Реферат: Постановочный план спектакля по пьес Н.В. Гоголя "Ревизор"

Валерий Худящев

Постановочный план

пьесы Н.В. Гоголя “Ревизор”

На зеркало неча пенять, коли рожа крива.

Народная пословица

Часть Первая. Режиссёрский анализ пьесы

Введение

Конечно, не раз читаемая в школе, пьеса “Ревизор” отложилась в голове, как лёг­кая комедия, с несложным сюжетом, но необычными перипетиями, происходя­щими вокруг мнимого ревизора. В более зрелом возрасте в тексте обозначились для меня более серьёзные проблемы, которые отражали эпоху, в которой жил Го­голь. Ну и конечно сейчас, когда я взял данное произведение для постановки на сцене, оно читается не как пьеса, написанная более полутора века назад, а как со­временный очерк, в стиле газетных статей. Точные факты нашей жизни, совре­менные техно­логии власти, средний класс, бюджетных работников, отношения в семье и во­обще культурные ценности современной России – вот, что я увидел, чи­тая снова и снова бессмертное послание Гоголя.

Но, не смотря на, казалось бы, такое резкое, карикатурное изображение действи­тельности, в первую очередь я искал в пьесе хорошие, добрые проявления людей. Поэтому при прочтении у меня возникали приятные ассоциации, с людьми, кото­рым по жизни везёт. Конечно, для этого одни прикладывают большие усилия, а другим падает манна с неба и они принимают это как должное. Не стоит ругать последних и жалеть первых. Судьба.

Не скажу, какие конкретные чувства посетили меня после прочтения или во время. Просто текст интересен и действенен, он тёплый, он живой.

Как бы много не говорили о гениальности Николая Васильевича, но он действи­тельно хорошо знал природу людей, которые его окружали. По воспоминаниям современников Гоголя о том, как он работал можно судить о том, что писатель пе­реживал все свои персонажи. Он был ими, он не отражал действительность на бу­маге, он жил ею, он рисовал живым разговором происходящее вокруг.

Простая жизнь людей, маленьких, больших, людей, которые не эфемерные суще­ства, а реальные люди, только более цельные, более объёмные – вот что находится в произведениях Гоголя.

Данную пьесу я взял по нескольким причинам. Во-первых – смогу ли я, постанов­щик, организовать людей, для такого действа. Во-вторых – смогу ли я, режиссёр, организовать жизнь на сцене, используя текст автора и своё восприятия мира, ок­ружающего меня. В-третьих – смогу ли я, зритель удивится происходящему в спектакле, смеяться, грустить, думать…

Iраздел. Работа над автором

/>/>

ГОГОЛЬ Николай Васильевич(20.03/1.04.1809-21.02/ 4.03.1852), великий рус­ский писатель, прозаик, драматург, критик, историк, публицист. Родился в бла­го­честивой патриархальной дворянской семье. По воспоминаниям одного из гого­левских однокашников, религиозность и склонность к монашеской жизни были заметны в Гоголе “еще с детского возраста”, когда он воспитывался у себя на род­ном хуторе в Миргородском уезде и был окружен людьми “богобо­язливыми и вполне религиозными”. Когда впоследствии писатель готов был “заменить свою светскую жизнь монастырем”, он лишь вернулся к этому пер­воначальному своему настроению. Семья Гоголей, как по отцу, так и по матери, принадлежала к старым казацким родам. Атмосфера веры и христианского бла­гочестия была присуща как старшим, так и младшим ее членам. На столе по­стоянно лежало Евангелие, а лю­бимым чтением были Четьи-Минеи, в старин­ных кожаных переплетах. Быт родо­вого имения с. Васильевка Гоголь изобразил позднее в повести “Старосветские помещики”, а прошлое рода нашло отраже­ние в “Тарасе Бульбе”. Неподалеку от Васильевки находилась и кочубеевская Диканька, с именем которой в свою оче­редь связан цикл ранних повестей Го­голя. Николаем он был назван в честь Святителя Николая Мирликий­ского, перед чудотворной иконой которого его мать, Мария Ивановна, дала обет. Свой­ственное Гоголю ощущение своего пророческого призвания, оче­видно, во многом поддерживалось этими семейными преданиями.

Первоначальное образование будущий писатель получил дома, от “наемного се­минариста”. В 1818-19 вместе с младшим братом Иваном (ск. ок. 1820) Го­голь обучался в Полтавском уездном училище; летом 1820 готовился к поступ­лению в Полтавскую гимназию. В 1821 он был принят в только что открыв­шуюся Гимна­зию высших наук в Нежине. Обучение здесь, в соответствии с по­ставленной имп. Александром I задачей борьбы с европейским вольнодумст­вом, включало в себя обширную программу религиозного воспитания. Домовая церковь, общий духов­ник, общие утренние и вечерние молитвы, молитвы перед началом и окончанием уроков, Закон Божий два раза в неделю, каждый день полчаса перед классными занятиями чтение священником Нового Завета, вече­ром после занятий чтение книг духовного содержания, ежедневное заучивание наизусть по два-три стиха из Пи­сания, строгая дисциплина — таким был опре­деленный Уставом гимназии почти “монастырский” быт ее учащихся, многими чертами которого Гоголь воспользо­вался впоследствии при описании бурсац­кого обихода в “Тарасе Бульбе” и “Вий”.

В конце декабря 1828 Гоголь приехал в Петербург с широкими (и смутными) пла­нами о благородном труде на благо Отечества. Стесненный в материальных сред­ствах, пробует свои силы в качестве чиновника, актера, художника, зараба­тывает на хлеб уроками, В печати Гоголь дебютировал дважды. Сначала — как поэт. В 1829 опубликовал стихотворение “Италия” (без подписи) и написанную еще в Не­жине подражательную (в духе немецкой романтической школы) поэму “Ганц Кю­хельгартен” (под псевдонимом В. Алов). Последняя получила в жур­налах отрица­тельные рецензии, после чего Гоголь постарался сжечь все имев­шиеся у книго­продавцев экземпляры тиража. Второй дебют был в прозе и сразу поставил Гоголя в число первых литераторов России. В 1831-32 вышел в свет цикл повестей “Ве­чера на хуторе близ Диканьки” — не содержавших уже, в от­личие от первого опыта, “ничего германского и прежнего”. Гоголь познако­мился в то время с В. А. Жуковским, П. А. Плетневым, бароном А. А. Дельви­гом, А. С. Пушкиным. Своими повестями он стал известен при Дворе. Благо­даря Плетневу, бывшему воспитателем Наследника, в марте 1831 Гоголь всту­пил в должность младшего учителя истории Патриотического института, нахо­дившегося в ведении имп. Александры Феодоровны. Лето 1831 писатель про­вел на родине, в Васильевке. Проездом в Москве он познакомился с М. П. По­годиным, Аксаковыми, И. И. Дмитриевым, М. Н. Загоскиным, М. С. Щепки­ным, Киреевскими, О. М. Бодян­ским, М. А. Максимовичем и др. Пребывание в первопрестольной послужило ему толчком к размышлениям о принципиальных отличиях между самобытной (“ста­росветской”) культурой России и новейшим европейским “просвещением” “циви­лизованного” Петербурга, критика кото­рого была развернута им в цикле т. н. “пе­тербургских” повестей. Эти размыш­ления легли позднее, после нескольких лет пребывания Гоголя за границей, и в основу противопоставления “идиллического”, “несовременного”, но культурно-ценного Рима и духовно-пустого, суетного Па­рижа в повести “Рим”.

В 1834 Гоголь вместе с его близкими друзьями — Плетневым, Жуковским, По­го­диным, Максимовичем, а также С. П. Шевыревым и К. М. Базили — стано­вится одним из первых сотрудников министра народного просвещения С. С. Уварова, провозгласившего в своей Деятельности следование исконным нача­лам Правосла­вия, Самодержавия и Народности. Результатом этого сотрудниче­ства стала публи­кация Гоголем в основанном Уваровым “Журнале Министер­ства Народного Про­свещения” четырех статей, тесно связанных с написанной год спустя повестью “Тарас Бульба”, а также поступление адъюнкт-профессо­ром на кафедру всеобщей истории при Санкт-Петербургском университете. На­чавшееся плодотворное со­трудничество Гоголя с Уваровым было, однако, пре­рвано резким конфликтом, в который вступил с Уваровым в 1835 Пушкин.

В 1835 выходят в свет сборники Гоголя “Арабески” и “Миргород”. Экземпляр “Миргорода” он передает Уварову для поднесения имп. Николаю I. Критики были единодушны в оценке таланта Гоголя. Особо среди повестей “Миргорода” они выделили “Тараса Бульбу”. В этом же году он оставляет службу в Петербургском университете и Патриоти­ческом ин­ституте, начинает работать над поэмой “Мертвые души”, создает ко­медию “Реви­зор”. Оба этих замысла имеют непосредственное отношение к проблеме народно­сти, поставленной перед литераторами министром Уваровым. Сам Гоголь так из­лагал свое понимание народности: “Хорошо взлелеянные в сердце семена Хри­стовы дали все лучшее, что ни есть в русском характере… Для того, чтобы сде­латься русским… к источнику всего русского, к Нему Са­мому, следует за этим об­ратиться”. В этом определении заключается главная, основополагающая идея “Мертвых душ”. Смерть души героев поэмы заключа­ется, по Гоголю, в том, что вместо Источника всего русского — Спасителя — его герои, герои “Мертвых душ”, обращаются к западному еретическому “про­свещению”, являются носите­лями европейского “чужебесия”. Выведенные Го­голем типы являются “мертвыми душами” потому, что они неправославны, не­верноподданны и ненародны. Эти убеждения и определяют основное содержание творчества Гоголя — критику плодов евро­пейского секуляризованного “просве­щения” на русской почве (на самом обы­денном, бытовом уровне) и утверждение идеалов патриархального русского быта.

19 апреля 1836 состоялась премьера “Ревизора” на сцене Александрийского те­атра в Петербурге, на которой присутствовал Государь Николай Павлович, раз­решив­ший пьесу к постановке и печатанию. За экземпляр “Ревизора”, подне­сенный Им­ператору, Гоголь получил бриллиантовый перстень.

6 июня 1836 Гоголь уезжает за границу, предполагая провести там полтора года. Из своих заграничных странствий он вынес глубокое убеждение в вели­ком при­звании России как единственной свободной державы в мире, испове­дующей Пра­вославие. Объясняя свое долгое пребывание вне пределов отече­ства, Гоголь при­знавался: “… Из каждого угла Европы взор мой видит новые стороны России”. О своей поэме в то же время он писал: “Вовсе не губерния и не несколько уродли­вых помещиков, и не то, что им приписывают, есть пред­мет “Мертвых душ”. Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изум­лению всех… раскрыться в по­следующих томах...” Разгадка этой “тайны” за­ключается во многом в том, что в “Мертвых душах”, как и в “Ревизоре”, выве­дены Гоголем отнюдь не русские типы, а, по словам самого писателя, “времен­ные, преходящие лица, образовав­шиеся среди броженья новой закваски” — представляющие собой результат евро­пейского влияния. Поэтому не только в воспоминаниях о России, но и в непосред­ственных впечатлениях от Западной Европы, — где главным образом и создава­лись “Мертвые души”, — Гоголь черпал материал для своей поэмы, объездив для этого почти все европейские земли. Представлением о преимущественно западных истоках общемировой апостасии, изображенной в “Мертвых душах”, во многом и объясняется пат­риотический замысел “Тараса Бульбы”, вторая редакция которого была напи­сана Гоголем — “возлюбившим, — по его словам, — спасенье земли своей” — одновременно окончанием первого тома поэмы.

Весной 1840 Гоголь отправляется в Рим — предположительно на пять месяцев, однако проводит здесь почти полтора года — до завершения первого тома “Мерт­вых душ”. Тогда же он начинает работу над вторым томом поэмы, про­должение которой было связано с размышлениями писателя о духовном, “не­бесном брат­стве” русского народа, его верой в то, что всякий русский человек, подобно само­отверженным запорожцам “Тараса Бульбы”, способен “вдруг” “поступить в ры­царство”. Осенью 1841 Гоголь возвращается в Россию для из­дания первой части “Мертвых душ” (1842) и подготовки в печати собрания со­чинений (1843), где впервые были напечатаны “Шинель”, “Театральный разъ­езд”, вторая редакция “Тараса Бульбы” и др. Во время пребывания в Москве Гоголь получает от преос­вященного Иннокентия (Борисова), епископа Харь­ковского (впоследствии архи­епископа), благословение на паломничество в Ие­русалим.

В марте 1845 Гоголю от Государя Николая Павловича был назначен трехгодич­ный пансион по тысяче рублей в год серебром; Наследник Александр Николае­вич до­бавил от себя такую же сумму.

В июне 1845 Гоголь сжигает первоначальную редакцию второго тома “Мерт­вых душ”, пишет завещание, опубликованное впоследствии в книге “Выбран­ные места из переписки с друзьями”. В связи с сожжением второго тома “Мерт­вых душ” на­ходится его попытка оставить литературное поприще и уйти в мо­настырь. 29 июня 1845 Гоголь приехал в Веймар, чтобы обсудить свое намере­ние с православным священником, протоиереем Стефаном Сабининым, но тот, видя его болезненное состояние, убедил не принимать окончательного реше­ния. В 1846, получив извес­тие о переводе первого тома “Мертвых душ” на не­мецкий язык, Гоголь писал Н. М. Языкову: “… Этому сочинению неприлично являться в переводе ни в каком случае до времени его окончания, и я бы не хо­тел, чтобы иностранцы впали в та­кую глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, при­нявшая “Мертвые души” за портрет Рос­сии”.

В начале 1847 выходит в свет книга Гоголя “Выбранные места из переписки с друзьями”, замысел которой, как и продолжение “Мертвых душ”, был связан с раздумьями писателя над судьбами России и всего мира. Своим проповедниче­ским тоном книга для большинства читателей явилась неожиданностью, а у не­ко­торых из них вызвала резкое неприятие (В. Г. Белинский и др.). Намереваясь объ­ясниться с читателями, Гоголь работает над “Авторской исповедью” и статьей “Искусство есть примирение с жизнью”. В начале 1848 из Неаполя он отправля­ется в паломничество в Святую Землю, где приобщается Святых Тайн у алтаря Гроба Господня.

В апреле 1848 Гоголь возвращается в Россию и, проведя лето на родине в Ва­силь­евке, приезжает в Москву, где останавливается у Погодина. Ф. В. Чижов, встре­тивший в 1848 Гоголя в Киеве после его возвращения из Иерусалима, вспоминал, как тот сказал ему тогда: “… Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться”. В 1850 Гоголь писал А. С. Стурдзе из Василь­евки: “Ни за что бы я не выехал из Москвы которую, так люблю. Да и вообще Рос­сия всё мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной”. Присутствуя в 1851, в день празднования двадцати­пятилетия царствования имп. Николая I, на бельведере дома Пашкова в Москве — и глядя на празднично освя­щенную столицу, Гоголь произнес: “Как это зре­лище напоминает мне вечный го­род”.

В конце 1848 писатель переезжает от Погодина к графу А. П. Толстому на Ни­кит­ский бульвар. Дом на Никитском бульваре, принадлежавший графу Тол­стому (впоследствии обер-прокурор Святейшего Синода), и стал последним ме­стом зем­ного обитания Гоголя (ныне в этом доме располагается мемориал, по­священный памяти писателя). В 1849 он читает у Смирновой, Шевырева, Акса­ковых главы второго тома “Мертвых душ”, встречается с архим. Феодором (Бу­харевым). 17 — 19 июня 1850 проездом на родину Гоголь впервые посещает Оптину пустынь. Лето того же года он живет в Васильевке, на зиму переезжает в Одессу, где заду­мывает новое издание своих сочинений. Весной 1851 Гоголь в последний раз при­езжает в Васильевку, а на обратном пути в Москву, 2 июня, еще раз посещает Оп­тину пустынь. Осенью 1851 Гоголь намеревался побывать на Святой горе Афон.

В июле — начале августа 1851 Гоголь читал Шевыреву под большим секретом но­вые главы второго тома “Мертвых душ”; в сентябре, перед несостоявшейся новой поездкой на родину, — начало книги о Божественной Литургии. 22 сен­тября вы­ехал из Москвы в Васильевку и около 27 сентября вернулся обратно в Москву, по­бывав 24 — 25 сентября в третий раз в Оптиной пустыни. Спустя несколько дней, 1 октября, Гоголь посетил Троице-Сергиеву лавру, где встре­чался со студентами Московской Духовной Академии. 5 ноября 1851 на квар­тире графа А. П. Толстого он читал московским писателям и артистам “Реви­зора”.

26 января 1852 последовала кончина Е. М. Хомяковой (жены А. С. Хомякова и се­стры Языкова), которая произвела на Гоголя глубокое впечатление. 7 февраля 1852 он едет в свою бывшую приходскую церковь, исповедуется и причащается Святых Христовых Тайн. В ночь с 11 на 12 февраля сжигает рукописи второго тома “Мертвых душ” (черновые наброски отдельных глав этого тома, вместе с ру­кописями “Размышлений о Божественной Литургии”, были обнаружены по­сле смерти писателя в его бумагах). 18 февраля 1852 Гоголь соборовался и еще раз приобщался Святых Тайн. Кончина писателя последовала 21 февраля 1852, около 8 утра. Накануне, поздно вечером, он громко произнес: “Лестницу, по­скорее, да­вай лестницу!”, а последними словами, сказанными им в полном соз­нании, были: “Как сладко умирать!”

Итог исследования автора

1. Н.В. Гоголь очень любил Россию и сколько бы не путешествовал по разным странам, душу его тянуло на Родину. Он переживал за всё, что происходило в стране, болел за неё.

2. Выявил для себя довольно большой творческий потенциал писателя.

3. Н.В. Гоголь с детства был очень религиозен, что нередко отражается в его произведениях.

4. Чувствуется тоска по духу совести, по открытым, чистым чувствам.

/>

2. Сюжет «Ревизора» в контексте истории

(XIXвек)

Общеизвестно, что сюжет комедии «Ревизор» дан Гоголю Пушкиным, главная цепь событий из действительной жизни, а прототипом Хлестакова послужил пе­тербургский журналист Павел Свиньин, патологический лжец. В наше время найден еще один возможный прототип Хлестакова — некий Пла­тон Волков, который в мае 1829 года ослепил чиновников города Устюжны своим столичным фраком и мальтийским крестом, дурачил городничего, из­рядно пожуи­ровал и на лучших лошадях отбыл в Петербург.

Итак, в основу сюжета «Ревизора» положен некий реальный факт или связан­ный с ним устный рассказ о наглом самозванце, вымогающем деньги, угощения

             Николай I            и дамские «фавёры». Такое мнение утвердилось в литературных кругах России уже в 40-х годах прошлого столетия. Но когда слава «Ревизора» упрочилась, мно­гим показалось, что анекдотический источник мелковат для сюжета вели­кой ко­медии и что нужно отыскать внутри нее некий секрет.

С началом Крымской войны 1853–1856 годов в Париже был грубо переделан «Реви­зор», только что переведенный и опубликованный Проспером Мериме; пере­делку эту поставили в одном театре под заглавием «Русские в их собственном изображе­нии». К чести парижской публики надо заметить, что эта грязная стряпня с треском провалилась.

Сегодня многие люди театра и ученые сходятся во мнении, считая, что «Реви­зор» — это комедия с секретом.

Мы привыкли истолковывать ее в терминах сатиры: Гоголь сатирически разо­бла­чил злоупотребления бюрократии, действие комедии движется страхом ра­зобла­чения и т. п. Но как же тогда случилось, что наши привычные истолкова­ния пол­ностью совпадают с мнением императора Николая?

Это он первым стал аплодировать на премьере и тем вынудил слегка похлопать партер Александринки, совершенно не довольный «Ревизором». Это он сказал по­сле спектакля: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне больше всех». Это он по­реко­мендовал своим министрам посмотреть «Ревизора», и они поехали, усме­хались, аплодировали; только независимый Е. Ф. Канкрин не стал притворяться и громко назвал комедию Гоголя «глупой фарсой».

Николай Павлович так не считал. Он первым применил гоголевскую сатиру к  ре­альным лицам. В одной губернии его карета опрокинулась на скверной до­роге. Оправясь от ушибов, император устроил смотр местной бюрократической вер­хушке и сказал: «Где же я видел эти рожи?» Когда же чиновники дошли до надле­жащего сотрясения, государь вспомнил: «А-а, в комедии Гоголя „Реви­зор“!»

Как разоблачение чиновничества Николай I комедию принял и оценил, счел ее по­лезной. Именно ему был нужен страх разоблачения, чтобы держать в узде слиш­ком шаловливую русскую бюрократию.

Все же оценки Николая Павловича были поверхностными: главного в «Ревизоре» он не понял. Не почувствовал секрета, не разглядел того, что внутренний смысл комедии противоположен ее внешней, дидактической за­даче.

Чтобы приблизиться к этому глубинному смыслу, необходимо сначала сопос­та­вить комедию Гоголя с литературной традицией. Ведь в литературе уже су­щест­вовал догоголевский «Ревизор» — комедия Г. Ф. Квитки-Основьяненко «Приез­жий из столицы, или Суматоха в уездном городе» (1827). Эта типичная комедия масок в  духе Лесажа впервые на русской почве оформила ту фабуль­ную тради­цию, в  которой происходит самоопределение сюжета «Ревизора».

«Суматоха» Квитки впервые напечатана в 1840 году, но Гоголь в период ра­боты над «Ревизором» мог знать ее в рукописи. В «Суматохе» выведен само­званный ре­визор, оставивший в дураках всю уездную администрацию во главе с  городничим. Можно предположить, что Гоголь соединил фабулу «Суматохи» с  пушкинским анекдотом о вдохновенном лжеце. Но главное не в этом. Сопоставление «Ревизора» с  комедией Квитки помогает нам выявить резкое и принципиальное различие, которого мы до сих пор не замечали: сюжет «Ре­визора» не есть сюжет о  самозванце. Гоголь совершил пе­релом в  литератур­ной традиции.

В самом деле, Хлестаков не лезет в ревизоры, он лишь легкомысленно позво­ляет принять себя за ревизора. Его самого это qui pro quo сначала пугает, а потом за­бавляет. Мы видим по ходу комедии, как он постоянно выпадает из навязанной ему роли, а окружающие почтительно «заталкивают» его обратно в эту роль.

Ситуация, когда окружение навязывает маленькому человеку неадекватно вы­со­кую социальную роль, когда он в эту роль сначала не верит, а затем ее при­нимает, но совершает в ней ряд комических ошибок.

У Гоголя отношения сторон в игре изменились: лица, навязывающие Хлеста­кову неадекватную роль, делают это серьезно, в добросовестном заблуждении, и поэтому мы смеемся не только над неадекватностью Хлестакова, но и над созда­телями этой глупой ситуации.

Для глубокого осмысления сюжета «Ревизора» следует пойти дальше и поставить такой вопрос: каковы условия, делающие возможными принятие Хлестаковым на­вязанной ему роли, с одной стороны, и самообман чиновни­ков — с другой?

Не только умный, но и просто житейски искушенный русский человек, кото­рому стали бы навязывать роль государственного сановника, каковым он в реальности не является, в ужасе отшатнулся бы от нее, провидя за этою ролью голубые мун­диры, кандалы и Сибирь, а над этой национальной идиллией — грозный образ им­ператора.

Но ведь Хлестаков — «без царя в голове», это сказано Гоголем. Его «елистра­тишка» воплощает стихию нравственной и социальной безответственности, прямо порождаемой самодержавием. В истории абсолютизм всегда начинает с культа гражданского долга и национальной государственности: так Тюдоры топором по­кончили с независимостью высшей феодальной знати, так Петр I вырубал свое­вольное боярство; но строительство абсолютизма непременно за­вершается уста­новлением всеобщего рабства.

В условиях рабства гражданская доблесть более не нужна. Не с кого спраши­вать за упадок режима, хотя любого могут покарать произвольно. Происходит полная нивелировка вины и заслуги; безопаснее всего ничего не делать; по­скольку сво­бода и ответственность — понятия соотносительные, то бесправный человек ни за что не несет ответа.

Хлестаков слишком ничтожен, чтобы его заметила Великая Власть: он боится долговой тюрьмы, но он не боится царя. Точнее, мысль о царе ему и в голову не приходит. Именно социальное ничтожество Хлестакова с вытекающей из оного безответственностью — необходимое условие принятия им опасной роли, ко­то­рую ему навязывают.

Гиперболизация — это любимый гоголевский способ разработки житейского ма­териала. В исходных фактах обман был таким легким, словно жертвы его сами стремились быть обманутыми (ср. пушкинское: «Ах, обмануть меня не­трудно, я сам обманываться рад!»). Гиперболой этой легкости обмана Гоголь и делает са­мообман чиновников в «Ревизоре».

Крайняя легкость обмана воплощает его естественность для режима. И вот тут мы должны обратиться ко второму вопросу: как и почему видавший виды го­родничий и вся его банда смогли принять Хлестакова за крупного государст­венного чинов­ника?

Ответ на этот вопрос дает только русская история той эпохи. Мы должны вник­нуть в социальную психологию 30-х годов XIX века и николаевского периода во­обще.

Вскоре после своего воцарения, ломая непопулярный внешнеполитический курс Александра I, Николай Павлович вмешался в греческий вопрос. Последо­вали На­варинская битва, переход через Балканы — и внезапно Николай I стал кумиром европейских либералов: «…самый пылкий друг революции видит спа­сение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на глашатая свободы», заявляет Генрих Гейне в «Путевых картинах» (1828 год). Именно Гейне, будущий друг К. Маркса, назвал Николая I «рыцарем Европы, защитником греческих вдов и сирот от азиатских варваров».

Николай I лично вникает в самые разнообразные дела, запугивает свой бюро­кра­тический аппарат крутыми наказаниями за коррупцию, требует строжайшей дис­циплины и автоматической исполнительности, ездит по всей империи, по­долгу работает в своем аскетическом кабинете Зимнего дворца. Но воровство аппарата и высшего офицерства неуклонно растет, принимая порою грандиоз­ные размеры, особенно к концу царствования; вся «работа» Николая I идет впустую, вся эта бе­шено-механическая суета разъездов, проверок и перепроверок оказывается само­обманом нечистой совести, избегающей од­ного необходимейшего дела — осво­бождения крестьян. Николай I обманул и себя, и Пушкина, и Россию.

Под его прославленной «железной волей» скрывался панический страх перед на­стоящим решением. Его неутомимая активность служила ему оправданием в бездействии. Поэтому в николаевском режиме с 30-х годов совершается стре­ми­тельная прогрессия несерьезности.

По мере падения гражданской ответственности правителей возрастает их мо­раль­ная опустошенность. Пример подает сам император. Он любит позу чувст­витель­ного семьянина, но Петербург знает о «победах» Урусовой и Нелидовой, о холостяцких квартирках государя и его внебрачных детях, записанных то Радзи­виллами, то Клейнмихелями. Знает и Москва, из которой Пушкин 6 мая 1836 года пишет жене: «И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки <…>, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц».

И поскольку подражание — это самая тонкая форма лести, примеру государя сле­дуют двор, общество и даже седые, усталые министры. «Тогда было, впро­чем, та­кое время, что все волочились <…>. И те, кому волокитство уже ни на что не нужно было, и они все-таки старались не отставать от сверстников.

Прибавим к этому карточные безумства Клейнмихеля, актрис Бенкендорфа, ба­ле­рин Дубельта, и мы увидим, что демонстративное легкомыслие стало хоро­шим тоном высшего общества. В своем кабинете Николай I спал на солдатской койке, накрываясь простой се­рой шинелью: это для биографов, для потомства. На деле его режим лучше всего вы­ражали те молодецкие водевили, в которых прелестная Асенкова, затя­нутая в белые лосины и в кивере набекрень, выезжала на сцену верхом на пушке, отда­вая честь императорской ложе. На свою беду, она делала это слиш­ком хорошо.

Кордебалет — в сапогах, генералы — в корсетах: режим драпируется шинелью в стиле рококо.

И никто не понимал этого лучше Гоголя, который рукою мертвого Башмачкина сдернул эту роскошную шинель с бобровым воротником с плеч молодого и грозного генерала, направляющегося в приятном подпитии к знакомой курти­занке. Именно Гоголь за ампирным фасадом режима показал его ужасающую фри­вольность.

 «Как могло случиться, что такой опытный служака, как городничий, „сосульку, тряпку“ принял за важного человека? Подобное недоразумение возможно только там, где господствует слепое чинопочитание и никому не приходит в голову со­мневаться в словах „начальства“».

Этот ответ крупного исследователя А. Л. Слонимского, выдержанный в духе тра­диционной упрощающей трактовки «Ревизора», поражает своей необосно­ванно­стью.

В самом деле, о каком «слепом чинопочитании» может идти речь, если город­ни­чий открыто гордится тем, что он «трех губернаторов обманул»? А насчет его со­мнений в словах «начальства» мы узнаем из текста комедии: «И не рад, что на­поил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда?» Успокаи­вая сам себя, городничий эту «половину лжи» пытается преуменьшить: «Конечно, прилгнул немного…».

Нет, традиционный ответ искажает дело. Пустейший Хлестаков «прельстил» го­родничего именно молодостью и эксцентричностью — качествами, весьма не­обычными для государственного контроля.

Дело в том, что отношения между центром самодержавной власти и местной бю­рократией характеризовались скрытым противоборством, и в неписаные правила игры входили административная изобретательность центра и лукаво-покорная бдительность периферии, ее постоянная готовность к каверзам и уловкам контро­лирующих инстанций. При любой их выдумке местный бюро­крат должен мгно­венно раскусить хитрость и точно отреагировать, а это тре­бует импровизации: чуть растеряешься — пиши пропало! Но Сквозник-Дмуха­новский не растерялся. Он «сообразил», что тонкий молодой человек в гостинице — «небывалый генерал, видно, в новом вкусе». Городничий «рас­познал» в Хлестакове модное вертопра­шество столицы и решил, что это уловка, стратагема: именно таким молодым