Реферат: Николай I
СОДЕРЖАНИЕ
1. Введение 3
2. Основная часть 4
3. Заключение 29
4. Список используемой литературы 31
ВВЕДЕНИЕ
Среди посмертных стихов Тютчева имеется эпиграмма, посвященная памяти Николая I: «Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все признаки пустые:
Ты был не царь, а лицедей…»
Не странен ли этот саркастический портрет императора в устах славянофила и монархиста Тютчева? Сам Николай полагал, что он служил идее истинного самодержавия, и эту его уверенность разделяли многие ревнители старого порядка. Но вот оказывается, что один из самых примечательных романтиков русской империи клеймит этого государя жестоко, не щадя вовсе его памяти. Этот царь, по мысли поэта, был лжец, все дела его призрачны и пусты; он не служил «ни Богу, ни России…».
А между тем, надо признать, что вершиной петербургского периода русской истории – в смысле утверждения государственного абсолютизма – было царствование Николая I. Если этот самодержец не внушает никакого уважения одному из самых пламенных апологетов империи, то не явно ли, что сама императорская власть уже в первой четверти XXIвека была на ущербе, что она была обречена на гибель? Объективные исторические условия определили ее неминуемое падение, а ее внутренняя опустошенность и бессодержательность были в полном соответствии с этим страшным концом.
Кто же был Николай Павлович Романов? Был ли он, как писал Пушкин в 1826 году, — «Подобен его «пращуру» — Петру Великому – как он, неутомим и тверд, и памятью, как он, незлобен…». Или он «Служил лишь суете своей», — как думал Тютчев, царедворец и дипломат, знавший прекрасно кулисы монархии?
Ответить на этот вопрос возможно, вглядевшись пристально в лицо этого незаурядного государя. Сделать это, однако, не так легко, ибо Николай Павлович Романов не случайно любил посещать маскарады: это его пристрастие к личинам характерно и для его биографии. В нем вовсе не было тех душевных сомнений, какие были свойственны его брату Александру, коего Пушкин за эти «противочувствия» назвал «арлекином», но однообразие своего бездушного деспотизма Николай Павлович Романов умел рядить в различные наряды.
ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ
«Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, а кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом», — так писала Екатерина IIсвоему постоянному корреспонденту Гримму 25 июня (6 июля) 1796 года. Далее последовало то, что полагается при рождении всякой более или менее высокопоставленной особы – колокольный звон, пушечные выстрелы и оды придворных стихотворцев… Написал и Державин соответствующие стихи, где было сказано: «Дитя ровняется с царями…» Царедворец по внушению музы написал нечто пророческое.
Через полгода умерла Екатерина. Первой няней и воспитательницей великого князя была англичанка Евгения Лайон. Эта иностранка, протестантка по исповеданию, учила его крестить лоб и читать «Отче наш» и «Богородицу».
Императрица – мать не очень была нежна со своими младшими сыновьями. Ласковее с ними был отец – император. Каждый день ребят приносили к нему и он, любуясь ими, называл их своими «барашками».
Одиннадцатого марта 1801года убили Павла. В это время Николаю шел уже пятый год, и в его душе сохранилось смутное воспоминание о страшном конце императора.
В своих записках 1831г. Николай Павлович рассказал о себе и брате Михаиле с достаточной откровенностью. «Мы поручены были,– писал он,- главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку пользовавшемуся всем доверием матушки…Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было и, должно признаться, что не без успеха. Генерал – адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами никогда сурово не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание как избегнуть от наказания более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, без причины обвиняли в лености и рассеянности и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно и среди самых уроков». Этот рассказ Николая о своем воспитании нисколько не преувеличен. Ламздорф бесчеловечно бил будущего императора. Нередко воспитатель пускал в ход линейку и даже ружейный шомпол. Великий князь был строптив и вспыльчив. Нашла коса на камень. И граф Ламздорф иногда в припадке ярости хватал мальчика за воротник и ударял его об стену. Подобные истязания заносились в педагогические журналы и Мария Федоровна была осведомлена о методах воспитания ее сыновей. Она чрезвычайно ценила графа Ламздорфа.
Но не все же горести. У маленьких Романовых были и свои радости. Главная и любимая игра в солдатики. Их было очень много – оловянные, фарфоровые, деревянные… Были пушки. Строились крепости. И сами великие князья трубили в трубы, били в барабаны, стреляли из пистолетов. Воспитатель Ахвердов затыкал уши ватой… И даже Мария Федоровна беспокоилась, страшась, что чрезмерные увлечения военщиной отразятся худо на воспитании мальчиков. Но Николаю Павловичу было тогда всего шесть лет и однажды, услышав настоящую оружейную стрельбу, он так испугался, что убежал и спрятался куда – то, и его долго не могли найти. Он боялся грозы, фейерверка, пушечных выстрелов… Но в 1806 году, когда ему исполнилось десять лет, он, преодолев страх, сам научился стрелять.
В играх с братом и сверстниками, допущенными до великокняжеского общества, Николай Павлович был очень груб, шумлив, заносчив и драчлив. Однажды он так ударил маленького Адлерберга ружьем по лбу, что у него остался шрам на всю жизнь. Будущий министр двора был, однако, его любимым товарищем в детских играх. «Таково было мое воспитание до 1809года», — сообщает в своих записках Николай Павлович.
Подрастая, великий князь все более и более увлекался военной дисциплиной, парадами и маневрами. Он разделял вкусы Петра IIIи Павла. И в последствии «единственным и истинным наслаждением» была «однообразная красивость» хорошо дисциплинированного войска. Об этом в 1836 году сочувственно свидетельствует столь близкий императору граф А.Х.Бенкендорф.
Его внутренняя духовная жизнь в отроческие годы остается для нас тайной. В своих записках педагоги не скупятся на отзывы, нелесные для юного Николая Павловича. Они уверяют, что он был груб, коварен и жесток. Однажды, будучи уже не маленьким – четырнадцати лет, «ласкаясь к господину Аделунгу, великий князь вдруг задумал укусить его в плечо, а потом наступить ему на ноги» и повторял это много раз. Кавалеры, приставленные к великому князю, свидетельствуют в своих дневных записях еще об одной особенности. Он любил кривляться и гримасничать – черта, подтверждающая законность его рождения. Это было в духе его деда Петра III. Несмотря на многочисленных воспитателей, этот юноша вел себя в обществе как недоросль. «Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, — писали про него кавалеры, — и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других». Эти замашки юного великого князя беспокоили окружающих. На это были особые причины. Дело в том, что некоторые уже знали о будущей исключительной судьбе этого юноши… Г.И.Вилламов в своем дневнике в 1807 году свидетельствует, что вдовствующая императрица смотрит на Николая Павловича как на будущего государя. Шторх в записке о его воспитании, поданной Марии Федоровне, прямо указывает на необходимость включить в программу учебных занятий науки политические, т.к. «вероятнее всего, великий князь, в конце концов, будет нашим государем». В своем известном труде Лакруа уверяет даже, что будто бы уже в 1812 году и Мария Федоровна и брат Александр предупреждали Николая Павловича о предназначенной для него роли.
С этого времени, то есть когда ему исполнилось шестнадцать лет, стали замечать в нем некоторую перемену. Он сделался более сдержанным, суровым и озабоченным. Исторические события понудили, вероятно, и Николая Павловича задуматься над их страшным смыслом. Он просил, чтобы ему разрешили ехать в действующую армию. Эта просьба осталась тщетной. «Все мысли наши были в армии, — пишет в своих мемуарах Николай Павлович, — Учение шло как могло среди беспрестанных тревог и известий из армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа».
Наконец, в 1814 году Николай Павлович получил от своей матушки разрешение ехать на театр военных действий. 7 февраля вместе с братом Михаилом, в сопровождении графа Ламздорфа, он выехал в Берлин. «Тут, в Берлине, — пишет он, — проведением назначено было решиться счатию всей моей будущности: здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь. И Бог благословил сие желание шестнадцатилетним семейным блаженством». Это было написано в 1831году. Особа, доставившая «блаженство» будущему императору, была дочь прусского короля Фридриха – Вильгельма III, друга Александра Павловича, принцесса Шарлота, принявшая впоследствии вместе с православием имя Александры Федоровны, она была моложе Николая Павловича на два года. 20 июня 1817 года состоялось бракосочетание великого князя Николая Павловича и Александры Федоровны.
Что касается военной компании, в коей жаждал принять участие Николай Павлович, то желание его и на этот раз не было исполнено. Едва юный великий князь вступил в пределы Франции, пришло повеление от императора вернуться в Базель. «Хотя сему уже прошло восемнадцать лет, — пишет Николай Павлович в своих мемуарах, — но живо еще во мне то чувство грусти, которое тогда нами одолело и ввек не изгладится. Мы в Базеле узнали, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу». Только тогда получено было приказание великому князю прибыть в Париж. Пребывание в Париже, кажется, было приятно Николаю Павловичу. Особенно доставило ему удовольствие зрелище знаменитого смотра наших войск в Вертго. Здесь он в первый раз обнажил шпагу перед Фанагорийским гренадерским полком.
Мария Федоровна с нетерпением ждала возвращения своих сыновей в Россию. В то время, когда с таким блеском праздновали союзники свою победу над Наполеоном, в России, утомленной и разоренной войной, было беспокойное настроение. Даже неопытная великая княгиня Анна Павловна писала братьям о том, что «внутренние дела идут плохо», что все больше и больше появляется недовольных, хулителей и критиков и что, надо признаться, существует немало поводов для их справедливого негодования. Но Николай Павлович, очарованный великолепием нашего военного могущества, кажется не внял грустным предупреждениям своей сестры. По крайней мере, в своем дневнике, который он вел с 1816 года, во время большого путешествия по России, записи его касаются частности и мелочей. Никаких выводов и обобщений нет. А в «журнале по военной части», по словам барона Корфа, все почти замечания Николая Павловича относятся «до одних неважных внешностей военной службы, одежды, выправки, маршировки и не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войск. Даже о столь важной стороне военного дела, как стрельба, нет нигде речи».
После большого путешествия по России Николая Павловича отправили в Англию, дабы « обоготить его полезными знаниями и опытами». Однако, кроме важного и полезного в Англии было нечто и опасное – ее конституция. Поэтому Мария Федоровна поручила графу Нессельроде, этому ничтожному подголоску Меттерниха, составить особую записку для великого князя. Смысл записки был тот, что «хартия вольностей» и все прочее, может быть, не так уж плохо для Англии, но совершенно не годится для России. Но Николай Павлович и сам был склонен увлекаться демократией. «Если бы, к нашему несчастью, — писал он, — какой – нибудь злой гений принес к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление».
Один англичанин оставил свои воспоминания о пребывании в Лондоне великого князя. «Его манера держать себя, — пишет он, — полна оживления, без натянутости, без смущения и тем не менее очень прилична. Он много и прекрасно говорит по французски, сопровождая слова недурными жестами. Если даже не все что он говорит, было очень остроумно, то, по крайней мере, все было не лишено приятности; по видимому, он обладает решительным талантом ухаживать. Когда в разговоре он хочет оттенить что – нибудь особенное, то поднимает плечи кверху и несколько аффектированно возводит глаза к небу». В это же время одна англичанка писала о нем — «Он дьявольски красив! Он самый красивый мужчина в Европе!» Позднее, в 1826 году, русский современник так описывал его наружность: «Император Николай Павлович был тогда 32 лет. Высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая – то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем высказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью.
Однажды летом 1819 года, после маневров под красным селом, император Александр изъявил желание пообедать у брата Николая. В это время у молодых супругов был уже сын Александр, и Александра Федоровна была беременна старшей дочерью Марией. Николай Павлович командовал Второй гвардейской бригадой. Ему было тогда двадцать три года. После обеда император Александр неожиданно заговорил многозначительно о том, что он чувствует себя худо, что скоро он лишится потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг, как он это разумеет. Поэтому он, Александр, думает о недалеком будущем отречься от престола. Он уже неоднократно говорил об этом с братом Константином. Но брат Константин бездетен и питает «природное отвращение» к наследованию престола. Из этого следует, что Николаю Павловичу надлежит принять со временем достоинство монарха. Николай Павлович, которому старший брат не доверял никакой государственной должности, был, по его словам, «поражен как громом». «В слезах, — пишет он, — в рыданиях от сей неожиданной вести мы молчали. Наконец государь, видя какое глубокое терзание слова его произвели, сжалился над нами и с ангельской, ему одному свойственной лаской, начал нас успокаивать и утешать… Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе ни сил, ни духу на столь великое дело… Дружески отвечал он, что когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел… Что после восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законное течение и что поэтому я найду все в порядке, который мне остается только удерживать.»
По – видимому, и сам Николай Павлович сознавал, что весь этот порядок не так уж благополучен. «Кончился сей разговор, — пишет он, — государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой открываются приятные виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения». Положение молодого бригадного генерала Николая Павловича Романова в самом деле было ужасно. И он мог без всякой аффектации и театральности сказать самому себе то, что он поверил бумаге в 1831-1835 годах, кажется не совсем искренне. Вкус к власти, о чем свидетельствует императрица Елизавета Алексеевна, был у Николая Павловича давно, с детских лет, и для него не было секретом, что Константин, напротив страшился престола. Значит, едва ли разговор с императором был для него неожиданностью. Но бояться власти в его положении, даже тайно о ней мечтая, было естественно. Николай Павлович Романов был человек не глупый, и он понимал, что вовсе не готов к управлению государством. А между тем, после примечательного разговора в 1819 году Александр неоднократно возвращаясь к этой теме, ничего, однако, не делал, чтобы подготовить брата к престолу. Он даже не назначил его членом Государственного совета, и будущий царь служил как заурядный генерал. Впоследствии, правда, ему поручили заведовать инженерной частью, но эти обязанности не имели, конечно, прямого отношения к управлению страной. «Все мое знакомство со светом, — писал Николай Павлович, — ограничивалось ежедневным ожиданием в передней или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в десять часов все генерал – адъютанты, флигель – гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю… От нечего делать вошло в привычку, что сем собрании делались дела по гвардии, но большей частью время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего. Бывали и интриги. В то же время вся молодежь, адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя ни начальников, ни правительство… Время сие было потерей времени, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался».
Итак, будущий государь подготовлялся к своей ответственной роли, толкаясь в дворцовой передней. Как будто император Александр, понимая, что некому наследовать престол, кроме Николая, сам, однако, не мог в это поверить никак и медлил открыть ему секрет царского ремесла.
А между тем в великом князе был избыток властолюбия. Не имея пока возможности применить его во всероссийском масштабе, он поневоле сосредоточил свое внимание на подчиненных ему гвардейских частых. Ветераны славных компаний оказались во власти молодого человека, не имевшего никакого боевого опыта. Офицеры и генералы, почти все раненые, смотрели на солдат как на товарищей, делавших и опасности и славу, и все они, начиная с графа Милорадовича, прекрасно понимали, что муштровка и парады не делают людей способными к военным подвигам. Но Николай Павлович, как и все Романовы, полагал, что смысл военной службы во внешней дисциплине и обучении солдат на прусский лад, устаревший и бесполезный. Гвардия возненавидела Николая Павловича Романова. «Подчиненность исчезла и сохранилась только на фронте, уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка. По мере того как я начал знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под сим, то есть военным распутством, крылось что – то важное».
Весной 1822 года у строптивого великого князя было прямое столкновение с офицерами лейб – гвардии егерского полка. Генерал Паскевич, который в это время командовал гвардией, был в немалом затруднении. Дело в том, что он сам, как опытный и боевой генерал, презирал «акробатство», которое требовал с упрямой жестокостью молодой ревнитель старой прусской военщины. Но в одном отношении был прав Николай Павлович: за вольностью тогдашнего военного быта таилось нечто более важное. Одним словом, гвардия была заражена революционными идеями, и в этом, как известно, Николаю Павловичу пришлось убедиться очень скоро.
Осенью 1825 года император Александр с больной императрицей уехал в Таганрог. В царском семействе настроение было мрачное. Все чувствовали, что император устал, и что надо что – то делать и как – то ускорить глухое недовольство, темной волной широко разлившееся по России. Но Александр Павлович как будто на все махнул рукой. Он даже не позаботился как следует о престолонаследии на случай своей смерти. Правда, еще в 1822 году был составлен акт об отречении Константина и приготовлен манифест о правах на престол Николая, но этот столь важный документ хранился тайно в Москве в Успенском соборе, а не в Петербурге в Сенате, Синоде и Государственном совете. Когда посвященный в эту тайну князь А.И.Голицын рискнул напомнить государю о необходимости опубликовать акт об изменении престолонаследия, утомленный и ко всему равнодушный Александр указал рукой на небо и сказал: «Положимся в этом на Бога. Он устроит все лучше нас, слабых, смертных». Сказал и уехал в Таганрог.
В конце ноября 1825 года в Петербург пришли вести о болезни Александра Павловича. 27 числа, когда в большой церкви Зимнего дворца после обедни служили молебен о здравии императора, камердинер подошел к стеклянной двери, выходившей в ризницу, где стояло царское семейство, и сделал знак Николаю Павловичу. Так было условлено, если приедет курьер из Таганрога. Великого князя встретил Милорадович. Николай Павлович по его лицу догадался, что император умер. Пришлось молебен прекратить и вся церковь, наполненная людьми тесно связанная с династией, пришла в смятение. Придворная чернь, испуганная и потрясенная, забыв правила благочестия, плакала и вопила, мешая истерические слезы с непристойной болтовней о возможных теперь переменах.
Романтический поэт и сентиментальный царедворец В.А.Жуковский был случайным свидетелем, как в опустевшей церкви великий князь опрометчиво произносил присягу брату Константину. Жуковский рассказывал, как Николай Павлович приказал священнику принести крест и присяжный лист и как, «задыхаясь от рыданья, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги». Вероятно, в душе будущего императора было немало болезненных сомнений, и плакал он не без причины.
Всем известно, какие странные дни междуцарствия пережила тогда Россия. Не было претендентов на российский престол. Николай Павлович каждый день посылал с курьерами письма Константину Павловичу в Варшаву, умоляя его приехать в Петербург. Спешили принести присягу Константину, несмотря на предупреждения Голицына, который настаивал на немедленном вскрытии таинственного пакета. Сам император сделал на нем надпись, из коей было видно, что после смерти его, Александра, надлежало ознакомиться с содержанием документа «прежде всякого другого действия». Почему же Николай Павлович не послушался Голицына? Почему он сделал вид, что не знает завещания Александра? Кажется, никто из Романовых не жаждал так власти как Николай. Почему же он медлил принять ее? Казалось, что он как Борис Годунов, «поморщится немножко».
Что пьяница пред чаркою вина,
И, наконец, по милости своей,
Принять венец смерено согласится;
А там – а там он будет нами править…
Та хмельная «чарка вина», которую надо было выпить Николаю Павловичу Романову, была опасной чаркой. Он знал, что в ней может быть отрава. Дело в том, что никто из окружающих не хотел видеть его царем. Это очевидно из поведения Государственного совета, собравшегося в тот же вечер, 27 ноября, для обсуждения вопроса о престолонаследовании. Спорили о том, надо ли вскрывать пакет. Д.И.Лобанов – Ростовский высказал мнение, что «У мертвых воли нет». На том же стоял А.С. Шишков. Граф Милорадович самонадеянно кричал, что нет надобности вскрывать загадочный пакет, что великий князь Николай Павлович уже принял присягу и дело сделано. Однако, председатель Совета князь Лопухин решился все – таки распечатать конверт и документ стал известен членам Государственного совета. Несмотря на это Милорадович требовал не принимать во внимание завещание Александра, идти к Николаю Павловичу и предоставить ему самому решение этого вопроса. Так и решили поступить.
Николай Павлович вышел к членам Государственного совета. Со свойственной ему театральностью, «держа правую руку и указательный палец простертыми над своей головой», со слезами на глазах, вздрагивая всем телом, он произнес краткую речь, настаивая на принесении присяги Константину. Иначе он поступить не мог. Дело в том, что граф Милорадович, военный генерал – губернатор Петербурга, который хвастался неоднократно, что « у него в кармане шестьдесят тысяч штыков», ничего не знал о заговоре, но он хорошо знал, что гвардия ненавидит Николая Павловича. Об этом он с совершенной откровенностью сказал великому князю. Правда, у гвардии не было оснований любить Константина, но тот был далеко, в Варшаве, а Николай был здесь всех раздражить и озлобить. Сознавая это, Николай боялся престола, хотя и мечтал о нем страстно. Его страх был настоящим, и он не скрывал его в письмах к братьям и в разговорах с матерью и женой.
В то время, как во дворце было смятение, слезы и страх, ночной Петербург казался совершенно спокойным. Государственный секретарь А.П.Оленин, на долю которого выпало извлечь из архива завещание Александра, сообщает в своей записке: «Едучи от себя к князю Лопухину, то есть от Красного моста на Мойке перспективой до Литейного и обратно до Большой Морской, кроме горящих фонарей на улице, я ни в одном доме огня не видел и, кроме моей кареты, никакого другого экипажа не слыхал. Не видно было даже ни одного конного или пешехода, и только слышался глухой стук колес моей кареты и бег моих лошадей, да изредка перекличка часовых и ночных сторожей».
Рано утром 12 декабря из Таганрога прибыл полковник со срочным донесением Дибича о раскрытом заговоре в гвардии и среди офицеров Южной армии. Неопределенн