Реферат: Одиннадцатая соната Шостаковича
Одиннадцатая Шостаковича
<img src="/cache/referats/24838/image002.jpg" align=«left» hspace=«12» v:shapes="_x0000_s1030">
В обстановке необычнойторжественности, в тишине, позволяющей чувствовать всю глубину звука, слушалиленинградцы новую симфонию Шостаковича. В зале сидели и старые люди, личнопережившие трагедию 9 января, и молодежь, знающая ее только по книгам, инезримо присутствовал сам бессмертный город, воздвигнутый Петром на воде играните и освященный именем Ленина.
Первая часть симфонии,представляющая как бы грандиозную экспозицию — расстановку противоборствующихсил, названа композитором«Дворцовая площадь», как мне кажется, с совершенной художественнойточностью. Очень медленно и очень длительно поднимаются из оркестра щемящие,вдруг сразу кажущиеся знакомыми, протяжные звуки. Память приводит вам старый Петербург, раннее снежное утро, безлюдье наплощади и — давно уже похороненное где-то в глубине пережитого, но пробужденноеопять магией искусства — чувство отчужденности и страха. Те, кому до революциипришлось жить и работать в царской столице Петербурге — жить пасынком иработать в «поте лица», — не могут не узнать в медленных звуках этогнетущее чувство страха и отчужденности. В родном городе — ты не дома; бронясамодержавия, словно скользкие, жесткие чешуйки рептилии, сковывает стеныдворцов, решетки скверов, отчуждая и отдаляя их от тебя, от народа. ПризракГороховой, рыжее пальто шпика, чугунное лицо часового в полосатой будке;бычий, налитый кровью, неподвижный взгляд раскормленного городового; четкий имертвенный шаг взвода, марширующего куда-то на смену; удар колокола не «малиновый», как в Москве, несдобный и жирный, а какой-то тощий и тонкий, словно «аршинпроглотил», — вот обязательные слагаемые утренних <img src="/cache/referats/24838/image004.jpg" align=«left» hspace=«12» v:shapes="_x0000_s1027">впечатлений торопившегося на работупетербуржца. Зримо и с потрясающей силой воскрешают первые звуки симфонии этотоблик царского Петербурга в пустынное снежное утро. Звуки становятся голосами,оркестровые трубы получают живую видимость. Отныне, подобно тому, как сухаястукалка маршеобразной темы из Седьмой симфонии срослась в вашем представлениис нашествием гитлеровских полчищ, — это протяженное адажио навеки срастается спамятью о царизме.
Но под скользкой чешуей рептилии — прекрасный пленный город. Егострогие линии поруганы, его красота растлена, его ритм обезображен, и руки народа,создавшего эту красоту, — в цепях, а сердце сжато холодом. Но город есть, естьрусский народ, и под глубиной услышанных вами звуков, за их пронзительнойповерхностью чувствуете вы иную, живую реальность. Ее поднимают флейты.Простая, не стыдящаяся быть прекрасной, мелодия запевает над пустыней звуков.Хотя эта мелодия возникает совсем безоружная, совсем нагая в своей душевнойдоверчивости и ей как будто не устоять перед мертвящей силой отрицания,музыка — и это везде и всюду у Шостаковича как основное качество его большоготворчества, его необыкновенного дара полифонического развития темы, — музыкаубеждает вас в ее грядущей победе.
Здесь мне хочется сделатьмаленькое отступление. Нет, на мой взгляд, ничего более ошибочного, нежелипредставление о том, будто «отрицательное» в музыке Шостаковича 'изображается сильнее, чем «положительное». Почерк композитора, егонеотъемлемая особенность — не столько в красках или мелодии, сколько в своеобразииразвития темы, в оригинальности его «синтаксиса», если сравнитьмузыку с искусством речи. И вот именно характер развития, развертывания всегопотенциала музыкальной <img src="/cache/referats/24838/image006.jpg" align=«left» hspace=«12» v:shapes="_x0000_s1028">мысли у Шостаковича отличается такойнепреодолимой логикой, так мощно-энергичен, несравненно бодр и поэтичен, что влюбой его теме, даже и посвященной скорби или гибели, энергичное развитие самойэтой темы всей своей логикой, всей надежностью железного ритма, всей бодрящейостротой гармонии всегда производит на слушателя глубоко оптимистическое,укрепляющее и взбадривающее действие. Так, в Седьмой симфонии победа воплощенавовсе не в финале, а уже в самом характере разоблачающего развития бездушнойтемы гитлеризма. Так и в трагической второй части Одиннадцатой симфонии уже втеме расстрела происходит ее оптимистическая трансформация.
Медленно собираетсябезоружный народ на площадь. Он несет иконы, хоругви, портреты«царя-батюшки». Он полон веры в «заступника». А там, откудаглядят холодные стены дворцов, идет другое медленное движение. Народбезоружен, но его много, он растет, нарастает, он — масса, и перед ним,безоружным, встает во дворце ужас. Чувство страха переместилось. В ясноебезлюдное утро звуки Дворцовой площади рождали страх у одиноких прохожих. Наплощади перед живой шевелящейся массой народа страх проникает во дворец, вдушу коронованного палача. Начинается сцена расстрела безоружного народа, и споразительным, баховским мастерством, словно многотрубием гигантскогооргана, — железная сцепленность фуги, встающая над морем звуковых красок, провозглашаетобреченность палача перед лицом истекающих кровью жертв. Из отчаяния родитсяпрозрение. Над усыпанной трупами площадью чисто, капельно, звук за звукомпадают нотки — не скорби, не состраданья, а ясности исторического прозрения.
Третья часть начинается тихимпохоронным маршем революционной песни «Вы жертвою пали в борьбероковой». Композитор, всегда цитирующий необыкновенно лаконично и тут же видоизменяющий цитируемую мелодию, здесь как бы нарочито точен и подробен. Почему? Мне кажется, он разворачивает перед слушателямивсе удивительное своеобразие этого русского «реквиема», так не похожего ни на один классический похоронный марш. Всамом деле, — вспомним скорбные звуки Шопена, затаенное горе второй части (Allegretto) бетховенской Седьмой симфонии, часто исполняемой на похоронах, ведь в них главное — это тема величавогопримирения с необходимостью смертикак закона природы. Недаром похоронные марши были атрибутом церковного обряда похорон, как сама панихида. Но революционнаярусская песнь не панихида, в ее скорби есть воззвание к оставшимся в живых, она не примиряет и непровожает, а дает обет над гробом. Длительным изложением песни Шостакович какбы призывает нас обратить на это внимание и, по окончании подробной цитаты, вдруг, неожиданнымповоротом, начинает развивать заложенную в мелодии революционную мощь. Не зря ужас проник в царскийдворец. Не зря погнала фуга, неотвратимо сцепляя их в роковой обреченности, скованные строи темных царских слуг. Не зря вновь и вновь возникает в оркестре видение Дворцовой площади — изтупо угрожающего в первой части оно становится все яснее, прозрачней и отчетливей, и сквозь «чешуйки» самодержавияпроступают чистые очертания растреллиевских линий Зимнего...
Четвертая часть«Набат», в которую органично переходит третья часть симфонии,сливает с огромной силой все исторические голоса великой, пережитой намиэпохи, звучащие в революционных, рожденных народными массами песнях. Онаставит перед нами проблему исторического синтеза в музыке. Кто знает, сколькозабытых песен, рожденных безыменным народным творчеством, сколько мелодий,порожденных особым массовым фольклором на войне, в революциях, в ссылках, втюрьмах, в битвах, получило свое бессмертие в крупнейших симфониях прошлого?Кто, кроме людей моего поколения или чуть помоложе, помнит сейчас наширеволюционные песни, так любимые рабочей и студенческой молодежью полвека назад!А ведь пройдет еще полвека — и забвение унесет, — унесло бы их из памяти, еслиб не гений музыки, вобравший и синтезировавший голоса страдающего, борющегося,живого человечества, прокладывающего дорогу народам из прошлого в будущее...
Затаив дыхание, слушали ленинградцывдохновенную повесть о таком далеком и все же недавнем прошлом своего родного < города. Казалось, сам бессмертный город слушает ееза стеной, вспоминая не только 1905 год, I но и зори революции, голос родного Ильича с броневика, выстрел «Авроры», — первые отблески пламени,начавшего свой огненный путь по России именно отсюда, с этих воспетых Пушкиным величавых гранитов. И яне помню ни одного концерта, который окончился бы таким нескончаемым, единодушным триумфом, какой устроили ленинградцы своему любимому композитору.
Рассказав о концерте,необходимо упомянуть о высоком искусстве дирижера Е. А. Мравинского. В этотвечер он поистине превзошел самого себя. С огромнейшим мастерством онрасчленил перед слушателями большое историческое полотно симфонии, все четыречасти которой по воле автора исполняются без перерыва. Но, расчленяя, он в тоже время обнаружил перед нами глубокую органичность переходов одной части вдругую и нерасторжимость связи их в одно могучее целое. Нельзя было ненаслаждаться точностью и изяществом его дирижерского жеста, глубиной и <img src="/cache/referats/24838/image008.jpg" align=«left» hspace=«12» v:shapes="_x0000_s1031">продуманностью его трактовки.Ленинградский оркестр играл с необычайным одушевлением, словно отдыхая на предельнойчистоте оркестровки, типичной для симфонизма Шостаковича.Кристально-прозрачные гармонии, при всей остроте их, были радостью дляисполнителей. И слушателям передавались та естественность, то вдохновение, скаким каждый голос в оркестре вливал себя в общий могучий поток симфонии.Русская музыкальная классика обогатилась еще одной жемчужиной.