Реферат: Революционер Акакий Акакиевич (Н.В.Гоголь «Шинель»)
Революционер Акакий Акакиевич
Руслан Киреев
Даполно вам, воскликнет читатель, – тихий, забитый Акакий Акакиевич Башмачкин и вдруг – революционер! Ведь он и двух слов-то связать не может, изъясняется, пишет автор, “большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такимичастицами, которые решительно не имеют никакого значения”. Но так изъясняетсяон далеко не всегда. В конце повествования читателю явлен другой АкакийАкакиевич, способный на речь довольно-таки связную: “А! так вот ты наконец!Наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! Непохлопотал об моей, да ещё и распёк, – отдавай же теперь свою!”
Изэтого пассажа следует, что разбойничал Акакий Акакиевич не абы как, а прицельно, выслеживая значительное лицо, но – внимание! – пока значительноелицо не попадалось, сдирал “со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякиешинели”.
Совсех… Всякие… Уже тут принципиальное отличие титулярного советника Башмачкинаот собрата по чину капитана Копейкина. (Оба, заметим мы, принадлежали к 9-муклассу.) Последний, как явствует из первоначальной редакции повести, изрядноприглаженной автором в угоду цензуре, грабил в рязанских лесах не всех подряд,упаси Бог, а лишь тех, кто ехал по казённой надобности. Одним словом, переднами романтический герой, выпестываемый фольклорными традициями то под однимименем, то под другим – от Робин Гуда до Стеньки Разина или того же удалоговолгаря Копейкина из хорошо известной Гоголю разбойничьей песни.
ВБашмачкине ничего удалого, ничего бесшабашно-красивого нет. Благородный гнев против сильных мира сего трансформируется в социальный разбой, прообразгрядущей бесовщины. Впоследствии тот же путь проделают герои Достоевского, ноим для этого потребуется четверть века – именно столько времени отделяют«Бедных людей» от «Бесов». Я хочу сказать, что из гоголевской «Шинели» вышлине только первые, но и вторые. А между тем ещё за сто лет до романаДостоевского было замечено: “Нельзя исправить свет злодеяниями и блюсти законбеззаконием”. Это тоже из произведения о разбойниках, его Шиллер написал, ивот уж его разбойники, по сравнению с которыми герои Достоевского выглядят,честное слово, бесятами, – бесы подлинные. Но им сочувствуешь. (Каксочувствуешь и Акакию Акакиевичу.) Их понимаешь. (Как понимаешь и АкакияАкакиевича.) Им даже подсобить охота. Высшая справедливость руководит леснымибратьями – от имени самого Бога выступают, в то время как Пётр Верховенский –мелкий подручный дьявола, причём и дьявола-то не самого крупного. Конечно, вшайку Карла Моора Петенька мог бы затесаться, но тут его живо прихлопнули б,как это случилось со Шпигельбергом. “Дурачьё, обречённое на вечную слепоту! Ужне думаете ли вы, что смертный грех искупают смертным грехом? Или, по-вашему,гармония мира выиграет от нового богопротивного диссонанса?”
Укого повернётся язык адресовать подобное Акакию Акакиевичу, тихому на вид, безобиднейшему вроде бы существу, в котором художник Гоголь бессознательно изобразил нечто такое, от чего Гоголь-моралист, разгляди он это, пришёл бы в ужас? Родословную Акакия Акакиевича принято вести не от шиллеровских разбойников, а от пушкинского Евгения, взбунтовавшегося маленького человека, однако знаменитое “Ужо тебе!” адресовано не первому встречному, срывать одёжкус которого благородному Евгению и в голову не пришло б, а бронзовому истукану,то есть символу, идеи. Вверх восходило это грозное “Ужо тебе!”, к небу, а не реализовывалось в порядке самосуда на грешной земле.
ОбычноБашмачкина сравнивают с Поприщиным, через запятую ставят, но это не толькогерои разные, это, по существу, разные литературы. Поприщина в класс натуральной школы не больно-то усадишь, он вырывается из неё, и свобода,которую обретает он в своём сумасшествии, это свобода духа, а не безудержная башмачкинская свобода рук.
Кое-ктопонял это ещё тогда. “Какая страшная повесть Гоголя «Шинель», – приводит Герцен в «Былом и думах» отзыв современника. – Ведь это привидение на мосту тащит просто с каждого из нас шинель с плеч”.
Словаэти принадлежат Сергею Григорьевичу Строганову, основателю знаменитого строгановского училища, который хлопотал за Гоголя перед самим Бенкендорфом (а тот, в свою очередь, перед царём) и к которому Герцен (у него – Строгонов) относился с уважением, хотя и иронизировал над его генеральством.Проницательный Строганов словно бы прочёл выброшенную Гоголем фразу изпредсмертного бреда Акакия Акакиевича: “Я не посмотрю, что ты генерал”, – этотзаземлённый, конкретизированный вариант пушкинского “Ужо тебе!”. Прочёл идобавил: “Поставьте себя в моё положение и взгляните на эту повесть”.
Отчегож даже самые прозорливые апологеты натуральной школы, видя забитость АкакияАкакиевича, не разглядели его криминальных действий? Или разглядели, но непридали значения? Случайный, решили, эпизод? Ну как же случайный, если уже первые наброски этой петербургской хроники были обозначены автором как«Повесть о чиновнике, крадущем шинели»?
Крадущем– это из лексики дискредитирующей, Гоголь от неё отказался, как, впрочем, ибудущие апостолы насильственной перераспределительной системы, заменившиевульгарное слово “кража” учёным термином “экспроприация”. Не к бунту подбивалинарод, не к разбою, а “будили”, воскрешали для “активных действий” – воскресже для таковых (в прямом смысле слова!) почивший тихо Акакий Акакиевич. Воскрес, хотя Чернышевский утверждал, что это “был круглый невежда исовершенный идиот, ни к чему не способный”. Проморгал, выходит, революционныйдемократ потенциальную революционность гоголевского персонажа.
Обратитевнимание: и в голову не приходило тому искать и наказывать ночных грабителей,тех молодчиков с усами, что, не церемонясь, вытряхнули его из драгоценнойобновки. Вот она, будущая классовая солидарность! Вот оно, определение врагапо имущественному и сословному признакам!
Ещёу Петровича, когда тот объявил, что придётся шить новую шинель, “у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и… он видел ясно одного только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находящегося на крышке Петровичевой табакерки”.Этот генерал с заклеенным лицом, то есть генерал без лица, генерал вообще, –деталь красноречивая. Для Башмачкина все начальники одним миром мазаны, амежду тем значительное лицо “скоро по уходе бедного, распечённого в пух АкакияАкакиевича почувствовал что-то вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо;его сердцу были доступны многие добрые движения… И с этих пор почти всякийдень представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распекания. Мысль о нём до такой степени тревожила его, что неделю спустя он решился даже послать к нему чиновника узнать, что и как и нельзя ли в самомделе помочь ему”. Нельзя, поздно, но вспомним другое значительное лицо,другого генерала, который буквально спас собрата Акакия Акакиевича попрофессии, тоже переписчика бумаг, даровав ему, в смущении от собственногопорыва (“весь покраснел”), целых сто рублей. Да ещё руку “потряс, словно ровнесвоей, словно такому же, как сам, генералу”. Так свидетельствует МакарДевушкин, прямой, казалось бы, наследник Акакия Акакиевича, его продолжение.Ан нет! Не существует, пишет Тынянов, “продолжения прямой линии, есть скорееотправление, отталкивание от известной точки – борьба”. Тынянов борьбуДостоевского с Гоголем отслеживает шаг за шагом, но делает это на уровнестиля, не касаясь – или почти не касаясь – характеров.
Итак,Башмачкин и Девушкин. Последний тоже безнадёжно беден, над ним тоже подтрунивают сослуживцы, у него тоже отнимают его единственное достояние, чудесную его Вареньку (сравнение Вареньки с шинелью правомерно, ибо, в свою очередь, шинель для Акакия Акакиевича – “приятная подруга жизни”) – отнимают, да, и это для него равносильно смерти: “Я умру, Варенька, непременно умру; не перенесёт моё сердце такого несчастья”, – однако не энергией мщения, неэнергией разрушения преисполнена его душа, а светом любви.
Такойже свет зажигается и в душе пушкинского станционного смотрителя, в ком Девушкин, обратите внимание, сразу узнал себя. Узнал легко и радостно (“Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке, да я и сам в такихже положениях подчас находился”) – Самсона Вырина узнал, Самсона Выринапризнал, а от Акакия Акакиевича решительно и даже сердито отмежевался. “Даведь это злонамеренная книжка, Варенька...”
Ужне тут ли начинается та самая, в тыняновском понимании, борьба Достоевского с Гоголем? Уж не считает ли сам Достоевский «Шинель» книгой “злонамеренной”?
Несчитает. В письме к брату Михаилу он пишет, возбуждённый шумом вокруг своей первой повести: “Им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе говорить не может”. Хотя первые признаки будущего противостояния вписьме наличествуют: “Я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду вглубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берёт прямо целое иоттого не так глубок, как я”.
Ивсё же в самой повести нет полемики – прямой, сознательной полемики Достоевского с Гоголем, просто гордый самолюбивый Девушкин оскорблён, по мысли автора, тем, что “вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит,всё напечатано, прочитано, осмеяно, пересуждено!” Но отчего же, задаю явопрос, нет подобной реакции на историю станционного смотрителя? Там ведь тожепоказано немало такого, что Девушкин знал за собой и чего стыдился. То же, кпримеру, выринское пристрастие к рюмочке. Или сцена, когда старик Выринпроникает к дочери и Минский вышвыривает его вон. В сходную ситуацию – и тоже,между прочим, с офицером – попадает и Девушкин. Здесь уже совпадение едва лине текстуальное. У Пушкина: “… сильной рукою схватив старика за ворот,вытолкнул его на лестницу”. У Достоевского: “Ну, тут-то меня и выгнали, тут-томеня и с лестницы сбросили, то есть оно и не то чтобы совсем сбросили, атолько так вытолкали”. Тем не менее Девушкин не только не отвергает этойкнижки, а просит уезжающую Вареньку оставить её на память: “… вечера будутдлинные; грустно будет, так вот бы и почитать”, – «Шинель» же сразу возвращает“голубчику Варваре Алексеевне” и при этом делает ей, чуть ли не единственныйраз за всю историю их переписки, строгий выговор: “Да и как вы-то решились мнетакую книжку прислать...” Стало быть, Макар Девушкин уязвлён не тем вовсе, чтовыставлен на всеобщее обозрение, другим чем-то. Чем? Уж не тем ли, чтовытащено на свет Божий нечто такое, что не только от других – от самого себяскрывает? Или пусть не вытащено, лишь уголок показан, но и того достаточно,чтобы добрый христианин в ужасе содрогнулся. Сидит, оказывается, и в нёмтакое! Сидит и просится наружу (“Господин Быков будет всех зайцев травить”, –бросает – не без агрессивности! – Девушкин), и может, чувствует он, выскочить,как выскочило у преобразовавшегося – после смерти своей – Акакия Акакиевича.
Фантастичностьтакого преображения не должна смущать нас. “Гоголь был менее всего реалистсодержания”, – заметил Аполлон Григорьев, сам же Гоголь писал в статье «Одвижении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», что фантастическое – этоотнюдь не “отсутствие всякой истины, естественности и вероятности”, и «Шинель»в этом отношении произведение уникальное, своего рода перешеек между материкомреализма и островками чистого, казалось бы, вымысла.
Вышея сознательно употребил применительно к Девушкину слово “христианин”, хотя нивнешних атрибутов религиозности, ни тем более философских изысканий на эту тему в романе нет, что не мешает ему быть самым, возможно, христианским сочинением Достоевского. Попытки “исправить свет злодеяниями” не опровергаютсяв нём как в позднейших вещах (энергия опровержения, причём энергия столь неистовая, есть, безусловно, энергия отрицательная), а попросту игнорируются, выводятся за скобки, когда же нечаянная книга открывает Девушкину глаза на вариант подобного исправления миропорядка, то он эту книгу в негодовании отстраняет.
Девушкини Акакий Акакиевич представляют, безусловно, один тип национального характера,но воплощают две разные тенденции его развития. “Гоголь – поэт по преимуществусоциальный, а г-н Достоевский – по преимуществу психологический”, – заметил всвоё время критик В.Н. Майков, но вот парадокс: сам Гоголь, Гоголь-человек,пошёл по пути Девушкина, о котором, пролистав «Бедных людей» (не прочитав –пролистав!), отозвался весьма сочувственно: “… выбор предметов говорит впользу его (Достоевского. – Р.К.) качеств душевных”. А вот революционнаяистория наша, увы, двинулась по дорожке, проложенной чиновником, “крадущимшинели”.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованыматериалы с сайта www.repetitor.ru/