихотворении „Балаганчик“, в котором тоже можно обнаружить вагнеровские аллюзии. В „балаганчике“ звучит „адская музыка, завывает унылый смычок“, что можно понять как иронический намек на музыку Вагнера. Сам „балаганчик“ в этом контексте оказывается пародией на вагнеровский Gesamtkunstwerk, поскольку в нем тоже присутствуют все виды искусств (музыка, драматургия, поэзия, пластика, и декоративная живопись). Наши предположения подкрепляют следующие строки:
Вдруг паяц перегнулся за рампу
И кричит: „Помогите!
Истекаю я клюквенным соком!
Забинтован тряпицей!
На голове моей — картонный шлем!
А в руке — деревянный меч!“(1905г. — II; 67, курсив мой — А.Б.)
Этот отрывок прочитывается как пародия на смерть вагнеровского Тристана, сорвавшего повязку с раны и истекшего кровью. Куклой из балаганчика представлена в стихотворении и Прекрасная Дама — королева, шлейф которой „носит, мечами звеня, вздыхающих рыцарей свита“.
После этого тотального отрицания образ рыцаря неожиданно возрождается и наполняется новым смыслом. В 1906 году в стихотворениях намечается новое продолжение мифа о рыцаре, который вновь облачается в латы, выковывает „меч духу“ и отправляется в поход, чтобы принести „огненную весну“ на „острие копья“. Он должен одержать победу, но при этом погибнуть (см. II; 108, 115).
Но с ним случается другое. Его сбивает с пути, закручивает колдовская земная страсть, изображенная в стихах как вихрь метели, из которого возникает демонический образ “Снежной Маски”, пленяющей героя и уносящей его на крыльях вьюги в бескрайние звездные просторы зимней ночи. Вьюжный холод символизирует неземную, стихийную природу героини. В ее плену, завораживающем и опьяняющем, рвутся все связи человека с жизнью. При этом в цикле “Снежная маска” лирический герой также мифологизируется и стабильно изображается рыцарем с уже знакомыми нам атрибутами.
Взор твой ясный к выси звездной
Обрати.
И в руке твой меч железный
Опусти.…
… Вихри снежные над бездной
Закрути. (II; 220)
Рыцарь обессиливается стихийной девой. Меч — символ долга и верности идеалам — опускается в его руке или вообще исчезает (»Меч мой железный /Утонул в серебряной вьюге… /Где меч мой? Где меч мой!.. (II; 238)
В цикле «Маски» образ рыцаря становится «темным» и призрачным, как тень, теряя прежнюю идентичность самому себе. Попав в плен к маскам («злая», «звездная» маска — дальнейшая трансформация «снежной девы»), он начинает прислуживать им, играя унизительную для его рыцарского достоинства роль: "… Темный рыцарь вкруг девицы /Заплетает вязь", "… Темный рыцарь — только мнится...", "… Снится маске, снится рыцарь… /- Темный рыцарь, улыбнись… / Он рассказывает сказки, опершись на меч" (II; 237).
«Рыцарь с темными цепями на стальных руках» оказывается среди «теней на стене», и над ним маски потешаются, как над ненастоящим, призрачным:
«Ах, к походке вашей, рыцарь,
Шел бы длинный меч!
Под забралом вашим, рыцарь,
Нежный взор желанных встреч!
Ах, петуший гребень, рыцарь,
Ваш украсил шлем!
Ах, скажите, милый рыцарь,
Вы пришли зачем? (II; 242)
Однако такое состояние не может продолжаться долго, плен страсти не вечен, и в сердце героя рождается ответное противодействие. В его разговоре с мистической девой появляются новые интонации: „Не будь и ты со мною строгой /И маской не дразни меня, /И в темной памяти не трогай /Иного — страшного огня“(II; 245).
Здесь надо сразу отметить, что разные стихотворения дают противоположные варианты символической борьбы рыцаря с героиней, строя каждое свой миф. В одних стихотворениях предрешена гибель героя. Рыцарь сгорает на костре страсти:
В снежной маске, рыцарь милый,
В снежной маске ты гори!
Я ль не пела, не любила,
Поцелуев не дарила
От зари и до зари?..
… Так гори, и яр и светел,
Я же — легкою рукой
Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой. (II; 252)
В стихотворении же „Снежная дева“ страсть перерастает в единоборство, любовь-вражду со Снежной Девой, и рыцарь снова предстает перед нами во всеоружии, „как вождь враждебной рати, всегда закованный в броню.“ На его „стальной кольчуге“ — »строгий крест", и он побеждает, высвобождаясь из плена и отстаивая свои идеалы:
… Она дарит мне перстень вьюги
За то, что плащ мой полон звезд,
За то, что я в стальной кольчуге,
И на кольчуге — строгий крест.
Она глядит мне прямо в очи,
Хваля неробкого врага.
С полей ее холодной ночи
В мой дух врываются снега… (II; 268)
Прежнее соединение теперь становится невозможным: «Но сердце Снежной Девы немо /И никогда не примет меч.»
В другом стихотворении того же времени Снежная Дева приобретает черты вагнеровской валькирии, которая вступает с героем в таинственный союз, возносящий его до богов в сверхчеловеческой страсти, и затем губит его в силу невозможности для человеческой природы выдержать этот роковой опыт. Вагнеровские мотивы вновь воскресают в сознании Блока, вместе с мотивами заколдованного плена и смерти за причастность к тайнам божественной любви. Теперь герой оказывается в роли Зигмунда, который должен умереть в неравном поединке с богами.
За холмом отзвенели упругие латы,
И копье потерялось во мгле.
Не сияет и шлем — золотой и пернатый —
Все, что было со мной на земле.
Но волшебная подруга героя — Валькирия — мстит за его смерть и уносит в Валгаллу для вечного соединения в пламенной любви:
Воротясь, ты направишь копье полуночи
Солнцебогу веселому в грудь.
Я увижу в змеиных кудрях твои очи,
Я услышу твой голос: «Забудь».
И потом, на холмы посылая туманы,
Ты — Валькирия, Дева, Змея,
Будешь страстью лечить мои знойные раны
Под неверным мерцаньем копья! (II; 260) 3
Затем, в 1910 г., уже в третьем томе стихов, у Блока появляется еще одно стихотворение на вагнеровский сюжет: «Идут часы, и дни, и годы...», которое при соотнесении с образным рядом «Снежной маски» и при учете нового обращения Блока вагнеровским мотивам прочитывается как воспоминание о пережитой страсти героем, изведавшим теперь нечто более ужасное — хаос окружающего «страшного мира». В свете этого нового опыта прошедшая страсть представляется теперь тяжелым, странным сном, лишь на время способным отсрочить познание страшной реальности:
«Идут часы, и дни, и годы.
Хочу стряхнуть какой-то сон,
Взглянуть в лицо людей, природы,
Рассеять сумраки времен…
… Вот меч. Он — был. Но он — не нужен.
Кто обессилил руку мне? —
Я помню: мелкий ряд жемчужин
Однажды ночью, при луне,
Больная, жалобная стужа,
И моря снеговая гладь…
Из-под ресниц сверкнувший ужас —
Старинный ужас (дай понять)...» (III; 29)
В «больной, жалобной стуже» с трудом узнаются прежние всесильные вихри метели. Только «из-под ресниц сверкнувший ужас» напоминает нам о прежнем образе героини, распавшемся теперь на разрозненные осколки: «мелкий ряд жемчужин», «тень чья-то глянет силуэтом», «слова? — Их не было...» Сохранилось в воспоминании лишь состояние бессилия:
… Меч выпал. Дрогнула рука…
И перевязан шелком душным
(Чтоб кровь не шла из черных жил),
Я был веселым и послушным,
Обезоруженный — служил.
Пробуждение из этого сна равняется смерти:
Но час настал. Припоминая,
Я вспомнил: нет, я не слуга.
Так падай, перевязь цветная!
Хлынь, кровь, и обагри снега! (III; 30)
С третьим томом стихов в поэзию Блока вновь прочно входит тема смерти. У героя появляются мертвые рыцари-двойники:
… И той же тропою,
С мечом на плече,
Идет он за мною
В туманном плаще…
Тоскуя смертельно,
Помочь не могу.
Он розы бесцельно
Затопчет в снегу. (III; 171)
Блок начинает ощущать себя в страшном, катастрофическом мире ХХ века. XIX век отрицается поэтом как «железный», непоэтический и жестокий, век «матерьялистских малых дел», «бескровных душ и слабых тел» — век наступления цивилизации на культуру. «ХХ век — еще бездомней, еще страшнее жизни мгла». Поэтому он вызывает в сознании Блока миф о конце мира, и потому, как это ни парадоксольно, в противовес бездушному XIX веку он вновь поэтизируется и мифологизируется, приобретая явственные апокалиптические черты: «Еще чернее и огромней /Тень люциферова крыла. /Пожары дымные заката /(Пророчества о нашем дне), /Кометы грозной и хвостатой /Ужасный призрак в вышине...»(III; 305). Демонизируются даже машины, «кующие гибель день и ночь». Зловеще мистическим кажется и разгул вырвавшихся из-под власти разума губительных стихийных сил в душе людей: «И черная, земная кровь /Сулит нам, раздувая вены, /Все разрушая рубежи, /Неслыханные перемены, /Невиданные мятежи» (там же). Надвигающаяся война уподобляется «нависшему над Европой дракону,» который «разинув пасть, томится жаждой.» Чтобы победить его, нужен рыцарь, подобный Тристану или Зигфриду. В мифологическом прологе к поэме «Возмездие» опять появляется образ Вагнера — Зигфрид, кующий волшебный меч. Он должен совершить подвиг — поразить дракона и спасти мир:
Так Зигфрид правит меч над горном:
То в красный уголь обратит,
То бвстро в воду погрузит…
Удар — он блещет, Нотунг верный,
И Миме, карлик лицемерный,
В смятеньи падает у ног! (III; 301)
С Зигфридом сравнивает Блок Поэта — творца, от лица которого написан пролог к «Возмездию». Он должен сохранить бесстрашие перед миром, измерить его весь «бесстрастной» мерой и сотворить из его хаоса красоту. Но для этого подвига нужен герой прежних, рыцарских времен — Зигфрид:
Кто меч скует? — Не знавший страха.
А я беспомощен и слаб…
… Герой уж не разит свободно, —
Его рука — в руке народной… (III; 302)
Иначе говоря, времена истинных рыцарей прошли, поэт уже не может спасти мир, но может лишь постичь и объяснить его особой силой художественного прозренья. Здесь опять мы видим несходство во взглядах между Блоком и Вагнером при их исходе из одной и той же мифологической схемы: герой перед лицом конца света пытается противопостоять гибели всех жизненных ценностей. Если Вагнер верит, что гениальный художник может силой своего искусства единолично спасти мир, то в понимании Блока время и роль художника в мире изменились. Теперь сила — только «в руке народной.» Меч рыцаря поэт готов сменить на молот рабочего («дроби, мой гневный ямб, каменья!»).
Миф о конце мира соприкасается в сознании как Вагнера, так и Блока с мифом о начале мира. Поэтому в творчестве Вагнера и появилась древняя немецкая мифология. У Блока же образ мирового пожара, охватившего в ХХ веке Европу соотносится со степными пожарами на Руси времен татарских нашествий: «Над нашим станом, как встарь, повита даль туманом, и пахнет гарью. Там — пожар» — возглашает он в «Возмездии». Древние пожары татарского времени осознаются Блоком как архетип русской истории, навечно укоренившийся в прапамяти русской души.
И здесь интересно проследить, как переосмысляется Блокам реальная ситуация Куликовской битвы и ставится в вагнеровский контекст — контекст «Гибели богов». В обоих случаях речь идет об апокалиптическом видении последней, решающей, страшной битвы, в которой герою суждено погибнуть, но перед смертью совершить великий подвиг, к которому он предназначен судьбой.
И у Блока, и у Вагнера происходит мифологизация прошлого их страны. При воссоздании средневекового мышления мифологизируется также природа вокруг героев. Особую роль при этом и у Блока и у Вагнера играет мифологема реки — истока жизни страны, ее родового божества. Не случайно «На поле Куликовом» начинается с символического пейзажа Руси, главной составляющей которого является образ реки («Река раскинулась. Течет, грустит лениво /И моет берега» — III; 249). Место вагнеровского Рейна у Блока берет на себя Дон, и отчасти Непрядва («А Непрядва убралась туманом, что княжна фатой» — III; 251). Столь женственные черты образа реки вызывают в памяти вагнеровских дочерей Рейна.
Очень близко Вагнеру понимание жизни как «вечного боя» у Блока («И вечный бой — покой нам только снится /Сквозь кровь и пыль.» — III; 249) Вспомним, что как раз в это время О. Шпенглер писал о неудержимой и неостановимой экспансии в бесконечность как о сущностной черте западного фаустовского духа.
Герой предстает перед нами как древнерусский воин, однако у Блока он именно здесь, более чем где бы то ни было, наделен типическими чертами вагнеровского рыцаря. Сохраняются его прежние рыцарские атрибуты (меч, кольчуга, доспех) с тем же смысловым наполнением. Описание последней ночи перед сражением создает ощущение невероятного трагического напряжения, которое герой испытывает перед подвигом и смертью, а описание суровой и мрачной природы («перед Доном темным и зловещим, средь ночных полей...») удивительно родственна мрачной атмосфере «Кольца Нибелунгов» Вагнера. Мы ощущаем в герое теперь силу на подвиг («Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. — Молись!» — III; 253).
Герой предчувствует трагический исход сражения («Светлый стяг над нашими полками /Не взыграет больше никогда» — III; 250, «я вижу над Русью далече /Широкий и тихий пожар» — III; 252). Важно отметить, что эпиграф к третьей части цикла «И мглою бед неотразимых /Грядущий день заволокло» – Блок взял из стихотворения В.Соловьева «Дракон (Зигфриду)», что опять-таки доказывает о постоянном присутствии в его сознании апокалиптических видений «Кольца Нибелунгов» Вагнера. Таким образом, Блок пренебрегает реальным историческим смыслом Куликовской битвы, осмысляя ее как последнюю битву мировой истории.
При этом блоковского героя сопровождает и вдохновляет на битву таинственный, до конца не объясненный в стихах женский образ. То он предстает перед нами как олицетворенная Русь, с которой герой чувствует особенную связь, подобно Гоголю в «Мертвых душах»: «О Русь моя! Жена моя! До боли /Нам ясен долгий путь!»; то он именуется «светлой женой», то начинает напоминать Богородицу («Был в щите Твой лик нерукотворный /Светел навсегда» — III; 251). Но нам важно одно: что этот образ одновременно является и божеством, покровительствующим и защищающим героя, и его возлюбленной («И с туманом над Непрядвой спящей, /Прямо на меня/ Ты сошла, в одежде свет струящей, /Не спугнув коня. /Серебром волны блеснула другу /На стальном мече, / Освежила пыльную кольчугу /На моем плече»- III; 251). Аналогом такому образу может служить только валькирия Брунгильда.
Последним проявлением темы рыцаря в творчестве Блока стала его символистская драма «Роза и крест». Философский смысл этой драмы сконцентрирован в песне рыцаря Гаэтана, которую одновременно можно считать наиболее полным выражением идеи рыцарства в поздней лирике Блока. В ней рыцарь предстает перед нами один на один со стихией — океаном, который зовет его вдаль, в «путь роковой и бесцельный», который представляет собой фактически вечный поединок с судьбой.
Всюду беда и утраты.
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди. (IV; 232-233)
Цель пути — обретение в страдании и лишениях судьбы единственно возможное счастье («сердцу закон непреложный — радость-страданье одно»). Характерно, что в песне уже ничего не говорится о служении рыцаря идеалу вечной женственности — Прекрасной Даме. Сам главный герой — рыцарь Бертран — имеет свою возлюбленную госпожу, но она оказывается в конечном итоге обыкновенной земной женщиной, недостойной тех подвигов, которые совершает во имя ее и по ее приказанию Бертран. Смысл рыцарского призвания далеко выходит за рамки поклонения Даме или вообще какому-нибудь определенному идеалу. Он — в вечном странствии, в единении со стихией (в песне фигурирующей как океан) и вечном поединке с судьбой — «паркой» («Парка упрямая в очи /Смотрит и судьбы прядет»). Идеал изображен в песне только как сон о «блаженном бреге», или «роковая мечта» («Смотрит чертой огневою /Рыцарю в очи закат, /Да над мечтой роковою /Звездные ночи горят» — IV; 232-233), то есть весма расплывчато и неопредленно.
То есть длинный ряд трансформаций образа рыцаря в творчестве Блока, сильно обобщая, можно свести к его эволюции от пушкинского «рыцаря-монаха» к «рыцарю-герою» в вагнеровском понимании, учитывая все сложные перипетии этого мифопоэтического сюжета, часть из которых мы попытались описать в нашей статье.
Список литературы
1. Это влияние было подробно исследовано в монорафиях А. Гозенпуда Рихард Вагнер и русская культура. Л., 1990 и R. Bartlett Wagner and Russia. Cambridge, 1995.
2 Все ссылки не произведения Блока даются по полн. собр. соч. в 8 т. М.-Л., 1960-1963г., с указанием сперва номера тома, затем страницы.
3Последняя строфа стихотворения дается мной в ранней редакции.