Реферат: Случай или сказка?

Сергей Бочаров

“—Случай! — сказал один из гостей.

—Сказка! — заметил Германн”.

Еслирассказ Томского – это завязка интриги «Пиковой Дамы», то эти две реакции  нанего как две оценки анекдота — это завязка её философской интриги. Обо всём, что случится дальше, кончая чудесным выигрышем и непостижимой ошибкой героя, можно сказать — “случай” или “сказка”. Но в устах говорящих эти слова означают не то, что они означают в пушкинском тексте. Случай – это просто случай,слепой  хаотический случай, сказка – это выдумка, небылица. Реплики отрицаютдруг друга  и отрицают чудо. У Пушкина случай не слеп и сказка не выдумка. УПушкина обе  силы действуют в тайном единстве и подтверждают чудо. Чудо кактайнодействие,  решающее судьбу героев как они сами её для себя неведомовыбрали, — как Германн  неведомо для себя выбрал пиковую даму вместо туза —“обдёрнулся”.

УПушкина как в поэтических, так и в теоретических текстах развита целая философия случая как остроумной жизненной силы. “Случай — бог изобретатель” — бог наподобие малых античных божеств. Но случай связан у Пушкина не только с античным Роком, но и с христианским Провидением. Случай — “мощное, мгновенное орудие Провидения”. Это определение отчеканено как один из пунктов пушкинской философии истории. “Маленькую философию истории” (по выражению Вольфа Шмида, немецкого исследователя «Пиковой Дамы») находят и в светской повести Пушкина.И  не такую уж маленькую: дважды имя Наполеона в тексте — это недаром.Провидение —  категория исторической мысли Пушкина; Провидение действует у негов истории, как  и в частной жизни обыкновенных людей; в ней, по Пушкину, те жезаконы, что и в  большой истории; и они же, кстати, действуют в творческой работепоэта, в  воображении художника. Рок, судьба и Провидение для Пушкина — не однои то же,  как и случай на службе рока (А.Синявский) и случай как мгновенноеорудие  Провидения: он уже не такой слепой — не только остроумная, но умнаясила.

Естьстатья Ю.М. Лотмана, в которой он тему карточной игры в «Пиковой Даме»  связалс философией истории Пушкина. Лотман цитирует из «Маскарада» Лермонтова:  “Чтони толкуй Вольтер или Декарт — // Мир для меня — колода карт. // Жизнь —  банк;рок мечет, я играю, // И правила игры я к людям применяю”. Вольтер или  Декарт— это рациональное объяснение мира. Оно уже не работает для объяснения  новойкартины истории, начиная с французской революции; Пушкин в ряде  стихотворенийописывал европейский процесс как большую “таинственную игру”:  “Игралищатаинственной игры, // Металися смущённые народы...” А Наполеона — фантастическим игроком на этом поле. С Наполеоном встаёт вопрос овозможностях,  прежде неслыханных, воли одного человека по своему произволуподчинять себе  жизнь и историю — но также и о пределах, какие ставят этойжелезной воле жизнь и  история.

Молодыелюди, сказано в повести, предпочитали “соблазны фараона обольщениям волокитства”. Есть слово Белинского, сказанное примерно тогда же (несколько позже), о том, что бывают идеи времени и формы времени. Фараон в литературетех  лет предстаёт как игра времени. Модель жизни как авантюрного предприятия,в  котором я играю с неизвестностью и в максимальной мере во власти случая.“Рок  мечет, я играю”. Играю с Роком, но играю, то есть ставлю на самого себякак на  личность против безличного механизма игры. Заявляю Року своё“презренье”, по  стихотворной формуле Пушкина, родившейся в рискованнойситуации, когда “Рок  завистливый” угрожал ему бедою во время следствия по делуо «Гавриилиаде»:

Сохранюль к судьбе презренье,

Понесуль навстречу ей

Непреклонностьи терпенье

Гордойюности моей?

Моичеловеческие силы навстречу силе судьбы. В ситуации фараона их возможности предельно ограничены, но концентрация человеческой силы в этом предельном её испытании тем повышается. Всё же известная тактика, означаемая всеми этими специальными терминами, так для нас звучащими экзотически, — всё же известная тактика в руках игрока.

“Непреклонностьи терпенье” — это личная ставка и Германна. “Непреклонность его  желаний” —сказано тем же словом о нём, что и Пушкиным о себе. Германн тоже фантастический игрок, как Наполеон на поле большой истории. Но Германн —шулер:  он имитирует риск и борьбу с Роком, а на самом деле играет наверняка. Вто время  как в фараоне понтёр действует в условиях максимального дефицитаинформации,  Германн имеет всю полноту информации. В конечном счётепарадоксальным образом  это именно и приводит его к катастрофе. Отчего-то впрошедшем веке графиня с  помощью Сен-Жермена и Чаплицкий с помощью графинимогли успешно играть  наверняка, а новому герою нового века, новому Сен-Жермену(потому что, как не  раз уже было замечено, Сен-Жермен и Германн — тёзки, у ниходно имя;  “Сен-Жермен” — это “святой Герман”) — почему-то заказано. Почему —на это ответ  вся повесть.

Впрочем,что значит — Германн играет наверняка? Откуда нам это известно? Из  целиком инасквозь “миражной интриги” повести (такое определение, отнесённое  Ю.В. Манномк «Ревизору» Гоголя, совершенно ложится на «Пиковую Даму» за два  года до«Ревизора»). “ — Случай! — Сказка!” — в этом по-пушкински молниеносном  обменерепликами — как ударами шпаги — Германн отверг случай и решил его  исключить, ихотя в этой реплике “сказка” им отвергнута тоже, двойственная  натура его —“непреклонность желаний и беспорядок необузданного воображения” —  повела егопо пути “сказки”. Воображение Германна как его характеристика  постоянноупоминается; он — поэт, создатель фабулы. Воображение его зажигается  отрассказа Томского и реализует сказку, строит целую фабулу из собственного материала, из анекдота, из ничего. В свою очередь, сам рассказ Томского внутри себя стоит на чужих рассказах и слухах; нить повествования ткётся “цепью чудесных рассказчиков” — от Сен-Жермена и Казановы к Томскому и Пушкину (В.Шмид). Достоверность истории в её истоках, но и во многом в дальнейшем течении непроверяема; проблема Dichtung und Wahrheit нерешаема. Одно слово графини при роковом свидании отменяет и снимает всю миражную интригу: “Это была шутка… клянусь вам! это была шутка!” Случай — сказка — шутка. Третье звено оценки истории, которое тоже нужно учесть. В стилизованной колоритной речи старой графини это единственная столь чистая реплика, и она звучит убедительно—  в такую минуту. Самоё явление белого призрака может быть истолковано как сновидение Германна. “Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату”. Припомним другое из Пушкина: “На дворе было ещё темно, как Адриана разбудили”. Сон гробовщика открывается необъявленный, как продолжающаяся действительность,в  которой к нему являются православные мертвецы. Верхняя граница сна неотмечена,  и только нижняя граница объявлена уже задним числом. В Германновомвидении нет и  нижней границы, но и в целом в «Пиковой Даме» границы воображенияГерманна и  прозаической действительности проведены иначе, если не сказать, чтов этой сцене  они не проведены вовсе. Как говорил Достоевский в известномписьме о «Пиковой  Даме», вы не знаете, как решить. Вы не знаете, как решить ис чудесным выигрышем  трёх карт: если это была шутка, то чудесный выигрыш —чистый случай, почти  невероятный, но всё же возможный теоретически. Тройка,семёрка, туз могли ведь  явиться из головы героя, поскольку были уже заложены вего просмакованном  критиками размышлении о том, что “утроиТ УСемерит мойкапитал”, в котором Сергей  Давыдов высмотрел и анаграмматически запрятанноготуза.  Но — вы не знаете, как решить: случай или сказка? Твёрдый фабульный фактесть  один: Германн против Чекалинского играл, как он верил, наверняка, зналпоследнюю  карту и взял другую, “обдёрнулся”. Происхождение, внутренниймеханизм его ошибки  и составляет главное в повести, её философский инравственный смысл. Дело в том,  что метафора “жизнь — банк”, я играю с миром —в истории Германна реализуется в  точности. Он играет не только с Чекалинскимкак Роком, он играет с миром, в  котором — оставшиеся за его спиной старухаграфиня и Лизавета Ивановна, жизнь и  смерть, любовь и законы “нравственнойприроды”, о которой сказано в заглавной  фразе последней главы:

“Двенеподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так  же,как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семёрка, туз — скоро заслонили в воображении Германна образ мёртвой старухи”.

Вэтом месте я вижу ключ ко всей повести. Её исследователи бывают увлечены нумерологией и цифирью, извлекая из текста запрятанные в нём, как в загадочной картинке, тройку, семёрку и особенно сложно упрятанного туза. Эти числаоткрыто  “играют” на верхнем уровне фабулы, однако есть “в семантическомфараоне текста”  (Вольф Шмид) иная пара чисел, глубже соотносящаяся снравственной осью действия.  Это двойка и единица. В семантическом фараонетекста — да, именно так, поскольку  соотношение их соответствует ситуациифараона: я — действующая единица — в  ситуации выбора из двух значений — двухкарт, ложащихся налево и направо. Но  такова модель и всякого жизненноговыбора, перед каким всегда стоит человек. Это  структура жизни в аспектеазартной игры, какой всегда присутствует в жизни, но  глубже — структура жизникак нравственного события. “Случай! — Сказка!” — это  как две карты леглиналево и направо. Первый такой семантический фараон в тексте  повести: дваконтрастных решения, определяющих диапазон понимания (на более  глубоком, чемреакции персонажей, уровне авторской реальности их контраст  снимается). Первоераздвоение значений, какое затем воспроизводится во всех  звеньях действия:двойственная натура Германна, русского немца, и двойственная  мотивировка егоповедения — прозаический “немецкий” расчёт, низкая жажда  приобретения и“огненное воображение”, страсть игрока; левая и правая двери за  ширмами, междукоторыми он выбирает в доме графини, и прочее. Сдвоенная  реально-воображаемая,прозаически-фантастическая интрига, относительно разных  звеньев которой и её вцелом мы не знаем, как решить, по Достоевскому. На  глубине же всё это сводитсяк поединку Германна с самою жизнью, в которой он  преследует одну цель, и всеего действия имеют однолинейное устремление — это и  есть его неподвижная идея,а жизнь — подвижная — перед ним иронически и коварно  двоится, его интригадвоится, и это раздвоение интриги несёт с собой поражение  Германна.Неподвижная идея против подвижной жизни.

Наэтот путь раздвоения интриги встал он сам, когда увидел в окне черноволосую головку. “Эта минута решила его участь”. Любовная интрига и стала путём раздвоения (а если вспомнить оперу, то главным пунктом её уклонения отисточника  — повести Пушкина). Германн пишет любовные письма, “вдохновенныйстрастию”, но  под этим общим именем “страсть” смешиваются достижение тайныобогащения и роман  с воспитанницей графини. В отношениях Германна с ЛизаветойИвановной работают  традиционные эмоциональные слова-шаблоны: оба всё время “трепещут”,“терзаются”  и тому подобное. Эти слова создают впечатление общих чувств, ноони покрывают  чувства, направленные в разные стороны. Это разъединение внутриэмоционального  общего стиля наконец открывается в ночной сцене свидания:“Лизавета Ивановна  выслушала его с ужасом… сердце его также терзалось…Одно его ужасало:  невозвратная потеря тайны...”

Впослепушкинской прозе эта поэтика эмоциональных слов, общих терминов чувства будет подвергнута аналитическому расщеплению и разрушению уже в романе Лермонтова, а наиболее последовательно у Толстого, который будет исходить из безусловного недоверия к подобным словам и противопоставит имдифференциальный,  дробный метод “подробностей чувства”. В «Пиковой Даме» этислова скрепляют  единое действие и создают неразъятую анализом тайну события.Общезначимые  “страсть”, “трепет” и “ужас” обозначают противоположнонаправленные чувства  героев интриги. Они оказываются словами-масками дляразного наполнения “трепета”  его и её (“Германн трепетал, как тигр, ожидаяназначенного времени”; “и с  трепетом вошла к себе...”). Таковы они не толькодля девушки, обманывающейся  насчёт характера страсти своего героя, но и длянего самого, не замечающего  двойственного направления, которое приняла егоинтрига и самая “страсть”. Но в  «Пиковой Даме» важно, что эти разныенаправления чувств, желаний, стремлений  соединяются в общности стиля ивыражения, внутри которой уже развивается скрытое  от героев и несущее крах ихчувствам, стремлениям и надеждам раздвоение этих  пластических образов чувстваи единой интриги.

Передграфиней, в сцене выпытывания тайны, Германн также амбивалентно страстен:  какалчный приобретатель, разбойник и вор — и как пылкий любовник и сын,  наследниктайны.

Наконец,его видение: получение тайны от белого призрака. Речь покойной графини  тожедвоится внутри себя: она говорит сначала не от себя (ей велено, она пришла против своей воли), но затем прощает его она уже, кажется, от себя, от себя же сопровождая открытие тайны побочным условием — с тем чтобы он женился на её воспитаннице. Этим побочным условием Германн пренебрегает совсем. Лизавета Ивановна забыта им, прямолинейно стремящимся к одной цели. Германн становится жертвой двойного хода вещей, который его всё больше сходящееся в точку  “воображение”не может охватить и вместить. Тройка, семёрка, туз вытесняют образ  мёртвойстарухи и все с нею связанные условия: две неподвижные идеи не могут  вместесуществовать в нравственной природе.

Ноэта другая сила, которую он не может учесть, ведёт свою линию в Германновой судьбе: старуха в самом же сознании Германна, устранившем её, скрыто ведётсвою  контригру и является из его же сознания пиковой дамой, судьбой, которуюсам он  избрал. Ведь сам он выбрал последнюю карту. Когда-то Ходасевич в статье «Петербургские повести Пушкина» (1915) характерно ошибся, и ошибку его отметил потом В.В. Виноградов: Ходасевич несколько примитивно определил ситуацию «Пиковой Дамы», как и других “петербургских повестей Пушкина”, каквмешательство  демонических сил в человеческие дела — и, соответственно, понялпроигрыш  Германна как насмешку и месть этих сил, на последней карте егообманувших.  Насмешка и месть действительно состоялись, но в результатедействия каких-то  более сложных сил. Что за сила выслала покойницу к Германну,как назвать эту  силу? Ему мерещатся за старухой “дьявольский договор”,страшный грех и “пагуба  вечного блаженства”, которую он согласен в обмен натайну взять на себя. Молодой  архиерей говорит об успении праведницы в ожиданиижениха полунощного, то есть  евангельского Христа, которому соответствует вфабуле повести Германн-убийца.  Обе эти контрастные версии тоже читаются всемантическом фараоне текста. Но  иронией окрашены обе. Покойница неправедница, но и не страшная грешница. Зато  её жених полунощный — именно всвете такого сравнения, такой параллели — великий  грешник.

Нографиня вовсе не такова. И поэтому вряд ли, как представляется Мефистофелю — Наполеону и жениху полунощному — Германну (все эти проекции на его фигуру ложатся, создавая ей мифологический и исторический объём), — вряд ли можно думать, что её забрали силы ада и затем к нему выслали. Мы не знаем, какназвать  эти силы, о которых она говорит: мне велено… Но это очень умныесилы. Они  приносят герою исполнение его желаний, а высланная ими покойница ужев  дополнение от себя ставит условием исполнение желаний также её воспитанницы.В  эту ловушку его и ловят, потому что это второе условие он не в силах будет учесть. И это знают играющие с ним — как и он играет с ними — силы. Это их ходв  заранее проигранной игроком игре. Потому что ставка в этой игре —“нравственная  природа” человека. Потусторонние силы — каковы бы ни были они икак бы их ни  назвать — ставят именно на это, и это они испытывают впротивостоящем им игроке.  На это идёт игра, как во всех подобных вечныхсюжетах, от Книги Иова до «Фауста»  Гёте.  О “нравственной природе” недаромупомянуто в завязке последней главы, но и  раньше, по ходу действия, авторвнимательно отмечает её движения и колебания в  Германне. Так, отмечается“нечто похожее на угрызение совести”, когда он слышит  шаги Лизаветы Ивановны,но которое тут же умолкло. “Он окаменел”. “Голос  совести”, твердивший, что онубийца старухи, помянут позже ещё один раз. “Имея  мало истинной веры, он имел множествопредрассудков”. Для объяснения дальнейшего  тоже фраза ключевая. Он явился напохороны испросить у мёртвой прощение — из  суеверия. Он поклонился в землю инесколько минут лежал перед гробом на холодном  полу. Это очень серьёзныедействия, однако безблагодатные и безнадёжные. Ответ  ему — усмешка мёртвой вгробу. Он оступился и грянулся оземь. От этого  “оступился” прямой путь кзаключительному “обдёрнулся”. Пушкин по-пушкински  внешними знаками даёткартину внутреннего процесса. Всё дальнейшее есть ступени  этого внутреннегопроцесса. Герой — не игрушка роковых сил, по Ходасевичу, а  ответственныйнравственный субъект, по Канту и по Пушкину. Пиковая дама в  решающую минутуявляется из его оттеснённой совести как его заслуженная судьба.  Фантастическоеобещание Германну исполнено, но вместе с ним исполнилась его  судьба. Он сам“обдёрнулся”, выбрав даму вместо туза как свою судьбу. Пиковая  дама в егоруках замещает не только мёртвую графиню, но и её воспитанницу, за  которую тапросила за гробом, весь оставленный и преступленный фантастическим  игрокомчеловеческий мир. Она обнаруживает в результате “тайную  недоброжелательность”прямолинейному агрессивному вожделению, не желающему  признать от негонезависимую неоднолинейную жизнь.

Внедавней статье Л.Магазаник заметил интересную подробность, какую мы при чтении не замечаем. В сцене ожидания Германна у дома графини мы пропускаем фразу: “Швейцар запер двери” — после чего, через несколько строк, в половине двенадцатого он ступил на крыльцо и взошёл в освещённые сени. Получается, если связать все звенья рассказа, что он прошёл через запертую дверь — как потом и женщина в белом: “Дверь в сени была заперта”. Можно здесь допустить ошибку Пушкина, недоработавшего текст. Но если такие несогласованности не удивляют у Гоголя, то допустить такую оплошность у Пушкина трудно. Прав, видимо, автор статьи: если это ошибка, то обдуманная, говорящая. Говорящая о Германне как существе, проходящем через запертую дверь. Та пушкинская фантастика исподволь, что упрятана в незаметных деталях (никем до поры до времени и не замеченных). Незаметных деталях, говорящих о воле, напоре, насилии. Достоевский скажетпотом  о Германне, что это “лицо колоссальное”. Что колоссального впрозаической фигуре  скромного малозаметного офицера? Разве только его играперед Чекалинским:  “Позвольте заметить вам… что игра ваша сильна...” Но онпроиграл её, и  механизм светской жизни, тут же восстановившись, вывел его заскобки: “… игра  пошла своим чередом”. Но он недаром в тексте Пушкина окружёнтитаническими  проекциями: Мефистофель, Наполеон и даже жених полунощный.Проекциями,  подтверждающими его как “лицо колоссальное”. В бытовой фигуре —“идеи времени”,  в историческом укрупнении и дающие такие параллели, какНаполеон или, по догадке  одного исследователя (Виктора Есипова), Пестель,которого Пушкин близко наблюдал  и о нём заинтересованно размышлял.(Исследователь приводит характеристику  Пестеля, данную декабристом Якушкиным:“Он никогда и ничем не увлекался. Может  быть, в этом и заключалась причина,почему из всех нас он один в течение почти  10 лет, не ослабевая ни на минуту,упорно трудился над делом тайного общества.  Один раз доказав себе, что тайноеобщество — верный способ для достижения  желаемой цели, он с ним слил всё своёсуществование”.)

Человекпроходит сквозь запертые двери, но он проигрывает жизни — вот итог.  “Роковые”интерпретации повести в литературе о «Пиковой Даме» преобладают. И в  самомделе, в ней действует рок и свершается чудо. Но рок и чудо сосредоточены в одной точке действия — когда Германн взял из колоды другую карту. Рок и чудо — не внешние силы. Одновременно и роковая и чудесная сила, с которой он затеял игру и её проиграл, — это жизнь и “нравственная природа”. Роковая и чудесная сила повести — нравственная сила, и можно в центр понимания «Пиковой Дамы» поставить слово, сказанное Ахматовой о “Каменном Госте”: “грозные вопросы морали”. Грозные! м

Список литературы

Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.repetitor.ru/