Реферат: Философские мысли в творчестве Ф.М. Достоевского
Философские мысли в творчестве Ф.М.Достоевского
Федор Михайлович Достоевский(1821-— 1881)принадлежит столько же литературе, сколько и философии. Ни в чем это невыражается с большей яркостью, как в том, что он доныне вдохновляет философскуюмысль. Комментаторы Достоевского продолжают реконструировать его идеи,—и самое разнообразие этих комментарий зависитне от какой-либо неясности у Достоевского в выражении его идеи, а, наоборот, отсложности и глубины их. Конечно, Достоевский не является философом в обычном ибанальном смысле слова,—у него нет ни одного чисто-философского сочинения. Он мыслит какхудожник,—диалектика идей воплощается унего в столкновениях и встречах различных «героев». Высказывания этих героев,часто имеющие самостоятельную идейную ценность, не могут быть отрываемы от ихличности,—так, Раскольников, независимо от его идеи, сам по себе, какличность, останавливает на себе внимание: его нельзя отде< лить от его идеи, а идеи нельзя отделить от того,что он переживает… Во всяком случае, Достоевский принадлежит русской—и даже больше—мировойфилософии.
Творчество Достоевскогососредоточено вокруг вопросов философии духа,—этотемы антропологии, философии истории, этики, философии религии. В этой областиобилие и глубина идей у Достоевского поразительны,— он принадлежит к тем творческим умам, которые страдают отизобилия, а не от недостатка идей. Не получив систематического философскогообразования, Достоевский очень много читал, впитывая в себя чужие идеи иоткликаясь на них в своих размышлениях. Поскольку он пробовал выйти за пределычисто-художественного творчества (а в нем несомненно был огромный дар итемперамент публициста), он, все равно, оставался мыслителем и художникомодновременно всюду. Его «Дневник Писателя», оригинальный по своему стилю, постояннозаполнен чисто-художественными этюдами. Остановимся на его биографии. ФедорМихайлович Достоевский родился в семье военного врача, жившего в Москве"). Детство его протекало в благоприятнойобстановке; приведем собственные слова Достоевского: «я происходил изсемейства русского и благочестивого… Мы в семействе нашем знали Евангелиечуть ли не с первого года; мне было всего лишь десять лет, когда я знал почтивсе главные эпизоды русской истории». По окончании «подготовительного» училища,Достоевский, вместе со старшим братом, поступил в Военно-Инженерное Училище (вПетербурге). В эти годы в его семье произошла тяжелая драма— его отец был убит крестьянами его деревни(мстившими ему за свирепость). «Семейное предание гласит,—пишет по этому поводу дочь Достоевского ^,— что сДостоевским при первом известии о смерти отца сделался первый припадокэпилепсии». В годы пребывания в Инженерном Училище Достоевский свел дружбу снеким И. Н. Шидловским"), «романтиком, обратившимся(позже) на путь религиозных исканий» (по характеристике его биографа), имевшимнесомненное влияние на Достоевского. «Читая с ним (то есть с Шидловским) Шиллера,— писал Достоевский брату,—я поверял на нем и благородного, пламенного Дон-Карлоса, и маркиза Позу… имя Шиллерастало мне родным, каким-то волшебным звуком, вызывающим столько мечтаний...». В эти годы Достоевский жадно впитывает в себявлияния романтической поэзии (между прочим,Victor Hugo).
В 1843-ем году Достоевский окончилофицерские классы Инженерного Училища, получилместо в инженерном ведомстве, но недолго оставалсяна службе и скоро вышел в отставку. Жил он все время очень бедно и даже когдаполучал из дому довольно значительные суммы, оченьбыстро эти деньги у него расходились. В 1845-ом году он печатает свое первоепроизведение «Бедные люди», сразу выдвинувшее его в первоклассные писатели). С этого времниДостоевский с упоением отдаетсялитературной деятельности,— впрочем,следующие за «Бедными людьми» произведения вызвали у его почитателейразочарование и недоумение.
В это же время в жизни Достоевскогоназревает крупное событие—его сближение скружком Петрашевского,приведшее позже к ссылке на каторжные работы в Сибирь. В жизни Достоевского это было настоящим переломом,—во втором периоде творчества (открывшемся«Записками из Мертвого Дома»,1855) мывстречаем уже иной строй мысли, новое, трагическоевосприятие жизни. Надо иметь в виду, что еще послепоявления в печати «Бедных людей», у Достоевского его прежний романтизм сильно накренился в сторону социализма; особенно сильно было в это время влияниеЖорж Занди французского утопического социализма"'. Этот ранний социализм Достоевскогонадо считать очень важным, а отчасти даже решающим, фактором в духовных исканиях его: социализм этот был не чем иным, кактем самым «этическим имманентизмом», который лежал и лежит в основевсякой теории прогресса, в том числе и той философии жизни, которую мы виделиу Толстого. Это есть вера в основное и «естественное» добро человеческой природы,в «естественную» возможность подлинного и всецелого «счастья», устраиваемого«естественными» же путями. Это есть прямое и решительное отвержениеучения о «радикальном зле» человеческой природы, говоря терминами Канта,— отверже-ниедоктрины первородного греха идоктрины искупления и спасения, во Христе принесенного людям. В отношении к духовным исканиям Достоевского, весь этот строй мыслиследовало бы называть «христианским натурализме м». возлагающим все надежды на то христианскоеозарение человека, которое вошло в мир через Боговоплощениеи нашло свое высшее выражение вПреображении Спасителя. Это есть христианство без Голгофы, христианство лишь Вифлеемаи Фавора. Конечно, это естьсвоеобразное, христиански отраженное сочетание руссоизма и шиллери-анства,— это есть вера в «естество» и признание природного,хотя бы и скрытого под внешними наслоениями благородства, скрытой «святыни»человеческой души или, как выражается Достоевский в статье, посвященной Жорж Занд. признание«совершенства души человеческой».
Идеалистически окрашенный социализми связал Достоевского с «петрашевцами». «Я уже в1846-ом году был посвящен (Белинским),—писалДостоевский в Дневнике,— во всю «правду» грядущего «обновленного мира» и во всю «святостьбудущего коммунистического общества». «Я страстно принял тогда все этоучение»,— вспоминает Достоевский вдругом месте ту же эпоху. Как увидим дальше,Достоевский всю жизнь не отходил от этого «христианского натурализма» и веры вскрытое, не явленное, но подлинное «совершенство» человеческой натуры,—это один из двух центров его духовного мира.Во всяком случае, участие в кружке «петрашевцев» закончилось для Достоевскогопечально,—он был арестован, присужден кссылке на каторгу на четыре года. Однако, первоначально было сообщено Достоевскому (как и другим), что они присуждены к смертнойказни. Осужденных привезли на площадь, сделали все приготовления к казни(расстрелу), но когда все было готово, тогда было объявлено, что всепомилованы, что смертная казнь заменена каторгой… Близость к смерти не моглане потрясти Достоевского,—но это потрясение было только вступлением ко всему томустрашному, что пришлось еще пережить на каторге. Здесь то и совершился глубокийвнутренний и идейный перелом в Достоевском, который определил все его дальнейшие духовные искания.
После освобождения от каторгиДостоевский пробыл еще несколько лет в Сибири и здесь он женился, сновавернулся к литературной работе (здесь были написаны «Записки из Мертвого дома»,ряд рассказов). Через несколько лет ему было, наконец, разрешено вернуться вЕвропейскую Россию (в 1859-ом году)—сначалав г. Тверь, а через несколько месяцев—вПетербург. В 1861-ом году он вместе со старшим братом стал издавать журнал«Время», программа которого заключалась в развитии новой идеологии«почвенничества» и в упразднении распри западников и славянофилов. В объявлениио подписке на журнал было сказано: «Мы убедились,наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, ичто наша задача— создать себе форму, нашусобственную, родную, взятую из почвы нашей». «Мы предугадываем, что… русскаяидея, может быть, будет синтезом всех тех идей, какие развивает Европа».Главными сотрудниками журнала «Время» были братья Достоевские, Ап. Григорьев, Н. Н. Страхов. В1863-ем году за статью Страхова, посвященнуюпольскому вопросу и написанную в либеральном духе, журнал был закрыт,—но через год брату Достоевского было разрешеноиздание журнала под новым названием.Действительно, в 1864-ом году Достоевские стали издавать журнал «Эпоха», ноденежные затруднения, созданные раньше закрытием журнала «Время», были стольсильны, что пришлось прекратить издание «Эпохи». Значение этого периода вразвитии творчества Достоевского заключалось в том, что в нем проявился вкус кпублицистической форме творчества. Достоевский создал свой особенный стильпублицистики (его унаследовал больше других Розанов),—и, например, «Дневник писателя» (который он издавал в последние годы жизни)остается до сих пор драгоценным материалом для изучения идей Достоевского.Несмотря на близость к текущей жизни, «Дневник писателя» сохраняет своюзначительность и сейчас по богатству идей и по глубине анализов. МысльДостоевского часто достигает здесь предельной четкости и выразительности.
Но, конечно, главной формойтворчества в этот (т. е. после каторги) периодбыло литературное творчество. Начиная с первоклассного произведения«Преступление и наказание», Достоевский пишет романы один за другим—«Идиот», "Под-росток»,«Бесы» и, наконец, «БратьяКарамазовы». Сейчас уже известны чрезвычайноширокие и философские значительные первые замыслы указанных произведений,—и тщательный анализ разных редакций ихпоказывает, как много вкладывал Достоевский в свое художественное творчество.Много раз уже указывалось, что под «эмпирической»тканью во всех этих произведениях есть еще иной план, который, вслед за Вяч. Ивановым,часто называют «метафизическим». Действительно, в главных «героях»Достоевского перед нами не только живая, конкретная личность, но в ее судьбе,во внутреннем логосе и диалектике ее развития Достоевским прослеживаетсядиалектика той или иной идеи. Философское, идейное творчество Достоевскогоискало своего выражения в художественном творчестве,—и мощь художественного дарования его в том исказалась, что он в эмпирическом рисунке следует чисто-художественному чутьюи не подгоняет художественного творчества под свои идеи (как это мы постоянно,например, находим у Толстого).
Примечательнейшимфактом в жизни Достоевского былоего выступление на так называемом «Пушкинском празднике» (май 1880-го года),когда освящали памятник Пушкину в Москве. Все русские писатели (кроме Л. Толстого) приехали на этот праздник, который былдействительно праздником литературы, как таковой. Все речи до Достоевскогобыли интересными и восхищали слушателей, но когда Достоевский произнес своюречь, впечатление было столь велико, что в общем подъеме и возбуждении казалисьисчезнувшими все прежние идейные разногласия. Они как бы потонули, растворились,чтобы слиться в новом энтузиазме «всечеловеческой» идеи, которую с такимнеобыкновенным подъемом провозгласил Достоевский. Позднее в различных журналахначалась острая критика этой речи, но она, если и не начала никакой новойэпохи в русской идейной жизни, то сама по себе является действительнозамечательной. А в творчестве Достоевского она означает, в сущности, возврат ктой позиции, которую Достоевский занимал в первое время после возвращения из Сибири. Увы, приближалась смерть,прервавшая творчество Досто-евскогов самом расцвете его таланта. В1881-ом году его не стало… Смерть Достоевскогопоразила своей неожиданностью русское общество; искренняя и глубокая печальохватила сердца всех. На похоронах Достоевского, принявших совершеннонебывалый характер, приняли участие дети, студенчество, различныелитературные, научные, общественные круги...
7.В основевсей идейной жизни, всех исканий и построений Достоевского были егорелигиозные искания. Достоевский всю жизнь оставался религиозной натурой, всюжизнь «мучился», по его выражению, мыслью о Боге. Поэтому в лице Достоевскогобольше, чем в лице кого-либо другого, мы имеем дело с философским творчеством,выраставшим в лоне религиозного сознания. Но вся исключительная значительностьидейного творчества Достоевского заключалась как раз в том, что он с огромнойсилой и непревзойденной глубиной вскрывает религиозную проблематику в темахантропологии, этики, эстетики, историософии. Именно в осознании этих проблем сточки зрения религии и состояло то, о чем он говорил, что его «мучил Бог». В«записной книжке» Достоевского читаем: «и в Европе такой силы атеистическихвыражений нет и не было. Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую,а через большое горнило сомнений моя осанна прошла». Но эти сомнения рождалисьиз глубин самого религиозного сознания; все онисвязаны с одной и той же темой— о взаимоотношениии связи Бога и мира. У Достоевского никогда небыло сомнений в бытии Бога, но перед ним всегда вставал (и в разные периодыпо-разному решался) вопрос о том, что следует из бытия Божиядля мира, для человека и егоисторического действования. Возможно ли религиозное (воХристе) восприятие и участие в ней культуры? Человек, каков он вдействительности есть, его деятельность и искания могут ли быть религиознооправданы и осмыслены? Зло в человеке, зло в истории, мировые страдания могутли быть религиозно оправданы и приняты? Если угодно, можно все эторассматривать, как различные выражения проблемы теодицеи. Не только «Богмучил» всю жизнь Достоевского, но он и всю жизнь боролся с Богом,—и этот интимный религиозный процесс и лежал воснове диалектики всего духовного процесса в нем. Но Достоевский не состороны, а изнутри носил в себе и всю проблематику культуры, все ее мечты и идеалы, ее вдохновенияи радости, ее правду и неправду. Внутреннейразнородности христианства и культуры Достоевский никогда не утверждал,наоборот, в нем была всегда глубочайшая уверенность в возможности ихподлинного сочетания. Поэтому мы не найдем у него нигдетой вражды к культуре,какую, например, мы видели у Толстого. Но с тем большей силой Достоевскийотталкивался от секуляризма—отразъединения Церкви и культуры, от радикального индивидуализма («обособления»,как любил он выражаться), от «атеистической» культуры современности. Секуляризми был для Достоевского скрытым, ачаще— явным атеизмом.
Когда Достоевский увлексясоциализмом, то он «страстно» принял его, но итогда он не отделял этой «страстной» веры восуществление правды на земле от веры во Христа. Он потому и ушел вскоре отБелинского (за которым, по его собственному признанию, сначала «страстно»следовал), что Белинский «ругал» Христа. Без преувеличения можно сказать, что увлечение социализмомбыло связано у Достоевского с его религиозными исканиями. Правда, в дальнейшеммысль Достоевского все время движется в линиях антиномизма, его положительные построенияимеют рядом с собой острые и решительные отрицания, но такова уже сила ивысота мысли его. Редко кто из русских мыслителей так чувствовал диалектическиезигзаги в движении идеи… Но и антиномизмДостоевского коренился в его религиозном же сознании и вне этогорелигиозного сознания невозможно даже надлежаще оценить антиномизмв его основаниях у Достоевского.
Во всяком случае, раннее увлечениесоциализмом вплотную подвело религиозное сознаниеДостоевского к основным проблемам культуры. И здесьже надо искать ключа и к тому, что я назвал выше «христианским натурализмом»(см. выше об этом) Достоевского—к вере вдобро в человеке, в его «естество». В довольно позднем отрывке (Дневник за1877-ой год) Достоевский писал: «величайшая красота человека... величайшая чистота его… обращаются ни во что, проходятбез пользы человечеству… единственно потому, что всем этим дарам не хватилогения, чтобы управитьэтим богатством». В этих словахочень ясно выражен один полюс в основной историософскойантиномии у Достоевского— вера в «естество», его скрытую «святыню», нои признание, что для плодотворного действия этой «святыни» не хватает «умения» «управить» ее богатством. Мы еще вернемся кэтой теме при систематическом анализе философских идей Достоевского,— сейчас нам нужно указать на то, что мысльего не удержалась на позиции христианского натурализма и с исключительнойглубиной приблизилась к противоположному тезису о внутренней двусмысленности человеческого естества, дажедвусмысленности красоты, к учению о трагизме «естественной» свободы, уводящейчеловека к преступлению, и т. д. Неверно утверждать, как это делает, например, Шестов, что у Достоевского после каторги произошло полноеперерождение его прежних взглядов, что «от прошлых убеждений у Достоевского неосталось и следа». Наоборот, его мысль до конца дней движется в линиях антиномизма,— вчастности христианский натурализм, с одной стороны, и неверие в «естество», сдругой, продолжают все время жить в нем, так и не найдя завершающего,целостного синтеза. Почвенничество (как одно из проявлений христианского натурализма)и в то же время высокий идеал вселенского христианства, переступающего границынародности; страстная защита личности, этический персонализм в высшем и напряженнейшемего выражении,—и рядом разоблачения «человекаиз подполья»; вера в то, что «красота спасет мир», а рядом горькое раздумье отом, что «красота, это—страшная и ужаснаявещь»,—все эти антиномии не ослабевают,а, наоборот, все больше заостряются к концу жизни Достоевского. И все это былоимманентной диалектикой религиозного сознания Достоевского. Вся философскаязначительность Достоевского, все его идейное влияние в истории русской мысли втом и заключались, что он с изумительной силой и глубиной раскрыл проблематикурелигиозного подхода к теме культуры. Историософскаяустановка в этом смысле доминируетнад всей мыслью Достоевского,—и егоглубочайшие прозрения в вопросах антропологии,этики, эстетики всегда были внутренне координированы с его исто-риософскимиразмышлениями.
Обратимся к систематическомуанализу идей Достоевского.
8.Философское творчество Достоевского имеет не одну, а несколько исходных точек,но наиболее важной и даже определяющей для него была тема о человеке. Вместесо всей русской мыслью Достоевский—антропоцентричен, а его философское мировоззрениеесть, прежде всего, персонализм, окрашенный, правда, чисто этически, но зато идостигающий в этой окраске необычайной силы и глубины. Нет для Достоевскогоничего дороже и значительнее человека, хотя, быть может, нет и ничего страшнеечеловека Человек—загадочен, соткан изпротиворечий, но он является в то же время— влице самого даже ничтожного человека—абсолютной ценностью. Поистине—нестолько Бог мучил Достоевского, сколько мучил его человек,—в его реальности и в его глубине, в егороковых, преступных и в его светлых, добрых движениях. Обычно—и справедливо, конечно,—прославляют то, что Достоевский с непревзойденной силой раскрыл«темную» сторону в человеке, силы разрушения и беспредельного эгоизма, егострашный аморализм, таящийся в глубине души. Да, это верно. АнтропологияДостоевского прежде всего посвящена «подполью» в человеке. Было бы однако,очень односторонне не обращать внимания на то, с какой глубиной вскрываетДостоевский и светлые силы души, диалектику добрав ней. В этом отношении Достоевский, конечно, примыкает к исконной христианской(то есть святоотеческой)антропологии; Бердяев совершенно неправ,утверждая, что «антропология Достоевскогоотличается от антропологии святоотеческой». Не только грех, порочность,эгоизм, вообще «демоническая» стихия в человеке вскрыты у Достоевского снебывалой силой, но не менее глубоко вскрыты движения правды и добра вчеловеческой душе, «ангельское» начало в нем. В том-то и сила и значительностьантропологического антиномизмау Достоевского, что оба члена актиномииданы у него в высшей своей форме.
Мы назвали персонализм Достоевскогоэтическим,— и это значит, прежде всего,что ценность и неразложимость человеческого существа связаны не с его«цветением», не с его высшими творческими достижениями,—они присущи и маленькому ребеночку, еще беспомощному ибессильному, еще не могущему ничем себя проявить. Персонализм Достоевского относится к онтологии, а нек психологии человека,— к его существу,а не к эмпирической реальности. Но само восприятие человека у Достоевскоговнутренне пронизано этической категорией,—он не только описывает борьбу добра и зла вчеловеке, но он ищет ее в нем. Человек, конечно,включен в порядок природы, подчинен ее законам, но он может и должен бытьнезависим от природы. Как раз в «Записках изподполья» с поразительной силой высказана эта независимость духа человеческогоот природы,—итам же провозглашается, что подлинная суть человека— в его свободе и только в ней. «Все-то дело человеческое,кажется, действительно в том только и состоит, чтобы человек поминутнодоказывал себе, что он—человек, а нештифтик»,—читаем в тех же «Записках изподполья». Это самоутверждение есть утверждение своей независимости от природы,—все достоинство человека в этом как раз и состоит.
Но именно потому подлинное вчеловеке и состоит лишь в его этической жизни—здесь,и только здесь, человек есть по существу новое, высшее, несравнимое бытие. Вэтом смысле уже в «Записках из подполья» мы находим такой апофеоз человека, который превращает его если не вцентр мира, то в важнейшее и драгоценнейшее явление. Достоевскому совершенночужд и противен тот «антропологизм», который мы видели раньше у русскихпозитивистов и полупозитивистов (Чернышевский, Лавров, Кавелин, даже Михайловский), — он ближе всехк Герцену с его патетическим утверждением независимости человеческого духа отприроды. Натурализм в антропологии высмеян беспощадно Достоевским в «Запискахиз подполья»,— и поэтому все его дальнейшееучение о человеке так глубоко отлично от тех (более поздних) учений, которые,сходясь с Достоевским в учении об аморализме в человеке, трактуют это в духепримитивного натурализма. Для Достоевского аморализм, скрытый в глубинечеловека, есть тоже апофеоз человека,— этотаморализм— явление духовного порядка, ане связан с биологическими процессами в человеке.
Но чем категоричнее это онтологическоепревознесение человека, тем беспощаднее вскрывает Достоевский роковуюнеустроенность духа человеческого, его темные движения. Основная тайна человекав том и состоит, по Достоевскому. что он есть существо этическое, что оннеизменно и непобедимо стоит всегда перед дилеммой добра и зла, от которой онне может никуда уйти: кто не идет путем добра, тот необходимо становится напуть зла. Эта этическая сущность человека, основная его этическая направленностьесть не предвзятая идея у Достоевского, а вывод из его наблюдений над людьми.
Но здесь начинаются парадоксы, вкоторых раскрывается уже не только эта основная этическая сущность человека, нои вся проблематика человека. Прежде всего, с исключительнойедкостью Достоевский высмеивает тот поверхностный интеллектуализм в пониманиичеловека, который достиг наиболее плоского своего выражения в построенияхутилитаризма. «Записки из подполья», в бессмертныхстраницах, говорят о том, что «человек есть существо легкомысленное», действующееменее всего для собственной выгоды: «когда, во все тысячелетия бывало, чтобычеловек действовал из одной своей выгоды?» Представление о человеке, каксуществе рассудочном, а потому и благоразумном, есть чистая фикция,— «так как натура человеческая действует всяцеликом,— всем, что в ней есть—сознательно и бессознательно». «Хотеньеможет, конечно, сходиться с рассудком., но оченьчасто и даже большей частью совершенно и упрямо разногласитс рассудком». «Я хочу жить,—продолжаетсвои замечания человек из подполья,—длятого, чтобы удовлетворить всей моей способности жить,— а не для того, чтобы удовлетворить одной только моей рассудочнойспособности. Рассудок удовлетворяет толькорассудочной способности человека, а хотение есть проявление всей человеческойжизни». Самое дорогое для человека—«свое собственное, вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы идикий, каприз»; самое дорогое и важное для человека— «по своей глупой воле пожить», и потому «человек всегда и везде,где бы он ни был, любит действовать так, как он хочет, а вовсе не так, как повелеваетему разум и совесть».
Психологический волюнтаризмпереходит у Достоевского незаметно в иррационализм, в признание, что ключ кпониманию человека лежитглубже его сознания, его совести и разума,—в том «подполье», где он «сам». Этический персонализмДостоевского облекается в живую плоть действительности: «ядро» человека, его подлинная суть даны в его свободе, в его жажде и возможности его индивидуальногосамоутверждения («по своей глупой воле пожить»).Онтология человека определяется этой жаждой свободы, жаждой быть «самимсобой»,—но именно потому, что Достоевскийвидит в свободе сокровенную суть человека, никто глубже его не заглядывал втайну свободы, никто ярче его не вскрывал всю ее проблематику, ее«неустроенность». Бердяев справедливо подметил, что для Достоевского «всвободе подпольного человека заложено семя смерти». Если свобода дороже всегочеловеку, если в ней последняя его «суть», то она же оказывается бременем,снести которое слишком трудно. А, с другой стороны, в нашем подполье,—а «подпольный» человек и есть как раз«естественный» человек, освободившийся от всякой традиции и условности,—в подполье нашем, по выражению Достоевского,ощущается смрад, обнажается внутренний хаос, злые, даже преступные, во всякомслучае постыдные, ничтожные движения. Вот, например, Раскольников: разложив вработе разума все предписания традиционной морали,он стал вплотную перед соблазном, что «все позволено», и пошел на преступление. Мораль оказалась лишенной основания в глубинедуши, свобода оборачивается аморализмом, напомним, что и на каторгеРаскольников долго не чувствовал никакого раскаяния. Поворотпришел позже, когда в нем расцвела любовь к Соне, а до этого в его свободе онне находил никакого вдохновения к моральному раздумью. Это вскрывает какую-тозагадку в душе человека, вскрывает слепоту нашейсвободы, поскольку она соединена только с голым разумом. Путь к добру неопределяется одной свободой; он, конечно, иррационален, нотолько в том смысле, что не разум движетк добру, а воля, сила духа.Оттого-то в свободе quandmeme,оторванной от живых движений любви, и есть семя смерти. Почему именно смерти?Да потому, что человек не может по существу отойти от Добра,—и если, отдаваясь свободной игре страстей, онотходит от добра, то у него начинается мучительная болезнь души. Раскольников,Ставрогин, Иван Карамазов по-разному, но всестрадают от того, что заглушили в себе живое чувство Добра (то есть Бога), чтоостались сами с собой. Свобода, если она оставляет нас с самими собой,раскрывает лишь хаос в душе, обнажает темные и низшие движения, то естьпревращает нас в рабов страстей, заставляет мучительно страдать… Это значит, что человек создан этическим существом и неможет перестать быть им. С особенной силой и болью говорит Достоевский о том,что преступление совсем не означает природной аморальности, а, наоборот,свидетельствует (отрицательно) о том, что, отходя от добра, человек теряетнечто, без чего ему жить нельзя. Еще в «Записках из Мертвого дома» он писал:«сколько великих сил погибло здесь даром1 Ведь надоуже все сказать: да, это был необыкновенный народ, может быть, самыедаровитые, самые сильные из народа». Несомненно, что это были люди, наделенныене только большой силой, но и свободой—исвобода-то их и сорвала с путей «традиционной» морали и толкнула на преступление.Вот и семя смерти! В «Дневнике писателя» за последниегоды Достоевский писал: «зло таится в человекеглубже, чем предполагают обычно». Шестов напрасно видит в этом «реабилитациюподпольного человека»,—наоборот,подчеркивая всю таинственность зла в человеческой душе, Достоевский показываетнеустроенность человеческого духа или лучше—расстройство его, а вместе с тем и невозможность для человеческого духа Отойтиот этической установки. «Семя смерти», заложенное в свободе, означает, чторасстройство духа имеет корень не на поверхности, а именно в последней глубинедуха, ибо нет ничего глубже в человеке его свободы. Проблематика свободы вчеловеке есть вершина идей Достоевского в антропологии; свобода не естьпоследняя правда о человеке—эта правдаопределяется этическим началом в человеке, тем, к добру или злу идет человек всвоей свободе. Оттого в свободе есть, может быть, «семя смерти» и саморазрушения,но она же может вознести человека на высоты преображения. Свобода открываетпростор для демонизма в человеке, но она же может возвысить ангельское начало внем. Есть диалектика зла в движениях свободы, но есть и диалектика добра в них.Не в том ли заключается смысл той потребности страдания, о которой любил говоритьДостоевский, что через страдания (часто через грех) приходит в движение этадиалектика добра?
Эта сторона в антропологииДостоевского часто забывается или недостаточно оценивается,— между тем в ней лежит ключ к объяснению тойсистемы идей, которую мы характеризовали выше, как «христианский натурализм» у Достоевского. Приведенные мельком (в «Идиоте»)слова о том, что «красота спасет мир», вскрывают эту своеобразную эстетическуюутопию Достоевского. Все его сомнения в человеке, все обнажение хаоса и «семенисмерти» в нем нейтрализуются у Достоевского убеждением, что в человеке таитсявеликая сила, спасающая его и мир,—горелишь в том, что человечество не умеет использовать эту силу. В «ДневникеПисателя»(1887 г.) Достоевский написалоднажды: «величайшая красота человека, величайшая чистота его… обращаютсяни во что, проходят без пользы человечеству единственно потому, что всем этимдарам не хватило гения, чтобы управитьэтим богатством». Значит, ключ кпреображению, к устроению человека в нем есть, и мы только не умеем овладетьэтим ключом. Старец Зосимавысказал такую мысль: «мы непонимаем, что жизнь есть рай (уже ныне, В.3.),ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он предстанет перед нами вовсей своей красоте». В замечательных словах Версилова(«Подросток») по поводу картины Лорренавыражена та же мысль о том, чтосвет и правда уже есть в мире, но остаются нами незамеченными. «Ощущениесчастья, мне еще неизвестное, прошло сквозь сердце мое даже до боли». В чуднойформе это ощущение святыни в человеке передано в гениальном«Сне смешного человека». В материалах к «Бесам» находим такое место: «Христосзатем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, духчеловеческий может явиться в таком небесном блеске, на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале,— что это и естественно и возможно». Как ясноиз этих слов, это основное учение Достоевского о человеке ближе к антропологии Руссо(с его основным принципом орадикальном добре в человеке), чем к антропологии Канта (с его учением о«радикальном зле в человеке»).<