Александр Кырлежев Церковь и политика I
Слово политика происходит от греческого polis, что значит "город", а в расширительном смысле – государство, Град, упорядоченное, структурированное человеческое сообщество.
Сегодня мы различаем государство и гражданское общество. Последнее, в условиях демократии, или народовластия, является основой государственной власти, поскольку все члены общества, реализуя свое избирательное право, прямо или косвенно участвуют в формировании всех органов власти. Кроме этого, политика оказывается неотделимой от финансово-хозяйственной жизни, от отношений между трудом и капиталом, а также от системы массовых коммуникаций, без которой немыслимо функционирование социального целого.
Таким образом, в современном обществе сфера политики чрезвычайно широка. Помимо собственно "политических партий", участвующих в борьбе за представительство в парламенте, немаловажную и все возрастающую роль в ней играют различные формы "общественности", то есть общественные ассоциации, дискуссионные клубы, движения, независимые средства массовой информации и т.п. В открытом, демократическом обществе такие голоса независимой от официальных государственных структур "общественности" оказывают или могут оказывать непосредственное влияние на политическую жизнь, то есть иметь реальное политическое значение.
Каково место христианской Церкви в столь сложно организованном обществе?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сначала выявить общественно-правовое измерение Церкви, а затем – ее "специфику" именно как Церкви.
В социальном пространстве Церковь формально выступает как добровольная ассоциация граждан и в этом смысле ничем не отличается от других общественных объединений, преследующих какие-то культурные, гуманитарные и иные цели. Церковь удовлетворяет религиозные потребности отдельных граждан, обладающих конституционным правом свободы совести и религиозных убеждений. Поэтому можно сказать, что Церковь – это не политическая организация, а одна из форм "общественности". Поскольку Церковь не ставит перед собой собственно политических целей, она находится вне политики и может объединять людей разных политических взглядов.
Вместе с тем очевидно, что Церковь не является просто "общественной организацией". Особый закон регламентирует деятельность именно религиозных объединений, выделяя таким образом сферу религии как специфическую область человеческой жизни. Это связано не только с тем, что религия формирует определенное "мировоззрение", но также и с особенностями "религиозной практики" в целом, которая не может быть описана только в терминах культурной активности.
Для религиозного сознания религиозные цели и ценности являются высшими, определяющими; они прямо или косвенно влияют на принятие повседневных решений, касающихся самых разных сфер жизни. Именно поэтому отношение современного правового государства и гражданского общества к религии неоднозначно.
С одной стороны, религиозная свобода – одно из фундаментальных прав человека. С другой стороны, реализация этого законного права верующими не должна ущемлять права других граждан; Церковь не имеет права навязывать обществу свои представления и способы решения социально-политических проблем, касающихся общества в целом.
Современное государство де-юре не является идеологическим. Задачи политики, в том числе государственной, – чисто практические и прагматические. Именно поэтому все, что касается мировоззрения, моральных императивов, этических и эстетических критериев, "смысла жизни" и т.п., вынесено за пределы регулируемого правового поля и отнесено к области частной жизни каждого члена общества, к области его прав, которые он может реализовывать не только индивидуально, но и совместно с другими.
Человеческое общество нуждается не в одних только правовых и административных механизмах, но и во внеположных этим механизмам критериях правильного и ложного, доброго и злого, человечного и бесчеловечного. Точка зрения, позволяющая оценивать конкретную политику, лежит вне пределов самой политики. Эту точку зрения часто называют "нравственной"; ее можно назвать и духовной. Здесь мы сталкиваемся со своего рода парадоксом: духовно-нравственная оценка политики сама по себе не является политикой, но вместе с тем она может и должна оказывать влияние на политическую жизнь, а значит, сама эта оценка имеет политическое значение.
Это парадоксальное "место", или позиция, которая позволяет, а в некоторых случаях даже принуждает оценивать конкретную политическую реальность, как раз и является собственным "местом Церкви" в современном секулярном обществе. Церковь "не занимается" политикой, но вместе с тем она не может "не участвовать" в политической жизни.
У христианской Церкви есть источники, обращаясь к которым она может находить критерии для подобной оценки: духовный опыт, знание человеческой природы, многовековая традиция богословского мышления. Кроме того, у Церкви есть и опыт стояния за истину. Это значит, что Церковь, когда она действует в обществе, должна руководствоваться не какими-то частными, конъюнктурными интересами своей земной организации, но теми "принципами", которые соответствуют реальному опыту богообщения и за которые многие христиане шли на смерть. Конечным критерием при выборе оценок, решений, поступков для христиан является верность Евангелию, верность Самому распятому и воскресшему Сыну Человеческому.
Таким образом, формально пребывая в сфере "общественности", Церковь никак не укладывается в рамки понятия об общественной ассоциации и бесконечно превышает его.
Вместе с тем, чтобы реально участвовать в жизни общества и влиять на него (чего требует сама миссионерская природа христианства), Церковь со стороны своей внешней организации должна быть и не меньше, чем общественная ассоциация, потому что формы объединения и взаимодействия христиан должны быть "совместимы" с формами и структурами гражданского общества.
Нынешняя Российская Православная Церковь, мягко говоря, не вполне отвечает этому требованию. Ее представляют в обществе, во-первых, высшие иерархи – "должностные лица", говорящие от имени Церкви; во-вторых, группы клириков и мирян, выражающие свое мнение преимущественно через СМИ, а также посредством отдельных публикаций (книг и брошюр); в-третьих, различные политические и общественные организации, заявляющие, что православие является основой их идеологии. Вместо общецерковных действий – согласованных и в то же время богословски обоснованных – мы, как правило, имеем дело с частными акциями и мнениями, которые не подвергаются общецерковной оценке и богословской верификации.
Акции эти бывают весьма странными. Вот характерный пример. Во время известных событий в Буденновске местный епископ впервые приехал на место трагедии, чтобы встретить благополучно вернувшихся заложников. Из толпы его приветствовали словами: "Где ты был раньше?!". Это было первым появлением православного архиерея перед телекамерами. Возникает вопрос: а почему он не выступил посредником на переговорах, как это делали политики? Какая опасность ему, православному епископу в рясе и панагии, грозила? И должен ли, вообще, епископ Церкви избегать опасности?
Высшая церковная власть, действуя на общественной сцене, не имеет обыкновения обращаться к церковному народу, чтобы совместно с ним в свободной дискуссии, согласно принципу соборности, вырабатывать церковную позицию по отношению к конкретным событиям и процессам социально-политической жизни. В свою очередь, отдельные группы клириков и мирян, обсуждая эти события и процессы и публично выражая свое к ним отношение, делают это вне связи с иерархией и другими подобными группами православных христиан. В результате общество сталкивается с потенциально неограниченным числом "православных точек зрения", на политическую реальность в частности.
Архиерейский собор 1994 года заявил "о непредпочтительности для Церкви какого-либо государственного строя, какой-либо из существующих политических доктрин, каких-либо конкретных общественных сил и их деятелей, в том числе находящихся у власти". Он подтвердил "невозможность для церковной полноты" поддерживать какие-либо политические партии, движения, союзы и т.п.
Вместе с тем собор допустил членство в подобных организациях мирян и "создание ими самими таких организаций, которые, в случае наименования себя христианскими и православными, призываются к большему взаимодействию с церковным Священноначалием".
Эти соборные решения означают: Церковь – вне политики, но члены Церкви свободны сами определять свои политические предпочтения.
Однако у этой внешне традиционной церковной позиции есть и обратная сторона: сомнение вызывает не то, что сказано, а то, что не сказано. Церковь не может, заявив, что она не отдает предпочтения какой-либо политической доктрине, равно принять все существующие политические доктрины, то есть предоставить своим членам неограниченную свободу политических убеждений и политических действий.
Если некоторые члены Церкви политически исповедуют расизм, нацизм или коммунизм, то может ли Церковь "допустить" создание ими соответствующих политических организаций и членство в них, лишь призывая их при этом "к большему взаимодействию с церковным Священноначалием"? Может ли Церковь сохранить позицию "вне политики" и в то же время допустить плюрализм политических убеждений среди своих членов, не осудив решительно и во всеуслышание и правый, и левый политический радикализм, поскольку он принципиально несовместим с христианством, с учением Церкви о мире и человеке?
Церковь должна определить границы, в которых законным является выбор политической позиции. Это поле выбора должно быть логически увязано с принципиальной лояльностью Церкви в целом по отношению к государственной власти и, шире, к существующей политической системе.
Если Церковь это сделает, тогда проблемой для нее будет не вопрос о поддержке или неподдержке каких-то конкретных политических сил или деятелей, а поиск путей реального участия в жизни общества – участия неполитического и политического в одно и то же время.
В чем это участие?
Во-первых, в том, чтобы, действуя в законном для Церкви пространстве "общественности", давать публичную оценку конкретным политическим событиям и действиям, в том числе и правительства, исходя из христианского видения мира и человека.
Во-вторых, Церковь может предложить обществу свое видение проблем и путей их решения, не ограничиваясь при этом словами и декларациями. Здесь для Церкви открывается поистине неограниченная область социальной, каритативной, благотворительной работы, которую вполне может взять на себя такая мощная и разветвленная структура, как РПЦ, – ведь с ней так или иначе религиозно связаны миллионы верующих людей.
Для этого, однако, Церковь должна действительно стать общественной ассоциацией – сообществом христиан, движимых общими целями, умеющих обсуждать проблемы, вырабатывать совместные решения и реализовывать их на практике. О внесении Церковью в жизнь общества религиозно-нравственного измерения можно говорить только в том случае, если христиане будут выступать"единым фронтом". Тогда с ними будут считаться и политики, и представители государственной власти.
Чтобы это стало возможным, необходимо изменение церковного сознания. Христиане – именно как члены Церкви – должны осознать, что общественная активность является одним из аспектов христианского призвания как такового, что она имеет религиозный смысл.
Пока Церковь будет в основном удовлетворять индивидуальные религиозные потребности верующих, оставаясь по преимуществу сакральным и культовым институтом, никакого реального участия ни в политике, ни в общественной жизни ждать от нее не приходится. Невозможна будет и никакая общественно значимая христианская оценка происходящего: не будучи мнением сообщества, выработанным в процессе свободной дискуссии многих его членов, эта оценка остается всего лишь частным мнением отдельных людей, вес которого равен авторитету высказывающей его личности.
Есть еще одно условие: изменение образа РПЦ в общественном сознании.
В советское время РПЦ ассоциировалась одновременно и с инакомыслием, и с коллаборационизмом. В период "перестройки" стали доминировать образы Церкви гонимой, ограбленной, незаслуженно пострадавшей. Позднее, с либерализацией цен, Церковь на какое-то время стала бедной – "иссякли старушечьи копейки". В последнее время образ РПЦ приобрел совсем иные черты – черты постсоветской коммерческой структуры, ворочающей миллионами долларов и лоббирующей свои интересы в коридорах законодательной и исполнительной власти.
С одной стороны, во всех этих "образах РПЦ" содержится доля истины, с другой, ни один из них не отражает вполне реальность Церкви – бесконечно более сложную, многоплановую, противоречивую, как противоречиво само человеческое существование. Но сегодня очевидно и другое.
Если Церковь не будет являть обществу хотя бы некоторые примеры самоотвержения и служения обездоленным, одним словом, верности христиан своему христианскому призванию, тогда тем негативным образам Церкви, о которых говорилось выше, не будет никакого противовеса.
Если во время общественных кризисов и конфликтов служители Церкви будут появляться перед телекамерами только в тот момент, когда все уже закончилось, тогда в светском обществе, которое является полем христианской миссии, Церковь всегда будет ассоциироваться с властью, с деньгами, в лучшем случае с крестинами и отпеваниями, а не со Христом.
У нас в России существует расхожее мнение, что политика – неизбежно грязное дело; что политика – это бешеные деньги, убийства, жажда власти. Однако культивирование такого представления только поддерживает именно такую политику, которая отождествляется с грязью и частным интересом. Нерешенным остается вопрос: возможна ли другая, "чистая", политика?
Может быть, это как раз дело Церкви – внести в политику иное измерение? Причем "внести в политику" не чисто политическими средствами, а исходя из роли и значения "общественности", в какой-то степени независимой от политики как таковой, и руководствуясь тем "христианским гуманизмом", манифестом которого является Евангелие Сына Человеческого, Господа нашего Иисуса Христа.
Новое время отделило "светское" от "религиозного", развело Церковь и культуру, ставшую секулярной, в том числе и политическую культуру. Христианину трудно примириться с этим разводом. Но, вместе с тем, ясно, что только сами христиане могут разрушить это средостение, действуя в обществе как христиане, а в собственно церковном пространстве оставаясь людьми, ответственными за мир, в котором они живут и в преображении которого – согласно максимальному христианскому заданию – они призваны принять непосредственное участие.
II
В первой части статьи была сделана попытка определить "нормативное место" Церкви в современной общественно-политической реальности. Таким местом является пространство "общественности", хотя, если посмотреть с точки зрения духовного призвания Церкви, ее место – "на грани мира", что, собственно, и позволяет ей выносить свои особые суждения о происходящем в мире и действовать в нем, исходя из целей и энергий, которые от Бога, а не от человека.
Если это представление в принципе верно, возникает вопрос: почему наша Церковь не действует (или, по крайней мере, не вполне действует) в обществе так, как ей подобало бы действовать?
На наш взгляд, в данном случае можно говорить о субъективных и объективных причинах такого недействования.
Для того чтобы Церковь выступала в социально-политическом пространстве как реальное сообщество христиан, то есть людей, разделяющих определенные цели и ценности, необходимо соблюдение как минимум двух организационных условий: наличие лидеров и соответствующего интеллектуального обеспечения.
Институциональными (или каноническими – ex officio) лидерами в Церкви являются епископы; они же, в частности, участвуют в коллегиальных органах управления. (В качестве "харизматических" лидеров могут выступать и представители рядового духовенства, однако сфера их влияния всегда остается весьма ограниченной, и без участия епископов они не могут расширять ее границы.) Чтобы превратиться из номинальных лидеров (администраторов) – в лидеров реальных, епископат, во-первых, должен захотеть этого, а во-вторых, выделить из своей среды людей, обладающих соответствующими качествами, но при этом готовых преследовать не личные, а действительно общецерковные цели. Эти люди должны также сочетать в себе церковность со способностью действовать в светском обществе, учитывая его реальную структуру и тенденции развития.
Судя по поведению нашего священноначалия, именно этого епископат делать и не хочет: его вполне устраивает нынешний сакральный авторитет. Ведь иначе епископам пришлось бы иметь дело не только с "потребителями церковных услуг", но с группами и массами людей и, соответственно, сталкиваться со всеми вытекающими отсюда социально-психологическими последствиями.
С массами нужно говорить на особом языке, уметь объяснить свою позицию и добиться ее принятия, но, когда речь заходит об общественных проблемах, собственно религиозный, внутрицерковный язык оказывается явно недостаточным. В любой группе людей лидеру приходится сталкиваться с разнообразием позиций и мнений, а также с их поляризацией, что необходимо учитывать, устанавливая обратную связь. Один раз завоевав авторитет в какой-либо группе и добившись ее консолидации, лидер должен постоянно поддерживать свой реальный статус, укреплять свою позицию. Все это – весьма хлопотное дело, сопряженное с риском, требующее внимания, способности слушать, оценивать, мыслить, а не только "отправлять власть".
Епископы предпочитают, чтобы Церковь в социальном пространстве оставалась только культовым институтом, открытым для всех, желающих участвовать в литургической жизни. Поэтому общецерковная реакция на общественно-политические процессы имеет характер исключительно официальных заявлений и деклараций, как правило общего характера. Поэтому даже не ставится вопрос о необходимости услышать голос так называемого "церковного народа" – выяснить, каковы мнения и представления членов Церкви и как они соотносятся с церковным учением.
Поэтому вообще трудно говорить о втором условии реального участия Церкви в общественной жизни – об интеллектуально-информационном обеспечении такого участия. Это пока остается делом "референтов".
В нашей Церкви – крупнейшей Православной Церкви в одной из крупнейших стран мира – до сих пор не существует исследовательского центра, который занимался бы социологическими исследованиями, теоретическими разработками, богословским обоснованием церковной позиции по тем или иным вопросам. Созданная недавно по решению Св. Синода специальная комиссия для разработки "социальной доктрины" вряд ли сможет эффективно работать, собираясь от случая к случаю прежде всего для того, чтобы "кулуарно" обсудить и составить еще несколько деклараций [1].
Не существует и общецерковной печати, на страницах которой проводились бы серьезные дискуссии на церковно-общественные темы, в которых, под эгидой канонической власти, могли бы участвовать представители различных течений и точек зрения, а также независимые эксперты и специалисты-обществоведы.
Вместе с тем, все это касается не только общественной активности Церкви, но и решения внутрицерковных проблем.
Уже в течение нескольких лет в церковной среде существует своего рода идеологическая конфронтация между двумя группами православных христиан, по ряду вопросов церковной и общественной жизни порой радикально расходящихся друг с другом. Совершенно очевидно, что ни участие идеологических противников в таинствах Единой Церкви, ни увещания священноначалия – попеременно в адрес тех и других – не смогут превратить конфликт в "яко не бывший". Ведь расхождения касаются весьма серьезных вопросов отношения к церковному Преданию, то есть легитимных способов его современного истолкования.
Церковные споры в Москве так или иначе влияют и на периферию, втягивая в них все больше клириков и мирян, порождая фобии и "бытовые" страхи. Нет ничего страшного в том, что одни члены Церкви обвиняют других в ереси, – так было и в прошлом, но вслед за появлением подобных обвинений логично ожидать выяснения истины, обсуждения возникающих недоумений и соблазнов и принятия решений, которые будут известны всей Церкви. Все это нельзя "спустить на тормозах" – незалеченные разрывы разрастаются и разлагают тело изнутри.
Но разве эти "идеологические" противостояния в церковной среде не являются также предметом церковной политики? Разве они не затрагивают не только само церковное сообщество, но и "внешних", которые не могут понять, где же позиция Церкви, а где – "происки внутренних врагов"?
Приходится еще раз повторять банальную мысль: для того чтобы установить мир церковный, нельзя обойтись без гласного и спокойного обсуждения спорных вопросов с участием представителей различных точек зрения, но обязательно под эгидой канонического священноначалия, полномочия которого никоим образом не ставятся под сомнение ни одной из сторон.
Помимо субъективных причин отказа наших институциональных церковных лидеров от активной и продуманной церковно-общественной позиции, существуют и объективные.
Во-первых, здесь нужно говорить об особенностях богословского сознания. Церковь, живущая в этом мире, всегда стоит перед проблемой сохранения в своей повседневной практике "халкидонского равновесия", то есть баланса между вниманием к Божественному и вниманием к человеческому. В церковном сознании постоянно существует тенденция к уклонению в ту или другую сторону.
Многими исследователями отмечалось, что для христианского Востока, при всей его "теоретической" верности догмату, характерно некое скрытое, "бытовое", психологическое монофизитство – склонность отдавать предпочтение Божественному в ущерб человеческому. Это проявляется в особом, по существу непререкаемом, духовном авторитете монашества (монах – "ангел во плоти"), в "мистическом богословии" с акцентом на апофатическом пути богопознания, в учении о теозисе – обожении как духовном преображении тварного мира, которое практически не оставляет места для религиозно обоснованного стремления к социальному его совершенствованию. Православие вообще не слишком интересуется "структурами мира сего" – лежащего во зле мира Каиновой цивилизации.
Как следствие, существует и другая, более конкретная, причина: исторически устойчивое отношение Церкви к власти и государству. Восточная Церковь, с воодушевлением воспринявшая обращение Империи к Церкви в лице Константина и позднее сформулировавшая свое представление о церковно-государственной "симфонии", по существу, никогда не делала из своей позиции догмата. Она допускала разные точки зрения на проблему взаимоотношений Церкви и мира и, соответственно, по-разному действовала в различных исторических обстоятельствах.
Для православного сознания в жизни Церкви самым существенным является ее сакраментально-мистический аспект, тогда как реальное влияние Церкви на жизнь общества, в том числе и в сфере ее взаимоотношений с властью, остается на периферии. В каком-то смысле можно сказать, что социально-политическая реальность безразлична для Церкви – как всего лишь "внешний контекст" ее существования.
В жизнеописании одного афонского подвижника-грузина есть такой эпизод: подвижник обличает живущего на Афоне бывшего Константинопольского патриарха за то, что тот, будучи на кафедре, молился за иноверного султана, тогда как молиться следует только за православного государя, то есть русского царя. Экс-патриарх объясняет свою позицию как преданием древней Церкви, так и своей ответственностью за христиан, живущих под османским владычеством. На самом деле обе точки зрения равно допустимы в традиции и даже взаимозаменяемы. Церковь всегда приветствует "симфонию", но вовсе не считает необходимым бороться за нее во что бы то ни стало. В Османской империи православное духовенство было вполне послушно властям, но с началом антитурецких выступлений принимало самое активное участие в национально-освободительной борьбе балканских народов.
То же и в России: после реформы Петра Церковь внутренне примирилась с синодальной системой и не считала нужным активно бороться за восстановление утраченной составляющей "симфонии" – патриаршества; однако патриаршество было сразу восстановлено, когда такая возможность представилась.
Если православие так относится даже к институциональным вопросам, касающимся организации самой Церкви, то что говорить о его отношении к организации светского, постхристианского общества. В православном церковном сознании трудно обнаружить основания для того, чтобы сформулировать какие-либо предпочтения в вопросах социально-политического развития.
Еще вчера в церковных декларациях говорилось о ценности социалистического образа жизни, а сегодня говорится о ценности свободного выбора личности и демократии. Но если последнее говорится в Москве, то вряд ли это заставит нынешних церковных деятелей в Белоруссии вместе с оппозицией противостоять президенту Лукашенко во имя соблюдения попираемых им демократических принципов.
Традиция, инерция православного церковного сознания, скорее, лишь утверждает православных церковных лидеров в нежелании вообще искать ответы на запросы и вызовы нашего времени, укрепляет привычку жить параллельно внешнему миру, не рискуя участвовать в его опасных "играх", которые уводят от "единого на потребу". Ведь так будет вернее: можно и сохранить приоритет Божественного, и избежать искушения впасть в "западный антропоцентризм", которым всегда пугают православные, когда заходит речь о необходимости для Церкви больше внимания обратить на дела человеческие.
Если, по вышеуказанным субъективным и объективным причинам, наши церковные лидеры вряд ли решатся занять активную церковно-общественную позицию в соответствии с описанной ранее схемой, все же сама эпоха, в которую мы живем, требует общецерковной реакции на современные процессы. (Тем более что в Церкви и около Церкви существует немало хотя и маргинальных, но все же достаточно активных групп, увлеченных разработкой различных религиозно-политических "православных идеологий" вне какой-либо связи с подлинным церковным Преданием и богословием.) Откликом на это требование времени и явилось решение Архиерейского собора 1994 года о разработке "социальной доктрины Русской Православной Церкви".
Вместе с тем, учитывая все вышесказанное, ясно, что для нашей Церкви разработка "социальной доктрины" – дело совершенно новое, требующее действительно творческого усилия, но прежде всего – трезвенного, реалистичного отношения к сложноорганизованной социально-политической реальности конца XX века.
При этом надо обратить внимание и на другое: необходимым условием того, чтобы православная "социальная доктрина" не стала очередной ни к чему не обязывающей декларацией (которую завтра же можно будет скорректировать в соответствии с изменившейся политической конъюнктурой), является ее богословское обоснование, выявление и выражение именно христианского взгляда на современные социально-политические процессы. (В этой связи существенным, например, представляется вопрос о том, насколько демократия совместима с церковным представлением о человеческой личности и межличностных отношениях, о соборности и о том, можно ли богословски обосновать выбор демократии по сравнению, скажем, с авторитарными политическими системами?) В противном случае новая позиция Церкви в обществе ничем не будет отличаться от старой – той, которую так удачно сформулировал в свое время митрополит Питирим, когда говорил об отношении Церкви к советскому социализму: "У нас разные мировоззрения, а идеология – одна" (!).
Решение о разработке "социальной доктрины" свидетельствует и о том, что наши церковные лидеры, хотя и отказываются от привлечения церковного народа к выработке общецерковной позиции в обществе (то есть от реального лидерства), тем не менее стремятся выступать в качестве действительных лидеров – как внутри Церкви, так и в светском обществе. В этом смысле общецерковная "социальная доктрина" может быть конкретным шагом к консолидации православных верующих, придерживающихся разных взглядов и делающих акцент на различных ценностях.
Вместе с тем, такая общецерковная доктрина не будет иметь никакого консолидирующего значения, если в ее основу – помимо богословских критериев и наряду в ними – не будет положено изучение общественного сознания; и прежде всего – сознания православных христиан. В противном случае церковный народ проигнорирует ее как "документ для внешнего пользования", не имеющий отношения к рядовым членам Церкви, к их повседневной жизни в Церкви и в обществе.
Повторим еще раз: в нашу эпоху, не учитывая "голос народа", и прежде всего народа церковного, невозможно добиться сколько-нибудь эффективных результатов при разработке современной церковно-общественной позиции Русской Православной Церкви. А такая разработка, по-видимому, является сегодня чуть ли не единственной перспективной акцией, демонстрирующей, что наша Церковь начинает проявлять необходимое внимание к современному миру – к делам человеческим.
| [1] |
В августе 2000 года Архиерейским собором был принят документ под названием "Основы социальной концепции Русской Православной Церкви". О нем см. соответствующую статью в настоящем сборнике. Никакого исследовательского центра, однако, пока так и не создано. |
|
