Реферат: Формирование: преемственных научных школ в первые две трети XIX в.

1. Русское общество и античность в первые десятилетия ХIХ в. Явление неоклассицизма
2. Начало археологических изысканий в Северном Причерноморье
3. Академическая кафедра классической филологии
4. Университетская наука об античности. М.С.Куторга и его школа

1. Русское общество и античность в первые десятилетия XIX в. Явлениенеоклассицизма

[112] Окончательноеоформление русского антиковедения в науку происходит в 1-й половине XIX в. Этотпроцесс совершался под воздействием целого ряда факторов, важнейшими из которыхбыли: во-первых, археологические открытия на юге России, доставившиеисследователям классической древности новый обширный материал; во-вторых,продолжающееся перенесение на русскую почву и усвоение русскими учеными приемови методов западной, главным образом немецкой, классической филологии;в-третьих, знакомство с новейшей европейской философией, чьи идеи оплодотворилинауку об античности и спасли ее от омертвения.

Однако быстрым и, как мы увидим, значительным успехам русского антиковеденияв первые десятилетия XIX в. способствовали не только эти частные моменты, но иисключительно благоприятная общая обстановка. Освежающее дыхание Французскойреволюции, мощный патриотический подъем 1812 г., выступление декабристов — всеэто породило в начале века совершенно особую общественную атмосферу, всюпронизанную высокими гражданскими стремлениями и героическими настроениями.Отсюда — увлечение античностью, особенно античной героикой, столь характерноедля русского общества начала XIX в.

Замечательным было то, что это было увлечение совсем иного рода, чем впредшествующее столетие: иные идеалы воодушевляли теперь людей, инымиинтересами обусловливалось и их обращение к античности. Идеологов«просвещенного абсолютизма», с их рационалистическим и несколькоабстрактным культом государства, и в античности интересовала прежде всегогосударственная проблема. При этом идеальной формой оказывалась монархияАлександра или Юлия Цезаря, а образцовым героем — сильный и просвещенный [113] правитель. Иных идеалов искало длясебя в античности новое поколение, предчувствовавшее и понимавшее необходимостьдальнейших преобразований в стране: абстрактный интерес к античному государствусменился более живым и внимательным отношением к древнему обществу, от монархиивзоры обратились к древним республикам, а образ сильного властителя должен былуступить место более привлекательной фигуре свободного гражданина. В литературеи в искусстве на смену холодному, подчас жеманному любованию классическимиформами пришло горячее и искреннее преклонение перед гражданской доблестьюдревних, пробудился интерес к жизни и быту свободных городских общин древности.

Ближайшим образом эти изменения в отношении к античности были связаны свытеснением традиционного классицизма новыми литературными и художественныминаправлениями — сентиментализмом и романтизмом. Именно в них, если мы возьмемкультурную часть общества, нашел свое выражение на рубеже XVIII и XIX вв.протест против идеологического гнета феодально-абсолютистского государства.Сначала сентиментализм с его лирикой чувств, с его исключительным вниманием кдушевным переживаниям человека, выразил, в мягких еще и неопределенных формах,несогласие с давящими нормами классицизма. Романтизм, подхватив эти лирическиенастроения, дополнил их стремлениями, впрочем тоже еще неопределенными, ксветлым гражданским идеалам, пылкими мечтаниями о свободном и гармоническиразвитом обществе. Таким образом был осуществлен разрыв с основными принципамиклассицизма, требовавшего полного и безусловного подчинения личностиабсолютистскому государству. Однако это расхождение в области этики вовсе неозначало такого же полного разрыва и с эстетическою основою классицизма, т. е.с античностью. Напротив, переход от классицизма к романтизму свершился вполнена почве античности, только по-новому воспринятой и интерпретированной.

Разумеется, это новое, т. е. более живое, более непосредственное и вконечном счете более полное восприятие античности обнаружилось не сразу же, ине везде оно проявилось одинаковым образом: в архитектуре это обозначилосьиначе, чем в изобразительном искусстве, а в художественной литературе не так, какв публицистике. Однако самый факт нового восприятия античности не подлежитсомнению; достаточно будет нескольких примеров, чтобы показать [114] существенный характер происшедшихперемен.

Русская архитектура — начнем с нее, ибо где как не в монументальном искусстведолжен найти свое конечное выражение общий стиль эпохи, — русская архитектураXIX века на первых порах продолжала оставаться на почве классицизма, столь жешироко используя античные формы, как и в предшествующее столетие. Однакознакомые уже элементы классики были привлечены теперь для воплощения новых идейи новых настроений. С особой отчетливостью эти новые веяния отразились вархитектуре Петербурга: общественный пафос первых десятилетий XIX в. нашелздесь свое выражение и в мощном разлете крыльев Казанского собора, построенногопо проекту А. Н. Воронихина, и в стройных, величественных композициях А. Д.Захарова (Адмиралтейство) и Тома де Томона (Биржа), и в изящных, романтическиприподнятых ансамблях К. И. Росси (здание Главного штаба с его знаменитойаркой, Михайловский дворец, Александринский театр и др.). Одновременно в теплыхтонах воронихинского интерьера в Павловском дворце, в задумчиво-грустном обликемавзолея «Супругу Благдетелю», возведенного Тома де Томоном там же, вПавловске, чувствуется новое отношение к духовной жизни человека, возросшеевнимание к миру его личных переживаний.

Этот же процесс переосмысления классических традиций можно проследить и визобразительном искусстве. В скульптуре, наряду с традиционнымиотвлеченно-аллегорическими композициями В. И. Демут-Малиновского и С. С.Пименова (скульптурное оформление Горного института, отчасти Адмиралтейства, атакже многих ансамблей Росси), появляются новые произведения, болеенепосредственно передающие чувства и настроения людей. Гражданский пафос эпохинашел отражение в замечательном творении И. П. Мартоса — памятнике Минину иПожарскому в Москве: условная символика античных форм здесь использована длявыражения современной героической идеи. Темам народно-освободительной борьбы посвященыи такие, например, связанные с Отечественной войной 1812 года, произведения,как статуя «Русский Сцевола» того же Демут-Малиновского или сериямедальонов Ф. П. Толстого, каждый из которых представляет подлинный шедеврскульптуры малых форм. В то же время в произведениях ряда мастеров отчетливозвучит и другая тема — лирическая: силу и глубину человеческой скорби стремитсяпередать в аллегорических фигурах своих надгробий [115] Мартос, мягким лиризмом овеянынекоторые из античных композиций Б. И. Орловского («Фавн с цевницей»,«Сатир и вакханка»).

В живописи новые веяния сказались, в частности, в обращении художниковакадемической школы к большим историческим темам, связанным с критическими,переломными моментами в жизни народов. Эпоху в этом отношении составилазнаменитая картина К. П. Брюллова «Последний день Помпеи» (1830 — 1833 гг.). Впервые в русской исторической живописи объектом изображения сталане отдельная, пусть даже знаменитая личность, а судьба целого города, судьбанарода. Трагический колорит этой картины был близок тем настроениям, которыеохватили русское общество в конце 20-х и в начале 30-х годов XIX в. Вместе стем современники вполне оценили ту близкую их сердцам романтическуюодухотворенность, которая пронизывала это классическое произведение. Визвестном стихотворном отклике, который приписывается Е. А. Баратынскому, скартиною Брюллова прямо связывалось рождение новой русской живописи:

И был последний день Помпеи
Для русской кисти первый день!..

Впрочем, дыхание нового времени ощущается не только у Брюллова, но и удругих представителей академической школы, даже у такого, казалось бы,консервативного художника, как Ф. А. Бруни: его раннее произведение«Смерть Камиллы», очевидно, в какой-то степени навеяно героическиминастроениями начала века, и даже «Медный змий» — при всейреакционности основной идеи — характерен именно обращением к проблеме великихнародных потрясений. Но, бесспорно, наиболее замечательным является пример А.А. Иванова. В творчестве этого художника мы наблюдаем последовательную сменуэтапов: чистый, парадный классицизм ученических картин, таких, например, как«Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора», уступает местосознательным стремлениям оживить академическое полотно, вдохнуть в негоподлинное тепло человеческой души. Так появляется лирическая композиция«Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой». И наконец,завершающий этап — монументальное творение «Явление Христа народу»(1837 — 1857 гг.), где традиционный классический сюжет послужил основой для развитиябольшой философской темы о нравственном обновлении народа, темы тем болеезначительной, [116] что онаперекликалась с вопросами, которые ставила, но еще не могла решить русскаяинтеллигенция середины прошлого века.

Заметное в искусстве, это переосмысление классических традиций выступает ещеболее ярко в литературе. С утверждением здесь нового, сентиментальногонаправления (особенно в лице Н. М. Карамзина) были заложены основы и для новоговосприятия античности. Много сделали в этом отношении — в смысле практическогоистолкования античности с новых позиций — поэт Михаил Никитич Муравьев (1757 — 1807 гг.) и ученый археолог Алексей Николаевич Оленин (1763 — 1843 гг.), обабольшие любители и знатоки классической древности.1 Занимая высокоеположение в обществе (Муравьев был воспитателем будущего императора АлександраI, затем товарищем министра народного просвещения и попечителем Московскогоуниверситета, Оленин — директором Публичной библиотеки и президентом Академиихудожеств), они всячески содействовали занятиям классической древностью,пропагандируя античное искусство и литературу, покровительствуя начинающимученым, писателям и художникам. Дом Оленина был в начале XIX в. одним из самыхкрупных литературных салонов в России. Хозяин отличался широтою взглядов итерпимостью, и потому здесь можно было встретить писателей самых различныхнаправлений: и ревнителей старины типа А. С. Шишкова, и зачинателей новейшейлитературы — Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского. Однако «среди разнобоягосподствовавших здесь настроений» отчетливо выделялось одно, которое иопределяло собою лицо оленинского кружка: это — преклонение перед античностью,понятою вслед за Винкельманом и Лессингом.2 Неоклассицизм, спаянныйс элементами сентиментализма, стал основой творчества таких замечательныхпоэтов — друзей Оленина, как В. А. Озеров, чьи драмы пользовались тогдаогромным успехом, и более молодой К. Н. Батюшков; из оленинского же кружкавышел и переводчик Гомера — Н. И. Гнедич.

Особый интерес и симпатии вызывает творчество Батюшкова, [117] который, «по блеску своегоизящного и тонкого таланта… прямо стоит во главе поэтов промежуточногопериода между Державиным и Пушкиным».3 Как и поэтыпредшествующего столетия, Батюшков широко заимствует формы и образы для своейпоэзии из арсенала классической древности, однако это заимствование совершаетсяим в иных целях и выражается в иных формах, чем у его предшественников.Батюшков внес в условный мир поэзии классицизма новые, лирические мотивы; темылюбви, дружбы, поэтических мечтаний становятся главными в творчестве этогопоэта; они находят свое выражение в задумчивых элегиях, в изящно составленныхдружеских посланиях. Разработка этих новых жанров — большая заслуга Батюшкова.«Посвятив себя „легкой поэзии“, он убил вкус к высокопарности, арусский стих освободил от цепей державинской тяжеловесности, придав ему грациюи простоту».4 В этом смысле Батюшков (наравне с Жуковским) — необходимое звено между державинскою и пушкинскою эпохами. Вместе с темБатюшков познакомил русских читателей с новыми сторонами античной поэзии — нетолько через свои оригинальные стихотворения, но и более непосредственно,своими переводами элегий Тибулла и стихотворений из греческой антологии.

От Батюшкова в значительной степени унаследовал свое увлечение античностью иПушкин.5 Впрочем, знакомство Пушкина с классической литературойначалось очень рано: еще в доме своего отца, до поступления в Лицей, онпрочитал во французском переводе биографии Плутарха и обе поэмы Гомера. ВЛицее, под руководством ученого классика Н. Ф. Кошанского, Пушкин сильнорасширил свои знания об античном мире и его литературе. Не без влиянияБатюшкова он увлекается легкой поэзией древних; певцы любви, веселия инаслаждений — Гораций, Овидий и особенно Анакреонт [118] (разумеется, не настоящий, а впозднегреческой интерпретации) становятся любимыми поэтами молодого Пушкина.Позднее, в годы вынужденного пребывания на юге, он зачитывается печальнымиэлегиями Овидия, в судьбе которого находит много общего с собственною. В ссылкев Михайловском, под впечатлением общественной обстановки в России, онобращается к истории Римской империи и внимательно изучает труды Тацита — этого, по его словам, «бича тиранов».6

В последующие годы Пушкин неоднократно обращается к античности, черпаяоттуда сюжеты, образы, источники вдохновения. Верный своим прежним симпатиям,он выполняет в начале 30-х годов целую серию замечательных переводов: изАнакреонта («Узнают коней ретивых», «Поредели, побелели»,«Что же сухо в чаше дно»), Катулла («Мальчику»), Горация («Царейпотомок, Меценат», «Кто из богов мне возвратил»), из греческойантологии («Подражания древним»: Ксенофану — «Чистый лоснитсяпол; стеклянные чаши блистают» и Гедилу — «Славная флейта, Феон,здесь лежит»). Тогда же, в дополнение к прежним своим поэтическим опытамна темы античности, таким, например, как лицейские «Леда», «ГробАнакреона», «Фиал Анакреона», «Фавн и пастушка» илипозднейшие «Торжество Вакха», «Прозерпина»,«Клеопатра» и пр., Пушкин задумал написать большую повесть из римскойжизни, в которой прозаический рассказ о последних днях Петрония перемежался быстихотворными отрывками — переводами из древних и собственными оригинальнымикомпозициями (например, о тех же «египетских ночах» Клеопатры). Этопроизведение, навеянное чтением Тацита и Аврелия Виктора, осталось, к сожалению,незаконченным.

Вообще увлечение классической древностью наложило сильнейший отпечаток натворчество Пушкина. Однако, говоря об этих увлечениях поэта, мы не должнызабывать, что античность доставляла ему не только пищу для эстетическихнаслаждений; часто обращение к античному сюжету служило лишь поводом длявыражения вполне современной идеи. Достаточно напомнить о таких, полныхполитического смысла стихотворениях, как «Лицинию» и«Арион». Классическое оформление этих произведений в такой же степениобусловлено традицией, как и цензурными соображениями. [119] Но чаще мы наблюдаем органическоевхождение элементов классики в творчество Пушкина: знаменитый тому пример — пушкинский «Памятник», продолжающий собою ряд свободных переложенийГорациевой оды.

Отражение интереса, который общество испытывало тогда к античности, можнообнаружить не только в художественной литературе, но и в публицистике. Вжурналах и отдельными изданиями беспрестанно публиковались всевозможные«взгляды» и «рассуждения» на темы классической древности,как правило, весьма популярного характера. Часто эти обзоры принадлежали перуизвестных писателей, которые таким образом, апеллируя к античности, стремилисьдать обоснование своим художественным и политическим симпатиям. Значение лучшихиз этих сочинений состояло не в их конкретных оценках, чаще своего почерпнутыхиз работ новейших западных ученых, а в общем, более живом и непосредственном,чем в предшествующее столетие, отношении к античности. С этой точки зрениясимптоматичными являются художественные обзоры Батюшкова (в его статье«Прогулка в Академию художеств» [1814], в некоторых из заграничныхписем): не холодным любованием, но искренним и глубоким чувством продиктованыего восторженные отзывы об античном искусстве. Тесно связана с общим отходом отэстетических позиций классицизма литературная полемика 1813 — 1818 гг. оспособах перевода древних эпических поэтов: Я. А. Галинковский, С. С. Уваров иН. И. Гнедич своими статьями, а Гнедич также и своими переводами, обосновалиполную возможность и желательность замены александрийского стиха, воспринятогоот французов, русским гекзаметром, близко передающим ритмическое течениеподлинника.7 Наконец, в высшей степени показателен возросший интереск гражданской истории древних. В качестве примера можно указать на статью И. М.Муравьева-Апостола о заговоре Катилины. Автор — известный литератор игосударственный деятель, отец будущих декабристов — вполне разделяетотрицательное отношение своих источников к Катилине, видя в нем врага, а вЦицероне — защитника республиканских свобод.8

Сколь сильным было в ту пору в передовых кругах русского [120] общества увлечение античностью, скольвелико было преклонение перед гражданской доблестью древних, показывает примердекабристов.9 Политические убеждения первых русских революционеровво многом складывались под влиянием античной литературы: Плутарх, КорнелийНепот, Тит Ливий и Тацит, в чьих произведениях можно было найти немалопрекрасных рассказов о мужестве древних республиканцев, с детства были любимымиписателями декабристов. П. И. Борисов, один из руководителей Обществасоединенных славян, признавал на следствии: «Чтение греческой и римскойистории и жизнеописания великих мужей Плутарха и Корнелия Непота поселили вомне с детства любовь к вольности и народодержавию».10 Об этомже увлечении античностью вспоминал позднее И. Д. Якушкин: "… мыстрастно любили древних. Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были укаждого из нас почти настольными книгами".11 Эти увлеченияналожили яркий отпечаток на все творчество писателей-декабристов. В их поэзииидеальный герой — тираноборец нередко заимствован из мира классическойлитературы. Цицерон, спасший Рим от Катилины, «враг царей» Катон,неукротимые республиканцы Брут и Кассий — любимые образы К. Ф. Рылеева (см. егостихотворения «К временщику», «Гражданское мужество»,«Гражданин»). Подвигу коринфянина Тимолеонта, освободившего согражданот тирании собственного брата — Тимофана, посвятил свою трагедию«Аргивяне» В. К. Кюхельбекер.

В публицистике декабристов примеры и сравнения, почерпнутые из греческой иримской жизни, фигурируют не менее часто, чем в поэзии. При этом встречаютсяцелые рассуждения на темы древней истории, подчас не лишенные оригинальности.Замечательны, по глубине и основательности, мысли, высказанные Н. М. Муравьевымв его записке об историческом труде Н. М. Карамзина. Возражая Карамзину,который не видел «разности» между политическими распрями древнихгреков — этих «полутигров», единственное преимущество которыхсостояло в том, что они «изъяснялись языком Гомера» — и усобицамирусских князей, Муравьев писал: «Я нахожу некоторую разность. Там гражданесражались за власть, в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотямгоспод [121] своих. Мы неможем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою иславою просвещения».12 Равным образом, в противоположностьКарамзину, который приписывал падение Рима одной лишь причине — нашествиюварваров, Муравьев обращал внимание на внутренние обстоятельства, указывая, чтогибель Римского государства была исподволь подготовлена постепенным внутреннимразложением, в особенности после того, как «хитрый деспот Август навекипотушил пламенник свободы».13

Для некоторых декабристов античность становилась иногда предметом и болееспециальных занятий. Так, еще в конце 10-х годов занимался переводами древнихавторов Ф. Н. Глинка; им было опубликовано несколько характерно подобранныхотрывков из Тита Ливия и Фукидида (на военно-патриотические темы)14и из Лукана (о Катоне Младшем).15 В чтении античных авторов, взанятиях древней историей часто искали для себя утешения ссыльные декабристы:А. Ф. Бригген, например. переводил записки Цезаря, Д. И. Завалишин — Фукидида иТацита, А. О. Корнилович — Тита Ливия и того же Тацита, М. С. Лунин работал надсочинением «о религиозных верованиях греков по Гомеру». Из этихтрудов ссыльных декабристов сохранился только один — перевод Цезаря,выполненный А. Ф. Бриггеном, но, к сожалению, и он остался неопубликованным(рукопись хранится в Публичной библиотеке, в Петербурге).16

Сказанного в общем вполне достаточно, чтобы судить о литературных вкусахэпохи, о том, насколько сильным было в ту пору у русских поэтов и публицистовувлечение античностью. Тем не менее картина будет неполной, если мы не упомянемо деятельности тех литераторов — страстных любителей древней словесности, длякоторых переложение греческих или латинских авторов на русский язык становилосьпредметом особых забот, иногда — главным делом жизни. Здесь прежде всего надоназвать имя Ивана Ивановича Мартынова (1771 — 1833 гг.), видного деятеля вобласти просвещения, издателя и переводчика, чья литературная карьера началась [122] еще в 90-х годах XVIII в.17Большой знаток древних языков, энтузиаст и неутомимый труженик, Мартынов в 20-хгодах XIX в. задумал и осуществил, не взирая ни на какие трудности, грандиозноепредприятие: с 1823 по 1829 г. он издал 26 томов своих переводов с греческого ввиде единой коллекции «Греческих классиков». В эту коллекцию вошли:Эзоп, Каллимах, Софокл, Гомер («Илиада» и «Одиссея»),Геродот, Лонгин (приписываемый Лонгину трактат «О возвышенном», или,как значится у Мартынова, «О высоком»), Пиндар и Анакреонт — всепереведенные прозой, снабженные комментариями, подчас весьма подробными, иизданные вместе с греческим текстом. Мартынов — писатель старого поколения; егопереводы, обильно уснащенные славянизмами, полные архаических выражений иоборотов, были сурово оценены литературными критиками — современникамиЖуковского, Батюшкова и Пушкина; однако для среднего читателя, особенно впровинции, издания Мартынова без сомнения явились важным пособием дляознакомления с литературою и историей древнего мира.

Много сделали для популяризации классического наследия в России и такиеизвестные в свое время литераторы из числа ученых словесников, как профессорМосковского университет Алексей Федорович Мерзляков (1778 — 1830 гг.) и егоученик, лицейский наставник Пушкина, Николай Федорович Кошанский (1781 — 1831гг.).18 Оба обладали не только знаниями, но и поэтическим дарованиеми охотно переводили древних поэтов.19 Кошанский, кроме того,известен [123] каксоставитель популярных пособий по латинскому языку и как издатель переводныхруководств по греческим и римским древностям и классической литературе.20

Но особое значение имела деятельность другого ученика Мерзлякова — НиколаяИвановича Гнедича (1784 — 1833 гг.), выдающегося поэта, обессмертившего своеимя переводом гомеровской «Илиады».21 Обращение Гнедича кгероическому эпосу древних не было случайностью: оно стояло в тесной связи собщественными настроениями 1-й четверти XIX в. Над своим переводом Гнедичработал свыше 20 лет, с 1808 по 1829 г. По мере того, как дело подвигалосьвперед и в печати появлялись очередные песни «Илиады», труд Гнедичаприобретал общественное значение, особенно в преддекабристский период 20-хгодов. Но, конечно, это значение определялось не только героическим характеромпереводимой поэмы, но и мастерским выполнением перевода. Вначале, по примеруКострова, Гнедич переводил Гомера рифмованными александрийскими стихами,однако, недовольный тем, что у него получалось, он после долгих поисковобратился, наконец, к гекзаметру и здесь добился замечательного успеха.Основания этого успеха коренились, однако, не только в искусном применениигекзаметра, — этот размер «сам по себе, в виде голой ритмической схемы,еще не был гарантией удачной передачи Гомера или иных древних авторов»,22 — но и в особом, приподнято-торжественном стиле, специально выработанномГнедичем для перевода Гомера. Все это — и напевный размер стиха, и своеобразныйархаизирующий стиль — как нельзя лучше передавало величавую простоту древнейэпической поэмы. Прекрасный в художественном отношении, перевод Гнедичаотличался в то же время большой точностью, глубоким проникновением всокровенный [124] смыслподлинника.

Историческое значение труда Гнедича бесспорно: «своей»Илиадой" Гнедич приоткрыл русскому читателю подлинное,неприкрашенное лицо Гомера".23 Не все современники поэтаоценили огромность совершенного им подвига, однако истинные ценители поэзиипочувствовали это сразу же:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой, -

— так выразил свое впечатление Пушкин по прочтении гнедичевского переводаГомера. «Гнедич умел сохранить в своем переводе отражение красок и ароматаподлинника», — писал В. Г. Белинский. «Перевод Гнедича — копия сдревней статуи, сделанная даровитым художником нового времени, а это великийподвиг, бессмертная заслуга!»24

Гнедич собирался также заново перевести и другую гомеровскую поэму — «Одиссею», однако не успел; эту задачу выполнил (уже в 40-х годах)другой русский поэт — Василий Андреевич Жуковский (1783 — 1852 гг.).25Его перевод — также гекзаметрический, но не столь точный, как у Гнедича(Жуковский не знал греческого языка и переводил с немецкого подстрочника); ктому же на всем переводе лежит сильнейший отпечаток поэтической манеры самогопереводчика, который часто стилизует текст подлинника в собственномромантическом вкусе. Все же «Одиссея» Жуковского — великолепноепроизведение: хотя с тех пор появились и другие переводы «Одиссеи»,миллионы русских читателей именно по этому высокохудожественному, хотя инесколько вольному переложению Жуковского продолжают знакомиться сувлекательными странствиями царя Одиссея.

Новый перевод Гомера, осуществленный Гнедичем и Жуковским в 1-й половине XIXв., явился важным событием в литературной жизни России; вместе с тем он означалогромное достижение в [125]освоении культурного наследия античности. Новая версия Гомера — в особенностигнедичевский перевод «Илиады» — воочию показала, сколь сильноизменилось восприятие античности по сравнению с предшествующим столетием.Прежнее приукрашенное, искусственно рационализированное толкование классическойдревности более не удовлетворяло; на смену этому традиционному, первоначальновыработанному в абсолютистской Франции, а затем развившемуся и в России,классицизму, или, как его стали позднее называть, ложноклассицизму, явилосьновое направление — неоклассицизм. Программа этого направления, сводившаяся ктребованию прямого, непосредственного, «нефальсифицированного» (т. е.свободного от классицистической интерпретации) изучения античности, быласформулирована в 10-х годах XIX в. в статьях И. М. Муравьева-Апостола, Н. И.Гнедича, С. С. Уварова и др.

Разумеется, нельзя отрицать, что в известном отношении русский неоклассицизмбыл всего лишь «отголоском европейских настроений, выразившихся вдеятельности Лессинга, Винкельмана и Вольфа, во Франции — в работах Академиинадписей и изящных искусств и в творчестве Андре Шенье».26Однако возможности для развития этого нового направления в России былиподготовлены, как мы уже указывали, самою русскою действительностью. Окутанноепервоначально пышным плащом романтических увлечений, это новое направление былозалогом будущего критического изучения античности. Но и на первых порах этоизменившееся отношение к античности имело существенные последствия для историинашей науки: под его влиянием началось усиленное археологическое обследованиеСеверного Причерноморья — области, когда-то освоенной древними греками; оно жепривело к возрождению пришедших было в упадок античных штудий в Академии наук;и наконец, им же было обусловлено создание первых оригинальных курсов подревней истории в наших университетах.

2. Начало археологических изысканий в Северном Причерноморье

Если мы теперь обратимся к рассмотрению того, как именно в начале XIX в.протекало изучение античности, то здесь на первый [126] план выступает археология; ее успехи,в свою очередь, послужили толчком к дальнейшему оживлению занятий древнейисторией в Академии наук и в университетах. Для развития археологии — тогда ещеочень молодой науки — решающее значение имело твердое обоснование России напобережье Черного моря и в особенности присоединение Крыма (1783 г.).27Богатая древними памятниками земля Тавриды, как стали называть эту вновьприобретенную область, оказалась с этого момента открытой для русских изападно-европейских путешественников, которые с живостью принялись ее изучать.Пример подала Екатерина II: она посетила Крым в 1787 г. Во время приготовленийк этому путешествию в Петербурге вышла в свет небольшая книжечка с краткимописанием тех мест, которые должна была посетить императрица; так появилось нарусском языке первое описание Тавриды.28

Вскоре, по инициативе Академии наук, было предпринято первое научноеобследование новых земель: известный натуралист академик П.-С. Паллас (1741 — 1811 гг.)во время своего второго путешествия по России (в 1793 — 1794 гг.)посетил Крым и составил его подробное описание.29 Палласаинтересовали преимущественно вопросы естественно-научные, однако в своихзаметках он касается и отдельных сторон исторической географии. В частности онпервым попытался определить места древних греческих поселений, о которых былоизвестно из сочинений античных авторов. За Палласом последовали в Крым и другиепутешественники, как русские, так и иностранцы. Из русских отметим П. И.Сумарокова, который первым догадался отождествить нынешнюю Керчь с древнимПантикапеем,30 и не раз уже упоминавшегося нами И. М.Муравьева-Апостола,31[127]из иностранцев — англичанку М. Гатри, ее соотечественника Э.-Д. Кларка ишвейцарца Ф. Дюбуа-де-Монпере, обследовавшего Восточное и СеверноеПричерноморье уже в 30-х гг. XIX в.32 Опубликованные этими путешественникамизаписки не только внесли ясность в отдельные вопросы исторической географииКрыма, но и доставили крымским древностям европейскую известность, привлекли кним внимание ученых и способствовали началу систематических археологическихисследований в этом районе.

Надо, однако заметить, что первоначальное обследование археологическихпамятников в Северном Причерноморье осуществлялось главным образомнеспециалистами — любителями, преимущественно из числа чиновников и офицеров,вынужденных по делам службы совершать частые поездки по местам, богатым всякогорода древностями. Недостаток знаний эти любители компенсировали энтузиазмом,увлекаясь поисками следов древней цивилизации. Время от времени им удавалисьотдельные находки, и тогда они на свой страх и риск проводили раскопки,стремясь добыть побольше интересных вещей. Так, еще в XVIII в. были проведеныслучайные раскопки на месте древней Ольвии, в Херсонесе, на Таманскомполуострове. Разумеется, при этом не соблюдались никакие правила: место находкичасто не фиксировалось, не снималось детального плана местности, не принималосьво внимание чередование культурных слоев, а сопутствующий главной находке болеескромный материал попросту выбрасывался. В результате открытый памятникстановился просто ценой вещью, лишенной, однако, определенного историческогозначения. Тем не менее значение этих первых находок было очень велико: онивозбуждали в обществе интерес к археологии, привлекали внимание ученых, поповоду отдельных открытий возникали дискуссии, в ходе которых не толькоуточнялось культурное и историческое значение того или иного памятника, но ивырабатывались постепенно требования, предъявляемые к археологическимраскопкам. Поэтому сколь бы ни были значительными промахи, допущенныетогдашними археологами-любителями, мы не должны забывать и о тех большихзаслугах, которые они имеют перед нашей наукой. К тому же среди этих любителейвстречались порой и такие, которые по своему уровню [128] превосходили обычных дилетантов иприближались к ученым специалистам. О них следует сказать особо.

После Палласа и Сумарокова, в самом конце XVIII в. обследованиемархеологических памятников Причерноморья занимался инженер Л. Ваксель, издавшийзарисовки ряда виденных им надписей, монет и скульптурных изображений.33В начале следующего столетия археологические изыскания в этом районе проводилиП. А. Дюбрюкс, И. П. Бларамберг, И. А. Стемпковский и П. И. Кёппен. Оченьхарактерна для этого начального периода археологических исследований в СеверномПричерноморье фигура Павла Дюбрюкса (1773 — 1835 гг.).34 Француз попроисхождению, роялист, эмигрировавший в Россию, Дюбрюкс с 1809 г. жил в Керчи.Здесь он увлекся изучением местных древностей и, постепенно расширяя маршрутысвоих экскурсий, много сделал для выяснения археологической топографииКерченского полуострова; он же первым начал раскапывать керченские курганы сучеными целями. Для Дюбрюкса — скромного таможенного чиновника — археологиябыла подлинной страстью. В последние годы своей жизни он сильно нуждался,однако и тогда не оставлял археологических занятий. «Я видел, — вспоминаетТетбу-де-Мариньи, — как Дюбрюкс, обремененный уже летами и движимый единственнолюбовию к науке, отправлялся производить свои исследования от Керчи до Опука нарасстоянии 60 верст с одним куском хлеба в кармане; видел, как проведя две илитри ночи в тех же пустынных местах, которые служили ему предметом изысканий, онвозвращался домой, истощенный голодом и поддерживая существование лишь степнымитравами».35 Дюбрюксом была собрана большая коллекция античных вещей,которую он целиком пожертвовал вновь устроенному Керченскому музею. Им такжебыло написано несколько ученых сочинений, в частности о следах древнихпоселений на европейском берегу Керченского пролива, однако, за недостаткомсредств, он так и не смог их издать.36

Отчасти под влиянием Дюбрюкса обратился к занятиям классической археологиейПричерноморья и другой натурализовавшийся в России иностранец — Иван ПавловичБларамберг (1772 — 1831 гг.).37 Уроженец Фландрии, Бларамберг вмолодости был офицером голландской, а потом английской службы. Позднее онпереселился в Россию и с 1808 г. жил в Одессе, состоя на службе в различныхведомствах (с 1825 г. — чиновником по особым поручениям при новороссийскомгенерал-губернаторе). Занимая довольно высокое общественное положение,Бларамберг располагал боvльшими, по сравнению с Дюбрюксом, возможностями для занятийнаукой и для публикации своих сочинений. Им было издано несколько специальныхработ об археологических находках в районе древнего Пантикапея, об ольвийскихмонетах (с замечаниями об истории города Ольвии), о местоположении упомянутых уСтрабона укреплений тавроскифов.38 Кроме того, в периодическихизданиях Одессы постоянно печатались его небольшие заметки и статьи по самымразличным вопросам, касающимся причерноморских древностей. Бларамберг былпервым директором городских музеев, открывшихся в 20-х годах в Одессе и вКерчи. В них в 1-й половине XIX в. оказались сосредоточены крупнейшие коллекцииантичных вещей.39

Пример Дюбрюкса увлек и другого любителя древностей — русского офицера ИванаАлексеевича Стемпковского (1789 — 1832 гг.).40 Участник заграничногопохода 1813 — 1815 гг., Стемпковский по окончании войны четыре года провел вПариже, где имел возможность изучать древние языки, историю и литературу. Повозвращении из-за границы, все еще оставаясь на военной службе, Стемпковский неоставлял своих занятий классической древностью. Этому способствовало ипребывание в Одессе — центре причерноморского края. Стемпковский лелеял широкиепланы проведения правильно организованных раскопок и всестороннего исследованияобнаруженных [130] вПричерноморье памятников античной эпохи. Он мечтал о создании специальногонаучного общества и местных исторических музеев, призванных заботиться опроведении изыскательских и охранных работ, об изучении, публикации исохранении предметов старины, могущих доставить нам драгоценные сведения одалекой угаснувшей цивилизации. Свои мысли по этому поводу он изложил вподробной записке, поданной в 1823 г. новороссийскому генерал-губернатору графуМ. С. Воронцову.41 В этой записке современные ученые справедливовидят важный программный документ, определявший перспективу развитияклассической археологии в России.42

С увольнением по состоянию здоровья в отставку (1826 г.), Стемпковскийпоначалу остался в Одессе, но уже в 1828 г. принял предложенную ему должностькерченского градоначальника, что давало ему новые возможности дляархеологических изысканий в Крыму. Между тем имя Стемпковского еще раньшеприобрело европейскую известность, после того как была опубликована книгафранцузского археолога Д. Рауль-Рошетта «Греческие древности БоспораКиммерийского»,43 в которой автор широко использовал материалы,доставленные ему Стемпковским. Составленная наспех и небрежно, книгаРауль-Рошетта сама по себе была сомнительным вкладом в науку, однако ееопубликование косвенным образом оказалось полезным: она вызвала появление двухобстоятельных рецензий П. И. Кёппена и Е. Е. Кёлера (об этих ученых речь ещепойдет ниже), которые сыграли большую роль в дальнейшем исследованиипричерноморских древностей. Что же касается Стемпковского, то он с увлечениемпродолжал заниматься археологическими изысканиями в Крыму, стремясь, вчастности, определить местоположение греческих городов, входивших когда-то всостав Боспорского царства. Собранные им и Дюбрюксом материалы до сих порпредставляют известную ценность, поскольку после них такого рода исследованиямидолго не занимались, а бывшие тогда еще на поверхности следы древних поселенийс тех пор исчезли. В отличие от Дюбрюкса, не имевшего почти никакой специальнойподготовки, Стемпковский хорошо знал древние языки. Это позволило ему [131] больше внимания уделитьэпиграфическим находкам: в «Одесском вестнике» им был опубликованцелый ряд греческих надписей.44

Почти в одно время со Стемпковским заинтересовался античными памятникамиПричерноморья Петр Иванович Кёппен (1793 — 1864 гг.).45 УроженецХарькова и воспитанник Харьковского университета, Кёппен по основному родусвоих занятий был статистиком. Как ученый он приобрел известность своимитрудами по этнографии России (впоследствии он был членом Петербургской Академиинаук). Однако его отличала широта научных интересов; в молодости, да ивпоследствии, в зрелые годы, он увлекался археологией, нумизматикой,палеографией, много сделал для развития отечественной славистики. В 1822 г.Кёппен опубликовал большую статью о древностях Северного Причерноморья.46Статья эта, написанная в качестве рецензии на книгу Рауль-Рошетта, носилавполне самостоятельный характер и состояла из трех частей, посвященныхсоответственно древней географии, монетам и надписям Северного Причерноморья. Втретьей части автор опубликовал ряд надписей, списанных им с большойтщательностью во время своих путешествий по югу России в 1819 и 1821 гг.; в ихчисле был знаменитый ольвийский декрет в честь Протогена. Своих занятийпричерноморскими древностями Кёппен не оставлял и в последующем. В частности, в30-е годы им было предпринято обследование остатков древних сооружений в южнойчасти Крыма.47

По сравнению с любителями — путешественниками и археологами — ученыеспециалисты на первых порах принимали значительно меньшее участие вобследовании античных памятников Северного Причерноморья. Из тех немногих, ктозаслуживает упоминания в этой связи, первое место безусловно принадлежитпетербургскому академику Е. Е. Кёлеру, который живо интересовалсяпричерноморскими [132]древностями и сам дважды, в 1804 и 1821 гг., посетил Крым. Кёлер был ученымфилологом-классиком и отличался исключительной эрудицией. В целом ряде статейон касается различных вопросов античного прошлого причерноморских областей:трактует о надписях, монетах, произведениях искусства, религиозной иэкономической жизни (включая рыбозасолочный промысел) античных городовПричерноморья.48 Особое значение имели написанные им для Академиинаук критические разборы сочинений Рауль-Рошетта и Кёппена. В этих рецензиях,каждая из которых представляет в сущности говоря самостоятельное исследование,Кёлер вскрыл неточности, допускаемые археологами при описании античныхпамятников; он показал необходимость самого тщательного и всестороннего анализакаждой новой вещи, новой надписи, новой монеты и сам дал высокие образцы такогоанализа (между прочим, на примере того же декрета в честь Протогена).

Критика Кёлера, подчас весьма суровая и, может быть, даже излишнепридирчивая, несомненно способствовала более внимательному изучению древнихпамятников, находимых в южной России. С этой точки зрения совершенно оправданата высокая оценка, которую дают Кёлеру последующие исследователи, в частностиавтор первого историографического обзора по Причерноморью П. М. Леонтьев, помнению которого Кёлер «положил основание изучению древностей, находимых наюге России, и поднял его на высокую степень строгой, научной отчетливости».49Заметим также, что вслед за Кёлером обратились к изучению причерноморскихдревностей, особенно надписей, и другие петербургские академики — Ф. Б. Грефе иЛ. Э. Стефани; о них, как впрочем и о Кёлере, нам еще придется говорить в связис обзором академических занятий античностью.

Из других петербургских ученых, которые своими работами способствовалиразвитию классической археологии в России, назовем еще А. Н. Оленина. О нем,как об общественном и литературном деятеле, мы уже упоминали выше. В ученоммире Оленин известен прежде всего своими работами по русской археологии ипалеографии: ему удалось полностью прочитать и правильно истолковать [133] надпись на знаменитом Тмутараканскомкамне. В то же время он много занимался античною археологией, изучал вазовуюживопись, написал ряд исследований об античном оружии. Он был большим знатокомвсяческий реалий, и к его советам прислушивались многие ученые и переводчики.Гнедич консультировался с ним при переводе Гомера.50

Вернемся. однако, к Причерноморью. Археологические изыскания, начатые тамфактически Дюбрюксом и Стемпковским, ограничивались в 1-й половине XIX в.одним, правда, наиболее важным в историко-археологическом отношении райономКерчи; да и в этом районе за недостатком средств работы велись первоначально вочень незначительном масштабе Перелом наступил в начале 30-х годов, когдаобилие и замечательные достоинства находок обратили на себя внимание не толькообщества, но и правительства. Впрочем и здесь, как всегда, археология многимбыла обязана случаю: в сентябре 1830 г., в 6 км от Керчи, в кургане Куль-Оба,солдатами, ломавшими камень для строительства новых жилищ, был открыт склеп,содержавший погребение скифского царя IV в. до н. э. На месте раскопоксвоевременно оказались Стемпковский и Дюбрюкс, и последний составилобстоятельное описание обнаруженных в склепе вещей.51 Среди нихоказалось много замечательных предметов — произведений греческого и местного,скифского искусства: богато отделанное золотом оружие, облицовочные пластинкииз слоновой кости с выгравированными на них сценами из греческой мифологии,золотые пластинки со штампованными изображениями, золотые фигурки людей изверей, различные драгоценные украшения (ожерелья, браслеты, ювелирной работыподвески с рельефным изображением головы Афины по типу Фидиевой), а такжесосуды, среди которых выделяется знаменитая ваза из электрона (сплава золота исеребра) с рельефными изображениями сценок из скифской жизни (царь,выслушивающий донесение воина; скиф, помогающий товарищу перевязывать раненуюногу; еще два скифа, занятые щекотливой операцией удаления зуба; одинокий скиф,натягивающий лук).

Куль-Обские находки произвели сенсацию: стало ясно, что СеверноеПричерноморье, по крайней мере в некоторых отношениях, [134] может служить таким же источником дляпополнения коллекций редких древних вещей, как Греция и Италия. Правительство,заинтересовавшись прежде всего этими возможностями, стало теперь щедрофинансировать археологические изыскания. По его поручению, А. Б. Ашик и Д. В.Карейша — чиновники, ставшие монаршею волею археологами — начали с 1832 г.регулярные раскопки в районе Керчи. Впрочем, в первое время раскопки велисьдовольно бессистемно: в погоне за драгоценными вещами раскапывали главнымобразом курганные погребения, забросив обследование городищ, начатое Дюбрюксоми Стемпковским. В 30-х и 40-х годах в районе Керчи было раскопано несколькокурганов со склепами, действительно содержавшими иногда богатые погребения.Большой склеп IV в. до н. э., служивший, по-видимому, усыпальницей длякакого-то боспорского царя, был раскрыт в 1837 г. Ашиком при раскопках такназываемого Царского кургана (в 4 км от Керчи). Правда, погребение здесьоказалось ограбленным, однако сама гробница с искусно сложенным коническимкуполом, является шедевром древнего строительного искусства. Некоторые изсклепов, украшенные замечательной стенной росписью, представляли особуюхудожественную ценность: «склеп пигмеев», открытый Карейшей в 1832г., с росписью, изображавшей битву пигмеев с журавлями; другой склеп, открытыйАшиком в 1841 г., с необычайно богатыми росписями, изображавшими различныесцены из мифологии и реальной жизни (среди последних — реалистические картиныпогребальной процессии, конного боя, охоты и даже гладиаторских сражений).

К сожалению, о сохранности раскрытых сооружений должным образом незаботились, места находок не замечались, так что некоторые из памятников, кнесчастью, и оба расписных склепа, о которых только что было сказано, позднеезатерялись и теперь известны лишь по описаниям открывших их археологов. Крайнеприскорбно было и то, что найденные при раскопках предметы старины (различныесосуды, ювелирные изделия, монеты) толком не изучались, а их хранение и вовсебыло поставлено из рук вон плохо. По свидетельству современника, видноговпоследствии археолога и эпиграфиста Н. Н. Мурзакевича, многие вещи, «попроизволу помянутых господ (т. е. Ашика и Карейши. — Э. Ф.), раздавались, комуим нравилось, или сбывались за границу».52

[135] Эти факты достаточноярко характеризуют ту небрежность, с которой велись тогда археологическиеработы. Тем не менее нельзя отрицать, что раскопки 30-х и 40-х годов XIX в.дали большие результаты. Керчь стала родиной классической археологии в России.Керченский музей, открытый еще в 1826 г., начал живо наполняться памятникамидревности. Позднее лучшие находки стали отправляться в Петербург, дляпополнения коллекций Эрмитажа. Открытый как музей в 1852 г., Эрмитаж скоро сталсредоточием всех интересных памятников, найденных на территории античныхгосударств Северного Причерноморья. Ядром эрмитажной коллекции явилось собраниебоспорских древностей, где одних только золотых вещей было, уже к концу 80-хгодов, до 10000.

Раскопки в Крыму доставили новый богатый материал для исследователейклассической древности; вместе с тем они послужили толчком к созданиюспециальных научных обществ, ставивших своей целью систематическое,всестороннее изучение древностей на территории России. В 1839 г. было основаноОдесское общество истории и древностей, которое вскоре начало издавать свои«Записки» (с 1844 г.). Затем, в 1846 г., последовало учреждениеАрхеологическо-нумизматического общества в Петербурге, которое вскоре былопереименовано в Русское археологическое общество; оно также стало издавать своитруды -«Mevmoires» (с 1847) и«Записки» (с 1849 г.). В ученой деятельности этих обществ вопросыклассической археологии занимали видное место; в их трудах регулярнопубликовались статьи и материалы, относящиеся к различным сторонам историческогопрошлого Северного Причерноморья.53

В 40-х гг. стали появляться первые монографические исследования, посвященныеотдельным греческим городам Северного Причерноморья: о Пантикапее — А. Б.Ашика,54 Г. И. Спасского,55[136] П. П. Сабатье56 и, уже вначале следующего десятилетия, В. В. Григорьева,57 о Херсонесе — Б.В. Кёне,58 о Тире — П. В. Беккера.59 Вновь (после Байераи Татищева) ожил интерес к Геродотовой Скифии; этому вопросу большоеисследование посвятил известный московский ученый критик, философ и историк Н.И. Надеждин.60 В то же время проблемами античной истории СеверногоПричерноморья больше стали интересоваться и западные исследователи; можносослаться для примера на знаменитого немецкого ученого, основоположникасовременной эпиграфики А. Бёка, который во 2-м томе своего «Корпусагреческих надписей» (1843 г.) издал известные ему надписи СеверногоПричерноморья, сопроводив их обширнейшими комментариями.61

Наконец, в начале 50-х гг. появились первые обобщающие труды по классическойархеологии Северного Причерноморья, в которых подводились итоги предшествующимизысканиям и намечались задачи будущих исследований. К числу таких трудовдолжны быть отнесены: историографический обзор П. М. Леонтьева (в 1-й книгеиздававшихся им «Пропилеев» [1851 г.]), книга графа А. С. Уварова(сына известного министра) «Исследования о древностях южной России иберегов Черного моря» (2 выпуска, СПб… 1851 — 1856), нумизматический трудБ. В. Кёне «Описание музеума покойного князя В. В. Кочубея» (2 тома,СПб., 1857) и в особенности подготовленное в Петербурге директором I(античного) отделения Эрмитажа Ф. Жилем и академиком-классиком Л. Стефаникапитальное издание «Древности Боспора Киммерийского», с текстом нарусском и французском языках, с роскошными иллюстрациями и планами (3 тома infolio, СПб., 1854). Это издание как бы подвело черту под целым полувековымпериодом в истории изучения северопричероморских древностей. За это время вРоссии выросла и окрепла, преимущественно на базе керченских раскопок, новаяисторическая дисциплина — классическая археология. Ее успехи главным образом [137] и послужили толчком к созданиюважного правительственного учреждения — Археологической комиссии (1859 г.),которая теперь сосредоточила в своих руках руководство всеми археологическимиработами в России. Располагая значительными средствами, Комиссия много сделаладля дальнейшего развития археологических исследований в России, особенно вобласти эллино-скифских древностей. В изданиях Археологической комиссии, вчастности в ее «Отчетах», которые стали выходить с 1860 г. (первоначальнов двух вариантах — на французском и русском языках),62 вопросамклассический археологии также уделялось первостепенное внимание.

3. Академическая кафедра классической филологии

Достижения, одержанные классической археологией в первые десятилетия XIX в.,существенным образом повлияли на дальнейшее развитие русской науки обантичности. Возобновились, в частности, пришедшие было в упадок после смертиТредиаковского и Ломоносова занятия классической филологией и античной историейв крупнейшем научном центре России — Академии наук. Разумеется, свое словоздесь сказали помимо археологии и некоторые другие факторы. В частности, можнобыло бы указать на ту роль, которую сыграл в этом отношении немецкийнеогуманизм: через литературу русская публика должна была знакомиться не толькос общими идеями этого нового культурного направления, пришедшего на сменуклассицизму, но и с успехами немецкой классической филологии, чье окончательноеформирование как науки было неразрывно связано с неогуманистическим движением(достаточно указать на фигуру Винкельмана, который был не только первымвыдающимся представителем немецкого неогуманизма, но и зачинателем новейшейклассической археологии и филологии). Однако решающее значение имелообщественное движение в самой России: это оно дало мощный толчок развитиюпублицистики, вызвало повсеместное увлечение новейшими политическими теориями ифилософией, пробудило горячий интерес к литературе и таким образом [138] содействовало подъему гуманитарныхнаук, в том числе и таких, которые были связаны с изучением классическойдревности.

В 1803 г. был принят новый академический регламент, который положил конецодностороннему преобладанию физико-математических наук в Академии: история,вместе со стилистикой и политической экономией, вновь была включена в кругдисциплин, разработкой которых должна была заниматься Академия. Вскорепоследовало учреждение в составе гуманитарного класса специальной кафедрыгреческих и римских древностей, которую, согласно новому уставу 1836 г.,полагалось замещать двум ординарным академикам.63 Таким образомАкадемия наук вновь стала центром изучения античной истории и литературы,правда, уже не единственным, поскольку появились университеты.

Возродившийся в Академии наук разряд классической филологии в значительнойстепени окреп благодаря усилиям президента Академии Сергея Семеновича Уварова(1786 — 1855 гг.).64 В молодые годы он сам увлекался античностью,изучил под руководством видного филолога Ф. Б. Грефе греческий язык и даженаписал несколько небольших сочинений на темы древней истории и литературы: обэлевсинских мистериях, о позднегреческом поэте Нонне, которого он читал вместес Грефе, о греческих трагиках и др.65 В 1813 — 1815 гг. Уваровпринял активное участие в разразившейся на страницах русских журналов дискуссиио том, как надо переводить Гомера. Одним из первых он решительно высказался заприменение гекзаметра и поддержал опыт Гнедича в этом направлении. Назначенныйв 1818 г. президентом Академии наук, Уваров на первых порах проявлял большуюзаботу о нуждах Академии, содействуя, в частности, пополнению академическихкадров новыми видными учеными. Однако этого увлечения наукой, равно как иприверженности к модным в начале века либеральным идеям, хватило ненадолго:после разгрома движения декабристов Уваров резко перешел вправо, став одним изстолпов реакционного николаевского режима. Он продолжал оказывать своепокровительство академическим занятиям античностью, однако руководствовался приэтом [139] не столько ужеинтересами науки, сколько расчетом — разрушительному натиску современных идейпротивопоставить отвлеченные занятия древностями, за счет античности укрепитьпозиции официальной академической науки.

В рассматриваемое время изучением античной истории и литературы занимались вАкадемии наук крупные ученые: упоминавшиеся выше Е. Е. Кёлер, Ф. Б. Грефе, Л.Э. Стефани и ставший академиком несколько позднее А. К. Наук. Все четверо быливыходцами из Германии, однако их ученая и педагогическая деятельность теснейшимобразом связана с судьбами русской науки. Первый из них — уроженец СаксонииЕгор Егорович (собственно Генрих-Карл-Эрнст) Кёлер (1765 — 1838 гг.)66в 1797 г. был приглашен на службу в подготовлявшуюся тогда к открытию Публичнуюбиблиотеку в Петербурге. Оттуда он перешел в Эрмитаж, где также сначала служилв библиотеке, а затем стал директором I (античного) отделения. С 1803 г. Кёлерсостоял членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, а в 1817 г. былизбран ординарным академиком по литературе и древностям греческим и римским. Втечение ряда лет он был хранителем академического кабинета камней и медалей.Кёлер занимался многими вопросами древней истории, однако его главные интересылежали в области искусства и археологии. Его статьи, печатавшиеся в«Мемуарах» Академии и выходившие отдельными брошюрами, были посвященыантичным геммам, монетам, надписям; им была собрана уникальная коллекциягипсовых и серных оттисков с античных резных камней, которая состояла из десятис лишним тысяч образцов. О его заслугах в области изучениясеверопричерноморских древностей мы уже говорили выше, и там же было указанопосмертное издание собрания его сочинений, осуществленное Л. Стефани.

Большое значение для развития русского антиковедения имела деятельностьакадемика Федора Богдановича (Христиана-Фридриха) Грефе (1780 — 1851 гг.).67В Россию Грефе прибыл в 1810 г. и первое время занимался преподаваниемгреческого языка в Петербургской [140]духовной академии. С 1811 г. Грефе — профессор латинской словесности вПетербургском Педагогическом институте, а с преобразованием этого последнего вУниверситет — профессор Петербургского университета по кафедре греческойсловесности. В 1818 г., по рекомендации Уварова, Грефе был избранчленом-корреспондентом Академии наук, а через два года стал ординарнымакадемиком по греческой и римской словесности. В Академии наук Грефе одно времязаведовал Нумизматическим кабинетом, включавшим обширные коллекции античныхмонет, а кроме того произведения искусства — вазы, гипсовые слепки и пр.Однако, занятия этими вещными древностями не слишком его увлекали. Грефе былфилологом по-преимуществу: его интересовали древние языки и литература,значительно меньше — собственно история. Из его крупных работ выделяетсякомментированное издание поэмы «О Дионисе» (Dionusiakav)позднегреческого поэта Нонна из Панополя (в Египте).68 Грефе такжеиздал с подробными комментариями ряд греческих надписей, найденных в СеверномПричерноморье.69 В России Грефе был одним из первых, кто всерьеззанялся разработкою проблем сравнительного языкознания. Им было написаносочинение по сравнительной грамматике греческого, латинского и славянскихязыков;70 уже в зрелые годы он обратился к исследованию санскрита.

В отличие от Кёлера Грефе был не только академиком, но и профессором. ВПетербургском университете он примыкал к группе либерально настроенныхпрофессоров и за свою принципиальность, в частности за смелое поведение вовремя пресловутого «дела профессоров» в 1821 г., за свои глубокиезнания и искреннюю любовь к науке пользовался большим уважением среди коллег истудентов. Более чем 30-летняя преподавательская деятельность Грефе оставилазаметный след в истории нашего университетского образования: этому«ученому немцу» было обязано своими знаниями целое поколение русскихфилологов-классиков.

От Кёлера и Грефе перейдем к обзору ученой деятельности академиков младшегопоколения — Стефани и Наука. Лудольф Эдуардович Стефани (1816 — 1887 гг.) былкрупным для своего времени [141]филологом-классиком.71 Его любимыми предметами были античноеискусство и археология: в этом отношении он напоминает Кёлера. В 1846 г., поинициативе Уварова, Стефани был приглашен в Дерптский университет профессоромпо кафедре классической филологии и эстетики. Через четыре года он переехал вПетербург и здесь был избран в Академию наук по кафедре греческих и римскихдревностей. В годы пребывания в Дерпте Стефани предпринял издание греческихнадписей, собранных им во время своих путешествий по Греции.72Позднее, в Петербурге, н обратился к изучению произведений античного искусства,хранившихся в русских музеях, а также материалов, добытых во времяархеологических раскопок в Северном Причерноморье. Плодом этой работы явилсяряд исследований, посвященных античному изобразительному искусству, вазамЭрмитажа, боспорским древностям, а также общие описания античных коллекцийЭрмитажа и Павловска.73 Долгие годы Стефани состоял членомАрхеологической комиссии, и его обзоры и исследования, посвященныеархеологическим и эпиграфическим находкам на юге России, постоянно печатались в«Отчетах» Комиссии и в «Бюллетенях» Академии наук. Особеннозначительным был вклад Стефани в северопричерноморскую эпиграфику: вплоть доЛатышева никто в такой степени не занимался изданием и восстановлением античныхнадписей Причерноморья, как Стефани.74

Выдающимся филологом-классиком XIX в. был Август Карлович Наук (1822 — 1892гг.).75 Воспитанник университета в Галле, Наук уже в 40-е годыобратил на себя внимание критическим изданием фрагментов знаменитого греческогограмматика Аристофана Византийского (2-я половина III — начало II в. до н. э.).76Но особую [142] славу вученом мире он приобрел своими изданиями Эврипида и фрагментов греческихтрагиков: этими изданиями мы пользуемся до сих пор.77 Тогда жеНауком было опубликовано несколько статей, преимущественно критическогохарактера, посвященных Гесиоду, Софоклу, Феофрасту, баснописцу Бабрию и др. В1858 г. Наук избирается экстраординарным академиком Петербургской Академиинаук. Он переезжает в Петербург, и с этого времени его имя оказывается столь жетесно связанным с русской наукой, как и с немецкой. С 1861 г. Наук — ординарныйакадемик по кафедре классической филологии. В России он с успехом продолжаетсвои исследования и публикует целый ряд статей, касающихся текста Гомера,Софокла, Эврипида, Филодема, Гезихия, а также множество рецензий на трудызападно-европейских и русских филологов. Им был также составлен небольшой, ноочень содержательный курс античной метрики. Заслуги Наука особенно велики почасти критики и восстановления текстов древних авторов: здесь он дал ряд ценныхисследований, сохраняющих свое научное значение и в наше время.

Впрочем, как и Грефе, Наук не был только академиком: долгие годы (с 1869 по1883 г.) он состоял профессором греческого языка и литературы в ПетербургскомИсторико-филологическом институте и таким образом принимал деятельное участие вподготовке отечественных кадров филологов-классиков. У него прошли высшую школув классической филологии такие в будущем светила русского антиковедения, как П.В. Никитин и В. В. Латышев.

4. Университетская наука об античности. М.С.Куторга и его школа

Наряду с Академией наук важными центрами изучения древней истории стали кконцу рассматриваемого периода университеты. Их было теперь несколько: коснованному еще в предшествующем столетии Московскому университету прибавилисьв самом начале XIX в. университеты в Дерпте (1802 г.), Казани (1804 г.) иХарькове (1805 г.). Тогда же предполагалось открыть университет и в Петербурге,однако по ряду причин, главным образом из-за недостатка преподавателей, этооказалось невозможным, и ограничились устройством [143] лишь Учительской гимназии (1803 г.),которая вскоре была переименована в Педагогический институт. Последний в 1816г. получил новое устройство, сходное с устройством тогдашних университетов (всвязи с этим он получил новое название — Главный педагогический институт), а в1819 г. окончательно был преобразован в университет. Несколько позднее, в 1834г., был открыт еще один университет — в Киеве, а еще позже, на исходерассматриваемого периода, — в Одессе (1865 г.).

Надо заметить, что на первых порах университетское преподавание древнейистории не отличалось высоким уровнем. В то время на историко-филологическихфакультетах не читалось специальных курсов древневосточной, античной,средневековой и новой истории: существовал единый курс всеобщей истории,который весь должен был читаться одним и тем же профессором. Последний либоизлагал подряд все части курса, либо выбирал себе для чтения какой-нибудь одинпериод, более ему знакомый, а с остальными просил своих слушателей ознакомитьсясамостоятельно, по каким-либо пособиям. Очевидно, что при такой постановке делапрофессора всеобщей истории должны были быть специалистами очень широкогопрофиля, однако на практике тех, кто преподавал тогда всеобщую историю врусских университетах, менее всего можно было назвать специалистами.

В ту пору из-за недостатка преподавателей кафедры всеобщей историизамещались людьми самыми разнообразными: здесь были и иностранцы, как правило,второстепенные французские или немецкие профессора, переселившиеся в Россию пополитическим (эмигранты) или финансовым соображениям; и собственные, наспехподготовленные преподаватели — всеобщие историки столь же неопределенногопрофиля, как и их иностранные коллеги, но еще менее знающие и образованные; и,наконец, вовсе случайные люди — чиновники или литераторы, не имевшие ничегообщего с наукой. По той же причине, из-за нехватки профессоров, а также ввидунедостаточной еще дифференцированности нашей науки, профессорам всеобщейистории нередко вменялось в обязанность читать лекции и по истории России и,наоборот, бывали случаи, когда кафедры всеобщей истории замещались людьми, окоторых было известно, что предметом их занятий является, собственно, русскаяистория. Разумеется, от большинства подобранных таким образом преподавателейвсеобщей истории трудно было ожидать научного [144]изложения: их лекции оказывались бледными, поверхностными обзорами, часто — скучными переложениями каких-нибудь общих трудов (типа «Всемирнойистории» А.-Л. Шлёцера)78 или еще более популярных учебников(например, И. К. Кайданова).79 Для того чтобы картина стала болееясной, скажем несколько слов о том, кто и как преподавал всеобщую историю встоличных университетах в первые десятилетия XIX в.

В Московском университете на протяжении ряда лет (с 1799 по 1823 г.)курсвсеобщей истории читал профессор Н. Е. Черепанов, которого один из егослушателей именует в своих воспоминаниях «бичом студенческого рода».Ибо, продолжает автор, «он умервщлял в нас всякое умственное стремление кисторической любознательности, будучи сам воплощенною скукою ибездарностью».80 После Черепанова лекции по всеобщей историичитали одно время М. Т. Каченовский (в 1832 — 1833 гг.) и М. П. Погодин (с 1833по 1839 гг.), оба известные ученые, однако в области русской, а не всеобщейистории. Впрочем, если пребывание Черепанова на кафедре всеобщей истории неоставило почти никаких следов, то этого нельзя сказать о Каченовском иПогодине. Первый, явившись у нас основоположником так называемой«скептической школы», несомненно должен был знакомить своих слушателейс новейшими критическими направлениями в западной историографии, в особенностис трудами Б.-Г. Нибура. Неслучайно, что в «Вестнике Европы»,редактором которого был Каченовский, именно в это время была помещенаобстоятельная и в принципе сочувственная (переведенная с французского) рецензияна «Римскую историю» Нибура.81 Что же касается Погодина,то он вскоре издал «Лекции по Герену [145]о политике, связи и торговле главных народов древнего мира» (2 части, М.,1835 — 1836) — переложение одной из книг геттингенского профессора А.-Г.-Л.Герена (1760 — 1842 гг.), который с конца 20-х годов стал важным источникомучености наших профессоров.

В Петербургском университете всеобщую историю читал первое время Э.-В.-С.Раупах — выходец из Германии, более известный как автор популярных на немецкойсцене драм, нежели как ученый; и в лекциях его, по отзыву М. С. Куторги, большебыло поэзии, чем науки.82 Все же Раупах был высокообразованнымчеловеком (он окончил университет в Галле); он, несомненно, «имел обширныеи глубокие познания, особенно в истории древней»,83 и этовыгодно отличало его от тех, кто скоро сменил его на кафедре. Лекции Раупха вобщем были достаточно содержательными, и если, тем не менее, они приносилислушателям мало пользы, то виною тому была не их поэтическая окрашенность, ато, что они читались на латинском языке, малопонятном для большинствастудентов. Как бы то ни было, удаление Раупаха из университета (в 1821 г.,вместе с другими либерально настроенными профессорами) ввергло кафедру историив состояние полного убожества. Номинально преемником Раупаха стал А. А. Дегуров- французский эмигрант (его фамилия, собственно, Dugour), до назначения своегов Петербургский университет бывший уже профессором в Харьковском университете ив Главном педагогическом институте; в Петербургский университет он попалблагодаря близости своей с тогдашним попечителем учебного округа реакционеромД. П. Руничем. Интересуясь более своей административной карьерой, чем наукой(он был деканом историко-филологического факультета, а затем ректоромуниверситета), Дегуров лекций по истории почти не читал, а препоручил это делосвоим помощникам — Т. О. Рогову и А. Л. Крылову, личностям совершеннобесцветным. Древнюю историю и тот и другой читали по учебнику Кайданова,ограничиваясь простым перечислением фактов, «без малейшего проникновения впричины и соотношения событий».84

Как любопытный казус отметим, что в 1834 — 1835 гг. всеобщую историю — специально средневековую, но с большими вводными экскурсами и об античности — вПетербургском университете пробовал [146]читать Н. В. Гоголь, тогда уже известный как автор «Вечеров на хуторе близДиканьки». Несколько общих исторических статей, опубликованных Гоголем вэту пору увлечения историей (они все вошли в его «Арабески»),показали, однако, что их автору более был свойственен талант художника, чемстрогого мыслителя и ученого; его лекции, насколько можно судить по современнымотзывам, свидетельствовали о том же. Гоголь не был подготовлен к ученой ипреподавательской деятельности и через год с небольшим сам оставил университет.85

Примерно так же обстояло дело с преподаванием всеобщей истории и в провинциальныхуниверситетах. И здесь большинство преподавателей не отличалисьоригинальностью: в ходу были все те же пособия — Шлёцер, Кайданов, позднееГерен, но не забывали и совсем уже ветхого Роллена. Профессора годами читалисвои лекции по одним и тем же старым запискам, даже не пытаясь подновлять их засчет новой литературы; прямое обращение к источникам было вообще редкостью. Наэтом фоне выделяется фигура Владимира Францовича Цыха, читавшего лекции повсеобщей истории сначала в Харьковском университете (с 1831 г.), а затем (с1834 г.) — в Киевском.

Цых также в основном читал по Герену, однако при этом он не опускался допростого пересказа: по наблюдению В. П. Бузескула, который специально изучалстуденческие записи лекций Цыха, последний «нередко дополнял Герена,пользуясь не только разными [147]пособиями, но и источниками»;86 а это свидетельствовало уже остремлении к самостоятельному изложению. Но главную заслугу Цыха составляло то,что он знакомил своих слушателей с новейшими достижениями европейской науки — струдами и исследованиями не только Гердера и Герена, но и Б.-Г. Нибура, О.Тьерри, Ф. Гизо. Лекции Цыха — основательные и в то же время живые инешаблонные (он читал свободно, без каких бы то ни было записок) — пользовалисьбольшим успехом. «Цых был идолом студентов», — вспоминает один изсовременников.87 «Только со вступлением на кафедру Цыха понялимы истинное, научное значение истории», — признается другой из егослушателей.88 Цых рано умер (в 1837 г., 32 лет от роду); из работ,которые он успел опубликовать, обращает на себя внимание статья «Взгляд наисторическую жизнь народа эллино-македонского»89 — едва ли непервое на русском языке сочинение, посвященное периоду эллинизма.

По сравнению с историей, преподавание другой части антиковедческих дисциплин- древних языков и словесности — стояло как будто бы на более высоком уровне.Это естественно, поскольку здесь непременным условием для занятия должности и,следовательно, барьером для дилетантов становилось наличие классическогообразования, более или менее сносное знание древних языков. Среди профессоров,замещавших в начале XIX в. университетские кафедры греческой и латинскойсловесности, можно обнаружить несколько несомненно крупных фигур — ученых ипреподавателей, которые с честью могли бы выдержать сравнение с их европейскимиколлегами. Так, в Петербургском университете кафедру греческой словесности ссамого начала занимал Ф. Б. Грефе — уже известный нам академик. В Дерпте классическаяфилология также была представлена крупными учеными — К.-С. Моргенштерном, И.-В.Франке, Х.-Ф. Нейе. Харьковский университет мог гордиться именами блестящихлатинистов — Х. Роммеля и И. Я. Кронеберга. Особенно видную роль в развитииуниверситетской науки классической филологии сыграли Карл-Симон Моргенштерн(1770-1852 гг.) [148] и ИванЯковлевич Кронеберг (1788-1838 гг.) — оба не только авторитетные ученые, но италантливые педагоги, выдающиеся университетские деятели (Моргенштерн вДерптском университете был директором библиотеки, основателем и директороммузея искусств, главою Учительского института, Кронеберг в своем университетебыл ректором).90 Оба много сделали для улучшения университетскогопреподавания древних языков и словесности; между прочим, Кронеберг составилграмматику и словарь латинского языка, которыми потом долго пользовались истуденты и гимназисты.

Будучи энтузиастами классической науки, Моргенштерн и Кронеберг не забывалипропагандировать ее и за пределами своих университетов. Учитывая интересы нетолько специалистов, но и любителей, они — одни из первых в России — предприняли издание специальных журналов, посвященных классическому искусству,литературе и философии. Собственно, это не были журналы в нашем смысле слова — это были нерегулярно выходившие сборники, составленные по большей части изсочинений самих издателей; их тематика не была строго определенной: преобладалистатьи по классическому искусству и литературе, но встречались отдельные этюды,посвященные и новейшим, главным образом немецким, культурным течениям.Моргенштерн в 1813 — 1821 гг. издал 3 книжки своего немецкого журнала,обращенного к «друзьям философии, литературы и искусства» («DoerptischeBeytraege fuer Freunde der Philosophie, Litteratur und Kunst»); в своюочередь Кронеберг выпустил два продолжающихся сборника — «Амалтею» (2части, Харьков, 1825 — 1826) и «Минерву» (4 части, Харьков, 1835).Эти своеобразные издания были далекими прообразами тех настоящих журналов поклассической филологии, которые появились в России в конце XIX в.

Все эти перечисления не должны, однако, вводить нас в заблуждениеотносительно общего состояния университетской филологической науки: в целомположение здесь было не намного лучше, чем на исторических кафедрах.Действительно, надо учесть, [149]что те немногие крупные классики, которые имелись тогда в русскихуниверситетах, не были, как правило, русскими учеными в собственном смыслеслова: это были иностранцы (главным образом выходцы из Германии) — «свои», натурализовавшиеся в России, или временно поступившие нарусскую службу. Среди русских преподавателей они держались несколько особняком,от студентов их часто отгораживал языковой барьер (как правило, они читалилекции на латинском или своем родном языке). По этим ли, или по каким-либодругим причинам, ни одному из них не удалось оставить после себя школыучеников. С другой стороны, сами эти профессора — выученики германскихуниверситетов — были по большей части представителями старшего поколениянемецких филологов-классиков, которые, вслед за учителем своим Х.-Г. Гейне, и влекциях, и в ученых занятиях главное внимание обращали на эстетическую,художественную сторону древней культуры, не касаясь, как правило, реалий(особенно политического и социального характера). Их лекции были полныискреннего, глубокого преклонения перед бессмертной красотой античности, но вних чувствовался недостаток критики. Это особенно стало ощущаться к томувремени, когда и до России докатились отзвуки нового критического направления,зародившегося в Германии (работы Фридриха-Августа Вольфа, Б.-Г. Нибура и А.Бёка).

Неудовлетворительное положение с университетским преподаванием не тольковсеобщей истории и древней словесности, но и некоторых других наук, особеннообнаружившееся к середине 20-х годов, заставило правительство принять рядэнергичных мер. В 1827 г. было решено создать при Дерптском университетеспециальный Профессорский институт для подготовки специалистов, в которых нуждалисьрусские университеты.91 Имелось в виду отобрать из всехуниверситетов примерно два десятка лучших студентов или молодых выпускников иотправить их на три года в Дерпт с тем, чтобы они там прошли полный курсобучения по избранной специальности, а затем еще на два года за границу, длядальнейшего усовершенствования. Дерптский университет неслучайно был избранбазой для такого института: в начале XIX в. университете в Дерпте, благодарясвоим связям с западной, преимущественно немецкой, наукой, был лучшеукомплектован преподавателями, чем [150]другие университеты России. Среди дерптских профессоров насчитывалось немаловыдающихся ученых, в частности, как мы уже отмечали, и по классическойфилологии. Кстати, сам проект учреждения Профессорского института исходил отбывшего профессора Дерптского университета, видного математика и физика,академика Г.-Ф. Паррота.

Профессорский институт в Дерпте начал функционировать в 1828 г. Среди первыхего слушателей трое — Д. Л. Крюков, М. С. Куторга и М. М. Лунин — избрали своеюспециальностью классическую древность. Обучение продолжалось не три, а четыре слишним года. Под руководством опытных профессоров Моргенштерна, Франке и Нейемолодые люди получили прекрасную филологическую подготовку. В конце 1832 г. они«с замечательным успехом» выдержали испытания и были удостоены ученойстепени: Куторга — магистра, а Крюков и Лунин — доктора философии. В началеследующего года, как и намечалось, они выехали за границу, в Берлин. Тогда же ина такой же срок был отправлен за границу и В. С. Печерин — молодой, способныйфилолог, ученик Грефе, незадолго до того окончивший Петербургский университет.В Берлине будущие профессора с головой окунулись в мир новой для них науки. Онислушали лекции Августа Бёка и Леопольда Ранке, с жадностью впитывали в себяидеи гегелевской философии (самого Гегеля они уже не застали, — он умер в 1831г., — но лекции по философии продолжали читать его ученики — Геннинг, Михелет,Ганс). На родину они возвратились в 1835 г. и здесь получили назначения:Печерин и Крюков — В Московский университет преподавать древнюю словесность, аостальные двое — на кафедры всеобще истории: Куторга — в Петербургскийуниверситет, а Лунин — в Харьковский. Вместе с ними в те же 30-е годы вступилина университетские кафедры и другие молодые преподаватели, закончившие своеобразование за границей. В их числе был, между прочим, Т. Н. Грановский,которому суждено было сыграть такую большую роль в идейной жизни следующихдесятилетий. Новым, свежим дыханием европейской науки повеяло тогда в русскихуниверситетах. Вместе с тем обозначился коренной перелом в университетскомпреподавании науки о классической древности.

В Московском университете сразу обратили на себя внимание Печерин и Крюков.Владимир Сергеевич Печерин (1807 — 1885 гг.)92[151] преподавал греческую словесность:«объяснял, — как значится в официальном отчете, — происхождение и дух поэмГомера и читал с комментариями Одиссею». Его преподавательскаядеятельность продолжалась недолго, не более полугода, однако и за это время,«он успел внушить и слушателям, и товарищам чувства самой живой симпатии.Строгий ученый, он соединял с замечательной эрудицией по части классическойдревней литературы живое поэтическое дарование и нежную, хотя постояннотревожную душу, болезненно-чутко отзывавшуюся на все общественные задачи своеговремени… „93 Судьба Печерина сложилась трагически: не вынесямертвящей обстановки на родине (будем помнить, что речь идет о николаевскомвремени), он по окончании учебного года отпросился в отпуск за границу и болеене вернулся. После долгих скитаний по Европе, сломленный духовно, он решилискать утешения в новой религии: принял католичество, долгие годы занималсямиссионерской деятельностью в Англии и Ирландии и кончил дни свои капелланомпри одной из дублинских больниц. По своей специальности он успел опубликоватьсовсем немного: несколько переводов из греческой антологии94 истатью “Взгляд на трагедии Софокла „Антигона“ и»Аякс",95 — все это еще до первого отъезда за границу.

Боvльший след оставила преподавательская и научнаядеятельность Дмитрия Львовича Крюкова (1809 — 1845 гг.),96читавшего, помимо латинской словесности, также и курс древней истории. ИсторикС. М. Соловьев, бывший в ту пору студентом Московского университета, признаетсяв своих воспоминаниях, что из всех профессоров, которых он слушал на 1-м курсе,Крюков, читавший [152]древнюю историю, произвел на него самое сильное впечатление: «Крюков,можно сказать, бросился на нас, гимназистов, с огромною массою новых идей, ссовершенно новою для нас наукою, изложил ее блестящим образом и, разумеется,ошеломил нас, взбудоражил наши головы, вспахал, взборонил нас, так сказать, изатем посеял хорошими семенами, за что и вечная ему благодарность». На 2-мкурсе Соловьев слушал Крюкова уже как профессора латинской словесности:"… и здесь он был превосходен, обладая в совершенстве латинскою речью исилою своего таланта возбуждая в нас интерес к экзегезису, столь важному дляизучения отечественных памятников ..."97

Уже из этих высказываний Соловьева, кстати, вполне согласных с отзывамидругих современников, можно составить ясное представление о преподавательских иученых достоинствах Крюкова: огромная эрудиция, мастерское изложение, умениекритически препарировать исторический материал и в доступной форме донести егодо слушателей, наконец, приверженность к «новым идеям», общаялиберальная направленность — вот что отличало его от профессоров старойзакваски. Особо отметим эту приверженность к «новым идеям»: онапривела к тому, что Крюков и другие молодые преподаватели, вернувшиеся из-заграницы, сразу же составили в университете особую группу, противостоящуюреакционерам типа М. П. Погодина и С. П. Шевырева.

Как ученого Крюкова интересовали преимущественно литература и историядревнего Рима, причем в римской литературе его особенно привлекала фигураТацита: «Агриколе» Тацита посвящена его докторская диссертация — «Observationes ad Taciti Agricolam» (Dorpati, 1832); это же сочинениеТацита, снабженное необходимыми примечаниями, было им издано позднее в качествепособия для тех, кто изучает латинский язык и литературу (М., 1836). Связана сэтими занятиями также и небольшая журнальная статья «О трагическомхарактере истории Тацита», опубликованная Крюковым в 1841 г.98Статья эта не столько научного, сколько публицистического свойства, однакоименно поэтому она важна для понимания общественных взглядов самого Крюкова.Выступление Крюкова с публицистической статьей, посвященной Тациту, несомненностояло в связи с общим интересом прогрессивной русской литературы [153] к Тациту, как к обличителю всяческогосамовластия. Однако Крюкова интересует в Таците не только эта сторона; анализируярассказ древнего историка, он приходит к выводу, что деспотизму римскихимператоров противостояла ужасающая разнузданность черни; по его мнению,трагедия римской истории состояла именно в этом, пагубном для всего обществастолкновении двух стихий — «произвола индивидуумов с произволомчерни»; при этом он недвусмысленно указывает, что произвол черни — «этого стоглавого чудовища» — был сильнее, а следовательно, можносделать вывод, и пагубнее, чем произвол индивидуумов. Подобные рассужденияпревосходно характеризуют Крюкова — человека несомненно либеральных воззрений,чей либерализм, однако, был сильно скован страхом перед возможными и всовременной истории выступлениями «черни».

Кроме этих работ, посвященных Тациту, и актовой речи о времени жизни КурцияРуфа,99 у Крюкова есть еще одно сочинение, бесспорно, самое важное вего научном наследии: «Мысли о первоначальном различии римских патрициев иплебеев в религиозном отношении».100 В русской литературе этопервая серьезная попытка проникнуть в мир религиозных представленийклассической древности. Собрав и тщательно исследовав свидетельства древних авторово религиозном быте римлян, Крюков пришел к выводу, что в римской религии можнообнаружить два начала, две культовые формы, по самой своей сути противоположныедруг другу, которые лишь позднее слились воедино; эти две формы — простая,символическая религия патрициев и пышная, сопряженная с кровавымижертвоприношениями, антропоморфная религия плебеев. Первая форма — символическая или квиритская (от quiris — «копьё», которое надопонимать как символ, а не атрибут божества) — была местного, латинского, отчастисабинского происхождения, вторая принесена из Этрурии. В связи с этим встаетболее общий вопрос о роли внешних влияний в формировании основных группримского населения: признавая в целом латинское происхождение и патрициев иплебеев, мы не должны игнорировать известного сабинского влияния на первых исильнейшего этрусского — на вторых.

[154] Таковы, в немногихсловах, основные выводы Крюкова. Его работа (в немецком варианте, изданном подименем Пеллегрино) получила европейскую известность и признание. В затянувшемсяспоре о происхождении патрициев и плебеев выводы Крюкова послужили отправнойточкой для создания оригинальной теории, видящей в патрициях и плебеях потомковразличных этнических слоев (точка зрения Дж. Оберцинера, У. Риджуэя и некоторыхдругих). Конечно, многое в этой теории может быть поставлено под сомнение,однако исходное положение о большой религиозной и культурной обособленностипатрициев и плебеев, т. е. то, что было высказано еще Крюковым, сохраняет своезначение и служит важным дополнением к основной, принятой в нашей науке, теорииНибура.101

Исследование Крюкова о древнейшей религии патрициев и плебеев осталосьнеоконченным из-за преждевременной смерти исследователя. Учеником Крюкова ипреемником его по кафедре римской словесности был Павел Михайлович Леонтьев(1822 — 1874 гг.)102 — тоже крупный ученый, хотя, как человек, гораздоменее симпатичный, чем его учитель. Воспитанник Московского дворянскогоинститута и Московского университета, Леонтьев получил под руководством Д. Л.Крюкова хорошую филологическую подготовку. Свое образование он завершил вГермании, в Берлине, где слушал лекции А. Бёка и К. Лахмана по классическойфилологии и Шеллинга — по философии. С возвращением из-за границы (в 1847 г.)начинается его преподавательская деятельность в Московском университете. Вскореон защищает магистерскую диссертацию и назначается профессором (в 1851 г.), аеще через несколько лет (в 1856 г.) Петербургская Академия наук, признаваяученые заслуги Леонтьева, избирает его своим членом-корреспондентом.

Диапазон Леонтьева как ученого был очень широк: древнегреческая религия,античная скульптура и архитектура, археология Северного Причерноморья,экономическое и социальное развитие Рима, историография — вот перечень, притомдалеко неполный, тем, которые его интересовали. Среди написанного им естькрупные исследования: [155]магистерская диссертация «О поклонении Зевсу в древней Греции» (М.,1850), несущая на себе печать сильного воздействия шеллингианской философии; триинтересных очерка о греческой скульптуре, написанные для 1-й книги«Пропилеев» (М., 1851) — «О различии стилей в греческомваянии», «Эгинские мраморы мюнхенской глипотеки» и «ВенераТаврическая» (о знаменитой статуе Афродиты, приобретенной Петром I);фундаментальное, до сих пор сохраняющее свое значение, исследование о Танаисе — «Археологические разыскания на месте древнего Танаиса и в егоокрестностях» (в 4-й книге «Пропилеев» [М., 1854]); наконец,первая в русской литературе работа по аграрной истории Рима — «О судьбеземледельческих классов в древнем Риме» (М., 1861). Относительно этойпоследней надо заметить, что ее написание стояло в прямой связи с современнымобщественным движением, с подготовлявшейся тогда в России крестьянскойреформой. Отсюда, между прочим, и аналогии, которые Леонтьев проводит междуримскими колонами и русскими крепостными крестьянами. Из историографическихработ Леонтьева отметим уже упоминавшийся нами «Обзор исследований оклассических древностях северного берега Черного моря» (в 1-й книге«Пропилеев») — незаменимое пособие для тех, кто интересуется историейклассической археологии в России.

Леонтьев был не только ученым, но и общественным деятелем, издателем ипублицистом, ратовавшим за всемерное развитие классического образования вРоссии. В 50-х годах им было предпринято издание «Пропилеев»,периодически выходившего в свет сборника статей по античному искусству,литературе и истории (всего вышло 5 книг [М., 1851 — 1856; изд. 2-е — М.,1869]). В «Пропилеях» печатались статьи как серьезного,исследовательского, так и научно-популярного характера; последним дажеотдавалось предпочтение. Таким образом, Леонтьев продолжал традиции К. С.Моргенштерна и И. Я. Кронеберга, однако его издание больше уже напоминалоправильно организованный журнал. «Пропилеи» выходили достаточнодлительное время, ежегодно по одной книге; в каждой книге было два отдела: впервом публиковались статьи на собственно античные темы, во втором — обзорыновых книг и статьи по истории нашей науки. Но самое главное состояло в том,что в «Пропилеях» приняло участие большое число русскихисследователей античности: помимо самого Леонтьева здесь публиковали своисочинения такие видные ученые, как П. Н. Кудрявцев, И. К. Бабст, [156] М. С. Куторга, Н. М. Благовещенский,А. С. Уваров и др. Таким образом, впервые было осуществлено широкоесотрудничество русских антиковедов на основе периодически издающегося сборника,специально посвященного классической древности.

Справедливости ради надо заметить, однако, что то, что делал Леонтьев винтересах науки о классической древности, не всегда было продиктовано однойлишь заботою об этой науке: тут действовали и политические соображения.Леонтьев являл собой классический пример русского либерала, который подвоздействием революционной обстановки на Западе и в России превратился вубежденного консерватора и реакционера. Отсюда — чисто практический взгляд на классическоеобразование как средство борьбы с «язвою материализма»; отсюда такжеи долголетнее сотрудничество Леонтьева с Н. М. Катковым (тоже, кстати,придерживавшемся когда-то либеральных взглядов), чей журнал («Русскийвестник») и газета («Московские ведомости») стали с начала 60-хгодов подлинными рупорами реакции. В «Московских ведомостях»,соиздателем которых он был вместе с Катковым, Леонтьев опубликовал немалостатей в защиту реакционной реформы начального и среднего образования, проведеннойв 1871 г. графом Д. А. Толстым (ее итогом, как известно, стало создание вРоссии классических гимназий, отличавшихся тем переизбытком классицизма,который в передовых общественных кругах вызывал одну лишь неприязнь). Каквидим, то, что у Крюкова обозначалось лишь в зародышевой форме, у его ученикаЛеонтьева достигло полного развития — печальный, но закономерный конец.

К рассказу о молодых классиках, явившихся в Московский университет в 30-х и40-х годах XIX в., надо добавить еще несколько замечаний о тех московскихпрофессорах, тоже «молодых» и тоже принесших с собою новую,«европейскую» науку, которые, не будучи собственно антиковедами,много сделали и для отечественной науки об античности. Речь идет о блестящихпредставителях кафедры всеобщей истории, видных ученых и замечательныхпреподавателях — Т. Н. Грановском, П. Н. Кудрявцеве и явившемся несколькопозднее С. В. Ешевском.103 Старший из них, Тимофей Николаевич [157] Грановский (1813 — 1855 гг.), началпреподавать в Московском университете в 1839 г. Его специальностью быласобственно история средних веков; темам из средневековой истории посвященыглавные труды Грановского — его магистерская и докторская диссертации. Однакозначение Грановского определяется не столько этими немногими и не оставившимизаметного следа в науке трудами, сколько его общественно-преподавательскойдеятельностью. Свои лекции — обычные университетские курсы и публичные чтения — Грановский сделал проводниками высоких идей образованности и гуманности. В тотяжкое для мыслящих людей время, когда «за запретом и отсутствием всякойполитической деятельности интересы общества сосредоточились с особенной силойна литературе, на отвлеченных философских вопросах»,104 лекцииГрановского, знакомившие слушателей с новейшими течениями европейской мысли,пользовались огромным, исключительным успехом. Слушать Грановского являлись нетолько студенты, но и люди, прямо не связанные с университетом. Публичныечтения Грановского стали событием в жизни московского общества.

Разумеется, дело заключалось не только в насыщенности лекций Грановскогоновыми научными идеями; важно было то, как эти идеи преподносились, в какойцвет они окрашивались. Огромное впечатление производили на слушателей широтаисторического кругозора Грановского, его взгляд на историю как единыйорганический процесс, его вера в неизбежное торжество прогресса, в силуразумных и нравственных начал в человеке, его независимость в суждениях,приверженность к новому, либеральному направлению, а главное — его глубокаячеловечность, его убежденность в том, что при оценке любых человеческих деяний,независимо от того, кем и в каких целях они были совершены, нравственнойстороне должно придавать решающее значение. В смелом провозглашении суниверситетской кафедры идей гуманности и просвещения и состояло историческоезначение лекций Грановского. Тем же целям служили и его литературныевыступления — [158] егоисторико-художественные и историко-публицистические статьи и очерки.105Среди них есть несколько таких, которые касаются античности: это — художественно-идеализированная характеристика Александра Македонского (в серии«Четыре исторические характеристики»); критические обзоры рядановейших трудов по древней истории: немецких ученых — Б.-Г. Нибура, К.-В. Нича(о Гракхах), Ад. Шмидта и нашего — И. К. Бабста; наконец, интересный, но, ксожалению, оставшийся неоконченным, биографический очерк о Нибуре — интересныйименно той симпатией, с которой Грановский рассказывает об ученом, в котором онвидел «величайшего историка XIX столетия». В сущности говоря,Грановский был первым, кто по-настоящему познакомил русскую публику с жизнью итрудами Нибура, и за это также мы должны быть ему благодарны.

Эпизодически обращался к античности также Петр Николаевич Кудрявцев (1816 — 1858 гг.) — ученик и товарищ Грановского по кафедре всеобщей истории.106Главной областью занятий Кудрявцева была собственно средневековая история,однако, подобно своему учителю, он живо интересовался и другими разделамивсеобщей истории. При этом, как и Грановский, он придерживался того взгляда,что история не может и не должна быть чисто кабинетной наукой, и в историческихсочинениях, равно как и в лекциях, видел важное средство идеологического,нравственного воздействия на общество. Поэтому и у него также значительнуючасть научного наследия составляют историко-художественные иисторико-публицистические статьи. Отметим, в частности, большую книгухудожественных очерков «Римские женщины» (М., 1856; первоначальнопечаталась отдельными статьями в «Пропилеях» Леонтьева). Это, какзначится в подзаголовке, — «исторические рассказы по Тациту». Даныхудожественные портреты пяти знатных римлянок времени раннего Принципата (I в.н. э.) — Агриппины Старшей, Мессалины, Агриппины Младшей, Поппеи Сабины иОктавии, а в приложение к ним — очерк о Нероне. Интересуясь прежде всегонравственным состоянием древнего общества, Кудрявцев неслучайно остановил свойвыбор на женских типах Тацита. «Судьба женщины, материальная инравственная, — замечает он в начале своего [159]сочинения, — нераздельно соединена с историею общества, среди которого онапоставлена. С ним она возвышается, с ним же и падает. Скажем более:нравственный переворот в обществе ни на чем не отражается так живо и ярко, какна нравственном состоянии женщины». Прослеживая судьбы «тацитовскихженщин», Кудрявцев показывает глубокое нравственное падение римскогообщества, свершившееся вместе с падением старого республиканского строя.Конечно, книга Кудрявцева — не исследование; это — литературная обработкаТацита, однако обработка, выполненная рукою талантливого мастера. Книга имелабольшой успех, она и сейчас еще не утратила своей художественной ипознавательной ценности.

Сходный характер носят исторические работы другого ученика Грановского — Ивана Кондратьевича Бабста (1824 — 1881 гг.). Известный впоследствии какспециалист по политической экономии, Бабст начал с занятий всеобщей историей.Его магистерская диссертация «Государственные мужи древней Греции в эпохуее распадения» (М., 1851) была первой в русской литературе работой,посвященной тому периоду греческой истории, который в нашем представленииассоциируется с кризисом полиса. Переходя от одного политического деятеля кдругому, Бабст прослеживает развитие политической борьбы в Греции на протяжениичетверти века — от битвы при Мантинее (362 г.) до Херонейского сражения (338 г.до н. э.). Яркими красками рисует он упадок и разложение греческих полисов,показывает основания неизбежного торжества Македонской монархии над свободнымигреческими республиками. Работа Бабста. как он и сам это сознает, не претендуетна то, чтобы быть «самостоятельным ученым исследованием»; достоинствокниги в другом — в ярком и живом изложении, в мастерски составленныхиндивидуальных характеристиках (Эпаминонда, Исократа и Ксенофонта, вождянаемников Ификрата, Демосфена и Эсхина и др.). Это — научно-популярная работа влучшем смысле слова, и такой она остается для данного периода греческой историии по сей день.

Более оригинальным исследователем античности показал себя Степан ВасильевичЕшевский (1829 — 1865 гг.) — ученик и преемник Кудрявцева в Московскомуниверситете.107 Научные интересы Ешевского были достаточно широки:он занимался и всеобщей, и [160]русской историей, однако главным образом его интересовало раннее средневековье,период зарождения западно-европейского феодализма. Это побудило его обратитьсяк изучению последних веков римской истории. Главный труд Ешевского — магистерская диссертация «К. С. Аполлинарий Сидоний» (М., 1855),108где биография самого Аполлинария — галльского писателя и епископа — служитотправной точкой для характеристики культурной и политической жизни римскойГаллии в то смутное время (V в.), когда совершалась окончательная ломкадревнего мира и уже складывались начала нового, феодального общества. В центревнимания автора — жизнь высшего, аристократического общества, к которому принадлежалАполлинарий, однако он не забывает и о других слоях населения; с сочувствиемговорит он о тяжелом положении низших классов и в движении народных масс,подорвавшем государство изнутри, видит важную причину гибели Римской империи.Диссертация Ешевского — капитальный и самостоятельный труд, «плодсобственного добросовестного изучения источников и критического отношения ктрудам иностранных писателей».109

Кроме этой диссертации, античности касаются еще некоторые из опубликованныхкурсов Ешевского. Дело в том, что с началом своего преподавания в Московскомуниверситете (в 1858 г.) Ешевский задумал изложить историю западногосредневековья в виде нескольких, последовательно сменяющих друг друга,специальных курсов. «По его плану, — вспоминает К. Н. Бестужев-Рюмин, — впродолжении 15 лет он должен был довести этот курс, начинавшийся временемпадения Римской империи, до конца; тогда он думал снова возвратиться к началу итаким образом переработанные два раза курсы намерен был печатать».110Смерть помешала Ешевскому выполнить этот план. Он успел прочитать и обработатьлишь несколько начальных курсов; два первых, как необходимое введение, былипосвящены Риму — народам, входившим в состав римского государства накануне егогибели (курс 1858 г., опубликованный под заглавием «Центр римского мира иего провинции»), и внутренней, главным образом культурной, жизни Римскойимперии (курс следующего года, опубликованный лишь частично под [161] названием «Очерки язычества ихристианства»).111 Оба курса составляли естественное развитиетех тем, которые были поставлены Ешевским уже в диссертации: темы внешнегораспадения Римской империи и темы внутреннего, социального и духовного кризиса,который предшествовал этому распадению. В разработке этих вопросов Ешевский былпионером не только в России, но, в какой-то степени, и в Европе; заметим, вчастности, что его общий очерк жизни римских провинций в эпоху империи былсоставлен за четверть века до того, как это было сделано западной наукой (Т.Моммзеном в пятом томе его «Римской истории»).

Отдавая должное заслугам Грановского и его «школы» перед русскойисторический наукой и русской общественной мыслью, признавая, что они оказалибольшое влияние на развитие отечественной науки всеобщей истории в целом, мы недолжны все же упускать из виду, что занятия именно античностью никогда не былидля этих ученых главными. Специальные интересы Грановского и его учеников — преемников его по кафедре всеобщей истории были связаны преимущественно смедиевистикой, и если им по долгу службы и приходилось читать курсы древнейистории, то, надо думать, эти курсы сильно уступали в научном отношении их желекциям по средневековью. С другой стороны, их печатные работы, касающиесяантичности, также носили не столько исследовательский, скольконаучно-популярный характер; немногие настоящие исследования, выполненные«школой» Грановского в области античности (труды Ешевского), касаютсялишь одного, заключительного периода древней истории и обязаны своимпроисхождением не специальному интересу к античности, а желанию подробнее выяснитьобстоятельства перехода от античности к средневековью. В общем надо признать,что если в преподавании одной части антиковедческих дисциплин — древних языкови словесности — в Московском университете в 30-х и 40-х годах XIX в. произошлисущественные перемены, то в преподавании другой части — собственно античнойистории — эти изменения были менее существенными и менее радикальными. Заотдельными исключениями (Крюков) лекции по античной истории читалисьпредставителями кафедры всеобщей истории, из которых ни один не былспециалистом — античником в собственном смысле слова. Отсюда понятно, почему вМосковском университете в рассматриваемый период так и не сложилось [161] преемственной научной школыисториков-антиковедов.

Иным было положение в Петербургском университете. Здесь перелом впреподавании всеобщей истории был связан со вступлением на кафедру МихаилаСеменовича Куторги (1809 — 1886 гг.), которому и суждено было статьосновоположником первой русской школы исследователей античности.112В Петербургском университете Куторга начал преподавать в 1835 г., сразу же повозвращении из-за границы. В 1838 г. он блестяще защитил докторскую диссертациюи вскоре был произведен из адъюнктов в экстраординарные профессора. Первые годыон преподавал только древнюю и средневековую историю; позднее, с назначениемсвоим в ординарные профессора, стал читать все части всеобщей истории, включаяи новую. В 1848 г. Петербургская Академия наук, признавая научные заслугиКуторги, избирает его своим членом-корреспондентом, и с этого временидеятельность Куторги оказывается в равной степени связанной и с Университетом ис Академией. В Петербургском университет Куторга преподавал до 1869 г., а затемперешел в Московский университет, где и читал лекции вплоть до 1874 г.Последние годы своей жизни Куторга провел в деревне, в своей усадьбе Борок(недалеко от Могилева), продолжая, однако, и здесь напряженно работать надзавершением своих исторических трудов.

Научные интересы Куторги лежали преимущественно в области древней, именногреческой истории, хотя он неоднократно также обращался к сюжетам исредневековой истории, и даже нового времени. Куторга, по общему признанию, был«первым самостоятельным русским исследователем в области древнегреческой [163] истории»,113«первоначальником у нас науки об эллинстве».114 Уже первыеработы Куторги показали, что с ним русское антиковедение вышло на широкийпростор самостоятельных научных изысканий. Обе диссертации Куторги — магистерская и докторская — были посвящены одному из самых сложных вопросовранней истории Афин — эволюции древнейшей племенной организации и связанному сэтим возникновению первых сословий.115 С историографической точкизрения эти работы интересны тем, что в них впервые, по крайней мере в русскойлитературе, были сделаны попытки приложить основные выводы французскойромантической школы, тогда — прогрессивного направления в исторической науке, кдревнейшему периоду греческой истории. Отталкиваясь, в частности, от работ Ф.Гизо, которого он особенно ценил, Куторга доказывал, что важнейшим факторомдревне-аттической истории было покорение пришлыми ионийскими племенами коренныхжителей Аттики — пелазгов. Завоеватели одни только сохранили право иметь филы ифратрии, между тем как покоренные, лишившись своей племенной организации, сталипросто народом земли — демосом. Потомки победителей со временем составилиправящее сословие эвпатридов, тогда как остальная масса народа оказалась наположении зависимых геоморов. В этом — истоки социальной борьбы, связанной вдальнейшем с именами Солона, Писистрата и Клисфена.

Пафос исследований Куторги — в выяснении диалектического процесса развития,в признании за социальной, в данном случае сословной, борьбой решающегозначения в истории образования Афинского государства. То, что эта диалектика воснове своей была механистична, что она опиралась на признание внешнего толчка- завоевания и из племенной розни выводила истоки розни социальной, не должноумалять достоинств ранних работ Куторги: во 2-й четверти XIX в., когда изучениесоциальной истории древности только еще начиналось, исследования молодогорусского ученого означали серьезный шаг вперед в этой области историческогознания. К тому же, помимо общей концепции, работы Куторги были интересны иценны своими конкретными выводами. Широко [164]используя сравнительный материал из истории древних римлян, германцев и славян,Куторга разъяснил многие особенности родо-племенного быта древних греков, иесли не все его выводы могут быть приняты современной наукой, то важно хотя быто, что он окончательно опроверг существовавшее тогда у некоторых ученых мнениео кастовом характере аттических фил.116 Через год после защитыКуторгой докторской диссертации в Париже вышел французский перевод его работы,117и имя Куторги сразу стало известно европейским ученым. Долгое времяисследования Куторги об афинских филах считались основополагающими и широкоиспользовались такими крупными учеными, как В. Ваксмут, К.-Ф. Герман, Дж. Грот.

Другая область исследований Куторги — политическая история Афин и остальнойГреции в архаический и классический периоды. Первой здесь должна быть названабольшая работа Куторги об Афинах — «История Афинской республики от убиенияИппарха до смерти Мильтиада» (СПб., 1848), — работа, высоко оцененнаясовременниками (между прочим, Н. Г. Чернышевским) и удостоенная Академией наукпоощрительной премии. Спорным вопросам хронологии Греко-персидских войнпосвящено другое сочинение Куторги — «Персидские войны. Критическиеисследования событий этой эпохи древнегреческой истории» (СПб., 1858). Это- самое обширное из сочинений Куторги, изданных при его жизни; оно также былопереведено на французский язык и издано (в виде нескольких брошюр) в Париже в1859 — 1861 гг.118 Главное внимание Куторга уделяет здесь критическомуисследованию показаний Фукидида, Плутарха и Диодора; он пытается согласоватьданные Диодора со свидетельствами других авторов и таким образомреконструировать [165]хронологию греческой истории V в. до н. э. Некоторые его выводы были воспринятыпозднейшими исследователями (например, Э. Курциусом в его «Греческойистории»).

Было бы, однако, неверно думать, что интерес к внешней, политической историипреобладал у Куторги над всеми другими: не в меньшей степени интересовался он ивнутренней жизнью древнегреческого общества, проблемами его социального иэкономического развития, следуя в этом отношении примеру своего немецкогоучителя Августа Бёка. Уже в «Истории Афинской республики» он обращаетвнимание на связь политических изменений в государстве с его культурным иторгово-экономическим развитием. В «Персидских войнах» он отводитмного места исследованию таких специальных проблем, как виды собственности уафинян (разделение имущества на «видимое», т. е. недвижимое, и«невидимое», т. е. движимое) и деятельность трапезитов — древнихростовщиков и банкиров; этим вопросам посвящен третий, заключительный разделработы. Но особенно обращает на себя внимание интерес Куторги к истории низшихклассов древнегреческого общества. Этой темы касается уже небольшое, специальноесочинение Куторги «Критические разыскания о законодательстве АлкмеонидаКлисфена» (М., 1853), где предметом обсуждения служит известноесвидетельство Аристотеля о том, что Клисфен «вписал в филы многихиностранцев и рабов-метеков» («Политика», III, 1, 10, p. 1275 b35 — 37). В целом же эта проблема трактуется в огромном, изданном уже послесмерти автора, монографическом исследовании «Общественное положение рабови вольноотпущенных в Афинской республике». Эта работа Куторги до сих пор остаетсяодним из немногих в мировой литературе капитальных исследований о рабах идругих категориях зависимого и полузависимого населения древней Греции.

Боvльшая часть трудов Куторги, как мы уже моглизаметить, связана с историей древних Афин — эта тема, бесспорно, была главной вего научных занятиях. В последние годы своей жизни Куторга усиленно работал надсозданием единого, обобщающего труда, посвященного истории афинского полиса.Труд этот остался незавершенным, однако и то, что успел сделать Куторга,составило два объемистых тома, изданных в качестве посмертного «Собраниясочинений М. С. Куторги» (СПб., 1894 — 1896). Сюда вошло несколькоотдельных монографий, которые редактор — племянник Куторги — объединил подобщим заглавием «Афинская гражданская община [166] по известиям эллинскихисториков». Значительную часть первого тома составляет большая монографияо рабах и вольноотпущенниках, о которой мы уже упоминали; во втором томевыделяется столь же обширное исследование о политической структуре древних Афин- «Афинская полития. Ее состав, свойство и всемирно-историческоезначение».

Последняя работа имеет принципиальный характер: здесь доказываетсясуществование в Афинах особой, и притом высшей у греков, формы политическогоустройства — политии, которая была введена Периклом и сохранялась вплоть доустановления в Греции македонской гегемонии. Свой общий взгляд на характер изначение политического творчества древних греков Куторга выразил незадолго досмерти в следующих немногих словах (в письме к известному византинисту Г. С.Дестунису): «В своем постепенном и долговременном изучении истории Грециия дошел до вывода, что politeiva, т. е. гражданство или гражданская община,была высшим государственным строем, до коего достигли древние эллинскиереспублики; и что в этой политии эллины выработали две идеи, составляющие ихвеличие и неоспоримую собственность: идею свободы гражданина и идею свободымысли. Эти две идеи и доставили эллинам всемирно-историческое значение, ибо онипослужили основанием последовавшего успеха».119

Конечно, мы не можем разделить крайних выводов Куторги о политии, как особомвиде государственного устройства. Совершенно очевидно, что к этим выводамКуторга пришел вследствие чрезмерной идеализации той «правильной»,«упорядоченной» демократии, которая установилась в Афинах приПерикле. Однако было бы несправедливо не видеть во взглядах Куторги ничегодругого, кроме обычного для умеренного либерала преклонения перед такой системой,где известные «свободы» осуществляются в рамках вполне надежного«порядка». В высказываниях Куторги чувствуется нечто большее, аименно глубокое, искреннее убеждение в том, что никакой общественный прогрессневозможен без свободы личности и свободы мысли. По крайней мере, указываетКуторга, без этого невозможен научный прогресс. «Нет необходимостидоказывать, — писал он, — что свобода мысли есть первое и самое главноеусловие, без которого наука не только не разрабатывается и не процветает, [167] но вообще не зарождается».120

Вообще как ученый Куторга отличался философским складом мышления; егоглубоко интересовали общие проблемы развития науки, а его взгляд на роль иобщественное назначение науки истории отличался большой продуманностью иширотой. Конечную цель исторического исследования Куторга видел в выясненииобщего хода человеческой истории, тех факторов, которыми она движется,закономерностей в смене общественных эпох. В то же время он считал необходимымдля ученого сосредоточиться на исследовании какого-либо одного историческогопериода, и его собственные специальные интересы постоянно были направлены натемные, еще не изученные разделы древней истории.

Как исследователь Куторга был безусловным сторонником критического метода.«Где нет критики, там нет и истории», — таково было его убеждение.121В то же время он решительно выступал против крайностей гиперкритицизма, ужетогда захлестывавшего филологов Западной Европы. В особенности велико было егорасхождение с современными критиками в оценке ранней греческой истории,достоверность которой он определенно признавал. «Мы думаем, — писал он водном из сочинений, — что история древнейшего периода Греции не в такой степенинедостоверна, как смотрят на нее теперь писатели, посвящающие себя ее изучению;что в повествованиях историков содержится истина, основанная не на изустномпредании, а на подлинных исторических памятниках; что с древнейших временсуществовала в Греции письменность, доставившая историкам возможностьприобресть положительные данные; и что рассмотрение древнейших событийподтверждает эти положения, нисколько их не опровергая».122Поразительные открытия, сделанные в области древнейшей археологии и эпиграфикив конце прошлого и в начале нынешнего столетий, подтвердили в значительнойстепени правоту этих воззрений Куторги.

Вместе с тем надо подчеркнуть большую актуальность выступлений Куторгипротив гиперкритицизма и в наше время, когда на историческую традицию древних,эту основу основ наших знаний об античном мире, обрушились новые волны скепсисакак со стороны [168]некоторых специалистов-антиковедов, в особенности англо-американской школы(примерами могут служить труды М. Фимли и Ч. Старра о начале греческойцивилизации),123 так и со стороны дилетантов — воинствующихниспровергателей всего ствола древней истории. Мы имеем ввиду новоявленныхпродолжателей дела революционера-народника Н. А. Морозова, советскихматематиков М. М. Постникова и А. Т. Фоменко, чьи доклады и публикации наделалистолько шума на рубеже 70-х — 80-х годов. Если Морозов в борьбе с религиейпытался доказать неисторичность евангельского Христа, то новые егопоследователи распространили отрицание практически на всю античность — отГомера и Геродота до Юлия Цезаря и Тацита.124 В полемике с этиминиспровергателями древней традиции можно было бы, по примеру Куторги,использовать не только серьезные аргументы, опирающиеся, скажем, на данныеархеологии и эпиграфики, но и апеллирующую к здравому смыслу насмешку,наподобие того, как это делал цитируемый Куторгой французский публицист Ж.Перес, который в шутку, но с серьезной миной, с помощью ложных этимологий иаллегорий опровергал историческое существование Наполеона и всего егоокружения.125

Заключая характеристику Куторги как ученого, мы должны указать на еще однозамечательное его качество — любовь к своей науке, живой интерес к ее судьбе, кжизни и деятельности историков прошлого, в чьих трудах Куторга видел не простособрание [169] необходимыхматериалов, но живое свидетельство человеческой мысли. Отсюда — глубокийинтерес Куторги к истории науки, что нашло отражение в ряде его специальныхисследований об исторических занятиях древних греков,126 об изучениигреческой истории на Западе, начиная с эпохи Возрождения,127 осовременном состоянии европейской исторической науки (очерк о Леопольде Ранке).128

Столь же высоко, как ученые труды Куторги, мы должны оценить и егопреподавательскую деятельность. С вступлением его на кафедру в Петербургскомуниверситете наступила новая эпоха в преподавании всеобщей истории. О том,какое огромное впечатление произвела на современников преподавательская манераКуторги, лучше всего можно судить по отзыву проф. В. В. Бауера, бывшего однимиз первых слушателей Куторги. «Во взгляде его на требованияуниверситетского преподавания, — рассказывает Бауер, -не было ничего общего сгимназическими взглядами и приемами его предшественников по кафедре. Источникии литература предмета с критическою их оценкою не входили вовсе в их план: уКуторги составили они основу его чтений. Несовместным с критическою методою, имусвоенною, представлялось также и следование каким-либо учебникам, которыми онируководствовались: не останавливаясь на изложении общеизвестных фактов, он,вместо того, стал знакомить слушателей с различными господствующими игосподствовавшими научными на них воззрениями, старался показать связь этихфактов с предшествующими и последующими явлениями, осветить их, разъяснить ихзначение и представить таким образом живую и ясную картину постепенногоразвития человеческого общества… Не груз имен и чисел выносили слушатели изего аудитории, а знакомились… с методом научных занятий, с требованияминаучного исследования. Такое преподавание, при даре изложения, естественнопривлекало слушателей и, возбуждая в них самодеятельность, располагало ксамостоятельному занятию предметом».129

К этому надо добавить только одно: Куторга был не только преподавателем, нои пропагандистом своей науки. Он непрестанно указывал на необходимость длякаждого образованного человека [170]знания античной истории и культуры, а для русских людей в особенности — историии культуры древней Греции, ибо, говорил он, «ни одно начало не произвелона русскую народность такого сильного влияния и не проникло так глубоко, какначало эллинское».130

Преподавательская деятельность Куторги не ограничивалась лекциями вуниверситете: уже с конца 40-х годов он завел у себя на дому нечто вродеисторического семинара для желающих студентов. «Тут, — вспоминает тот жеБауер, — … занимался он специальным разбором отдельных исторических вопросов,задавал темы студентам для разработки, разбирал сочинения, которые онипредставляли, и таким образом на деле знакомил молодых людей с требованиями и приемамиисторической критики».131

Усилия Куторги не пропали даром: из его семинаров вышла целая плеяда молодыхученых, оставивших серьезные исследования в области древнегреческой истории.Можно назвать имена Вл. Ведрова, М. М. Стасюлевича, Н. А. Астафьева, В. В.Бауера, П. И. Люперсольского.132 Из них наибольшую известностьприобрели позднее Стасюлевич и Бауер, правда, уже не трудами по классическойдревности, а как специалисты по другим, смежным разделам всеобщей истории: отантичности Стасюлевич обратился к средневековой истории, а Бауер — к историинового времени; оба также были профессорами Петербургского университета. Подсильным влиянием Куторги проходило также формирование научных интересов двухдругих выдающихся представителей науки всеобщей истории в Петербургскомуниверситете — В. Г. Васильевского, ставшего основоположником русской школы византинистов,и Ф. Ф. Соколова, с именем которого будет связано начало нового,эпиграфического направления в русской науке об античности. Таким образом, кКуторге, как к единому источнику, восходит целый ряд родственных научныхтечений — не только в науке об античности, но и в медиевистике, [171] в византиноведении, в изучении новоговремени. Куторгу по праву можно считать родоначальником целого научногонаправления, за которым в последующем закрепилось название «Петербургскойисторической школы».133

Нам остается сказать несколько слов о товарище Крюкова и Куторги МихаилеМихайловиче Лунине (1806 — 1844 гг.), который, как мы помним, в 1835 г. получилназначение преподавать всеобщую историю в Харьковском университете (здесь онбыл преемником Цыха, который за год до этого перешел в Киевский университет).134Преподавательская деятельность Лунина продолжалась недолго — всего около 9 лет,однако она оставила яркий след в жизни Харьковского университета. Недаромназывают Лунина «харьковским Грановским», имея в виду большое научноеи общественное значение его лекций, доносивших до слушателей новое словоевропейской науки. Свой предмет — всеобщую историю Лунин излагал в видеспециальных курсов, подобно тому как это делали Куторга и московские профессораКудрявцев и Ешевский. Особенно содержательными были его лекции по древней исредневековой истории: они-то и доставили ему славу «одного из лучшихпреподавателей всеобщей истории, какие когда-либо являлись в нашихуниверситетах».135

Громадная эрудиция, сказывавшаяся в отличном знании не только современнойлитературы, но и источников; внимание к фактам и вместе с тем стремлениепостичь основной смысл или, как тогда говорили под влиянием гегелевскойфилософии, основную «идею» исторического развития; безусловноепризнание своеобразия отдельных исторических эпох; интерес не только кполитической, но и к социальной истории, и даже признание решающего значения«народного начала»; высокая одухотворенность; наконец, способностьярко, в стиле популярных тогда романов Вальтера Скотта, живописать историческуюобстановку, — вот качества, которые отличали [172]Лунина как ученого и преподавателя. О том, какое огромное воздействиепроизводили лекции Лунина на слушателей, лучше всего можно судить по следующемупризнанию Н. И. Костомарова, который сам слушал Лунина: «Лекции этогопрофессора, — заявляет Костомаров, — оказали на меня громадное влияние ипроизвели в моей духовной жизни решительный поворот: я полюбил историю болеевсего и с тех пор с жаром предался чтению и изучению исторических книг».136

Как и Грановский, Лунин был преподавателем по-преимуществу; его ученые трудынемногочисленны и почти все они носят не столько исследовательский, сколькоисторико-публицистический характер. На собственно античные темы Лунинымнаписано только две работы. Одна из них — его докторская диссертация, изданнаяв Дерпте;137 она посвящена древнейшим жителям Греции — пелазгам, вкоторых Лунин видит выходцев из Финикии и Египта. Конечно, с этим тезисомсовременная наука едва ли согласится, однако по-своему работа Лунина все-такиинтересна. Любопытно именно то, замечает В. П. Бузескул, «что он доказывалсвязь древнегреческой истории и культуры с Египтом и вообще Востоком, что онпризнавал взаимодействие стран восточной половины Средиземного моря и как быпредугадывал кое-что о той микенской эпохе, которая нам известна теперьблагодаря раскопкам».138

Вторая работа — небольшая журнальная статья, озаглавленная «Несколькослов о римской истории».139 Здесь в сжатой форме Лунинмастерски рисует общий ход древней истории, говорит о судьбах Востока, обисторической миссии Греции, этой «посредницы между Востоком иЗападом», и, наконец, о Риме, которому суждено было стать «общимвместилищем и проводником древних цивилизаций». Статья замечательнасовершенно идеалистической, в духе Гегеля, концепцией всемирной истории:своеобразие цивилизаций, созданных народами древнего Востока, Греции и Рима,Лунин склонен, в конечном счете, объяснять различием в формах и степениразвития «человеческого духа». Статья дает отчетливое представление остиле Лунина, о его манере изложения — яркой, выразительной, не лишенной,однако, некоторой выспренности Например, [173]простое и ясное положение и необходимости для каждого культурного человека знакомствас римской историей автор развивает в целой серии искусно построенных периодов,которые заключает патетическим указанием на то, что «история римскогонарода близка и сродственна душе и сознанию всякого образованного человека, длявсякого, кто еще не убил своего духа в тесной области грязной корысти иматериального существования, чья грудь еще не загрубела против приветоввысокого и великого в человеческой природе»!

Лунин не успел создать собственной научной школы. Его преемник по кафедревсеобщей истории Александр Петрович Рославский-Петровский (1816 — 1870 гг.)140отличался широтою научных интересов, занимался статистикою, историей местногокрая и, специально, Харьковского университета, древневосточною и античноюисторией, однако, как кажется, нигде не был крупным исследователем. На темысобственно античной истории им было написано немного: разбор — совершеннонекритический — «Лакедемонской политии» Ксенофонта и два общих очеркагреческой истории — до и во время Греко-персидских войн.141Заметного следа в нашей историографии эти работы не оставили.

Мы довели наш обзор примерно до рубежа 60 — 70-х годов XIX в., т. е. до тойчерты, с которой начинается новый этап отечественной истории (пореформенноевремя), а вместе с тем и новый период в развитии нашей науки. Однако, преждечем двинуться дальше, оглянемся назад и измерим тот путь, который пришлосьпройти, и тот уровень, который удалось достичь русской науке об античности куказанному историческому рубежу. Как мы видим, русскому антиковедению пришлосьпроделать большой и сложный путь развития, прежде чем оно оформилось внастоящее научное течение. Не сразу появились в России собственные школыисследователей классической древности: на выработку научных знаний, на созданиепреемственных научных направлений в Академии и в университетах [174] было затрачено около полуторастолетий: весь XVIII и значительная часть XIX века. Прогресс в этой областиисторического знания совершался медленно, но в конце концов цель быладостигнута: к середине XIX в. русская наука об античности стала фактом.Обязанное своим возникновением общему культурному движению эпохи, отечественноеантиковедение стало теперь самостоятельной отраслью знания, самостоятельнойнаукой, дифференцированной на ряд специальных дисциплин. В крупнейших научныхцентрах России — Академии наук, университетах, музеях — складываютсяпреемственные школы специалистов-классиков: историков, филологов, археологов,искусствоведов. Для дальнейшего развития собственно исторических исследованийособенно плодотворным оказалось то научное направление, которое с 30-х годовXIX в. сложилось в Петербургском университете; фигура М. С. Куторги завершаетсобою начальный период русской историографии античности, и с нею же русскоеантиковедение вливается в общее русло европейской науки.

еще рефераты
Еще работы по истории