| ||
Предисловие"Если буду Императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин". Так говорил незабвенный Император Николай I, утром 14-го декабря 1825 года, собранным перед Ним начальникам гвардейских полков. И торжественно оправдалось это первое державное Его слово! Тридцать лет, среди благословений мира и громов войны, в законодательстве и суде, в деле внутреннего образования и внешнего возвеличения Его России, везде и всегда Император Николай I был на страже ее чести и славы, ее отцом и, вместе, первым и преданнейшим из ее сынов. "Я умираю, — писал Он в умилительном Своем завещании, — с пламенною любовию к нашей славной России, которой служил, по крайнему моего разумению, верой и правдой; жалею, что не мог произвести того добра, которого столь искренно желал". Человек не может всего; Николай исполнил все, что возможно одному человеку. Но никогда, может быть, двум из числа высоких качеств усопшего: бесстрашию и присутствию духа, — не суждено было ознаменоваться явственнее и сильнее, как в первые минуты Его воцарения. По сыновней мысли Августейшего Его наследника, подробное описание дня 14-го декабря и предшедших ему событий составлено было еще в 1848-м году. Просмотрев его и, по собственноручном неоднократном исправлении, удостоив наконец Своего одобрения, в Бозе почивший Император решительно, однако ж, отклонил мысль огласить это описание в общее сведение. От хода и связи событий и личных действий юного Монарха одна правда, строгая и нагая, принимала здесь как бы личину лести, а истинному величию всегда сопутствует скромность. Упомянутое описание было дважды напечатано, но оба раза лишь в 25-ти экземплярах, единственно для членов Императорского Дома и немногих приближенных, как семейная тайна. Ныне, когда России и Европе уже переданы все подробности последнего дня этой великой жизни, благополучно царствующий Государь Император признать изволил за благо, в вечную память незабвенного родителя, сделать общеизвестным и повествование о первом дне царственного Его пути. Император Николай не нуждается в хвалебных возгласах; но для истории нужны истина и доблестные примеры. Эта цель примирит великую тень с нарушением тайны ее скромности!.. В России и в остальной Европе давно утвердилась мысль, что Император Александр, до последних дней Своих, имел тайное намерение отречься от престола и перейти к жизни частной. Обыкновенно думали, что это намерение родилось в Нем после низложения Наполеона, когда восстановитель законных царств и умиритель Европы, утомленный славою величия, разочарованный в мечтах о благодарности и привязанности человеческой, сосредоточился более в самом себе и от помыслов земных воспарил к небесным. "Пожар Москвы, — говорил Он в 1818-м году прусскому епископу Эйлерту, — просветил Мою душу, а суд Божий на обледенелых полях битв наполнял Мое сердце такою теплотою веры, какой Я до тех пор не ощущал. Тогда Я познал Бога, как открывает Его Св. Писание; с тех пор только Я понял и понимаю волю и закон Его, и во Мне созрела твердая решимость посвятить Себя и Свое царствование Его имени и славе". Но желание оставить престол жило в Нем, даже поверялось от Него лицам близким, еще гораздо ранее этого апогея Его величия. У Лагарпа видели письма, относящиеся к самым первым годам царственного пути бывшего его питомца. "Когда Провидение, — писал Он своему воспитателю, — благословит Меня возвести Россию на степень желаемого Мною благоденствия, первым Моим делом будет сложить с Себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь уголок Европы, где Я стану безмятежно наслаждаться добром, утвержденным в отечестве". Мысль об отречении проявлялась даже у юноши, почти у ребенка, при жизни Императрицы Екатерины; когда между Ним и престолом стоял еще Его родитель. У нас в руках документ, которого содержание в высшей степени любопытно, как первый, по всей вероятности, гласный проблеск этого намерения, было ли оно тогда следствием минутного раздражения или плодом романической настроенности, свойственной иногда молодым летам. Документ этот не менее любопытен и как свидетельство того возвышенного образа мыслей, той нежности чувств, которые представляют Александра явлением таким поэтическим в нашей истории. Это — письмо 18-летнего Великого Князя от 10-го мая 1796-го года к Виктору Павловичу Кочубею, тогдашнему посланнику нашему в Константинополе и одному из любимейших друзей его. Вот оно, от слова до слова: "Настоящее письмо, мой любезный друг, вручит вам г. Гаррик, о котором я уже писал вам прежде. Это дает мне случай поговорить с вами откровенно о многом. Сознайтесь, дорогой друг, что вы действительно дурно поступаете, не извещая меня ни о чем лично вас касающемся; только теперь я узнал, что вы взяли отпуск и едете лечиться в Италию, а оттуда на некоторое время в Англию. Отчего вы мне об этом не написали ни слова? Я начинаю думать, что вы или сомневаетесь в моей дружбе к вам, или не имеете достаточного ко мне доверия, которое, смело могу сказать, вполне заслуживаю моею беспредельною к вам дружбою. Во имя ее умоляю вас, передавайте мне все, что до вас относится, чем, верьте, доставите мне самое большое удовольствие. Впрочем, признаюсь, я восхищен, что вы расстались с местом, которое приносило вам только одни неприятности, не вознаграждая за них никакими наслаждениями. Г. Гаррик очень милый малый. Он провел здесь несколько времени и едет теперь в Крым, откуда отправится в Константинополь. Считаю его очень счастливым, потому что он будет иметь случай видеть вас, и даже в некотором отношении завидую его положению, тем более, что отнюдь не доволен своим. Я чрезвычайно рад, что речь об этом зашла сама собою, без чего очень затруднился бы завести ее. Да, милый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоющих, в моих глазах, медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями; а, между тем, они занимают здесь высшие места, как напр., З., П., Б., оба С., М. и множество других, которых не стоит даже называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом. Вот, любезный друг, важная тайна, которую я уже давно хотел передать вам; считаю излишним просить вас не сообщать о ней никому, потому что вы сами поймете, как дорого я мог бы за нее поплатиться. Я просил г. Гаррика сжечь это письмо, если бы ему не удалось лично вам его вручить, и никому не передавать для доставления его к вам. Я обсудил этот предмет со всех сторон. Надобно вам сказать, что первая мысль о нем родилась у меня еще прежде, чем я с вами познакомился, и что я не замедлил придти к настоящему моему решению. В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а Империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять Государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал вам выше. Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастие в обществе друзей и в изучении природы. Вы вольны смеяться надо мною и говорить, что это намерение несбыточное; но подождите исполнения и уже тогда произнесите приговор. Знаю, что вы осудите меня, но не могу поступить иначе, потому что покой совести ставлю первым для себя законом, а могла ли бы она оставаться спокойною, если бы я взялся за дело не по моим силам? Вот, мой милый друг, что я так давно желал сообщить вам. Теперь, когда все высказано, мне только остается уверить вас, что где бы я ни был, счастливым или несчастным, богатым или бедным, ваша дружба ко мне будет всегда одним из величайших для меня утешений; моя же к вам, верьте, кончится только с жизнию. Прощайте, мой дорогой и истинный друг; увидеть вас было бы для меня, пока, самым счастливым событием. Жена моя вам кланяется; ее мысли совершенно согласны с моими". Миновали многие годы. Тот, кто в первой юности мечтал о частной жизни на берегах Рейна, перешагнул его дважды с лаврами победы и с ветвью мира, отомстив за истребление Москвы сохранением Парижа. Россия сияла славою своего Монарха; коленопреклоненная Европа звала Его своим избавителем, своим земным провидением. Но среди блеска всего величия, какое только доступно человеку, Александр — как бы исполнилось уже Его призвание — не чувствовал Себя счастливым на престоле... В Нем таилась прежняя мысль и — вскоре она выразилась еще положительнее. ________________ Было лето 1819-го года. В то время гвардейские полки стояли лагерем под Красным Селом, не в составе целого корпуса, как ныне, а побригадно. Кончалась очередь той бригады 1-й пехотной дивизии, которою командовал Великий Князь Николай Павлович*. Государь лично присутствовал при сделанном ей перед выступлением из лагеря линейном учении, остался доволен и был чрезвычайно милостив к Своему брату. ______________________ * Эту бригаду (2-ю) составляли полки лейб-гвардии Измайловский и Егерский и лейб-гвардии Саперный баталион ______________________ После ученья Они обедали у Великой Княгини Александры Феодоровны, втроем. Беседа, самая дружественная, переходила сперва от одного обыкновенного предмета к другому; но вдруг Государь дал ей совершенно неожиданный оборот. Он стал говорить, что с радостию видит семейное и родительское счастие молодой четы*; что Сам никогда его не испытал, виня в этом связь, которую имел с молодости; что, впрочем, и воспитание, данное Ему и брату Его Константину, не было направлено к тому, чтобы научить ценить подобное счастие, и что у обоих нет даже детей, которых можно бы Им признать. Монархам, продолжал Он далее, для тяжелых и постоянных трудов, сопряженных с исполнением лежащих на них обязанностей, необходимы, сверх других качеств — в нашем веке еще более, чем когда-либо — здоровье и физическая крепость, а Он чувствует постепенное их ослабление и предвидит, что вскоре не будет более в состоянии исполнять эти обязанности так, как Он всегда их понимал; почему считает за долг и непреложно решился отказаться от престола лишь только заметит, по упадку Своих сил, что настало к тому время. "Я не раз говорил об этом с братом Константином, — заключил Государь, — но он, будучи одних со Мною лет, в тех же семейных обстоятельствах и с врожденным, сверх того, отвращением от престола, решительно не хочет Мне наследовать, тем более, что Мы оба видим на вас явный знак благодати Божией, даровавшей вам сына. Итак, вы должны наперед знать, что призываетесь в будущем к Императорскому сану". ______________________ * У Нее был уже тогда сын Александр, и Великая Княгиня была беременна дочерью Мариею. ______________________ Как громом, были поражены молодые супруги этой внезапною и грозною для них вестью. В слезах, Они не находили слов для ответа. Видя сильное волнение Великого Князя и Его супруги, Александр, с отличавшею Его ангельскою ласкою, старался Их ободрить и успокоить. "Минута переворота, так вас устрашившего, — сказал Он. — еще не наступила; до нее, быть может, пройдет еще лет десять, а Моя цель теперь была только та, чтобы вы заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности". Напрасно Великий Князь представлял, что никогда не готовился к высокому сану Императора; что не чувствует в себе для такого великого дела ни достаточных сил, ни достаточной крепости духа; что у Него одно желание — служить всегда Государю, от всей души и всего разумения, в назначенном Ему кругу обязанностей, далее чего и не простираются Его помыслы. Государь дружески отвечал, что Он Сам, при вступлении на престол, находился в подобном же положении; что, сверх того, дела были тогда крайне запущены, по отсутствию всяких основных начал в управлении, ибо хотя в последние годы жизни Императрицы Екатерины порядку было и мало, но все несколько держалось еще прежним; со вступления же на Престол Их родителя, вследствие принятого правила совершенно уничтожать все, дотоле существовавшее, и остальной порядок был разрушен, без замена другим; что, следовательно, положение Его было еще труднее, тогда как теперь, после преобразований, совершенных в Его царствование, Великий Князь найдет все в законном течении и устройстве, и ему придется только их поддерживать. Разговор кончился. Государь уехал. Но молодая чета чувствовала то же самое, что мог бы ощущать человек, который идет спокойно по ровной дороге, в прекрасной местности, между цветов, если бы вдруг у него под ногами открылась страшная пропасть и его увлекало бы туда неодолимою силою, так что он не мог бы ни отступить, ни воротиться*. Никогда до тех пор Великий Князь не был ни приобщаем к участию в государственных соображениях, ни вводим в дела высшего управления. До 1818-го года Он не имел даже никаких служебных занятий, и все Его знакомство со светом ограничивалось впечатлениями, которые уносил Он в душе, проводя каждое утро, по часу и более, в дворцовых передних или в секретарской комнате, посреди шумного собрания военных и других лиц, которые имели доступ к Государю и до приема развлекали себя большею частию шутками и насмешками, иногда и интригами. Часы эти, конечно, не были для молодого человека совершенно потеряны, представляя ему случай к изучению людей: Он постоянно наблюдал, многое видел, многое понял, многих узнал и — в редком обманулся. Но все это служило более уроком для частной жизни, нежели приготовлением к престолу. Только осенью 1818-го года Великий Князь был назначен командиром Гвардейской бригады, а за несколько времени перед тем вступил в управление Инженерным корпусом, по возложенному на Него в июле 1817-го года, в один день с назначением шефом лейб-гвардии Саперного баталиона, званию генерал-инспектора. На сан Императорский Он смотрел не иначе, как с благоговейным страхом, особенно при живом примере брата, который отдавал всего себя в жертву своему долгу и, между тем, так мало успел стяжать благодарности — по крайней мере, от современников. И вдруг, вместо призвания, предопределенного Великому Князю порядком рождения, исполнять ревностно одни скромные обязанности подданного, вместо тихих радостей едва начавшегося семейного счастия, перед Ним открывалась столь неожиданная будущность — нести тяжкое, грозно-ответственное перед совестью и Богом бремя владычества над огромнейшею державою в мире!.. ______________________ * Сравнение это заимствовано в точности из собственноручной записки в Бозе почившего Императора Николая I. То же самое было наблюдаемо везде, где изображаются личные чувства и впечатления Его Величества. ______________________ После описанного разговора Государь, при беседах с Великим Князем и Его супругою, нередко опять намекал на тот же предмет, но никогда не входил в подробности, а Они сами всячески старались от сего уклоняться. Между тем время текло без видимых действий к осуществлению высказанного Александром намерения. 20-го марта 1820-го года, как известно, был расторгнут брак Цесаревича Константина Павловича с Великою Княгинею Анною Феодоровною. В тот же день последовал Манифест, которым узаконялось, что лицо Императорской фамилии, вступившее в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, т. е. не принадлежащим ни к какому царственному или владетельному дому, не может сообщать ему прав, принадлежащих членам Императорской фамилии, и что дети, от такого союза происшедшие, не имеют права на наследование престола. Как бы раскрывая перед народом тайную цель, в видах которой издан был Манифест, Цесаревич 12-го мая того же года сочетался с графинею Иоанною Грудзинскою, княгинею Ловицкою. И прежде уже — мы видели это из слов Императора Александра — Цесаревич уклонялся от воспринятия царского венца; но если бы и было еще с Его стороны колебание, то всенародный закон, которым Его супруга и будущее Их потомство вперед устранялись от состава и прав Императорской фамилии, конечно, мог и должен был утвердить Его решимость: по крайней мере, Он скоро открылся в ней тому из младших Своих братьев, к которому питал особенно теплую дружбу. После тяжкой болезни Великий Князь Михаил Павлович пользовался, в летние месяцы 1821-го года, водами в Карлсбаде и Мариенбаде и на возвратном пути заехал в Варшаву — постоянное местопребывание Цесаревича. Туда, к тому же времени, ожидали с Эмских вод и Великого Князя Николая Павловича с супругою. В приготовлениях к Их приему Цесаревич сказал однажды Своему брату: "Видишь ли, Michel, — так обыкновенно Он Его звал, — с тобою мы по-домашнему, а когда жду брата Николая, мне все кажется, будто готовлюсь встречать самого Государя!" Эти слова, брошенные мимоходом, были только введением к открытию важнейшему. Однажды оба брата прогуливались вместе в коляске. "Ты знаешь мою доверенность к тебе, — сказал вдруг Цесаревич, — теперь хочу еще более доказать ее, вверив тебе великую тайну, которая лежит у меня на душе. Не дай Бог нам дожить до величайшего несчастия, какое только может постичь Россию, потери Государя; но знай, что если этому удару суждено совершиться еще при моей жизни, то я дал себе святое обещание отказаться, навсегда и невозвратно, от престола. У меня два главные к тому побуждения. Я, во-первых, так люблю, уважаю и чту брата Александра, что не могу без горести, даже без ужаса, вообразить себе возможность занять Его место; во-вторых, жена моя не принадлежит ни к какому владетельному дому и, что еще более, она — полька; следственно, нация не может иметь ко мне нужной доверенности и отношения наши будут всегда двусмысленны. Итак, я твердо решился уступить мое право брату Николаю, и ничто, никогда не поколеблет этой здраво обдуманной решимости. Покамест она должна оставаться между нами; но если бы когда-нибудь брат Николай Сам заговорил с тобою об этом, заверь Его моим словом, что я буду Ему верный и ревностный слуга до гроба везде, где Он захочет меня употребить, а когда б и Его при мне не стало, то с таким же усердием буду служить Его сыну, может быть, еще и с большим, потому что Он носит имя моего благодетеля". Через несколько дней после этого разговора приехал в Варшаву Николай Павлович. Цесаревич принял нового гостя со всегдашнею приветливостию, но приводил его часто в замешательство почестями, не соответствовавшими Его сану. Великий Князь всеми мерами старался от них уклониться и просил освободить Его от такого почета, который принимал иногда даже вид насмешливости; старший брат отговаривался шуткою: "Это все оттого, что ты Царь Мирликийский!" Прозвище это Он с тех пор стал обыкновенно употреблять при именовании Николая Павловича*. ______________________ * Известно, что угодник, во имя которого при Св. Крещении был наречен Великий Князь Николай Павлович, имеет наименование чудотворца Мирликийского, от города, в котором был святителем, и области, где находился этот город (Мир в Ликии). ______________________ В следующую зиму, с 1821-го на 1822-й год, после маневров при местечке Бешенковичах, на которые собран был весь Гвардейский корпус, особенные государственные и политические соображения побудили удержать этот корпус в Западных губерниях. С ним, при своих бригадах, остались и оба младшие Великие Князя. Но к новому году Они приехали временно в Петербург, куда прибыли также Цесаревич из Варшавы и Великая Княгиня Мария Павловна из Веймара, так что в столице соединилось почти все Царственное семейство. В это время должно было совершиться или, по крайней мере, окончательно предуготовиться то великое историческое событие, которое направило дальнейшие судьбы России. Цесаревич в приезды Свои в Петербург всегда останавливался в принадлежавшем ему Мраморном — ныне Константиновском — дворце и после семейного ужина у Императрицы-матери, часов около десяти, увозил младшего брата к Себе, проводя часть ночи в беседе с Ним. Однажды вечером, в январе 1822 года, Михаил Павлович ожидал в Своих комнатах* выхода Императрицы к столу; но пробило десять часов, потом и одиннадцать, а за Ним все еще не приходили; наконец позвали Его уже в двенадцатом. У Императрицы Он нашел только Цесаревича и Великую Княгиню Марию Павловну и, входя, увидел, как Великая Княгиня обнимала брата со словами: "Vous etes un honnete homme, mon frere!" (Вы человек чести, мой брат! (фр.)). Более при Великом Князе ничего не было сказано, и ужин прошел в разговоре о предметах обыкновенных. После стола Цесаревич, как всегда, повез Михаила Павловича в Мраморный дворец. ______________________ * В Зимнем дворце. Великий Князь Николай Павлович жил тогда уже отдельно, в Аничкином Своем доме, и потому на ужинах у Императрицы бывал только по особенным случаям. ______________________ "Помнишь ли слова мои в Варшаве? — был первый Его вопрос, лишь только Они сели в сани. — Сегодня вечером все устроилось. Я окончательно подтвердил Государю и матушке мои намерения и неизменную решимость. Они поняли и оценили мой образ мыслей. Государь обещал составить обо всем особый акт и положить его к прочим, хранящимся на престоле в Московском Успенском соборе; но акт этот будет содержим в глубокой тайне и огласится только тогда, когда настанет для того нужная пора". Вследствие этого решительного объяснения Цесаревич немедленно положил официальную основу делу письмом к Императору Александру от 14-го января 1822-го года. Проект письма был сперва рассмотрен Самим Императором и даже собственноручно Им исправлен. Вот это письмо, с означением в нем и поправок Александра*: "Всемилостивейший Государь! Обнадежен опытами неограниченного благосклонного расположения Вашего Императорского Величества ко мне, осмеливаюсь еще раз прибегнуть к оному** и изложить у ног Ваших, Всемилостивейший Государь! всенижайшую просьбу мою. Не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть, когда бы то ни было, возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь*** просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего Государства. Сим могу я прибавить**** еще новый залог и новую силу тому обязательству, которое***** дал я непринужденно и торжественно, при случае развода моего с первою моею женою. Все обстоятельства нынешнего моего положения меня наиболее к сему****** убеждают и будут пред Государством нашим и светом новым доказательством моих искренних чувств*******. Всемилостивейший Государь! Примите просьбу Мою благосклонно; испросите на оную согласие всеавгустейшей родительницы нашей******* и утвердите оную Вашим Императорским словом. Я же потщусь всегда, поступая в партикулярную жизнь, быть примером Ваших верноподданных и верных сыновей любезнейшего Государя нашего". ______________________ * Все поправки, сделанные Императором Александром в письме, означены курсивом.
______________________ Но, несмотря на все предшествовавшее, Александр колебался еще в окончательном решении дела. Ответ Его последовал спустя более двух недель, именно 2-го февраля. В письме к Цесаревичу, написанном собственною Его рукою, было изображено: "Любезнейший брат! С должным вниманием читал Я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо Меня не удивило. Оно дало Мне новое доказательство искренней любви вашей к Государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию, предъявил Я письмо сие любезнейшей родительнице Нашей. Она его читала с тем же, как и Я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководствовавшим. Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы Он благословил последствия столь чистейших намерений". Этим тогда все и ограничилось. Николай Павлович и супруга Его ничего не знали о происшедшем. Только с тех пор Императрица Мария Феодоровна в разговорах с Ними делала иногда намеки, в смысле сказанного прежде Государем, и упоминала вскользь о каком-то акте отречения, составленном в Их пользу, спрашивая, не показывал ли Им чего Государь. Все прочие члены Царственной семьи хранили глубокое молчание, и, кроме Великой Княгини Марии Павловны, из Них, по-видимому, никто также не знал ничего положительного. Но одними письмами семейными не мог быть изменен основной закон Империи. Чтобы облечь содержание их в полную и обязательную силу такого же закона, необходим был еще акт государственный — тот акт, которого составление Александр обещал Цесаревичу на словах, но о котором не упомянул в Своем письме. Император опять не спешил этим делом. Акт был составлен уже гораздо позже, в непроницаемой тайне. Единственными хранителями ее Александр избрал графа Аракчеева*, князя Голицына** и еще то лицо, которому признал за благо поручить самое начертание акта. ______________________ * Граф Алексей Андреевич. Официально он был в то время председателем Военного департамента Государственного Совета и главным начальником военных поселений, в существе — доверенным докладчиком и наперсником по всем делам государственным. Умер в 1834 году, не неся никаких служебных обязанностей, в звании члена Совета и шефа Гренадерского своего имени полка.
______________________ Летом 1823-го года Московский архиепископ (ныне митрополит) Филарет, находясь в Петербурге для присутствования в Синоде, просил временного увольнения в свою епархию. Князь Голицын, в звании министра Духовных дел, объявил ему на сие, открыто, Высочайшее соизволение, и в то же время, секретно, Высочайшую волю исполнить, прежде отъезда, особое поручение Государя. Вслед за тем ему было передано подлинное письмо Цесаревича 1822-го года и поведено написать проект Манифеста* о назначении наследником престола Великого Князя Николая Павловича с тем, чтобы акт сей, оставаясь в тайне, пока не настанет время привести его в исполнение, хранился в Московском Успенском соборе, с прочими царственными актами. Мысль о тайне тотчас родила в уме Филарета вопрос: каким же образом, при наступлении эпохи восшествия на престол, естественно имеющего быть в Петербурге, сообразить это действие с Манифестом, в тайне хранящимся в Москве? Он не скрыл своего недоумения, и Государь, вследствие того, соизволил, чтобы списки с составляемого акта хранились также в Петербурге, в Государственном Совете, в Синоде и в Сенате, что было включено и в самый проект. Вручив последний князю Голицыну, Филарет, как уже уволенный в Москву, просил позволения откланяться и был допущен перед Государя на Каменном Острову; но вместе получил повеление дождаться возвращения проекта для некоторых в нем поправок. Государь уехал в Царское Село. Прошло несколько дней. Филарет, заботясь о вверенной ему тайне и слыша, что продолжение пребывания его в Петербурге, после того, как всем уже было известно, что он уволен, возбуждает вопросы любопытства, просил позволения исполнить Высочайшую волю при проезде через Царское Село, где мог остановиться под видом посещения князя Голицына. Так и сделалось. Филарет нашел у князя возвращенный проект; некоторые слова и выражения были в нем подчеркнуты; стараясь угадывать, почему они не соответствовали мыслям Государя, он заменил их другими. ______________________ * Дотоле составление важных государственных актов возлагалось всегда на Михаила Михайловича Сперанского, который в эту эпоху снова (с 1821 года) был приближен к лицу и доверию Императора Александра. Отчего же сочинение именно этого Манифеста доверено было архиепископу Филарету, не имевшему прежде никогда подобных поручений? Не для отвращения ли всяких подозрений в государственной важности дела, если бы и узнали в публике, что велено написать что-то секретное лицу новому и притом духовному? ______________________ Манифест, вышедший таким образом из-под пера архиепископа Филарета, был следующего содержания: "Божиею милостию Мы, Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и проч., и проч., и проч., Объявляем всем Нашим верным подданным. С самого вступления Нашего на Всероссийский Престол непрестанно Мы чувствуем Себя обязанными пред Вседержителем Богом, чтобы не только во дни Наши охранять и возвышать благоденствие возлюбленного Нам отечества и народа, но также предуготовить и обеспечить их спокойствие и благосостояние после Нас, чрез ясное и точное указание преемника Нашего, сообразно с правами Нашего Императорского Дома и с пользами Империи. Мы не могли, подобно предшественникам Нашим, рано провозгласить его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно недоведомым судьбам Божиим даровать Нам наследника Престола в прямой линии. Но чем далее протекают дни Наши, тем более поспешаем Мы поставить престол Наш в такое положение, чтобы он ни на мгновение не мог остаться праздным. Между тем как Мы носили в сердце Нашем сию священную заботу, возлюбленный брат Наш, Цесаревич и Великий Князь Константин Павлович, по собственному внутреннему побуждению, принес Нам просьбу, чтобы право на то достоинство, на которое он мог бы некогда быть возведен по рождению своему, передано было тому, кому оное принадлежит после него. Он изъяснил при сем намерение, чтобы таким образом дать новую силу дополнительному акту о наследовании престола, постановленному Нами в 1820 году и им, поколику то до него касается, непринужденно и торжественно признанному. Глубоко тронуты Мы сею жертвою, которую Наш возлюбленный брат, с таким забвением своей личности, решился принести для утверждения родовых постановлений Нашего Императорского Дома и для непоколебимого спокойствия Всероссийской Империи. Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к Нашему сердцу и столь важном для Государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования Престола у имеющих на него право не отъемлют свободы отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола, с согласия августейшей родительницы Нашей, по дошедшему до Нас наследственно верховному праву главы Императорской фамилии и по врученной Нам от Бога самодержавной власти, Мы определили: во-первых: свободному отречению первого брата Нашего, Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича от права на Всероссийский Престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в Московском Большом Успенском соборе и в трех высших правительственных местах Империи Нашей: в Святейшем Синоде, Государственном Совете и Правительствующем Сенате; во-вторых: вследствие того, на точном основании акта о наследовании престола, наследником Нашим быть второму брату Нашему, Великому Князю Николаю Павловичу. После сего Мы остаемся в спокойном уповании, что в день, когда Царь Царствующих, по общему для земнородных закону, воззовет Нас от сего временного царствия в вечность, государственные сословия, которым настоящая непреложная воля Наша и сие законное постановление Наше в надлежащее время по распоряжению Нашему должно быть известно, немедленно принесут верноподданническую преданность свою назначенному Нами наследственному Императору единого нераздельного престола Всероссийския Империи, Царства Польского и Княжества Финляндского. О Нас же просим всех верноподданных Наших, да они с тою любовию, по которой Мы в попечении о их непоколебимом благосостоянии полагали высочайшее на земли благо, принесли сердечные мольбы к Господу и Спасителю Нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по неизреченному Его милосердию, в царствие Его вечное". В том же году, 25-го августа, Император Александр прибыл в Москву и 27-го прислал архиепископу упомянутый Манифест, подписанный в Царском Селе 16-м числом того же месяца. Он был в запечатанном конверте, с собственноручною надписью Государя: "Хранить в Успенском соборе, с государственными актами, до востребования Моего, а в случае Моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе, прежде всякого другого действия". На следующий день посетил архиепископа граф Аракчеев и, осведомясь, получены ли им известные бумаги, спросил далее, как внесутся оне в собор. Филарет отвечал, что 29-го числа, в навечерие дня тезоименитства Государя, он будет лично совершать всенощное бдение в Успенском соборе и при вступлении в алтарь, по чину службы, прежде ее начатия, воспользуется этим временем, чтобы положить запечатанный конверт в ковчег к прочим актам, не открывая, впрочем, никому, что это значит. Мысль его была, чтобы, по крайней мере, те немногие, которые будут в алтаре, заметили, как к государственным актам приобщено что-то неизвестное, и чтобы от этого остались, в случае кончины Государя, некоторая догадка и побуждение вспомнить о ковчеге и обратиться к вопросу, нет ли в нем чего на этот случай. Аракчеев ничего не ответил и вышел; но скоро опять возвратился с отзывом, что Государю не угодна ни малейшая огласка. Итак, 29-го августа, когда в соборе были только протопресвитер, сакелларий и прокурор Синодальной конторы с печатью, архиепископ вошел в алтарь, показал им печать, но не надпись принесенного конверта, положил его в ковчег, запер, запечатал и объявил всем трем свидетелям, к строгому исполнению, Высочайшую волю, чтобы о совершившемся никому не было открываемо. Он не сомневался, что существование Манифеста известно, по крайней мере, князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, которому, в качестве Московского военного генерал-губернатора, надписью на конверте поручалось вскрыть его в свое время, но не решился объясниться с князем по этому предмету, не имев на то уполномочия. Позже оказалось, что генерал-губернатору ничего не было сообщено и что о новом акте, положенном к прочим в Успенском соборе, он узнал только уже после кончины Императора Александра, от самого Филарета. По подписании Манифеста и положения подлинника в Успенском соборе списки с него были посланы в Государственный Совет, Синод и Сенат, но не тотчас, а спустя довольно продолжительное время. Так, например, в Государственный Совет копия с Манифеста, подписанного 16-го августа, достигла не ранее 15-го октября. Все эти списки, как и самый подлинник, были переписаны рукою князя А. Н. Голицына и разосланы по принадлежности в конвертах за Императорскою печатью. На доставленном в Совет Государь написал собственною рукою: "Хранить в Государственном Совете до Моего востребования, а в случае Моей кончины раскрыть, прежде всякого другого действия, в чрезвычайном собрании". Подобные же и также собственноручные надписи были и на двух других конвертах. Рассылка копий с Манифеста в Петербург, при переходах по канцеляриям, не могла остаться столько же безгласною, как в Москве; но самое содержание конвертов, где, по красноречивому выражению архиепископа Филарета, "как бы во гробе хранилась погребенною Царская тайна, сокрывавшая государственную жизнь"*, было известно только трем избранникам. Публика, даже высшие сановники, ничего не знали: терялись в соображениях, догадках, но не могли остановиться ни на чем верном. Долго думали и говорили о загадочных конвертах; наконец весть о них, покружась в городе, была постигнута общею участию: ею перестали заниматься. Не знал ничего о Манифесте и тог, чья судьба им решалась. Тайна была сохранена во всей целости. ______________________ * Слово, произнесенное в Московском Успенском соборе 18-го декабря 1825 года. ______________________ При внимательном соображении изложенных событий сам собою возникает ряд вопросов, которых разрешение можно теперь основать только на одних умозаключениях, более или менее вероятных; ибо истинный к ним ключ исчез вместе с деятелями. Письмо Цесаревича об отречении и ответ Государя последовали в самом начале 1822-го года, а Манифест, облекший эту домашнюю переписку в силу закона, состоялся только во второй половине 1823-го года. Какая была причина сего умедления? По чувствам приязни, которые питал Александр ко второй супруге Своего брата, можно подумать, что Он хотел сперва лично удостовериться и в ее согласии на действие Цесаревича; но Он свиделся с нею в Варшаве осенью того же 1822-го года, а Манифест подписан только год спустя. Следственно, разрешения этого первого вопроса, как и причины медленности в рассылке списков с Манифеста, едва ли не должно искать в одних личных свойствах Александра и в особенностях Его характера. Мы знаем, что одна из часто употреблявшихся Им поговорок, которой Он любил держаться и на самом деле, была: десять раз примерь, а один отрежь*. ______________________ * Так, кажется, понимал причину этого умедления и сам Цесаревич. В "Торжественном объявлении любезнейшим соотчичам", о котором будет сказано в своем месте, Он писал: "По возвышенности чувств души Своей и по неусыпным попечениям о благе России, Государь Император, хотя удостоил меня собственноручным Высочайшим Императорским рескриптом от 2-го февраля 1822-го года, изъявляющим одобрение и принятие моего намерения и решения, но еще долго оставлял важность сего предмета без окончательного совершения оного государственными актами, спустя уже 18 месяцев и 12 дней присланными в Государственный Совет и в Правительствующий Сенат от 16-го августа 1823-го года". ______________________ Другой вопрос: отчего, когда при перемене в порядке наследия ничто не противустояло немедленному провозглашению акта самодержавной власти, а отсрочка обнародования его до эпохи упразднения престола могла, напротив, грозить важными замешательствами, предпочтено было облечь все дело тайною? Прежнее намерение Императора — сойти с престола еще при жизни — не могло иметь здесь влияния, как потому, что исполнение его всегда оставалось во власти Самодержца, так и потому, что сокрытый в тайне Манифест отлагал вступление Николая Павловича в права наследственные не до отречения, а именно до дня, "когда Царь Царствующих воззовет Императора Александра от временного жития в вечность". Следовательно, и на второй вопрос должно искать ответ в тогдашнем расположении духа и направления мыслей Государя, отчасти же, может быть, в опасении — плоде предшедших разговоров — чтобы и второй брат не отказался, по примеру старшего, принять бремя правления. Так или иначе, но убеждение в необходимости тайны не оставляло Александра до Его кончины. Незадолго перед назначенною, в осень 1825-го года, поездкою в Таганрог, он признал нужным разобрать Свои бумаги. Разбор их производился князем А. Н. Голицыным в кабинете Государя и всегда в личном Его присутствии. Однажды, при откровенных беседах во время этой работы, Голицын, изъявляя несомненную надежду, что Государь возвратится в столицу в полном здоровье, позволил себе, однако, заметить, как неудобно акты, изменяющие порядок престолонаследия, оставлять, при продолжительном отсутствии, необнародованными и какая может родиться от того опасность в случае внезапного несчастия. Александр сперва, казалось, был поражен справедливостью замечаний Голицына; но после минутного молчания, указав рукою на небо, тихо сказал: "Remettons-nous en a Dieu: II saura mieux ordonner les choses que nous autres faibles mortels!" (Положимся в этом на Бога: Он устроит это все лучше нас, слабых смертных (фр.)). Наконец, третий вопрос: слова в надписи на конвертах: "Хранить до Моего востребования" имели ли в виду одну, возможную в будущем, перемену лица наследника или входили в круг прежней мысли отречения при жизни? Могло быть и последнее: по крайней мере, достоверно известно, что Александр постоянно возвращался к изъявлению этой мысли. Почти через два года после подписания Манифеста, весною 1825-го года, приехал в Петербург принц Оранский*, связанный особенною дружбою с Великим Князем Николаем Павловичем. Государь поверил и ему Свое желание сойти с престола. Принц ужаснулся. В порыве пламенного сердца он старался доказать, сперва на словах, потом даже письменно, как пагубно было бы для России осуществление такого намерения и какие, при обыкновенном стремлении изъяснять всякий поступок преимущественно в дурную сторону, могли бы возникнуть от того превратные толки. Александр выслушал милостиво все возражения и — остался непреклонен... Вскоре Судьба должна была все иначе решить! ______________________ * Впоследствии Король Нидерландский Вильгельм II, скончавшийся в 1849 году. ______________________ 30-го августа 1825-го года, в день Своего тезоименитства, Александр посетил, по обыкновению, Невскую Лавру. Его сопровождал, и туда и назад, Великий Князь Николай Павлович. Государь был пасмурен, но между тем особенно благосклонен к Своему брату и сказал Ему, что думал купить для Него дачу Мятлевой*, однако остановился за невероятно высокою ценою и жалует Ему, по Его желанию, другое место, также близ Петергофа**. Ни одно слово в этой беседе не коснулось разговора 1819-го года. В тот же день освящали отстроенный дворец Великого Князя Михаила Павловича, где был потом обед. Здесь Николай Павлович, отправлявшийся вечером на инспекцию в Бобруйск, впоследние простился с тем, к которому всегда питал чувства облагодетельствованного, и с Императрицею Елисаветою Алексеевною. Михаил Павлович с своей стороны отправился в Варшаву, куда часто ездил навещать Цесаревича. ______________________ * Знаменское, близ Петергофа.
______________________ 1-го сентября, в начале 5-го часа утра, Государь опять приехал в Невскую Лавру; но на этот раз совершенно один. Он отслушал напутственное молебствие у раки святого угодника, посетил митрополита Серафима и потом, уединясь в келье схимника Алексия, стяжавшего себе известность подвижническою жизнию, долго с ним беседовал. В половине 6-го, прямо из Лавры, Он предпринял путешествие в Таганрог... В Варшаве, со второй половины ноября, приближенные начали замечать, что Цесаревич Константин не в обыкновенном расположении духа и чрезвычайно мрачен. Он даже часто не выходил к столу, а на распросы брата отвечал отрывисто, что ему не совсем здоровится. Прошло еще несколько дней, и Михаил Павлович заметил, по дневным рапортам коменданта, что приехало два или три фельдъегеря из Таганрога, почти вслед один за другим. "Что это значит?" — спросил Он. — "Ничего важного, — отвечал Цесаревич с видом равнодушия. — Государь утвердил награды, которые я испрашивал разным дворцовым чиновникам за последнее Его здесь пребывание". В самом деле, на другой день награжденные явились благодарить; но Цесаревич казался еще грустнее, еще расстроеннее. 25-го числа Он опять не вышел к столу, и Великий Князь, отобедав с княгинею Ловицкою, прилег отдохнуть. Вдруг его будит Цесаревич. "Приготовься, — сказал он, — услышать о страшном несчастии!" — "Что такое? Не случилось ли чего-нибудь с матушкою?" — "Нет, благодаря Бога; но нас, целую Россию посетило то ужасное несчастие, которого я всегда и более всего боялся. Мы потеряли нашего благодетеля — не стало Государя!"... Тогда только открылась причина загадочной грусти Цесаревича. С первых дней болезни Государя, которая, по вестям последних фельдъегерей, приняла Вид самый опасный, Он знал уже о ней, и один носил в Своем сердце терзавшие Его предчувствия и беспокойство. Когда пришло известие, что великая душа Александра витает уже в пределах другого мира, ни княгиня Ловицкая, ни Великий Князь Михаил Павлович не подозревали даже Его недуга. Опочивший Император не открыл Своего царственного завета и на смертном одре. В минуту Его кончины из трех находившихся при Нем в Таганроге доверенных сановников — генерал-адъютанты князь Волконский, барон Дибич (начальник Главного Штаба) и Чернышев — ни один не знал, что права старшего брата в наследовании престола перенесены на второго. В таком же неведении находилась и Императрица Елисавета Алексеевна. На вопрос Волконского, не осталось ли после Государя какого-либо изъявления последней Его воли, Она отвечала, что ничего не знает положительного, и советовала обратиться в Варшаву. Родилась мысль: не найдется ли чего-нибудь в пакетике, который — как известно было всем близким — покойный носил всегда при Себе. По просьбе Волконского пакетик был вскрыт Императрицею, в его присутствии; но тут оказались только две молитвы и заметки нескольких глав Священного Писания*. Тогда Волконский и Дибич признали долгом донесения свои о кончине Александра послать — в тот же день, 19-го ноября — в Варшаву, к Константину Павловичу, как тому лицу, которое было теперь, по закону о престолонаследии 1797-го года, Императором Всероссийским. Тогда же Дибич написал о сем и в Петербург, к Императрице Марии Феодоровне, прибавя, что "с покорностию ожидает повелений от нового законного Государя, Императора Константина Павловича". ______________________ * Императрица Елисавета Алексеевна сперва хотела сохранить эту бумажку у Себя; но потом велела Волконскому вложить ее в мундир, который надели на тело почившего Императора, в тот самый карман, где Он всегда ее носил. ______________________ Роковое послание достигло Варшавы в семь часов вечера. Цесаревич излил первую тяжесть скорби в объятиях брата и супруги и потом послал за приближенными Своими чиновниками. "Теперь, — сказал Он Михаилу Павловичу, — настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действия не был личиною, и кончить дело с тою же твердостию, с которою оно было начато. В намерениях моих, в моей решимости ничего не переменилось, и моя воля отказаться от престола более чем когда-нибудь непреложна!" Из приглашенных лиц первым явился состоявший при Цесаревиче Николай Николаевич Новосильцев, прежде очень близкий к Императору Александру. Константин Павлович объявил ему об утрате, постигшей Россию. "Какие же теперь приказания Вашего Величества?" — спросил Новосильцов после первых восклицаний ужаса и печали. "Прошу не давать мне этого не принадлежащего титула", — возразил Цесаревич и рассказал, как несколько лет тому назад Он отрекся от наследия престола в пользу Своего брата. В продолжение разговора Новосильцов вторично употребил Императорский титул. "В последний раз, — закричал Цесаревич, с некоторым уже гневом, — в последний раз прошу вас перестать и помнить, что теперь законный наш Государь и Император — Николай Павлович!" Постепенно собрались и остальные чиновники. Тогда Цесаревич прочел приведенную выше переписку Его с Александром в 1822-м году и велел заняться тотчас приготовлением, в соответственность ей, писем к Императрице-матери, к тому, которому Он, в силу рескрипта Императора Александра от 2-го февраля 1822-го года, уступал право Свое на престол*, и наконец к князю Волконскому и барону Дибичу. Работа эта длилась всю ночь, и только с 5-ти часов следующего утра Цесаревич мог дать себе несколько отдыха. "Я исполнил данный обет и мой долг, — сказал Он тогда Михаилу Павловичу, — печаль о потере нашего благодетеля останется во мне вечною; но, по крайней мере, я чист перед священною Его памятью и перед собственною совестью. Ты понимаешь, что никакая сила уже не может поколебать моей решимости, а чтоб еще более удостоверить в том матушку и брата и отнять у Них последнее сомнение, ты сам отвезешь к Ним мои письма. Готовься сегодня же ехать в Петербург". Так и сделалось: 26-го числа, после обеда, Великий Князь отправился с врученными Ему письмами. Они были следующего содержания**: ______________________ * Именно только в силу этого рескрипта; ибо весьма замечательно, что и Цесаревич также ничего не знал о существовании Манифеста 1823-го года. Сверх всех обстоятельств и документов нижеизлагаемых, это доказывается и выражением в письме 1823-го года, что Он "уступает право Свое на наследие престола Николаю Павловичу", чего, конечно, не было бы сказано, если б Он знал, что есть государственный акт, прежде уже облекший эту уступку в силу закона.
______________________ "Всемилостивейшая Государыня, Вселюбезнейшая Родительница! С сокрушенным сердцем получив вчерашнего числа, в 7-мь часов вечера, поразившее меня глубочайшею горестию от начальника Главного Штаба Его Императорского Величества, генерал-адъютанта барона Дибича и генерал-адъютанта князя Волконского уведомление и акт, при сем в оригиналах прилагаемые, о кончине обожаемого нами Государя Императора Александра Павловича, моего благодетеля, спешу разделить с Вашим Императорским Величеством постигшую нас скорбь, прося Всевышнего, дабы Он всемогущею благодатию Своею подкрепил силы наши к перенесению столь жестоко постигшего нас рока. Степень, на которую меня возводит сие поразившее нас несчастие, поставляет меня в обязанность излить пред Вашим Императорским Величеством, со всею откровенностию, истинные чувствования мои по сему важному предмету. Небезызвестно Вашему Императорскому Величеству, что, по собственному моему побуждению, просил я блаженной памяти Государя Императора Александра Павловича об устранении меня от права наследия Императорского престола, на что и удостоился получить от 2 февраля 1822 года собственноручный Высочайший рескрипт, у сего в засвидетельствованной копии прилагаемый, в коем его Императорское Величество изъявил на то Высочайшее Свое соизволение, объявя, что и Ваше Императорское Величество на то согласны, что самое и лично изволили мне подтвердить. Притом воля покойного Государя Императора была, дабы помянутый Высочайший рескрипт хранился у меня в тайне до кончины Его Величества. Обыкши с младенчества исполнять свято волю как покойного родителя моего, так и скончавшегося Государя Императора, а равно и Вашего Императорского Величества, я, не выходя и ныне из пределов оной, почитаю обязанностию моею право мое на наследие, согласно установленному государственному акту о наследии Императорской фамилии, уступить Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Павловичу и наследникам Его. С теми же чувствами откровенности вменяю в долг изъявить, что я, не простирая ни до чего более моих желаний, единственно сочту себя счастливейшим, если удостоюсь продолжать выше тридцатилетнее мое служение блаженной памяти Государям Императорам родителю и брату, ныне же Его Императорскому Величеству Николаю Павловичу, с таким же глубочайшим благоговением, живейшим усердием и беспредельною преданностию, которые во всех случаях меня одушевляли и одушевлять будут до конца дней моих. Изъяснив таким образом истинные и непоколебимые чувствования мои и повергая себя к стопам Вашего Императорского Величества, всенижайше прошу, удостоив благосклонным Вашим принятием сие письмо, оказать мне милость объявлением оного где следует, для приведения в надлежащее исполнение; чем совершится в полной мере и силе соизволение Его Императорского Величества покойного Государя и благодетеля моего и вместе согласие на оное Вашего Императорского Величества. При сем осмеливаюсь также всенижайше представить Вашему Императорскому Величеству копию с письма моего Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Павловичу, вместе с сим посланного. Есмь с глубочайшим благоговением, Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества всенижайший и всепокорнейший сын Константин Цесаревич". "Любезнейший Брат! С неизъяснимым сокрушением сердца получил я вчерашнего числа вечером в 7-мь часов горестное уведомление о последовавшей кончине обожаемого Государя Императора Александра Павловича, моего благодетеля. Спеша разделить с Вами таковую постигшую нас тягчайшую скорбь, я поставляю долгом Вас уведомить, что вместе с сим отправил я письмо к Ее Императорскому Величеству вселюбезнейшей родительнице нашей, с изъявлением непоколебимой моей воли в том, что по силе Высочайшего собственноручного рескрипта покойного Государя Императора, от 2 февраля 1822 года ко мне последовавшего на письмо мое к Его Императорскому Величеству об устранении меня от наследия Императорского престола, которое было предъявлено родительнице нашей, удостоилось как согласия, так и личного Ее Величества мне о том подтверждения, уступаю Вам право мое на наследие Императорского Всероссийского престола и прошу любезнейшую родительницу нашу о всем том объявить где следует, для приведения сей непоколебимой моей воли в надлежащее исполнение. Изложив сие, непременною за тем обязанностию поставляю всеподданнейше просить Вашего Императорского Величества удостоить принять от меня первого верноподданническую мою присягу и, дозволив мне изъяснить, что, не простирая никакого желания к новым званиям и титулам, ограничиться тем титулом Цесаревича, коим удостоен я за службу покойным нашим родителем. Единственным себе счастием навсегда поставляю, ежели Ваше Императорское Величество удостоите принять чувства глубочайшего моего благоговения и беспредельной преданности, в удостоверение коих представляю залогом свыше 30-летнюю мою верную службу и живейшее усердие, блаженной памяти Государям Императорам родителю и брату оказанные, с коими до последних дней моих не престану продолжать Вашему Императорскому Величеству и потомству Вашему мое служение при настоящей моей обязанности и месте. Есмь с глубочайшим благоговением, Всемилостивейший Государь! Вашего Императорского Величества вернейший подданный Константин Цесаревич". Сверх этих официальных писем, Цесаревич написал еще к Николаю Павловичу следующее частное: "По собственным твоим чувствам, любезный Николай, ты легко оценишь, сколько потеря благодетеля, обожаемого Государя и возлюбленного брата жестока в особенности для меня, связанного с Ним от первых дней детства. Тебе довольно известно, за какое счастие я почитал служить Ему и исполнять Его волю во всем, важном и неважном. Его намерения и повеления всегда были и, хотя Его уже не стало, всегда будут мне священны, и я не перестану им повиноваться до конца жизни. Перехожу к делу и извещаю тебя, что, в исполнение воли покойного нашего Государя, я послал к матушке письмо, содержащее в себе выражение непреложной моей решимости, заранее освященной как покойным моим повелителем, так и нашею родительницею. Не сомневаясь, что ты, любезный брат, привязанный к покойному душою и сердцем, в точности исполнишь Его волю и то, что было сделано с Его соизволения, приглашаю тебя распорядиться соответственно тому и почтить тем память брата, который тебя любил и которому наше Государство обязано своею славою и настоящим величием. Сохрани мне дружбу свою и доверенность, любезный друг, и будь навсегда уверен в моей верности и преданности. Официальное мое письмо передаст тебе все остальное. Брат Михаил везет его к тебе и сообщит все подробности, каких ты пожелаешь. Не забывай меня, любезный друг, и верь ревности и усердию вернейшего из братьев и друзей". Посланные Цесаревичем в то же самое время ответы Волконскому и Дибичу были совершенно одинакового между собою содержания; но, сверх того, к Волконскому было еще особое письмо, с надписью: "Секретно". В первых, после изъяснения чувств своей горести, Цесаревич прибавлял: "Спешу вас уведомить, что я остаюсь при теперешнем моем месте, товарищем вашим (т. е. в звании генерал-адъютанта) и потому ни в какие распоряжения войти не могу, а получите вы оные из С.-Петербурга, от кого следует... Впрочем, ежели угодно будет при сем случае принять мой дружеский совет, я полагаю, что о всяких делах, разрешения от Высочайшей власти требующих, должно вам относиться в С.-Петербург, а ко мне подобных представлений не присылать". Секретное письмо к князю Волконскому было следующее: "Для собственного вашего и барона Ивана Ивановича <Дибича> сведения посылаю при сем, в засвидетельствованной копии, собственноручный покойного Государя Императора Александра Павловича ко мне рескрипт от 2-го февраля 1822-го года, с присовокуплением, что по воле Его же, покойного Государя, хранился оный у меня в тайне до кончины Его Императорского Величества и что вследствие таковой же Высочайшей воли утвержденное в нем непоколебимое решение мое просил я вселюбезнейшую родительницу мою Государыню Императрицу Марию Феодоровну привести ныне в надлежащее исполнение, с каковым распоряжением брат мой, Великий Князь Михаил Павлович, здесь находившийся, изволил сего числа отправиться в С.-Петербург. Полагаясь совершенно на дружеское ко мне ваше и барона Ивана Ивановича расположение, я остаюсь в полной мере удостоверенным, что сей рескрипт останется между вами в глубокой тайне, до надлежащего в свое время по оному действия". Но что происходило там, откуда Цесаревич приказывал ждать и испрашивать повелений? 25-го ноября, вечером, Великий Князь Николай Павлович играл в Аничкином доме со Своими детьми, у которых были гости. Вдруг, часов в 6-ть, докладывают, что приехал С.-Петербургский военный генерал-губернатор граф Милорадович. Великий Князь вышел в приемную. Милорадович ходил по ней скорыми шагами, весь в слезах и с платком в руке. "Что это, Михаиле Андреевич? Что случилось?" — "II у a une horrible nouvelle, Monseigneur!" — Великий Князь поспешно ввел его в кабинет, и старый воин, взрыдав, подал письма от князя Волконского и барона Дибича. "I'Empereur se meurt, — прибавил он, — 0 n'y a plus qu'un faible espoir!" — У Николая Павловича подкосились ноги. Чтобы прочесть письма, Он принужден был сесть. В них извещали, что хотя не вся еще надежда потеряна, но положение Государя очень опасно. Первая мысль сына обратилась к матери; но пока Он обдумывал, как бы с возможною осторожностию передать Ей ужасную весть, все было уже объявлено Императрице приближенным Ее секретарем Вилламовым, к которому также были письма из Таганрога. В ту минуту, как Великий Князь, рассказав о полученном известии Своей супруге, готовился ехать к родительнице, Она Сама прислала за Ним из Зимнего дворца. Великий Князь нашел Ее в том смертельном встревожении, которого боялся. Состояние Императрицы было до того ужасно, что нежный сын не решился Ее покинуть и остался на всю ночь близ Ее почивальни, в камердинерской комнате, с адъютантом Своим и сотоварищем молодости, Владимиром Федоровичем Адлербергом*. Разговор их сосредоточился, естественно, на полученной из Таганрога вести, и Великий Князь между прочим сказал: "Если Бог определит испытать нас величайшим из несчастий, кончиною Государя, то по первому известию надобно будет тотчас, не теряя ни минуты, присягнуть брату Константину". ______________________ * Ныне граф, генерал-адъютант, министр Императорского Двора и Уделов, канцлер Российских орденов и командующий Главной Императорской квартирою. ______________________ Ночью Императрица часто призывала к себе сына, ища утешений, которых Он не в силах был Ей подать. Под утро, часов в 7-мь, приехал фельдъегерь с известием о перемене к лучшему и с письмом от Императрицы Елисаветы Алексеевны. "Il у a un mieux sensible, — писала Она, — mais il est tres faible" ("Ему заметно лучше... но он очень слаб" (фр.)). После обедни и молебствия о здравии день 26-го прошел в борьбе между страхом и надеждою. Утром 27-го также назначены были обедня и молебствие. Императорская фамилия, с несколькими приближенными, слушала Божественную службу в большой дворцовой церкви; прочие знатнейшие сановники были собраны в Александро-Невской Лавре. Во дворце Императрица стояла возле алтаря, в ризнице, откуда вела стеклянная дверь в переднюю. Великий Князь стал там же и приказал старому камердинеру Императрицы, Гримму, в случае, если бы приехал новый фельдъегерь из Таганрога, подать Ему знак в эту дверь. Едва кончилась обедня и начался молебен, знак был подан. Великий Князь тихо вышел из ризницы и в библиотеке бывшей половины Короля Прусского увидел графа Милорадовича, по лицу которого тотчас угадал ужасную истину*. "C'est fmi, Monseigneur, — сказал граф, — courage maintenant, donnez 1'exemple" ("Все кончено, Ваше Высочество... Покажите теперь пример мужества" (фр.)), и повел его под руку; у перехода, бывшего за прежнею Кавалергардскою залою**, Великого Князя оставили последние силы; Он упал на стул и послал за лейб-медиком Императрицы Рюлем, без которого опасался нанести Ей удар. Рюль скоро явился, и тогда они пошли втроем. Молебен еще продолжался; но от Императрицы не укрылось продолжительное отсутствие Ее сына: Она стояла, на коленях, в томительной тревоге ожидания. Войдя в ризницу, Великий Князь безмолвно простерся на землю. По этому движению сердце матери все поняло, и страшное оцепенение сковало ее чувства: у Нее не было ни слов, ни слез. Великий Князь прошел через алтарь остановить службу и привел к своей родительнице совершавшего молебен духовника Ее, Криницкого, с крестом. Тогда только, приникнув к распятию, Она могла пролить первые слезы. "Вдруг, — пишет один из свидетелей этого события***, — когда, после громкого пения певчих, в церкви сделалось тихо и слышалась только молитва, вполголоса произносимая священником, раздался какой-то легкий стук за дверями — отчего он произошел, не знаю; помню только то, что я вздрогнул и что все, находившиеся в церкви, с беспокойством оборотили глаза на двери; никто не вошел в них; это не нарушило моления, но оно продолжалось недолго — отворяются северные двери: из алтаря выходит Великий Князь Николай Павлович, бледный; Он подает знак рукою к молчанию; все умолкло, оцепенев от недоумения; но вдруг все разом поняли, что Императора не стало; церковь глубоко охнула. И через минуту все пришло в волнение; все слилось в один говор криков, рыдания и плача. Мало-помалу молившиеся разошлись, я остался один; в смятении мыслей я не знал, куда идти, и наконец машинально, вместо того, чтобы выйти общими дверями из церкви, вошел северными дверями в алтарь. Что же я увидел? Дверь в боковую горницу отворена; там Императрица Мария Феодоровна, почти бесчувственная, лежит на руках Великого Князя; перед Нею, на коленах, Великая Княгиня Александра Феодоровна, умоляющая Ее успокоиться: "Maman, chere maman, au nom de Dieu, calmez-vous!" ("Маменька, дорогая маменька, ради Бога успокойтесь!" (фр.)). В эту минуту священник берет с престола крест и, возвысив его, приближается к дверям; увидя крест, Императрица падает пред ним на землю, притиснув голову к полу почти у самых ног священника. Несказанное величие этого зрелища меня сразило; увлеченный им, я стал на колена перед святынею материнской скорби, перед головою Царицы, лежащей в прахе под крестом испытующего Спасителя. Императрицу, почти лишенную памяти, подняли, посадили в кресла, понесли во внутренние покои; двери за Нею затворились..." ______________________ * Известие в Петербург пришло, следственно, почти двумя сутками позже, нежели в Варшаву. Письмо к Императрице барон Дибич прислал дежурному генералу Потапову, который вручил его Милорадовичу.
______________________ Долг сыновний был исполнен. Предстоял еще другой священный долг — старшего сына Русской земли. Оставя Императрицу в объятиях Своей супруги, Великий Князь вышел к внутреннему дворцовому караулу — в тот день от роты Его Величества лейб-гвардии Преображенского полка, под командою поручика Граве*, и объявил людям, что Россия лишилась отца; что теперь на всех лежит обязанность присягнуть законному Государю Константину Павловичу и что Он, Великий Князь, Сам идет принесть Ему присягу. Повторив точно то же двум другим внутренним караулам, Кавалергардскому и Конногвардейскому, Он велел дежурному генералу Потапову** принять присягу от главного дворцового караула, а адъютанту своему Адлербергу — от Инженерного ведомства, которого, как мы уже сказали, был главным начальником. Потом Великий Князь, с графом Милорадовичем и генерал-адъютантами князем Трубецким, графом Голенищевым-Кутузовым и другими, тут находившимися, пошел в малую дворцовую церковь; но, узнав, что она, после разных в ней переделок, еще не освящена, возвратился в большую, где еще оставалось духовенство после молебствия, и здесь присягнул Императору Константину и подписал присяжный лист. Примеру Его последовали все бывшие с Ним и еще разные другие случившиеся тогда во дворце военные и гражданские чины. ______________________ * После адъютант Государя Наследника Цесаревича Александра Николаевича, а ныне уволенный от службы генерал-майор.
______________________ Из церкви Великий Князь поспешил опять к Императрице. Она была в Своих покоях, сраженная печалью, но исполненная христианской покорности к Промыслу Всевышнего. Николай Павлович сообщил Ей, что уже выполнил первый долг Свой к новому Государю и что все караулы, а также Милорадович и многие другие, вместе с ним присягнули. "Nicolas, qu'avez-vous fait! — воскликнула Императрица с ужасом. — Ne savez-vous done pas qu'il у a un acte qui vous nomme heritier presomptif? — Великий Князь впервые положительно о том слышал. "S'il у en a un, — отвечал он, — il ne m'est pas connu et personne ne le sail; mais nous savons tous que maitre, notre Souverain legitime apres 1'Empereur Alexandra, est mon frere Constantin; nous avons done rempli notre devoir; advienne ce qui pourra!" ("Николай, что ты сделал! — <воскликнула Императрица с ужасом.> — Разве ты не знаешь, что существует акт, по которому ты назначен Наследником престола?" <...> "Если такой акт существует, — <отвечал Он,> — то он Мне неизвестен, и никто о нем не знает; но мы все знаем, что наш Монарх, наш законный Государь после императора Александра есть Мой брат Константин; мы исполнили, следственно, только нашу обязанность; пусть будет что будет!" (фр.)). Пока все описанное нами происходило во дворце, в церковь Александро-Невской Лавры во время причастия вошел начальник Штаба Гвардейского корпуса Нейдгардт* и передач горестную весть командовавшему корпусом генералу Воинову. В одну минуту она разнеслась по всей церкви и обнаружилась общим рыданием. Из числа находившихся в монастыре близкие ко Двору, между ними князь А. Н. Голицын, поспешили в Зимний дворец. Поднимаясь еще на лестницу, Голицын узнал, что здесь все уже кончено. Он тотчас велел доложить о себе Великому Князю и, вне себя от потери обожаемого Монарха, не скрыл своего отчаяния и о совершившемся во дворце. Подтверждая сказанное Императрицею, он стал укорять Николая Павловича за принесенную Им присягу и требовал повиновения воле покойного Государя. Великий Князь с Своей стороны, изъяснял, что эта воля никогда не была оглашена и даже для Него оставалась тайною; говорил, что присягою хотел утвердить уважение Свое к первому и коренному закону о непоколебимости в порядке престолонаследия, уничтожить самую тень сомнения в чистоте Своих намерений и охранить Россию даже от мгновенной неизвестности о законном ее Государе; прибавил, что сделанное — уже невозвратно, но если бы и могло быть возвращено, то Он поступил бы опять точно так же; наконец решительно отверг требование Голицына, как казавшееся Ему совершенно неуместным, тем более, что старший брат, которому принадлежит престол по закону, находится в отсутствии. Обе стороны были в неудовольствии: одна — за настойчивое вмешательство, другая — за упорную неуступчивость. Расстались довольно холодно. ______________________ * Потом генерал-адъютант, командир Отдельного Кавказского корпуса и сенатор; умер в 1845-м году в звании члена Военного Совета. ______________________ Отсюда начался тот величественный эпизод в нашей истории, которому подобного не представляют летописи ни одного народа. История — повторим за одним великим писателем — есть не иное что, как летопись человеческого властолюбия. Приобретение власти, праведное или неправедное, сохранение или распространение приобретенной власти, возвращение власти утраченной — вот главное ее содержание, около которого сосредоточиваются все другие исторические события. У нас — она отступила от вечных своих законов и представила пример борьбы неслыханной, борьбы не о возобладании властию, а об отречении от нее! Того же 27-го числа, к двум часам пополудни, возвещено было чрезвычайное собрание Государственного Совета*. Известие о совершившейся присяге первый принес туда рыдающий князь Голицын. Пока собирались члены, он передавал приезжавшим разговор свой с Великим Князем и порицал напрасную поспешность Его присягнуть, потому что в Совете есть особая бумага о порядке наследия. К этому Голицын присоединил еще другие, приведенные выше подробности: что вся бумага переписана его рукою; что экземпляры ее находятся также в Синоде и в Сенате; наконец, что подлинный акт положен на престоле Московского Успенского собора, с приказанием по кончине Государя конверт, в котором лежит акт, вскрыть военному генерал-губернатору и епархиальному архиерею. Несмотря на то, что министр юстиции князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, один из присягнувших уже новому Императору, изъявил мысль, что бумаги вскрывать не нужно, и говорил далее, что не сделает этого в Сенате, что Совет есть только Государева Канцелярия и что "les morts n'ont point de volonte" (мертвые не имеют воли (фр.)). В таком же смысле и адмирал Александр Семенович Шишков, с отличавшим его искусственным жаром, утверждал, что Империя ни на одно мгновение не может остаться без Монарха и что от воли Константина Павловича будет зависеть, принять престол или нет; но что по порядку присягнуть Ему должно. Все прочие члены, однако ж, были противного мнения и полагали, что необходимо сперва распечатать конверт и прочесть хранящийся в нем акт. Тогда председатель Совета князь Лопухин послал правившего должность государственного секретаря Оленина в архив за конвертом, который, по освидетельствовании целости печати, был вскрыт, и находившиеся в нем бумаги, известные уже нам по их содержанию, прочитаны перед Советом во всеуслышание. ______________________ * Совет имел тогда свои заседания, как и ныне, в Зимнем дворце, но в главном его корпусе, близ темного коридора, в теперешней зале Великого Князя Михаила Николаевича, где стоит большая модель корабля. ______________________ Но едва только — сказано в журнале Совета — "выслушана была с надлежащим благоговением, с горестными и умиленными сердцами, последняя воля блаженной и вечнодостойной памяти Государя Императора Александра Павловича, ознаменованная в копии с Высочайшего Манифеста, скрепленной собственноручно "покойным Государем Императором", как граф Милорадович, который с должностью с.-петербургского военного генерал-губернатора соединял и звание члена Совета, объявил собранию, что "Его Императорское Высочество Великий Князь Николай Павлович торжественно отрекся от права, предоставленного Ему упомянутым Манифестом, и первый уже присягнул на подданство Его Величеству Государю Императору Константину Павловичу". Все члены были в величайшем смущении. Совет, который всегда, и дотоле и после, составлял — по справедливому замечанию князя Лобанова — более лишь Канцелярию Государеву, вдруг, в минуту самую торжественную и многознаменательную для Империи, в минуту решения вопроса о престолонаследии, поставлен был силою обстоятельств на степень государственной власти*. Возвещение, что назначенный Манифестом наследник отрекся от престола, сделанное Совету на словах и через третье лицо, не могло, конечно, уничтожить общего колебания. ______________________ * Из донесения Следственной Комиссии известно, как один из заговорщиков, говоря после об этом событии, выразил дерзким словом свою преступную досаду: "Потерян случай, которому подобного не будет в целые пятьдесят лет, — сказал он, — если б в Государственном Совете были головы, то ныне Россия присягнула бы и новому Государю, и новым законам". По милости Всевышнего, в Совете были умы государственные, которые превосходно понимали и свой долг, и благо России! ______________________ "Члены Государственного Совета, — сказано далее в его журнале, — по кратком совещании обратились с просьбой к графу Милорадовичу о исходатайствовании у Его Императорского Высочества дозволения Государственному Совету явиться пред лице Его Высочества, дабы удостоиться из собственных Его уст услышать непреложную Его по сему предмету волю". Просьба их была принята, и Совет ввели в бывшие комнаты Михаила Павловича*, где ожидал Николай Павлович. "Тут, — продолжает журнал, — Его Высочество изволил всему Государственному Совету сам изустно подтвердить, что ни о каком другом предложении слышать не хочет, как о том только, чтоб учинить верноподданническую присягу Его Императорскому Величеству Государю Императору Константину Павловичу, как то Он сам уже учинил; что бумаги, ныне читанные в Государственном Совете, Его Высочеству давно известны и никогда не колебали Его решимости; а потому кто истинный сын отечества, тот немедленно последует Его примеру. После сего, по усильной просьбе членов Совета, Его Императорское Высочество, прочитав поднесенные правящим должность государственного секретаря раскрытые в собрании Совета бумаги, поспешил предложить членам идти в придворную церковь для учинения надлежащей присяги на верное подданство Государю Императору Константину Павловичу. Вследствие сего министр юстиции донес Его Высочеству, что как он имеет в Правительствующем Сенате бумаги, подобные тем, которые хранились в Государственном Совете, то уже не будет раскрывать оных в Правительствующем Сенате". В образе изложения этого журнала очевидно отразились два обстоятельства; с одной стороны — крайняя поспешность его изготовления: после заседания, начавшегося в 2 часа, он был составлен, переписан, подписан всеми членами и отправлен, в копии, в Варшаву в тот же самый день; с другой стороны — неподнесение его сперва к просмотру Великого Князя, который, хотя слова Его составляли главную основу всего журнала, не участвовал в подписании, потому что не был членом Совета. Этим двум обстоятельствам должно приписать неточность и даже некоторое противоречие в выражениях журнала. Слышав от Императрицы-матери, еще при жизни Императора Александра, что есть какой-то акт отречения Цесаревича Константина, Великий Князь Свои изъяснения перед Советом относил, как нельзя сомневаться, к одному этому акту, а не к другим, о содержании и самом даже существовании которых Он впервые услышал только после Своей присяги, сначала от Императрицы-матери, потом от князя Голицына. Иначе, если бы Он объявил, как сказано в журнале, что читанные в Совете "бумаги Ему давно известны", то не было бы и никакого побуждения к упомянутой тут же "усильной просьбе" членов, чтобы Он прочитал эти бумаги. Но в поспешности одно было смешано с другим, и в образе изложения журнала пострадала истина событий. Сверх того, в нем нет одной подробности, которая, по обыкновенным формам, может быть, и не подлежала внесению в официальный акт сего рода, но тем не менее весьма любопытна, дополняя собою общую картину. Когда, по прочтении всех бумаг, Великий Князь повторил перед членами отказ от престола и снова потребовал присяги Своему брату, тогда председатель департамента экономии граф Литта сказал Ему: "Следуя воле покойного Императора, мы, не присягнувшие еще Константину Павловичу, признаем нашим Государем Вас; поэтому Вы один можете нами повелевать, и если решимость Ваша непреложна, мы должны ей повиноваться: ведите же нас Сами к присяге". Великий Князь охотно согласился на это, и все члены пошли за Ним в большую дворцовую церковь, присягнули там в личном Его присутствии и потом введены были Им в собственные комнаты Императрицы-матери, где находились и остальные члены Императорского Дома из бывших тогда в Петербурге. ______________________ * Где ныне собственные покои Государя Императора Александра Николаевича, через коридор от тогдашней залы Совета. ______________________ "Государыня Императрица, — продолжает журнал, — несмотря на жестокую Свою печаль, почла нужным объявить членам Государственного Совета, что бумаги, ныне в Совете читанные, Ее Величеству известны; что все сие было учинено по добровольному желанию самого Цесаревича; но что Она должна, по всей справедливости, согласиться на подвиг Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Павловича. В заключение Ее Величество подтвердила членам Совета служить новому Государю верою и правдою". Так происходило это достопамятное заседание, начавшееся в комнатах Совета, продолжавшееся перед Великим Князем, перенесенное оттуда в храм Божий и наконец окончившееся в покоях Императрицы Марии Феодоровны и перед Ея лицом. "Возвратясь в комнаты Совета, — заключает журнал, — члены имели рассуждение о всех бывших сего числа происшествиях и положили: об оных записать в журнал, как выше сего изложено, поручив правящему должность государственного секретаря, по установленному порядку, представить с сего журнала список, при всеподданнейшей записке от имени председателя Государственного Совета, на Высочайшее воззрение Его Императорского Величества Государя Императора Константина Павловича. Бумаги же, ныне в Государственном Совете читанные, хранить по-прежнему, за замком и печатью председателя, в архиве Государственной Канцелярии, впредь до Высочайшего повеления"*. ______________________ * Журнал был подписан двадцатью двумя членами. ______________________ От Императрицы Великий Князь снова пошел в дворцовую церковь и, рассказав приехавшему туда митрополиту С.-Петербургскому Серафиму о всем происшедшем в Совете, согласил его оставить хранившийся в Синоде пакет, впредь до повеления, нераспечатанным. Потом Он выслушал краткое молебствие, с провозглашением многолетия Императору Константину, и панихиду по усопшем Императоре Александре. Вследствие принятых мер, в тот же самый день как войско, так и гражданские чины были приведены к присяге новому Императору, и нарочный фельдъегерь повез в Варшаву список с журнала Государственного Совета, при докладных записках Оленина и князя Лопухина. Сверх того, отправлены были туда, с донесениями о присяге, еще другие нарочные: от Великого Князя адъютант Его Лазарев, от военного министра (Татищева) адъютант Сабуров, который повез также рапорт министра финансов, от министра юстиции состоявший за обер-прокурорским столом в Сенате чиновник Никитин, и пр. Наконец Великий Князь, в нежной предупредительности к брату, велел еще ехать тотчас в Варшаву пользовавшемуся особенным расположением Цесаревича, некогда Его адъютанту, а в это время жившему в Петербурге в отставке Федору Петровичу Опочинину. Лазарев повез следующее собственноручное письмо Николая Павловича: "Любезный Константин! Предстаю перед моим Государем с присягою, которою ему обязан, которую уже и принес ему, со всеми меня окружавшими, в церкви, в ту самую минуту, когда разразилась над нами весть о жесточайшем из всех несчастий. Как сострадаю я тебе и как все мы несчастливы! Бога ради, не покидай нас и не оставляй одних. Твой брат, твой верный подданный на жизнь и на смерть Николай". Оставалось, чтобы присяга, совершенная в Петербурге, была принесена и всей Империею. Это, по обыкновенным формам, принадлежало распоряжению Сената, который и предписал о том указами, повсеместно разосланными того же 27-го ноября, через нарочных курьеров. Введение к указам было следующее: "В общем собрании Правительствующего Сената с.-петербургских департаментов г. министр юстиции объявил горестное известие, что Его Императорское Величество, Государь Император Александр Павлович, по власти Всевышнего, после тяжкой болезни, в Таганроге 19-го сего ноября скончался. Правительствующий Сенат, в общем собрании учинив присягу на верность подданства законному наследнику, Его Императорскому Величеству Государю Императору Константину Павловичу, приказали: о сем повсеместно обнародовать печатными указами". Далее следовали обыкновенные при каждой присяге распорядительные статьи. В приложенной к указам форме клятвенного обещания, несмотря на коренной закон 1797-го года, определявший в точности порядок престолонаследия, сохранили выражение, которое включено было в форму присяги при Императоре Александре: "и наследнику Престола, который назначен будет". Представив ход событий в Варшаве и в Петербурге, мы перенесемся теперь в Москву, где хранился подлинный акт 1823-го года и где в это время не было ни одного из членов Императорского Дома. Опасность болезни Императора Александра скоро огласилась и в древней нашей столице. 27-го ноября — в тот день, когда Петербург уже присягал новому Государю, — в Москву прибыло известие несколько утешительное; но то был последний луч угасающей надежды. 28-го вечером к архиепископу Филарету пришел ко всенощной один из его знакомых и на вопрос, отчего он печален, отвечал: разве вы не знаете, уже с утра говорят, что мы лишились Государя. Когда Филарет опомнился от первого испуга, ему показалось странным, что его так долго оставляет в неведении московский военный генерал-губернатор, долженствовавший, по его мнению, знать всю важность открывающихся обстоятельств. Утром 29-го он пригласил к себе одного из первых московских сановников, князя Сергия Михайловича Голицына, и отправился с ним к князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Последний еще не имел никакого официального известия о кончине Государя, и архиепископ изъяснил ему свои мысли о затруднительности настоящего положения дел. "Цесаревич Константин — говорил он, — в начале 1822-го года написал к Государю письмо о своем отречении от наследия престола; до половины 1823-го года не было составлено о том государственного акта, и последовавший наконец Манифест о назначении на престол второго брата остался в глубокой тайне, которая была распространена и на самое хранение Манифеста. Случиться, следственно, может, что Цесаревич, не зная о нем и считая намерение Свое не получившим окончательного утверждения, убедится к принятию престола: тогда Москва может получить из Варшавы Манифест о воцарении Константина Павловича прежде Манифеста из Петербурга о вступлении на престол Николая Павловича". При сем разговоре обнаружилось, что генерал-губернатор — как мы уже упомянули — не знал до той минуты о существовании акта в Успенском соборе. Он изъявил было желание идти в собор, чтобы удостовериться в том; но архиепископ не согласился, представя, что из сего может возникнуть молва, какой нельзя предвидеть, и даже клевета, будто теперь что-то подложено к государственным актам или что положенное подменено. Окончательно решили, в случае получения Манифеста из Варшавы, не объявлять о нем и не приступать ни к какому действию в ожидании того Манифеста из Петербурга, который укажет истинного Монарха. Но едва, таким образом, взята была предосторожность против возможных затруднений, как открылись еще большие с другой стороны. Вечером того же 29-го числа приехал в Москву Мантейфель, адъютант графа Милорадовича, отправленный из Петербурга с частным от графа письмом к московскому военному генерал-губернатору, до рассылки еще Сенатского указа. Милорадович уведомлял князя Голицына, что в Петербурге совершена присяга Императору Константину, что первый приступил к ней Николай Павлович и что непременная воля Великого Князя есть, чтоб она была принесена и в Москве, без вскрытия пакета, положенного в 1823-м году для хранения в Успенском соборе. При таком неожиданном известии генерал-губернатор счел необходимым узнать сперва мнение обер-прокурора общего собрания Московских департаментов Сената, князя Павла Павловича Гагарина*, которого должность была тогда облечена особыми уполномочиями. "Присягая покойному Государю, — отвечал Гагарин, — мы присягали вместе и тому наследнику, который назначен будет. Теперь мы не имеем в виду никакого акта, которым Он назначил бы Себе наследника: следственно, долг наш — обратиться к коренному закону 1797-го года; а по этому закону, при беспотомной кончине Императора, Престол переходит к старшему после Него брату". За сим Гагарин предложил собрать утром следующего дня Сенат, постановить в нем, в силу помянутого закона, определение о присяге Константину Павловичу и тотчас потом принести ее в Успенском соборе. Архиепископ Филарет, к которому генерал-губернатор привез письмо Милорадовича, со своей стороны представлял, что это частное извещение не может, в деле такой государственной важности, быть принято за официальное. Но генерал-губернатор находил, что когда присяга принесена уже в Петербурге, то отлагать ее в Москве было бы неблаговидно и, может быть, даже небезопасно для общественного спокойствия. Филарет продолжал представлять, что для государственной присяги в церкви необходим и акт государственный, без которого и без указа из Синода духовному начальству неудобно на это решиться. Тогда генерал-губернатор рассказал о своем свидании с Гагариным и о предположении созвать сенаторов в чрезвычайное собрание, прибавя, что если Сенат не решится ни на какое действие, то он, генерал-губернатор, думает привести к присяге, по крайней мере, губернских чиновников. Архиепископ возразил, что такая мера будет не только далека от точности официальной, но неприлична, и даже может возбудить сомнение в народе, особенно если не присягнет вместе и Сенат. Наконец, когда генерал-губернатор потребовал, чтобы присяга была совершена хотя в том случае, если Сенат постановит о ней определение и оно будет прочитано в Успенском соборе, архиепископ не нашел возможным отказать в этом и принять на свою ответственность последствия такого отказа: ибо нельзя, думал он, быть в Петербурге одному, а в Москве другому Императору, ни предположить, чтобы акт, вверенный Государственному Совету, Синоду и Сенату, был оставлен бездейственным иначе, как по крайне важным причинам, или чтобы содержание этого акта, при надписях на конвертах и при бытности тут же верного всегда исполнителя воли почившего Императора, князя А. Н. Голицына, осталось неизвестным. Вследствие того Филарет перестал уклоняться долее от совершения в Москве присяги, принесенной уже в Петербурге. Но как нельзя было знать, решится ли Сенат постановить определение о сей присяге, то, в избежание преждевременной гласности, старшему духовенству было только подтверждено собраться в Успенский собор на молебен, обыкновенно совершаемый 30-го ноября в часть святого Андрея Первозванного, а генерал-губернатор обещал о решении Сената дать знать архиепископу в 11 часов утра в Чудов монастырь. ______________________ * Ныне член Государственного Совета. ______________________ Утром 30-го числа, в 10 часов, сенаторы съехались по особым повесткам. Курьера из Петербурга с официальным известием все еще не было. Генерал-губернатор лично объявил собранию о содержании письма графа Милорадовича, а обер-прокурор предложил заготовленное заранее определение о принесении присяги Императору Константину. Один из сенаторов, Ртищев, начал было изъявлять некоторые сомнения; Гагарин остановил его замечанием, что дело это не такого рода, по которому могло бы произойти разногласие. Другой, князь Долгорукий, требовал предъявления подлинного письма Милорадовича, чему препятствовали, однако ж, разные конфиденциальные его подробности. "Разве, — спросил Гагарин, — слово московского военного генерал-губернатора для вас менее сильно, нежели письмо с.-петербургского?" Сенаторы подписали определение, и все вместе пошли в собор, а генерал-губернатор послал сказать о том в Чудов монастырь. Тогда печальным благовестом в Успенский колокол дано было столице церковное извещение о преставлении Императора. Кремль кипел народом, между которым еще прежде разнеслась молва, что произошло нечто важное и что для этого созвано чрезвычайное собрание Сената. В соборе князь Гагарин прочел во всеуслышание, при открытых царских дверях, определение Сената, и архиепископ Филарет, которому выпал странный жребий быть хранителем светильника под спудом, привел всех к присяге*. Вслед за тем пришел наконец из Петербурга и указ Сената от 27-го ноября. Этот указ, свидетельствуя, что распоряжения в одной столице согласовались с сделанными в другой, окончательно рассеял все сомнения, какие могли еще оставаться. ______________________ * Подлинный Манифест 1823-го года, с приложениями к нему, был вынут из ковчега, распечатан и всенародно прочитан в Успенском соборе только уже 18-го декабря, перед присягою Государю Императору Николаю Павловичу. ______________________ В Петербурге между тем положение дел представляло затруднения своего рода. Из Варшавы не было еще никаких известий, а после всего предшедшего и тотчас, разумеется, сделавшегося гласным публика, даже высшие государственные сановники, не могли не находиться в некотором недоумении. Новый Император отсутствовал, уполномочий от Него не было, воля Его и дальнейшие преднамерения оставались неизвестными, никто не знал даже Его местопребывания; в Варшаве ли Он еще, или уехал в Таганрог*, или едет в Петербург — все это, по необходимости, представляло нечто междуцарственное. Из членов Императорского Дома мужеского пола в Петербурге находился только Николай Павлович, и Ему предстояло или оставаться в совершенном бездействии, отстраня Себя от всякого вмешательства в дела управления, которые, в строгом смысле службы, Он мог считать Себе чуждыми, или же принять в них участие и хотя до некоторой степени направлять действия тех лиц, в руках которых власть сосредоточивалась. В первом случае безукоризненно была бы охранена форма; но Великому Князю казалось, что, ограждая Себя таким образом от внешней ответственности и попуская между тем делам принимать неуместное направление, он поступит слишком себялюбиво и примет на душу тяжкий грех. Во втором случае Он, как не призванный волею Монаршею к вмешательству в дела управления, обрекал Себя на жертву, но по крайней мере с уверенностью быть небесполезным отечеству и тому, которому принес клятвенный обет верности и усердия. В таких соображениях Великий Князь не мог не решиться на последний путь, который указывали Ему и влечение чести, и сердце. "Ожидаем нетерпеливо известий от Государя Константина Павловича и Его повелений, — писал Он князю Волконскому, — до Его приезда с помощью Божиею надеемся удержать все в порядке". В другом письме (от 3-го декабря), говоря о распоряжениях для перевозки тела почившего Императора, Он прибавлял: "Все сношения нужные с местами, здесь находящимися, прошу делать непосредственно чрез Меня". И тут было, однако, не без трудности. Здоровье Императрицы-матери счастливо перенесло тяжкий удар; подавая всем пример твердости, Она нашла даже довольно силы в теле и духе, чтобы, непосредственно после получения рокового известия, приступить к говению и приобщиться Св. Тайн, вместе с Великим Князем и Его супругою**. При всем том осторожность требовала скрывать настоящий ход дел от Ее мнительности и от зоркого любопытства окружавших. Но Великий Князь, возложив твердое упование на Всевышний Промысл, решился действовать по Его внушениям. Все бумаги, приходившие на Высочайшее имя, приносились к Нему, Им вскрывались и потом, с Его приказаниями, были распределяемы по принадлежности. В городе, впрочем, все было тихо и спокойно. Так, по крайней мере, уверяли граф Милорадович и те немногие лица, которых Великий Князь допускал перед Себя: ибо в этом переходном положении Он не считал приличным показываться в публике и почти не выходил из Зимнего дворца, куда переехал тотчас после печального известия, чтоб быть ближе к Своей родительнице. Но, под завесою наружного спокойствия, именно в это самое время между злоумышленниками в Петербурге господствовало сильное движение, и если местное начальство нисколько еще не подозревало существования какого-либо заговора, то трудно понять, как не навели его на открытие или, по крайней мере, на подозрение частые и многочисленные сходбища заговорщиков. Иностранные писатели утверждают, будто бы полиция благовременно доносила Милорадовичу о подозрительных сборищах молодых людей; но он, смеясь над ее опасениями, отвечал: "Все вздор; оставьте этих мальчишек в покое читать друг другу свои дрянные стишонки". На самом деле было, однако, иное, и речь шла о самой горькой действительности. В то время военные имели обыкновение сходиться после развода в так называвшейся Конногвардейской комнате Зимнего дворца. Сюда ежедневно являлся, по служебному своему званию, один из самых деятельных заговорщиков, и здесь, в шумном стечении офицеров разных чинов и других лиц, приходивших осведомляться о здоровье Императрицы, а еще более за новостями, он с жадностию ловил и потом сообщал своим единомышленникам все, что, по его мнению, могло способствовать успеху преступных их намерений. Другой заговорщик, Нижегородского драгунского полка капитан Якубович, умел, хитростью и приемами бесстрашного смельчака, приобрести расположение доброго и доверчивого графа Милорадовича и, вкравшись в его дом, снискать даже некоторую к себе доверенность. Чего одному не удавалось узнать во дворце, то выведывал другой от военного генерал-губернатора, легко сдававшегося хитрости и не всегда осторожного в своей откровенности. Но собственные замыслы заговорщиков продолжали еще таиться в глубоком для всех непосвященных мраке. ______________________ * "Ежели Государь при вас, — писал Николай Павлович от 2-го декабря князю Волконскому, остававшемуся в Таганроге при Императрице Елисавете Алексеевне, — ради Бога, скажите Ему, что Он не должен нас покидать; что мы его подданные; что с нетерпением Его ожидаем". Самому Цесаревичу Николай Павлович, еще прежде того, писал: "Мы ждем тебя с крайним нетерпением. Незнание о том, что ты делаешь и где находишься, непомерно тяготит нас. Твое присутствие здесь, хотя бы для матушки, совершенно необходимо".
______________________ Мы оставили Великого Князя Михаила Павловича на выезде Его из Варшавы, назначенном после обеда 26-го ноября. Динабургского шоссе тогда еще не было: оно обязано своим существованием, почти со всеми другими в России, царствованию Императора Николая. Дорога от Ковно в Петербург пролегала через Шавли, Митаву и Ригу. На всем протяжении до Митавы никто еще не знал о понесенной Россией утрате; в самой Митаве Великий Князь был первым ее вестником для командира 1-го Пехотного корпуса Паскевича, потом знаменитого князя Варшавского. Но тут же Михаил Павлович, в Свою очередь, был поражен совершенно неожиданною новостию: один проезжий рассказал Его свите, что в Петербурге кончина Императора Александра уже известна и — принесена присяга Императору Константину. "Что же будет при второй присяге, другому?" — невольно вскричал Он, зная ее неизбежность. В Петербург Великий Князь прибыл рано утром 3-го декабря и, после краткого свидания со Своей супругой, поспешил в Зимний дворец. Слух о Его приезде тотчас разнесся, и у всех, кто только мог, первое движение, возбужденное общим любопытством, было устремиться также во дворец. "Присягнул ли уже Михаил Павлович?" — спрашивал каждый. "Нет", — отвечали прибывшие с Ним. Императрица-матерь заперлась с новоприезжим. Брат Его, в другой комнате, с трепетом ожидал решения Своей участи. Наконец дверь отворилась. "Eh bien, Nicolas, — сказала Императрица, — prosternez-vous devant votre frere Constantin, car il est respectable et sublime dans son inalterable determination de vous abandonner le trone" ("Итак, Николай, — <сказала Императрица>, — преклонись перед твоим братом Константином: он вполне достоин почтения и высок в неизменяемом решении передать тебе престол" (фр.)). Эти слова тяжело пали на сердце Николая Павловича. Кто же из нас двоих, — внутренне спрашивал Он Себя, — приносит здесь большую жертву? Тот ли, который, решась единожды отвергнуть, под видом своей неспособности, наследие отцовское, остается верный своему слову в том положении, какое само себе предъизбрал, соответственно своему вкусу и желанию; или тот, который, никогда не готовившись к сану, чуждому для него по закону рождения, никогда не знав положительно решения, постановленного о его судьбе, теперь вдруг, в эпоху самую трудную, когда будущее нисколько не улыбается, должен жертвовать собою и всем для него драгоценным — семейным счастьем и покоем — чтоб покориться воле другого? "Avant que je me prosterne comme vous le dites, maman, — отвечал Он, — veuillez-me permettre d'en apprendre la raison, car j'ignore lequel des deux sacrifices, dans une pareille circonstance, est le plus grand: de la part de celui qui refuse, ou bien de celui qui accepte!" ("Прежде чем Я преклонюсь, как Вы говорите, маменька, — <отвечал Он>, — позвольте Мне узнать побудительную к тому причину; ибо это еще вопрос, которую из двух жертв в этом случае должно считать выше: со стороны ли отказывающегося или же со стороны принимающего!" (фр.)). Дело, впрочем, еще отнюдь нельзя было считать окончательно решенным. Письма из Варшавы были отправлены с Михаилом Павловичем до получения там известия о совершившейся в Петербурге присяге, а это известие могло опять все изменить. Кроме того, одних писем Цесаревича, несмотря на официальный их характер, недостаточно было для удостоверения народа в том, что отречение, остававшееся при жизни Императора Александра для всех тайною, составляет и теперь, особенно после принесенной присяги, непременную волю законного наследника престола. Вообще, от этих писем затруднительность положения скорее возросла, нежели уменьшилась. Михаил Павлович, изъявляя сожаление о всем, совершившемся в Петербурге, не скрывал предвидений Своих насчет опасности новой присяги и говорил о трудности объяснить публике, почему место старшего брата, которому уже, присягнули, займет вдруг второй, и растолковать каждому в народе и в войске основания и правоту этих, как Он их называл, домашних сделок. Николай Павлович в ответ брату повторил говоренное Им прежде другим: что не мог действовать иначе в том положении, в которое был поставлен тайною актов покойного Государя и Своим о них неведением, и что ни совесть, ни рассудок ни в чем Его не упрекают. "Все, впрочем, — прибавил Он, — могло бы еще поправиться и получить оборот более благоприятный, если бы Цесаревич сам приехал в Петербург, и только упорство его оставаться в Варшаве будет причиною несчастий, которых возможности я не отвергаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый и паду жертвою". После долгих рассуждений положено было написать Цесаревичу, что Николай Павлович по необходимости покоряется Его воле, если она будет снова и положительно изъявлена. Вследствие того в длинном письме, испрашивая окончательного решения Своей участи и благословения старшего брата; обещая Ему, в силу принесенной присяги, беспредельную покорность и преданность во всем, что Он ни повелит, наконец представляя источник и побуждения Своих действий в истинном их виде и раскрывая всю свою душу как бы в исповеди перед Самим Всевышним (подлинные слова), — Великий Князь снова просил Цесаревича о прибытии в Петербург. Эту просьбу убедительно повторяла и Императрица-матерь. Оба письма, тут же собственноручно написанные, были отправлены в Варшаву с фельдъегерским офицером Белоусовым, того же 3-го декабря. Тайная беседа царственной семьи, на которой все это было решено, длилась очень долго, а соразмерно тому возрастало и нетерпение находившихся во дворце узнать, чем она кончится. Все бросились навстречу выходившему от Императрицы Михаилу Павловичу. Знали, что Он пользовался особенной любовью и доверенностью Государя, Которому присягнула Россия; знали также, что Он приехал прямо из Варшавы, следственно, должен был иметь первые и положительнейшие обо всем сведения. Но отчего же Он продолжает сохранять такое неприступное молчание? Каждый искал прочесть будущность свою и России, по крайней мере, в Его чертах, в выражении Его лица; отгадать по ним развязку той задачи, которой решение, как все были уверены, Он с Собою привез. Пытка жгучего любопытства была тем тягостнее, что никто не отваживался выразить его прямым вопросом. Здоров ли Государь Император? Скоро ли можно ожидать сюда Его Величество? Где теперь Его Величество? — вот вопросы, которыми был осыпан со всех сторон Михаил Павлович при Его выходе от Императрицы, но далее которых никто не смел идти. Великий Князь, который, точно, один знал — но знал без возможности объявить, — что истинный Монарх России уже посреди их, косвенно и уклончиво отвечал, что "Константин Павлович здоров; что Он остался в Варшаве; что о поездке Его сюда ничего не слышно, и т. п.". Освободясь от распросов, Он поехал в Свой дворец и там, прежде всего, отслушал панихиду по усопшем. Разумеется, и об этом также скоро узнали. Что ж все это значит? — спрашивали при Дворе и в городе: Великий Князь выехал из Варшавы после уже известия о кончине Александра Павловича, виделся здесь и с братом, и с матерью, отслужил панихиду по покойном Государе, а все еще не присягает новому. Отчего только Он один и приехавшие с Ним остаются изъятыми от долга, который велено исполнить целой России? В самом деле, все обстоятельства этого события были таковы, что ими невольно возбуждались сомнение и странные толки. Письма Цесаревича прочла и знала одна царственная семья, а без них, без этого нового звена в сложной цепи происшествий, как и чем можно было истолковать уклонение Михаила Павловича от присяги и продолжительное молчание, даже бездейственность, правительства? Публика недоумевала; но догадки о таинственных причинах, препятствовавших управлению принять снова обыкновенный свой ход, вероятно, и чья-нибудь нескромность, навели ее, наконец, на истину. Разнесся слух, сперва темный и противоречивый, потом постепенно восходивший на степень достоверности, что Константин Павлович отказывается от престола. Общее мнение стало предусматривать, что Императором останется не то лицо, которому принесена присяга, и заговорщики — мы скоро скажем о них подробнее — тогда же разочли, что день второй присяги, которою отменится прежняя, будет самым удобным и самым благоприятным случаем для приведения в действие их замыслов. Таким образом, все, казалось, способствовало и влекло к той грозе, которая должна была разразиться над Россиею, но разразиться не на ее гибель, а для обнаружения вдруг всех злоумышлении и их участников, и для указания нити и средств к истреблению зла. Над Россиею бодрствовал тот же Бог, Который некогда, из дней другого междуцарствия, возвел на престол Дом Романовых, мятежи стрелецкие окончил славным вседержавием Петра и пламень Москвы погасил в стенах Парижа! Прошло два дня. Государев брат и спутники Его все еще не присягали. Городской говор усиливался, и неприятная двусмысленность положения Михаила Павловича становилась все тягостнее. Вследствие собственной просьбы решено было отправиться Ему опять в Варшаву: по виду — для личного успокоения Константина Павловича касательно здоровья Их родительницы, в сущности — для убеждения Его прибыть в Петербург. Но, чтобы не разъехаться с ответом на присягу и вообще не пропустить в пути каких-нибудь важных сообщений из Варшавы, Великому Князю вручена была бумага, за подписанием Императрицы-матери, следующего содержания: "Предъявитель сего открытого предписания, Его Императорское Высочество Государь Великий Князь Михаил Павлович, любезнейший Мой сын, уполномочен Мною принимать Моим именем и распечатывать все письма, пакеты и пр., от Государя Императора Константина Павловича ко Мне адресованные". Он уехал после обеда 5-го декабря. Прощаясь, Императрица сказала Ему: "Quand vous verrez Constantin, elites et repetez lui bien, que si 1'on en a agi ainsi, c'est parceque autrement le sang aurait coule". — "II n'a pas encore coule, mais il coulera!" ("Когда увидишь Константина, скажи и растолкуй ему хорошенько, что здесь действовали так потому, что иначе произошло бы кровопролитие". — "Его еще не было, но оно будет!" (фр.)). — отвечал Он в печальном предчувствии. В тот же день, 5-го декабря, Николай Павлович собственноручно писал в Таганрог князю Волконскому: "Известия от Его Величества нами ожидаются с большим нетерпением, ибо все зависит от Него одного. Ежели мы здесь долго останемся без Его повелений или в неизвестности Его решения, будет ли или не будет ли сюда, мы не будем в состоянии отвечать здесь за поддержание нынешнего порядка и устройства и тишины, которые, благодаря Бога, совершенны и поразительны не только для чужестранных, но, признаюсь, и для нас самих. Михаил Павлович, приехавший, третьего дня с известием из Варшавы, что Государь изволит уже быть известен о несчастном вашем донесении, ничего нам не привез решительного и потому от матушки возвращен в Варшаву сего же дня, с неотступною Ее просьбою пожаловать сюда, где Его присутствие необходимо. Здоровье матушки хорошо; важность обстоятельств развлекает полезным образом Ее мысли и не дает предаваться совершенно одному горю. Бог милостив!" Великий Князь Михаил Павлович направился в Варшаву по тому же тракту, по которому оттуда прибыл; но вскоре признал нужным остановиться. "Приехав на станцию Ранна-Пунгерн, — написал Он из Ненналя 8-го декабря брату своему в Петербург, — встретил я фельдъегеря из Варшавы с письмом к князю Лопухину* и, увидев на конверте: от Его Императорского Высочества Цесаревича, сейчас догадался, в чем дело; между тем узнал от него, что Лазарев едет вслед за ним, и потому я взял сего фельдъегеря с собою, покуда не встречу Лазарева. Что написано князю Лопухину, того не знаю, ибо не имею права отворять. В Неннале нашел я Лазарева, который подал мне письмо, бывшее у него на имя матушки; ты из письма Константина Павловича увидишь все его мнение, которое согласно с тем, что я тебе говорил. Теперь, не зная, какие меры будут приняты в Петербурге, я думаю, что хорошо мне будет здесь оставаться и ждать твоих повелений, ибо быв только в 260 верстах, если я нужен в Петербурге, сейчас могу вернуться, если нет, то могу продолжать дорогу в Варшаву, как ни в чем не бывало; может быть, угодно будет матушке и тебе еще новое что-нибудь отправить к брату. Уверьте себя, что я всюду готов, куда матушке и тебе угодно. Два или три дня разницы приезда моего в Варшаву ничего не сделают, ибо Опочинин уже, конечно, все сказал. Сделай милость, чтобы приказания ко мне дошли как можно скорее". ______________________ * О сем письме скажется ниже. ______________________ Письмо Цесаревича (от 2 декабря), на которое ссылался Михаил Павлович, было следующее: "Твой адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда вручил мне твое письмо. Я прочел его с живейшею горестью и печалью. Мое намерение неподвижно и освящено покойным моим благодетелем и Государем. Твоего предложения прибыть скорее в Петербург не могу принять и предваряю тебя, что удалюсь еще дальше, если все не устроится в согласность воле покойного нашего Государя. Твой по жизнь верный и искренний друг и брат Константин". Вручая это письмо по приезде своем, 6-го декабря, в Петербург, Лазарев рассказал, что, когда он 2-го числа в 9-м часу вечера явился в Варшаве перед Константином Павловичем, с словами: "Имею счастие явиться, Ваше Императорское Величество", то был отпущен с видимою церемонию Цесаревича в лице, после чего генерал Курута расспрашивал его, Лазарева, как все происходило в Петербурге, и хотел отправить его обратно в тот же вечер; но, за нездоровьем, дал отдохнуть до утра, поместив его между тем в самом дворце, с строгим подтверждением никуда не отлучаться и ни с кем не говорить; поутру же, в 10-м часу, быв позван к Константину Павловичу, Лазарев получил от него помянутое письмо, с приказанием сейчас пуститься в путь, ехать как можно скорее, стараясь догнать передового фельдъегеря (везшего письмо к князю Лопухину) и никуда не заезжая, и, не говоря никому о письме, явиться с ним прямо в Зимний дворец. Михаил Павлович, с своей стороны, как писал о том брату, остался на станции Ненналь, в ожидании дальнейших приказаний. Но из Варшавы в Петербург вел тогда еще и другой тракт, через Брест-Литовский, и мы увидим ниже, что это обстоятельство замедлило возвращение Великого Князя в минуту самую необходимую, как будто бы все в этом деле должно было совершаться наперекор человеческих усмотрений, особыми путями Промысла! Почти вслед за Лазаревым, и именно 8-го декабря, приехал в Петербург генерал-адъютант Толь, начальник Штаба 1-й Армии*, которой главная квартира была в Могилеве на Днепре. Главнокомандовавший граф Сакен отправил его к новому Императору с рапортом о принесенной 1-ю Армиею присяге** и велел его распорядиться так, чтобы прибыть в Петербург двумя днями позже Государя, которого предполагал уже выехавшим туда из Варшавы. Но 7-го числа, на станции Боровичах, Толя настигло новое приказание графа Сакена: спешить как можно в столицу и, если не найдет там Государя, следовать в Варшаву. Узнав в Петербурге, что Государя здесь еще нет, Толь счел долгом, прежде выезда в Варшаву, явиться за повелениями к Императрице Марии Феодоровне. Он нашел Ее, как и ожидал, в глубокой скорби; но донесение о данном ему поручении ехать к Императору Константину Государыня выслушала очень равнодушно и предложила ему зайти сперва к Николаю Павловичу. Великий Князь принял Толя с тем же выражением сердечной горести, долго беседовал с ним о случившемся и, казалось, желал сообщить ему нечто важное, однако от того удерживался. "Всякий из нас сделал свой долг, как честь и присяга велят", — сказал Он при прощании, но ничем не пояснил этих слов и с столь же малым вниманием, как и Императрица, выслушал донесение о приказании Сакена; из речей Его, впрочем, можно было заключить, что Государь не в дороге, а еще в Варшаве. Толь выехал из Петербурга 8-го декабря вечером, по Рижскому тракту. В Неннале он нашел Михаила Павловича, и тут все ему объяснилось. Тотчас при встрече Великий Князь вручил Толю пакет на его имя, посланный из Петербурга вслед за ним, в 9 часов вечера того же 8-го числа, с нарочным фельдъегерем, который обогнал его в пути и имел приказание дожидаться в Неннале. В конверте было собственноручное письмо Николая Павловича: "Обстоятельства, в коих Я нахожусь, — писал он, — не допустили Меня лично объяснить вам, что поездка ваша и предмет оной в Варшаве — бесполезны. Брат мой Михаил Павлович вам лично все объяснит, а Я прибавляю желание, чтобы вы при нем оставались до возвращения его, под предлогом ожидания Е.В. Государя Императора". ______________________ * Впоследствии граф и главноуправлявший путями сообщения и публичными зданиями. Умер в 1842 году.
______________________ Медленно текли дни до ожидаемого возвращения из Варшавы Белоусова, как вдруг 12-го декабря, в субботу, часов в 6-ть утра, Великого Князя Николая Павловича разбудили известием, что приехал и желает Его видеть полковник лейб-гвардии Измайловского полка барон Фредерике, исправлявший в Таганроге при Императоре Александре должность коменданта*. Он привез пакет от барона Дибича "о самонужнейшем", адресованный "Его Императорскому Величеству, в собственные руки". На вопрос, знает ли он о содержании пакета, Фредерике отвечал отрицательно, но прибавил, что, по неизвестности в Таганроге местопребывания Государя Императора, такие же точно бумаги посланы и в Варшаву, а ему приказано только, на случай, если бы Его Величества не было еще в Петербурге, вручить пакет, по чрезвычайной важности дела, Его Высочеству. ______________________ * Умер в 1849 году, в чине генерал-лейтенанта и в должности начальника 2-й Гренадерской дивизии. ______________________ Великий Князь был в тяжкой нерешимости. Проникать в тайну, предназначавшуюся единственно для Императора — а таким еще был Константин Павлович, — казалось Ему поступком столь отважным, что одна лишь крайность могла к тому принудить; но, с другой стороны, эта крайность не истекала ли уже именно из того, что привезенные бумаги велено было, в небытность Государя, отдать Ему? Долг подданного, думал Он, есть жертвовать собою, когда это необходимо для пользы службы, и — решился вскрыть таинственный пакет, с готовностью принять на Себя все последствия, если бы такое действие не было одобрено Его братом. При первом беглом просмотре вскрытых бумаг Его объял несказанный ужас!.. Последнее время жизни Императора Александра было омрачено горестными для его сердца открытиями. Еще с 1816 года, по возвращении наших войск из заграничного похода, несколько молодых людей замыслили учредить у нас нечто подобное тем тайным политическим обществам, которые существовали тогда в Германии. Первое общество сего рода, основанное сперва по мысли трех лиц, постепенно увеличиваясь, в феврале 1817 года приняло уже некоторый правильный состав, под названием Союза спасения. Горсть молодых безумцев, не знакомых ни с потребностями Империи, ни с духом и истинными нуждами народа, дерзостно мечтала о преобразовании государственного устройства; вскоре к мысли преобразований присоединилась и святотатственная мысль цареубийства. Есть повод думать, что часть этих намерений сделалась известною Александру еще в 1818 году, в бытность Его в Москве, когда приближенные заметили в Нем внезапное изменение расположения духа и особенную мрачность, какой прежде никогда не видели. Впоследствии внешнее проявление тяготившей Его скорби более или мене изгладилось; но побуждения к ней не переставали сокровенно существовать. По влечению своего сердца всегда более наклонный к милосердию, нежели к строгости, Государь смотрел на это гибельное начало глазами великодушия, в надежде, вероятно, что само время исцелит заблуждавшихся, из числа которых не от одного, по способностям ума и образованию, можно было, при другом направлении, ожидать истинной для государства пользы. Известное Ему и весьма немногим доверенным Он хранил в глубочайшей тайне, ограничиваясь бдительным наблюдением. Но показание одного чиновника, добровольно сделанное пред командиром Гвардейского корпуса генерал-адъютантом Васильчиковым, пролило на то, что прежде казалось маловажным, более ясный и, вместе, более устрашавший свет, а потом вдруг двумя разными путями, через юнкера 3-го Бугского уланского полка Украинского военного поселения Шервуда и через капитана Вятского пехотного полка Майбороду, обнаружено было существование заговора, покрывавшего, как сетью, почти целую Империю. Мера долготерпеливости Александра истощилась. Он, уже во время Своего пребывания в Таганроге, велел захватить тех из главных злоумышленников, о которых тогда имели сведение. Этому повелению — последнему Его царственному акту — Россия обязана была предупреждением замыслов гораздо обширнейших, которых лишь одне частные и разрозненные попытки бедственно ознаменовали собою исход 1825-го года. По кончине Александра, находившиеся при Нем и посвященные в эту важную тайну лица сочли долгом довести о нем до сведения нового Государя, и, в неизвестности где Он находится, барон Дибич послал те два пакета, из которых один был привезен в Петербург Фредериксом. Вскрытое Великим Князем донесение, описывая предшедший ход событий, изображало и современное положение дела*. Дибич писал, что в заговоре принимают участие многие сообщники; что самое большее число злоумышленников в главной квартире 2-й армии и в части войск, входящих в ее состав, но что есть некоторые и в Петербурге, между офицерами Кавалергардского полка, а также в Москве и в 3-м Пехотном корпусе; наконец, что за несколько дней до кончины Императора Александра, по воле Его, был отправлен лейб-гвардии Казачьего полка полковник Николаев для задержания отставного кавалергардского офицера Вадковского, а теперь сам он, Дибич, по важности подозрений, падающих на главную квартиру 2-й армии, решился послать в Тульчин генерал-адъютанта Чернышева, для предупреждения на всякий случай главнокомандующего Витгенштейна и для арестования одного из бригадных командиров и командира Вятского пехотного полка, полковника Пестеля. Вообще, несмотря на неточность и неопределенность полученных известий, дело, по первым даже его чертам, представлялось в самых мрачных красках и требовало не только всего внимания, но и распоряжений самых настоятельных. ______________________ * Для избежания всякой нескромности вся бумага была переписана рукой генерал-адъютанта Чернышева. ______________________ По прочтении бумаг, Великий Князь еще более почувствовал тягость настоящего Своего положения. Чтобы спасти Империю от угрожающего ей волнения, даже, может быть, междоусобия, надлежало действовать непосредственно, не медля ни минуты, с решимостью, с полною силою, а Он, без власти, без права что-либо непосредственно предпринять, мог распоряжаться только через других, и не как начальник, а единственно по степени личной их к Нему доверенности. Сверх того, должно было скрывать это дело в возможной тайне, с одной стороны, от Императрицы-матери, чтобы не усугубить тревоги Ея сердца, с другой, от всех посторонних, чтобы лица, принадлежащие к заговору, не узнали обнаружения их замыслов. Один, совершенно один, к кому Великий Князь должен был обратиться за советом, кому мог поверить ужасное открытие? После долгого размышления выбор Его остановился, наконец, на двух лицах: графе Милорадовиче, как главном начальнике столицы, и князе А. Н. Голицыне, как пользовавшемся полным доверием покойного Государя и притом начальнике почтовой части. Оба были тотчас призваны; Великий Князь прочел им донесение Дибича, и взаимным соглашением положили арестовать тех из поименованных в бумаге заговорщиков, которые, по месту их службы, должны были находиться в Петербурге. Но произведенная тотчас справка обнаружила, что никого из них здесь нет и что все они находятся в отпуску. Это обстоятельство еще более подтверждало основательность известий, доставленных из Таганрога, в которых помянутые лица значились отправившимися из Петербурга для съезда с своими единомышленниками. Такие доказательства в действительном существовании тайного сообщества поколебали даже спокойную самоуверенность графа Милорадовича и возбудили, вместе, всю вероятность, что есть в Петербурге еще и другие участники, в донесении не названные. Военный генерал-губернатор обещал употребить самые деятельные полицейские меры к их обнаружению и, сверх того, согласился послать к корпусному командиру Роту возвратившегося из Москвы адъютанта своего Мантейфеля за капитаном Майбородою, от которого, как он особенно часто упоминался в бумаге Дибича, надеялись получить еще важнейшие сведения. После сих, так сказать, предварительных распоряжений, оставалось только выжидать дальнейшего хода событий. Но этому дню — субботе 12-го декабря — начавшемуся открытием столь важным для судеб России, суждено было ознаменоваться еще и развязкою ее будущности. Великий Князь обедал вдвоем с Своею супругою. Вдруг приезжает Белоусов. Вскрыв привезенный им конверт, Великий Князь с первых строк увидел, что судьба Его решена. Цесаревич в частном к Нему письме от 8-го декабря писал: "Вчера вечером в 9 часов получил я письмо твое от 3/15, любезный друг Николай, и спешу принести тебе за него живейшую мою благодарность, как и за изъявляемые тобою чувства доверия и дружбы ко мне. Уверься, друг мой, что я умею их понимать и ценить и докажу тебе всею жизнию, что их не недостоин. Доверенность, могу сказать, неограниченная, которою удостоивал меня наш покойный благодетель, служит тебе порукою в искренности и чистоте моих правил. (За сим следовали советы и наставления, как начать новое Царствование и чем в нем руководиться.) Посылаю тебе благословение старшего брата, от глубины сердца, всеми ощущениями тебе принадлежащего, и удостоверяю тебя, как подданный, в преданности и беспредельной привязанности, с которыми не перестану быть твоим преданнейшим братом и другом". В другом письме, к Императрице-матери, Цесаревич вновь отклонял все убеждения Ея и брата о личном приезде в Петербург, присовокупляя, что как Он не Император и не принял неправильно принесенной Ему присяги, то непреложное и ни в чем не изменившееся отречение Его не может и не должно быть возвещено ни в какой иной форме, как только через обнародование завещания покойного Государя и приложенных к нему актов. Этими письмами пресекалась всякая нерешимость. С сей минуты, в особенности после вестей того утра, на Николае Павловиче лежала, для блага и спокойствия России, священная и уже неотразимая обязанность воскресить жизненную силу престола. Он не скрывал от Себя, теперь еще менее, чем прежде, что повиновение воле брата может вести Его к гибели; но сознание долга превозмогло все другие чувства. Внеся на страницы нашей истории одно из благороднейших и величественнейших ее событий, Николай Павлович заставил умолкнуть в Своем сердце, пред святым долгом к отечеству, голос самосбережения и себялюбия: с душою, исполненною благоговейного доверия к Промыслу, Он покорился его предначертаниям. Николай Павлович был Императором... Но, приступая к перемене, созданной неодолимою силою обстоятельств, надлежало привести ее в действие так, чтобы дать наименее поводов к недоразумениям и к злостным толкам и избежать также, по возможности, потрясения общественного спокойствия. Запутанность всего предшедшего делала это очень трудным. Во всяком случае, нужны были сперва разные приготовительные меры. Прежде всего, новый Император увиделся с Своею родительницею. Обрадованная окончанием нерешимости, Императрица благословила Его на великое дело. Потом Он продиктовал адъютанту Своему Адлербергу главные статьи для Манифеста и историческую его часть, описав в ней подробно ход происшествий и указав на относившиеся к ним подлинные акты. Оставалось дать всему окончательную форму и составить введение и заключение Манифеста. О содержании последнего и особливо о внешних его выражениях Государь много рассуждал, в очень живом разговоре, со славным нашим историографом Карамзиным, которого, быв еще Великим Князем, удостоивал отлично милостивого внимания и с которым часто виделся в первые дни после известия о кончине Императора Александра. Возвратясь к себе, Карамзин набросал на бумагу мысли, которые, по его мнению, могли войти в начало и в конец Манифеста. Но, когда он снова явился во дворец, то застал у Государя князя А. Н. Голицына и графа Милорадовича, предлагавших поручить составление проекта члену Государственного Совета Сперанскому. Государь спросил Карамзина, напишет ли и он свой проект. Карамзин отклонил это соперничество, находя, что такое дело должно быть предоставлено одному. Вследствие того для редакции Манифеста был призван Сперанский. Этим актом Николай Павлович предполагал возвестить свое воцарение в торжественном заседании Государственного Совета, при Великом Князе Михаиле Павловиче, как личном свидетеле и вестнике воли Цесаревича. Но ответ из Варшавы был привезен Белоусовым не через Ригу, а по Брест-Литовскому тракту, и оттого Михаил Павлович в прежней неизвестности все еще находился в Неннале. За Ним немедленно послали нарочного. "Наконец все решено, — писал Ему брат, — и Я должен принять бремя Государя. Брат наш Константин Павлович пишет ко Мне письмо самое дружеское. Поспеши с генералом Толем прибыть сюда. Все смирно и спокойно". Призваны были еще и поставлены в известность о предстоявшей перемене митрополит С.-Петербургский Серафим, председатель Государственного Совета князь Лопухин и генерал Воинов, командовавший в то время, как мы уже сказали, Гвардейским корпусом. На первого были возложены нужные распоряжения по духовному ведомству; Лопухину поручено созвать Совет на следующий день (13-го числа) к 8-ми часам вечера, около которого времени можно было рассчитывать на прибытие Михаила Павловича; наконец Воинову велено собрать в Зимний дворец, утром 14-го декабря, всех начальников гвардейских войск*. Николай Павлович хотел лично объявить и изъяснить им весь ход дела, чтобы и они могли потом, для отвращения всякого повода к беспорядкам, рассказать и объяснить его своим подчиненным. Самое обнародование Манифеста и принесение новой присяги были назначены также на 14-е декабря. Все это делалось в тайне. Происшедшая перемена и день, определенный для присяги, не остались сокрытыми только от заговорщиков. Никто их не знал, но сами они все знали. ______________________ * В циркулярной повестке, разосланной оп этому случаю начальником штаба Гвардейского корпуса, Николай Павлович еще наименован был "Его Императорским Высочеством Государем Великим Князем". ______________________ Благословение на предстоявшее было испрошено и из другого мира. После обеда новая Императорская чета нашла несколько минут, чтобы съездить в Аничкин дом и там, в маленьком кабинете бывшей Великой Княгини Александры Феодоровны, припала в теплой молитве перед бюстом почившей Ея родительницы... Но достопамятный день 12-го декабря еще не кончился. Среди упомянутых нами выше распоряжений, часов около 9-ти вечера, докладывают Николаю Павловичу, что в передней ждет адъютант командующего Гвардейскою пехотою генерала Бистрома, с пакетом в собственные руки. Государь — тогда для всех, кроме названных выше лиц, еще Великий Князь — тотчас вышел, принял пакет и, велев адъютанту обождать, возвратился в Свой кабинет*. Пакет этот был от благородного двадцатилетнего юноши, горевшего любовью к Отечеству и преданного Великому Князю, младшего товарища по штабной службе одного из заговорщиков, которого он любил и за ум, и за нравственные качества, со всем увлечением молодости. Вскоре после присяги Константину Павловичу старший товарищ начал очень часто говорить младшему, иногда наедине, иногда и при других, что следует принять все меры, чтобы воспрепятствовать Николаю Павловичу царствовать и не допустить присяги Ему. Наш молодой человек, привыкший в продолжение осьми месяцев службы своей в Штабе к резким нападкам этого офицера на сильно нелюбимого им Николая Павловича, считал все это обычным его раздражением и не придавал его словам никакого важного значения. Но 12-го декабря, придя к своему сослуживцу в обеденную пору, он застал у него человек двадцать офицеров разных полков. Все говорили шепотом и при входе постороннего замолчали. Молодой человек тотчас удалился, но в положении ужасном; тут только он понял, что слова любимого им товарища могут обратиться в действия. Не имея никаких точных доказательств существования заговора, не зная, распространяется ли он по всей Империи или ограничивается только виденною им молодежью, но постигая опасность его для общего блага даже и в последнем случае; видя, наконец, общее волнение умов в городе вследствие продолжающейся неизвестности, — он представил себе бедствия, грозящие, может быть, России, и в порыве молодого, неопытного энтузиазма, предположил для себя трудную задачу: спасти вместе — хотя бы ценою собственной жизни — и Отечество, и Монарха, и тех самых, на которых падало бездоказательное его сомнение. Этот адъютант штаба Гвардейской пехоты был подпоручик лейб-гвардии Егерского полка Яков Ростовцев**. Во врученном им пакете было письмо от него самого к Николаю Павловичу. ______________________ * Нынешний кабинет Государя Императора Александра Николаевича.
______________________ "В продолжение четырех лет, — писал он, — с сердечным удовольствием замечав, иногда, Ваше доброе ко мне расположение; думая, что люди, Вас окружающие, в минуту решительную не имеют довольно смелости быть откровенными с Вами; горя желанием быть, по мере сил моих, полезным спокойствию и славе России; наконец, в уверенности, что к человеку, отвергшему корону, как к человеку истинно благородному, можно иметь полную доверенность, я решился на сей отважный поступок. Не посчитайте меня коварным донощиком, не думайте, чтоб я был чьим-либо орудием или действовал из подлых видов моей личности, — нет. С чистою совестью я пришел говорить Вам правду. Бескорыстным поступком Своим, беспримерным в летописях, Вы сделались предметом благоговения, и История, хотя бы Вы никогда и не царствовали, поставит Вас выше многих знаменитых честолюбцев; но Вы только зачали славное дело; чтобы быть истинно великим, Вам нужно довершить оное. В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко доброму влечению Вашего сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам Вашим, Вы весьма многих против Себя раздражили. Для Вашей собственной славы погодите царствовать. Противу Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и, может быть, это зарево осветит конечную гибель России. Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся; Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и сделает ее державою Азиятскою, и незаслуженные проклятия, вместо должных благословений, будут Вашим уделом. Ваше Высочество! может быть, предположения мои ошибочны; может быть, я увлекся и личною привязанностию к Вам, и любовью к спокойствию России; но дерзаю умолять Вас именем славы Отечества, именем Вашей собственной славы — преклоните Константина Павловича принять корону! Не пересылайтесь с Ним курьерами; это длит пагубное для Вас междоцарствие, и может выискаться дерзкий мятежник, который воспользуется брожением умов и общим недоумением. Нет, поезжайте Сами в Варшаву, или пусть Он приедет в Петербург; излейте Ему, как брату, мысли и чувства Свои; ежели Он согласится быть Императором — слава Богу! Ежели же нет, то пусть всенародно, на площади, провозгласит Вас Своим Государем. Всемилостивейший Государь! Ежели Вы находите поступок мой дерзким — казните меня. Я буду счастлив, погибая за Россию, и умру, благословляя Всевышнего. Ежели же Вы находите поступок мой похвальным, молю Вас, не награждайте меня ничем; пусть останусь я бескорыстен и благодарен в глазах Ваших и моих собственных! Об одном только дерзаю просить Вас — прикажите арестовать меня. Ежели Ваше воцарение, что да даст Всемогущий, будет мирно и благополучно, то казните меня, как человека недостойного, желавшего, из личных видов, нарушить Ваше спокойствие; ежели же, к несчастию России, ужасные предположения мои сбудутся, то наградите меня Вашею доверенностию, позволив мне умереть, защищая Вас". Минут через десять Николай Павлович позвал Ростовцева в кабинет, запер тщательно за Собою обе двери и, взяв его за руку, обнял и несколько раз поцеловал, со словами: "Вот чего ты достоин, такой правды Я не слыхивал никогда!" — "Ваше Высочество, — сказал Ростовцев, — не почитайте меня донощиком и не думайте, чтобы я пришел с желанием выслужиться!" — "Подобная мысль, — отвечал Государь, — недостойна ни Меня, ни тебя. Я умею понимать тебя". Потом Он спросил, нет ли против Него заговора. Ростовцев отвечал, что никого не может назвать; что многие питают против Него неудовольствие, но люди благоразумные в мирном воцарении Его видят спокойствие России; наконец, что хотя в те пятнадцать дней, когда на троне лежит у нас гроб, обыкновенная тишина не прерывалась, но в самой этой тишине может крыться возмущение. Несколько помолчав, Государь продолжал: "Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству — и не называй! Мой друг, Я плачу тебе доверенностию за доверенность! Ни убеждения Матушки, ни мольбы Мои не могли преклонить брата принять корону; Он решительно отрекается, в приватном письме укоряет Меня, что Я провозгласил Его Императором, и прислал Мне с Михаилом Павловичем акт отречения. Я думаю, что этого будет довольно". Ростовцев настаивал на необходимости, чтобы Цесаревич Сам прибыл в Петербург и всенародно, на площади, провозгласил Своего брата Своим Государем. "Что делать, — возразил Государь, — Он решительно от этого отказывается, а Он — Мой старший брат! Впрочем, будь покоен. Нами все меры будут приняты. Но если разум человеческий слаб, если воля Всевышнего назначит иначе и Мне нужно погибнуть, то у Меня — шпага с темляком: это вывеска благородного человека. Я умру с нею в руках, уверенный в правости и святости Своего дела и предстану на суд Божий с чистою совестию". — "Ваше Высочество, — сказал Ростовцев, — это личность. Вы думаете о собственной славе и забываете Россию: что будет с нею?" — "Можешь ли ты сомневаться, чтобы Я любил Россию менее Себя? Но престол празден; брат Мой отрекается; Я единственный законный наследник. Россия без Царя быть не может. Что же велит Мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе!" Тут Он обнял Ростовцева, и оба прослезились. "Этой минуты, — продолжал Он, — Я никогда не забуду. Знает ли Карл Иванович <Бистром>, что ты поехал ко Мне?" — "Он слишком к Вам привязан; я не хотел огорчить его этим; а главное, я полагал, что только лично с Вами могу быть откровенен насчет Вас". — "И не говори ему ничего до времени; Я Сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека". — "Ваше Высочество, всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих". — "Наградой тебе — Моя дружба. Прощай!" Он обнял Ростовцева и удалился. Следующий день, 13-го декабря, последний все утро провел на службе; потом списал письмо свое и разговор с Государем и после обеда отдал их, в присутствии Рылеева, своему товарищу, на котором сосредоточивались все его опасения*. ______________________ * Оба эти документа найдены были после в числе их бумаг. 18-го декабря 1825-го года Государь объявлял Ростовцеву несколько раз Свою волю, чтобы он переехал жить во дворец; он осмелился отказаться в присутствии многих, пожелав остаться в том же положении, в котором дотоле находился, и в исполнении этого желания ему помог флигель-адъютант В.А. Перовский. В 1828 году он был назначен адъютантом к Великому Князю Михаилу Павловичу. ______________________ Показание Ростовцева было немаловажно. Подтверждая возникшую уже прежде мысль, что в столице, кроме злоумышленников, указанных в сведениях барона Дибича и находившихся тогда в отпуску, есть еще и другие, оно свидетельствовало также, что к исполнению их намерений послужит предлогом — перемена присяги. Будущее все более и более представлялось безотрадным! Того же 12-го декабря, быть может, после этого нового открытия, Государь написал князю Волконскому: "Воля Божия и приговор братний надо Мной свершаются. 14-го числа Я буду или Государь — или мертв! Что во Мне происходит, описать нельзя; вы верно надо Мной сжалитесь: да, мы все несчастливы, но нет никого несчастливее Меня. Да будет воля Божия!" Потом, уведомляя о здоровье Императрицы-матери, Он прибавил: "Я, слава Богу, покуда еще на ногах, но, судя по первым дням, не знаю, что после будет, ибо уже теперь Я начинаю быть прозрачным. Да не оставит Меня Бог, и душевно и телесно!" Ростовцев никого, однако же, не указал, никого не назвал по имени, а розыскания графа Милорадовича остались совершенно бесплодными. Не было открыто ни одного лица, на которое могло бы падать подозрение. Только самый день преступления должен был обнаружить его деятелей и соучастников. Проект Манифеста был изготовлен Сперанским к вечеру 12-го декабря. Государь, одобрив его с некоторыми исправлениями, продолжал сохранять дело в тайне до ожидаемого приезда Великого Князя Михаила Павловича и потому переписку Манифеста поручил личному надзору князя А. Н. Голицына. Проект был переписан в ночь с 12-го на 13-е число, в трех экземплярах*, Гавриилом Поповым**, доверенным чиновником князя, в его кабинете, со строгим запрещением всякой огласки. Государь, подписав Манифест утром 13-го декабря, пометил его, однако же, 12-м, как тем днем, в который все решилось окончательным отзывом Цесаревича. В то же утро 13-го декабря объявили воцарение нового Императора, под запрещением, впрочем, кому-нибудь рассказывать, Его Наследнику, Великому Князю Александру, тогда семилетнему отроку. Дитя*** много плакало. Потом Николай Павлович с супругою обедали еще раз в Аничкином Своем доме, как бы на вечное прощание со всем минувшим... ______________________ * Один экземпляр для Империи, другой для Царства Польского, третий для Великого Княжества Финляндского.
______________________ Манифест был следующего содержания: "Объявляем всем верным Нашим подданным. В сокрушении сердца, смиряясь пред неисповедимыми судьбами Всевышнего, среди всеобщей горести, Нас, Императорский Наш Дом и любезное Отечество Наше объявшей, в едином Боге Мы ищем твердости и утешения. Кончиною в Бозе почившего Государя Императора Александра Павловича, любезнейшего брата Нашего, Мы лишились отца и Государя, двадесять пять лет России и Нам благотворившего. Когда известие о сем плачевном событии, в 27 день ноября месяца, до Нас достигло, в самый первый час скорби и рыданий, Мы, укрепляясь духом для исполнения долга священного и следуя движению сердца, принесли присягу верности старейшему брату Нашему, Государю Цесаревичу и Великому Князю Константину Павловичу, яко законному, по праву первородства, наследнику престола Всероссийского. По совершении сего священного долга, известились Мы от Государственного Совета, что в 15 день октября 1823 года предъявлен оному, за печатию покойного Государя Императора, конверт с таковою на оном собственноручною Его Величества надписью: "Хранить в Государственном Совете до Моего востребования, а в случае Моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия в чрезвычайном собрании"; что сие Высочайшее повеление Государственным Советом исполнено и в оном конверте найдено: 1) Письмо Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору от 14-го генваря 1822 года, в коем Его Высочество отрекается от наследия престола, по праву первородства ему принадлежавшего; 2) Манифест, в 16 день августа 1823-го года собственноручным Его Императорского Величества подписанием утвержденный, в коем Государь Император, изъявляя Свое согласие на отречение Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича, признает наследником Нас, яко по нем старейшего и по коренному закону к наследию ближайшего. Вместе с сим донесено Нам было, что таковые же акты с тою же надписью хранятся в Правительствующем Сенате, Святейшем Синоде и в Московском Успенском соборе. Сведения сии не могли переменить принятой Нами меры. Мы в актах сих видели отречение Его Высочества, при жизни Государя Императора учиненное и согласием Его Величества утвержденное; но не желали и не имели права сие отречение, в свое время всенародно не объявленное и в закон не обращенное, признавать навсегда невозвратным. Сим желали Мы утвердить уважение Наше к первому коренному отечественному закону, о непоколебимости в порядке наследия престола. И вследствие того, пребывая верными присяге, Нами данной, Мы настояли, чтоб и все Государство последовало Нашему примеру; и сие учинили Мы не в пререкание действительности воли, изъявленной Его Высочеством, и еще менее в преслушание воли покойного Государя Императора, общего Нашего отца и благодетеля, воли, для Нас всегда священной, но дабы оградить коренный закон о порядке наследия престола от всякого прикосновения, дабы отклонить самую тень сомнения в чистоте намерений Наших и дабы предохранить любезное Отечество Наше от малейшей, даже и мгновенной, неизвестности о законном его Государе. Сие решение, в чистой совести, пред Богом сердцеведцем Нами принятое, удостоено и личного Государыни Императрицы Марии Феодоровны, любезнейшей родительницы Нашей, благословения. Между тем горестное известие о кончине Государя Императора достигло в Варшаву, прямо из Таганрога, 25-го ноября, двумя днями прежде, нежели сюда. Пребывая непоколебимо в намерении своем, Государь Цесаревич и Великий Князь Константин Павлович на другой же день, от 26 ноября, признал за благо снова утвердить оное двумя актами, любезнейшему брату Нашему, Великому Князю Михаилу Павловичу, для доставления сюда врученным. Акты сии суть следующие: 1) Письмо к Государыне Императрице, любезнейшей родительнице Нашей, в коем Его Высочество, возобновляя прежнее его решение и укрепляя силу оного грамотою покойного Государя Императора, в ответ на письмо Его Высочества, во 2 день февраля 1822 года состоявшеюся и в списке при том приложенною, снова и торжественно отрекается от наследия престола, присвояя оное в порядке, коренным законом установленном, уже Нам и потомству Нашему; 2) Грамота Его Высочества к Нам; в оной, повторяя те же самые изъявления воли, Его Высочество дает Нам титул Императорского Величества; себе же предоставляет прежний титул Цесаревича и именует себя вернейшим Нашим подданным. Сколь ни положительны сии акты, сколь ни ясно в них представляется отречение Его Высочества непоколебимым и невозвратным, Мы признали, однако же, чувствам Нашим и самому положению дела сходственным, приостановиться возвещением оных, доколе не будет получено окончательное изъявление воли Его Высочества на присягу, Нами и всем Государством принесенную. Ныне, получив и сие окончательное изъявление непоколебимой и невозвратной Его Высочества воли, возвещаем о том всенародно, прилагая при сем: 1) Грамоту Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору Александру Первому; 2) Ответную грамоту Его Императорского Величества; 3) Манифест покойного Государя Императора, отречение Его Высочества утверждающий и Нас наследником признавающий; 4) Письмо Его Высочества к Государыне Императрице, любезнейшей родительнице Нашей; 5) Грамоту Его Высочества к Нам. В последствие всех сих актов и по коренному закону Империи о порядке наследия, с сердцем, исполненным благоговения и покорности к неисповедимым судьбам Промысла, Нас ведущего, вступая на прародительский Наш престол Всероссийския Империи и на нераздельные с ним престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, повелеваем: 1) присягу в верности подданства учинить Нам и Наследнику Нашему, Его Императорскому Высочеству Великому Князю Александру Николаевичу, любезнейшему сыну Нашему; 2) время вступления Нашего на Престол считать с 19 ноября 1825 года. Наконец, Мы призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами теплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлет Нам силы к понесению бремени, святым Промыслом Его на Нас возложенного, да укрепит благие намерения Наши: жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя; да будет царствование Наше токмо продолжением царствования Его и да исполнится все, чего для блага России желал Тот, Коего священная память будет питать в) Нас и ревность, и надежду стяжать благословение Божие и любовь народов Наших". 13-е декабря падало на воскресенье. По вышеупомянутому нами приказанию, отданному князю Лопухину, члены Государственного Совета явились к 8-ми часам вчера в чрезвычайное собрание. Многие из них или ничего еще не знали, или только угадывали предстоявшее по городской молве; знавшие же более других считали преждевременным оглашать то, что не было еще возвещено державною волею. Когда все собрались, Лопухин объявил, что в это заседание имеют прибыть "Великие Князья" Николай и Михаил Павловичи. Но прошло несколько часов в бездейственном ожидании, которым все только более усиливалось и напрягалось тревожное любопытство, а Великих Князей еще не было. Государь продолжал ждать Михаила Павловича, а Его приезд, как оказалось после, замедлился, несмотря на поспешность отправления и быстроту переезда, оттого, что посланный за Ним поспел в Ненналь только в два часа пополудни того же 13-го числа. Между тем наступила полночь. В городе давно разнеслось, что Совет созван в чрезвычайное заседание и, по необычайности дня собрания (в воскресенье), по поздней даже поре его, все догадывались, что должно, наконец, последовать что-нибудь решительное, и с нетерпением ждали конца томительной неизвестности. Нельзя было ни отложить дела, ни медлить еще долее. Государь, с сердечным сокрушением, покорился необходимости предстать Совету без Своего брата. Прислано было сказать, что как Михаил Павлович не скоро еще, может быть, приедет, а дело, которое должно предложить Совету, не терпит отлагательства, то "Великий Князь Николай Павлович решается прибыть в собрание один. Остававшись все это время с обеими Императрицами, Он обнял Их и пошел в Совет. Отсюда будем продолжать подлинными словами советского журнала. Он любопытен не только в отношении историческом, но и по самому даже образу изложения, так как в одном и том же акте одно и то же лицо называется сперва Великим Князем и Высочеством, потому Императором и Величеством. "Его Высочество, по прибытии в Сенат заняв место председателя и призвав благословение Божие, начал Сам читать Манифест о принятии Им Императорского сана, вследствие настоятельных отречений от сего высокого титула Великого Князя Константина Павловича. Совет, по выслушании сего Манифеста в глубоком благоговении и по изъяснении, в молчании, нелицемерной верноподданнической преданности новому своему Государю Императору*, обратил опять свое внимание на чтение всех подлинных приложений, объясняющих действия Их Императорских Высочеств. После сего Государь Император повелел правящему должность государственного секретаря прочесть вслух отзыв Великого Князя Константина Павловича на имя председателя Совета князя Лопухина. По прочтении сего отзыва, Его Величество изволил взять оный к Себе обратно** и, вручив министру юстиции читанные Его Величеством Манифест и все к нему приложения, повелеть соизволил немедленно приступить к исполнению и напечатанию оных во всенародное известие. После чего Его Величество, всемилостивейше приветствовав членов, изволил заседание Совета оставить в исходе 1-го часа ночи. Положено: о сем знаменитом событии записать в журнале, для надлежащего сведения и хранения в актах Государственного Совета; причем положено также сегодня, т.е. 14-го декабря, исполнить верноподданнический обряд, произнесением присяги пред лицем Божиим в верной и непоколебимой преданности Государю Императору Николаю Павловичу; что и было членами Совета и правящим должность государственного секретаря исполнено в большом дворцовом соборе". ______________________ * Когда все члены, при начале чтения Государем Манифеста, по невольному движению, встали, тогда и Он Сам встал с места и продолжал чтение стоя. По окончании весь Совет благоговейно Ему поклонился.
______________________ Журналы Совета всегда представляются на Монаршее усмотрение в так называемых мемориях, или извлечениях; но этот был представлен в подлиннике, и на нем написано: "Утверждаю. Николай". Так совершилось и второе историческое заседание Государственного Совета — первое державное слово нового Императора. Никогда, ни прежде, ни после, Совет не имел ночных заседаний; никогда также Император Николай не восседал уже в нем более на председательском месте*. Ночь эта — начало новой эры в нашем бытописании — во всем, казалось, должна была отличаться от предшедшего и последующего!** Из Совета Государь возвратился в Свои комнаты: там Его ожидали, в молитве, родительница и супруга. Был час ночи, следственно, уже начало понедельника, что многие сочли дурным предзнаменованием для первого дня царствования. Супруги проводили Императрицу-матерь на Ее половину, где комнатная прислуга, с Ее разрешения, первая поздравила новую Императорскую чету. Бывшая Великая Княгиня отметила в Своем дневнике, что Их должно было бы не поздравлять, а скорее утешать и сожалеть о Них. Те же чувства разделял и Ее супруг Во внутреннем карауле от конной гвардии, перед половиною Императрицы, стоял тогда, случайно, один из заговорщиков, князь Одоевский. Уже после, когда открылось его участие, вспомнили, что он беспрестанно обращался к придворным служителям с расспросами о всем происходившем — обстоятельство, которое в то время приписывали одному любопытству. ______________________ * Впоследствии, когда в Бозе почивший Император изволил удостоивать Своего присутствия заседания Государственного Совета, Его Величество занимал всегда стул против председателя Совета, по левую сторону, возле докладчика, на месте, назначенном, по положению, для председателя Департамента Законов, который отодвигался тогда несколько левее.
______________________ Того же 13-го числа Государь подписал приготовленное Сперанским, по Его приказанию и мыслям, письмо к Цесаревичу, следующего содержания*: ______________________ * Письму этому, как более родственному и, так сказать, домашнему, не было дано гласности. Точно так же не был обнародован и ответ на него Цесаревича. ______________________ "Любезнейший брат! С сердечным сокрушением в полной мере разделяя с Вашим Высочеством тяжкую скорбь, совокупно нас постигшую, Я искал утешения в той мысли, что в вас, как старшем брате, коего от юности Моей привык Я чтить и любить душевно, найду отца и Государя. Ваше Высочество письмом Вашим от 26-го ноября лишили Меня сего утешения. Вы запретили Мне следовать движениям Моего сердца и присягу, не по долгу только, но и по внутреннему чувству Мною вам принесенную, принять не благоволили. Но Ваше Высочество не воспретите, ничем не остановите чувства преданности и той внутренней душевной присяги, которую, вам дав, возвратить Я не могу и которой отвергнуть, по любви вашей ко Мне, вы не будете в силах. Желания Вашего Высочества исполнены. Я вступил на ту степень, которую вы Мне указали и коей, быв законом к тому предназначены, вы занять не восхотели. Воля ваша совершилась! Но позвольте Мне быть уверенным, что тот, кто, против чаяния и желания Моего, поставил Меня на сем пути многотрудном, будет на нем вождем Моим и наставником. От сей обязанности вы, пред Богом, не можете отказаться; не можете отречься от той власти, которая вам, как старшему брату, вверена самим Провидением и коей повиноваться, в сердечном Моем подданстве, всегда будет для Меня величайшим в жизни счастием. Сими чувствами заключая письмо Мое, молю Всевышнего, да в благости Своей хранит дни ваши, для Меня драгоценные. Вашего Императорского Высочества душевно верноподданный Николай". Державная чета отошла к покою и — сон Ея был безмятежен: с чистою перед Богом совестию, Она предала себя, от глубины души, Его неисповедимому Промыслу. Наступило 14-е декабря... Государь встал рано. Он предчувствовал приближавшуюся опасность; но ожидал ее с спокойствием невинности и бесстрашия. Одним из доказательств сему служит следующее письмо к Великой Княгине Марии Павловне, написанное Им наскоро в то утро, до начала волнения в полках*: ______________________ * Это письмо заимствовано из разрешенного Государем Императором Александром Николаевичем к изданию сочинения М. С. Волкова, в которое оно включено с соизволения Государыни Великой Княгини Марии Павловны. ______________________ "С.-Петербург, 14 декабря 1825. Молись Богу за меня, дорогая и добрая Мария; пожалей о несчастном брате, жертве Промысла Божия и воли двух своих братьев. Я удалял от себя эту горькую чашу, пока мог, и молил о том Провидение. Я сделал то, что сердце и долг мне повелевали. Константин, мой Император, отринул присягу, мною и всею Россиею ему принесенную; я был его подданным: мне оставалось ему повиноваться. Наш Ангел должен быть доволен; его воля исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня. Повторяю, молись Богу за твоего несчастного брата; он нуждается в этом утешении; пожалей о нем. Николай" (подлин, на фр.). Присутствовавшему при утреннем Его одевании генерал-адъютанту Бенкендорфу* Государь сказал: "Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете; но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг". Приняв потом генерала Воинова, Государь в 7-мь часов вышел в залу тогдашних Своих покоев, где были собраны начальники дивизий и командиры бригад, полков и отдельных баталионов Гвардейского корпуса. Сперва Он объяснил им, что, покоряясь непременной воле старшего брата, которому недавно вместе со всеми присягал, принужден теперь принять престол, как ближайший в роде по отрекшемся; потом, прочтя им Сам Манифест и приложенные к нему акты, спросил, не имеет ли кто каких сомнений. Все единогласно отвечали, что не имеют никаких и признают Его законным своим Монархом. Тогда, несколько отступя, Государь — с осанкою и величием, которые еще живы в памяти у свидетелей сей незабвенной минуты, — сказал: "После этого вы отвечаете Мне головою за спокойствие столицы; а что до Меня, если буду Императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин". В заключение Он приказал всем находившимся тут начальникам ехать в Главный штаб присягать**, а оттуда немедленно отправиться по своим командам, привести их к присяге и донести об исполнении. В то же самое время собрались, в своих местах, для выслушания Манифеста и принесения присяги, Синод и Сенат и разосланы были повестки, чтобы все, имеющие приезд ко Двору, собирались в Зимний дворец к 11-ти часам, для торжественного молебствия***. ______________________ * Умер, в 1844 году, графом, членом Государственного Совета, шефом жандармов и командующим Императорскою Главною квартирою.
______________________ Вскоре за гвардейскими начальниками прибыл во дворец и граф Милорадович. Сведения из Таганрога, показание Ростовцева и даже городские слухи не могли не возбуждать самых естественных опасений; но военный генерал-губернатор настойчиво продолжал уверять в противном. Город, говорил он, совершенно спокоен и, подтверждая это самое в присутствии Императрицы Марии Феодоровны, прибавил, что, впрочем, на всякий случай приняты все нужные меры предосторожности. Последствия обнаружили, как мало эти уверения имели основания и как слабо распорядилось местное начальство. Город кипел заговорщиками, и ни один из них не был схвачен, ни даже замечен; они имели свои сходбища, а полиция утверждала, что все спокойно. Стеклись и другие странные оплошности, которые трудно теперь объяснить и которых, между тем, достаточно было бы для взволнования умов и при обстоятельствах обыкновенных. Так, за обеднею 14-го декабря, на ектениях во всех церквах столицы уже возглашали имя нового Императора, а самый Манифест, которым возвещалась эта перемена и объяснялись ее причины, был прочитан после обедни, перед молебствием. С другой стороны, не озаботились выпустить и рассыпать в народе достаточное число печатных экземпляров этого акта, тогда как частные разнощики на улицах продавали экземпляры новой присяги, но без Манифеста, то есть без ключа к ней. Манифеста в это утро почти нельзя было и купить, особенно позже, когда бунтовщики — как покажет наш рассказ — загородили собою здание Сената, а с ним его типографию и книжную лавку. Повторим и здесь: все видимо способствовало и влекло к той вспышке, которая необходима была, по неисповедимым и благим предначертаниям Промысла, чтобы вместе с нею погасить и навсегда истребить самое горнило, давшее ей пищу! Первым из полковых начальников с донесением об оконченной присяге явился командовавший лейб-гвардии Конным полком генерал-адъютант Орлов*. "Они оба молодцы!" — закричали солдаты, когда полковой командир объяснил им, перед присягою, образ действия и поступки царственных братьев. Пример полка, известного особенной привязанностью к своему шефу — Цесаревичу Константину — подтверждал, казалось, уверения главного начальника столицы и служил как бы некоторым ручательством, что присяга и в остальных полках совершится также благополучно**. Но в то время, когда большая часть войск присягала в совершенном порядке и огромное большинство народонаселения столицы с умилением произносило или готовилось произнести обет вечной верности Монарху, с таким самоотвержением и с такими чистыми помыслами решившемуся возложить на Себя венец предков, скопище людей злонамеренных или обольщенных, обманывавших или обманутых, стремилось осквернить эти священные минуты пролитием родной крови и дерзким, чуждым нашей Святой Руси преступлением... ______________________ * Ныне князь и председатель Государственного Совета и Комитета Министров.
______________________ Постепенно приходили донесения, что присяга окончена в полках: Кавалергардском, Преображенском, Семеновском, Павловском, Егерском и Финляндском, и в гвардейском Саперном баталионе. От прочих известий еще не было, но причиной тому полагали отдаленность их казарм. Вдруг является во дворец командовавший гвардейскою артиллериею генерал Сухозанет* и передает, что, когда он приводил к присяге 1-ю бригаду, в конной артиллерии некоторые офицеры потребовали, прежде чем идти на присягу, личного удостоверения Великого Князя Михаила Павловича, которого считали или выдавали нарочно удаленным из Петербурга, будто бы по несогласию Его на воцарение Николая Павловича. От этого и нижние чины остановились присягать; но порядок — как доносил Сухозанет — был восстановлен, еще до его прибытия туда, полковником Гербелем, капитаном Пистолькорсом и штабс-капитаном графом Кушелевым; офицеров же, разъехавшихся при смятении неизвестно куда, он приказал, по мере их возвращения, сажать под арест. "Возвратить арестованным сабли, — сказал Государь, — не хочу знать их имен; но ты Мне за все отвечаешь". К счастью, в это самое время приехал, наконец, давно ожидаемый Великий Князь Михаил Павлович**. ______________________ * Ныне генерал от артиллерии, генерал-адъютант и член Военного совета.
______________________ Государь немедленно послал Его в конноартиллерийские казармы. Появление Великого Князя видимо всех там обрадовало: солдаты еще более убедились, что их хотели только поколебать в долге законного повиновения, и присяга была совершена всеми чинами в надлежащем порядке. Через несколько минут после Сухозанета вбежал к Государю, в крайнем смущении, начальник Штаба Гвардейского корпуса Нейдгардт. "Sire! — кричал он, запыхавшись. — Le regiment de Moscou est en pleine insurrection. Chenchine et Fredericks* sont grievement blesses et les mutins marchent vers le Senat. J'ai a peine pu les devancer pour venir Vous le dire. De grace, ordonnez au premier bataillon Preobrajensky et a la Garde a cheval** de marcher centre" ("Ваше Величество! Московский полк в полном восстании. Шеншин и Фредерике тяжело ранены, и мятежники пошли к Сенату. Я едва их обогнал, чтобы донести о том Вашему Величеству. Ради Бога, прикажите двинуть против них 1-й баталион Преображенского полка и Конную гвардию" (фр.)). ______________________ * Шеншин, командовавший в то время бригадой, впоследствии генерал-адъютант и начальник 1-й Гвардейской пехотной дивизии; умер в 1831 году. Барон Фредерике — брат упомянутого выше — тогда командир лейб-гвардии Московского полка, потом обер-шталмейстер Высочайшего Двора; умер в 1855-м году.
______________________ Действительно, лейб-гвардии Московский полк был в полном волнении. Двое из офицеров сего полка, с другими их единомышленниками, успели убедить солдат не присягать. "Все обман, — говорили они, — нас заставляют присягать, а Константин Павлович не отказывался: Он в цепях; Михаил Павлович, шеф полка, также"*. Находившийся тут же Александр Бестужев, адъютант герцога Александра Виртембергского, выдавал себя за присланного из Варшавы с повелением не допускать до присяги. "Царь Константин, — кричали заговорщики, — любит наш полк и прибавит вам жалованья; кто не останется Ему верен, того колите". Велели солдатам взять боевые патроны и зарядить ружья, отняли у гренадеров принесенные для присяги знамена, и один из упомянутых двух офицеров ранил саблей сперва генерала Фредерикса, потом генерала Шеншина, которые оба упали без чувств; нанес несколько ударов полковнику Хвощинскому** и также ранил сопротивлявшихся ему гренадера и унтер-офицера. Наконец часть полка, под его предводительством, выбежала из казарм и с распущенными знаменами и криками "ура!", насильно увлекая с собою встречавшихся военных, устремилась, в совершенном неистовстве, к Сенатской площади. Вслед и вокруг нее бежала толпа народа, также с криками: "Ура Константин!", которые для этой толпы, не читавшей Манифеста, имели еще полное значение законности. Другая часть полка, удержанная своими офицерами, хотя и осталась в казармах, но упорно продолжала уклоняться от присяги. ______________________ * Злые умыслы этих двух офицеров проявились еще в ночь с 13-го на 14-е декабря. Часть Московского полка занимала городские караулы, и у Нарвской заставы стоял подпоручик Кушелев (ныне генерал-лейтенант и начальник 1-й пехотной дивизии). Здесь всю ночь ждал приезда Великого Князя Михаила Павловича один из адъютантов нового Императора, Василий Алексеевич Перовский (теперь граф, генерал-адъютант и член Государственного Совета). Разговорясь с Кушелевым о предмете, всех тогда занимавшем, он счел нужным рассказать ему подробно все, что знал о Манифесте, о предназначенной новой присяге и пр. Вдруг Кушелева вызывают из караульни на улицу эти два офицера, которые приехали уговаривать его не присягать Николаю Павловичу. Но Кушелев, уже знав, из рассказов Перовского, истину, не поддался их внушениям и удержал от беспорядков и свою команду.
______________________ Государь был глубоко поражен известиями Нейдгардта. С первого взгляда ясно открывалось, что это уже не простое недоразумение касательно новой присяги, а плод того еще не разгаданного правительством заговора, о котором первые сведения были доставлены в Таганрог; что мнимое опасение новой присяги, будто бы клятвопреступной, только предлог, которым заговорщики умели искусно воспользоваться для обольщения русского солдата, всегда добросовестно верного своим обязанностям; наконец, что нижние чины, обманутые представленным их чувству призраком законности, думая исполнять и охранять единственно прямой долг службы, действуют в руках зачинщиков только как орудия совсем других замыслов. Очевидно было и то, что одно мгновение колебания или слабости может превратить небольшую еще, покамест, искру в опасный пожар. Государь не замедлил сделать соответственные распоряжения. Он велел Нейдгардту, для водворения порядка в части Московского полка, оставшейся в казармах, обратить ближайший к ним Семеновский полк и приказать Конной гвардии изготовиться, но еще не выступать; а состоявшему при Своей особе генерал-майору Стрекалову* привесть к Зимнему дворцу 1-й баталион Преображенского полка, стоявший, как и теперь, в казармах на Миллионной; наконец, адъютанта Своего, Александра Александровича Кавелина**, послал в Аничкин дом, чтобы находившихся еще там Своих детей сейчас перевести в Зимний дворец, а бывшему в секретарской комнате флигель-адъютанту Бибикову*** приказал распорядиться приготовлением верховой лошади. Затем, перекрестясь и предав Себя воле Божией, Государь решился предстать лично на место опасности. "Il у a hesitation a 1'artillerie" ("Артиллерия колеблется" (фр.)), — сказал Он, проходя через комнату Своей супруги, и не прибавил более ничего, хотя внутренне сомневался, увидится ли еще с Нею в этой жизни, Она начала одеваться к молебствию, как вдруг вошла Императрица Мария Феодоровна, в крайнем волнении и со словами: "Pas de toilette, mon enfant, il у a desordre, revoke..." ("Не рядись, мое дитя, в городе беспорядок, бунт..." (фр.)). ______________________ * Умерший, в 1856 году, действительным тайным советником и сенатором в Москве.
______________________ Между тем Государь, в мундире Измайловского полка, с лентою через плечо, как был одет к молебствию, даже не накинув шинели, спустился к главной дворцовой гауптвахте. Перед так называемой Салтыковской лестницей Ему встретился командир Кавалергардского полка флигель-адъютант граф Апраксин, а на самой лестнице генерал Воинов, совершенно растерявшийся. Первому Он приказал привести полк; второму — человеку почтенному по храбрости, но ограниченному и не успевшему приобрести никакого веса в Гвардейском корпусе — строго припомнил, что место его среди вышедших из повиновения войск, вверенных его начальству. В караул на главную дворцовую гауптвахту только что вступила в то время 6-я егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка, с штабс-капитаном Прибытковым, командовавшим ею поручиком Гречем и прапорщиком Боасселем*. Разводили еще часовых, и потому налицо была только часть караула. Когда она выстроилась, Государь велел, при отдании чести, салютовать знамени и бить поход. Таким образом, это было первое войско, приветствовавшее Николая Павловича Императором, и первое знамя, которое преклонилось перед Ним в новом сане. Государь поздоровался с людьми и спросил, присягнули ли они Ему и знают ли, что эта присяга была по точной воле Его брата Константина Павловича. "Присягали и знаем", — был ответ**. "Ребята, — продолжал Он, — теперь надо показать верность на самом деле; московские шалят, не перенимать у них и делать свое дело молодцами. Готовы ли вы умереть за Меня?" По утвердительному отклику, Государь велел зарядить ружья и, обратясь к офицерам, сказал: "Вас, господа, я знаю и потому ничего вам не говорю". Затем, скомандовав Сам: "Дивизион вперед, скорым шагом марш, марш", Он повел караул, левым плечом вперед, к главным воротам дворца. Площадь перед дворцом была усеяна съезжавшимися к выходу экипажами и любопытствовавшим народом. Многие заглядывали на двор, а некоторые, при виде Государя, входили и кланялись Ему в ноги. ______________________ * В камер-фурьерском журнале, вообще довольно неточном в описании этого дня, что легко объясняется общим смущением, сказано, что караул был от лейб-гвардии Егерского полка.
______________________ Выводя караул за дворцовые ворота, Государь заметил под ними пришедшего туда полковника Хвощинского, раненого и обагренного кровью, и велел ему куда-нибудь укрыться, чтобы видом его не распалить еще более страстей. Потом, поставя караул поперек ворот, с внешней их стороны, Он вышел на площадь совершенно один, потому что оставшегося при Нем адъютанта Адлерберга послал ускорить приход 1-го баталиона Преображенского полка. Завидя Государя, народ стал отовсюду к Нему стекаться, с криками "ура!". Чтобы дать время войскам собраться, надобно было отвлечь внимание чем-нибудь необыкновенным. "Читали ли вы Мой Манифест?" — начал спрашивать Государь у окружавших. Большая часть отвечала отрицательно. Тогда Он взял печатный экземпляр у кого-то в толпе, и Сам стал его читать, протяжно и с расстановкой, толкуя каждое слово. Слушатели с радостными криками бросали вверх шапки. Для многих из них дело представлялось совсем новым. До тех пор, вследствие разнесшегося слуха о бунте в Московском полку, были толки лишь о том, что часть войск остается верной Константину Павловичу и не хочет присягать никому другому; но почему же надобно и должно присягнуть другому, этого никто не объяснил народу ни изустными вразумлениями, ни прочтением хотя бы Манифеста: ибо в церквах, по случаю буднего дня, число слышавших его было весьма невелико, и самая обедня в этот день, за происходившею с утра в присутственных местах присягою, совершалась, большей частию, очень поздно. Едва Государь окончил чтение, как прискакал опять Нейдгардт с донесением, что возмутившиеся роты Московского полка уже заняли Сенатскую площадь. Спокойно выслушал его Государь и тут же передал эту весть народу сжато, кратко... Тысячная масса, после объясненного ей Самим Государем, мгновенно все поняла и оценила. Она сдвинулась, сплотилась вокруг Царя, и множество голосов закричало, что не допустят никого до Него, разорвут всех на клочки, не выдадут Его. В эту минуту подошли к Государю два человека в партикулярной одежде, с Георгиевскими крестами в петлицах. "Мы знаем, Государь, — сказал один из них, — что делается в городе, но мы старые, раненые воины, и, покуда живы, Вас не коснется рука изменников!" То были отставные офицеры Веригин и Бедряга. Другие хватали Его руки, фалды мундира, падали на землю, целовали Ему ноги. Русский народ вполне выказал тут врожденную ему царе-любивость, то святое, патриархальное чувство, которым искони сильна наша Русь. Но при первом слове Царя: "Ребята!" — это всколебавшееся море опять успокоилось и сделалось тихо и неподвижно. "Ребята, — сказал Государь, — не могу поцеловать вас всех, но — вот за всех". Он обнял и поцеловал ближайших, так сказать, лежавших у Него на груди*, и несколько секунд в тишине смолкших тысяч слышались только поцелуи. Народ свято делил между собою поцелуй Царя! ______________________ * В делах Императорской Публичной библиотеки есть любопытный документ об этом моменте, именно всеподданнейшее письмо к Императору Николаю I, от 13-го августа 1850 года, Черниговской губернии Суражского уезда Клинцовского мещанина Луки Чеснокова. Поднося Его Величеству одну старинную рукопись, он писал: "В 1825 году, декабря 14-го дня, при восшествии Вашего Величества на прародительский наследственный престол и при первом воззрении на своих верноподданных в Зимнем дворце, при главной гауптвахте, я, с горящею и нелицемерною любовью к своему венценосному Владыке, удостоился всемилостивейшего Вашего отеческого объятия и снисходительного разговора, и первого меня удостоили Вашим Монаршим целованием и обещанием Вашей Монаршей великой милости". ______________________ Возвысив опять голос, Государь стал говорить, что унять буйство принадлежит властям; что никто посторонний не должен сметь вступаться ни словом, ни делом во что бы то ни было; что любовь и преданность оценятся по спокойствию и строгой покорности приказаниям тех, которые одни знают, что и как делать. Наконец, заключив советом идти по домам, Государь сказал: "Дайте теперь место". И тихо отодвинулась толпа к краям площади, очистив то пространство перед дворцом, которое должен был занять приближавшийся баталион лейб-гвардии Преображенского полка. Удостоенный особенным вниманием усопшего Императора и благодетеля своего, Преображенский полк искренно и глубоко скорбел об Его утрате. Но злоумышленники покусились было действовать и на этот, всегда образцовый, полк. 13-го декабря, вечером, во 2-ю роту 1-го батальона, состоявшую из молодых солдат, вошел внезапно незнакомый офицер, в адъютантском мундире. Польстив сначала нижним чинам уверением, что вся гвардия ждет от них примера и указания, он объявил потом в превратном виде о назначаемой на следующее утро присяге и прибавил, что жертвует собою для спасения первого Русского полка от присяги клятвопреступной. Фельдфебель*, человек умный и надежный, послав тотчас предупредить об этом начальство, убеждал офицера прекратить свои рассказы, а солдаты, выведенные наконец из терпения его дерзостью, объявили, что не выпустят его. Как нарочно, в казармах не случилось в ту пору никого из командиров, а на зов фельдфебеля пришел дежурный по баталиону, прикомандированный незадолго перед тем к полку из армии, совоспитанник упомянутого офицера по Пажескому корпусу. Возмутитель встретил его жалобами на мнимые грубости нижних чинов и угрозами, что начальники будут извещены о неисправности его, дежурного, который испугался этого, велел выпустить бывшего своего товарища и проводил его с извинениями. Но, вслед за тем, фельдфебель доложил о случившемся своему капитану, жившему против казарм; виновного отыскали и арестовали в ту же самую ночь, и его покушение осталось без всякого влияния на умы солдат. Утром 14-го декабря баталионы присягнули: 1-й по прочтении перед ним Манифеста бригадным командиром Шеншиным в дворцовом экзерциргаузе, а 2-й на баталионном дворе, близ Таврического сада**. Стрекалов, посланный за 1-м баталионом, застал людей совершенно спокойными и уже раздевшимися, почему велел им одеваться в полную форму; но явившийся после него Адлерберг взял на себя выводить их, для выиграния времени, не в мундирах, а в шинелях, и поспешил донести о том Государю, которого нашел на дворцовой площади, no-прежнему одного, в ту минуту, как от Него расходился народ. За Адлербергом пришли еще генерал-адъютант Голенищев-Кутузов и адъютант принца Евгения Виртембергского, полковник Молоствов. Государь приказал с.-петербургскому коменданту, генерал-лейтенанту Башуцкому***, остаться при карауле и не трогаться с места без особого повеления, а Сам пошел к Преображенскому баталиону, который, изготовясь и прибыв с быстротою неимоверною, стал спиной к Комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу, правым же почти примкнул к главным дворцовым воротам. Им начальствовал полковник Микулин****, и тут же находился полковой командир, генерал-майор Исленьев*****. ______________________ * Дмитрий Косяков, бывший после полициймейстером в Павловске и умерший, в отставке, полковником.
______________________ В эту минуту к другой стороне Зимнего дворца подъезжала, почти тайно, простая извощичья карета. Она везла того, который, через воцарение Его родителя, призван был к сану Наследника Русского престола — Великого Князя Александра Николаевича. Кавелин нашел Его в Аничкином доме — молодые Великие Княжны уже прежде отвезены были в Зимний дворец — занятого раскрашиванием литографированной картинки, которая изображала переход Александра Македонского через Граник...* Для большей осторожности Его привезли, вместе с находившимся при Его воспитании флигель-адъютантом Мердером, в наемной карете. По исполнении сего Кавелину тотчас дано было от Государя новое поручение: привести те роты лейб-гвардии Павловского полка, которые были не в карауле. Таких оказалось всего три, и Кавелин, для прикрытия дворца, две из них поставил в Миллионной, у моста через Зимнюю канавку, а третью — у другого моста, на Дворцовой набережной. ______________________ * Картинка эта и теперь хранится у Государя Императора, в том самом виде, как она тогда осталась. ______________________ Когда Государь приблизился к Преображенскому баталиону, люди отдали честь. Он быстро прошел по фронту и потом звонким, далеко разносившимся голосом сказал: "После отречения брата Константина Павловича вы присягнули Мне, как законному своему Государю, и поклялись стоять за Меня и Мой Дом до последней капли крови. Помните, присяга — дело великое. Я требую теперь исполнения. Знаю, что у Меня есть враги, но Бог поможет с ними управиться". На вопрос, готовы ли они идти за Ним, куда велит, громко загремело молодецкое: "Рады стараться!" Взгляд и вся наружность солдат представляли спокойное, гранитное, как говорил после Государь, выражение глубокого чувства долга. Государь обнял Исленьева и Микулина. Он был в восхищении от этого поистине первого баталиона в свете, который в минуту столь примечательную вполне обнаружил истинную свою преданность. Тут подошел граф Милорадович, которого не было видно с утра. "Cela va mal, Sire, — сказал он, — ils entourent le monument*; mais je m'en vais leur parler" ("Дело идет дурно, Ваше Величество... Они окружают памятник; но я пойду туда уговаривать их" (фр.)). У Государя не вырвалось ни одного слова в укор ему за все предшедшие уверения в мнимом спокойствия столицы. "Вы, граф, долго командовали гвардией, — отвечал Он, — солдаты вас знают, любят и уважают; уговорите же их, вразумите, что их нарочно вводят в обман; вам они скорее поверят, чем другим". Милорадович пошел. Провидение уже решило его судьбу, и новому Императору предопределено было снова его увидеть только при отдании ему последнего долга. Продолжая между тем оставаться пешком и все в одном мундире, Государь скомандовал Преображенскому полку словами устава того времени: "К атаке в колонну стройся, 4-й и 5-й взводы прямо, скорым шагом марш, марш", и, повернув колонну почти с места, левым плечом вперед, в направлении к Адмиралтейской площади, остановил ее против угла строившегося тогда и обнесенного временным деревянным забором дома Главного штаба. Тут привели Ему верховую лошадь, и, садясь на нее, Он случайно заметил вышедшего из-за ворот забора одного штаб-офицера, которого печальная, известная по истории заговора роль скоро должна была открыться. В эту минуту послышались, со стороны Сенатской площади, ружейные выстрелы, которых причину мы объясним ниже. Государь спросил полковника Микулина, заряжены ли у людей ружья, и, по отрицательному ответу, велел зарядить боевыми патронами, вызвать на фланги стрелков и полковому командиру Исленьеву, с тремя фузелерными ротами, идти к Сенатской площади, где стать правым флангом к Адмиралтейскому бульвару, против дома князя Лобанова, что ныне Военное министерство. Потом, обратясь к остававшейся еще на месте Своей роте и как бы запамятовав на ту минуту новый Свой сан, Он сказал: "Рота Его Величества остается при Мне". Таким образом, этой роте, под командой капитана Игнатьева**, выпал счастливый жребий следовать за всеми первыми движениями Государя, и предание о том свято живет в ней доныне, хотя в рядах ее уже не осталось никого из тогдашнего состава***. С одною этою ротою, сопровождаемый, сверх Кутузова и Адлерберга, Стрекаловым, Перовским и флигель-адъютантом Дурново, к которым вскоре присоединились генерал-адъютанты князь Трубецкой и граф Комаровский, Государь двинулся за фузелерными ротами, по направлению к Сенатской площади, останавливаясь, впрочем, несколько раз на пути для отдания приказаний и выслушивания донесений; причем свободно допускаемы были к Нему многие как должностные, так и частные лица. На углу Невского проспекта подошел таким образом офицер Нижегородского драгунского полка, с черною повязкою вокруг головы и с огромными черными глазами и усами, придававшими его наружности что-то замечательно отвратительное. На вопрос, как его зовут, услышав удержанную в памяти из похвальных отзывов графа Милорадовича фамилию Якубович, Государь спросил, чего он желает. — "Я был с ними, — дерзко отвечал заговорщик, — но, услышав, что они за Константина, бросил их и явился к Вам". — "Спасибо, — сказал Государь, — вы поняли ваш долг, и Я теперь же дам вам возможность загладить прошедшее. Ступайте к своим и постарайтесь их вразумить и воротить к порядку, если, впрочем, не боитесь опасности". — "Вот доказательство, что я не из трусливых", — отвечал Якубович, указывая на свою обвязанную голову. "Браво, браво!" — раздался сзади голос флигель-адъютанта Дурново. Государь остановил эту неуместную выходку строгим замечанием. Уже позже обнаружилось, что Якубович, под личиною возвращения к законному долгу, старался только разведать происходившее в противных злоумышленникам рядах, чтобы действовать по обстоятельствам. ______________________ * Памятник Петра Великого на Сенатской площади. Слова Милорадовича относились к взбунтовавшейся части Московского полка.
______________________ Продолжая медленно ехать вперед, Государь послал сперва бывшего при Нем верхом старого рейткнехта Лондырева, а потом Перовского, за Конною гвардиею. Из числа возмутившихся войск Сенатскую площадь тогда занимала только еще упомянутая выше часть Московского полка, которая при криках "ура, Константин!" выкинула стрелковую цепь, никого не пропускавшую. Перовскому, который ехал в санях, солдаты дали, однако же, дорогу, и хотя чернь, из-за заборов вокруг Исаакиевского собора, бросала в него, сама не зная, что делает, каменьями, но она успел выполнить данное ему поручение. Орлов поспешил в казармы. Пока было отдаваемо приказание скорее одеваться и седлать лошадей, далеко впереди шел только что сменившийся с внутреннего дворцового караула князь Одоевский, который — как рассказывали после — говорил людям: "Успеете, нечего торопиться". При личной бытности Орлова это не произвело, впрочем, никакого замедления, и, когда оканчивали седлать, сам он поехал верхом на Сенатский мост, чтобы осмотреть расположение мятежников. Его там узнали, и из рядов их послышались крики: "Вот Орлов выезжает с медными лбами", а один сенатский чиновник, находившийся в толпе, ухватился за его ногу и умолял не ехать далее, чтоб не быть убиту. По возвращении в казармы Орлов велел трубить тревогу. В эту минуту приехал Милорадович. После рассказанного нами свидания с Государем на Дворцовой площади он спешил, пешком, к месту сборища мятежников. На дороге ему встретился обер-полициймейстер Шульгин. Милорадович, высадив его из саней, помчался в них с адъютантом своим, Башуцким (сыном коменданта), к Сенатской площади; но ему не было такой удачи, как Перовскому. От угла булевара невозможно было пробраться далее, за сплошной массой народа, занявшего собою все пространство до памятника Петра Великого, которого подножие предводители бунта избрали как бы местом опоры для совершения своей измены. Милорадович принужден был объехать кругом, через Синий мост, по Мойке на Поцелуев мост и оттуда в Конную гвардию, где встретился с Орловым. "Aliens ensemble parler aux mutins" "Пойдемте вместе убеждать мятежников" (фр.)), — сказал он последнему с довольно встревоженным видом. "J'en viens, — отвечал Орлов, — et croyez-moi, Monsieur le Comte, n'y allez pas. Ces gens ont besoin de commettre un crime; ne leur en donnez pas 1'occasion. Quant a moi, je ne peux, ni ne dois vous suivre: ma place est avec la troupe que je commande et que je dois conduire aupres de 1'Empereur, comme j'en ai 1'ordre". — "Que serait-ce done qu'un Gouverneur-General qui ne saurait repandre son sang quand le sang doit couler!" ("Я только что оттуда, — <отвечал Орлов>, — и советую вам, граф, туда не ходить. Этим людям необходимо совершить преступление; не доставляйте им к тому случая. Что же касается меня, то я не могу и не должен за вами следовать: мое место при полку, которым командую и который я должен привести, по приказанию, к Императору". — "Что это за генерал-губернатор, который не сумеет пролить свою кровь, когда кровь должна быть пролита!" (фр.)). — вскричал Милорадович, сел на лошадь, взятую им у адъютанта Орлова, Бахметева, и поехал на площадь. За ним следовал, пешком, один Башуцкий. Они врезались в толпу и остановились шагах в десяти от бунтующих солдат. Народ отступил за лошадь, очистив таким образом место впереди, и стеснился с остальных трех сторон. Здесь старый воин, герой Лекко, Амштетена, Бородина, Красного, Кульма, Бриенна, Фер-Шампенуаза, был уже на настоящем своем поприще. Бесстрашный, привыкший говорить с русским солдатом, чтимый им, он разразился могучею речью и наконец, в доказательство, что не мог бы изменить Цесаревичу Константину, выдернул из ножен полученную в дар от Него шпагу, обернул ее эфесом к мятежникам и стал указывать и громко читать надпись: "Другу моему Милорадовичу". Все это вместе со славным его именем, с отважным видом, с покрытой звездами грудью, оставшейся девственной от ран после пятидесяти сражений, сильно подействовало на солдат: они стояли, вытянувшись, держа ружья под приклад, и робко глядели ему в глаза. Но вдруг — поднятые к верху руки Милорадовича опустились, будто свинцовые, туловище перегнулось, лошадь рванулась вперед, и он упал на грудь Башуцкого. Переодетый отставной поручик Каховский, стоявший в толпе народа за лошадью графа, подкрался к нему и выстрелил, почти в упор, из пистолета в бок, под самый крест надетой на нем Андреевской ленты*. Лишь только Милорадович упал, как раздались выстрелы, и несколько пуль полетело из рядов мятежников в стоявшую за ним толпу. Это обстоятельство осталось неразъясненным, и быть может, что бунтовщики, на минуту образумленные словами Милорадовича, под влиянием свежего еще от них впечатления послали эти выстрелы — его убийцам. Башуцкий, с помощью двух, вызванных тут же из толпы, простолюдинов, понес умиравшего в Конногвардейские казармы, как ближайшее безопасное место. Все это произошло так быстро, что Орлов только еще выстраивал там выезжавших людей. "Напрасно не послушался тебя", — прошептал Милорадович, когда его несли мимо. Полк тронулся к месту назначения**. ______________________ * Кроме этой, безусловно, смертельной раны, Милорадович получил еще другую, довольно глубокую, штыком в спину. По следствию и суду открыто, что сию последнюю нанес, одновременно с выстрелом Каховского, другой офицер, утверждавший, впрочем, что хотел только ранить лошадь, чтобы принудить графа удалиться.
______________________ Мы уже говорили о выстрелах, слышанных Государем, когда Он остановился у дома Главного штаба. Это были те, которые раздались после падения Милорадовича. Вслед за ними принес Государю известие о ране графа прибежавший с Сенатской площади флигель-адъютант князь Андрей Голицын. Государь, в видимом сокрушении, рассуждал перед окружавшими лицами Своей свиты о мрачных происшествиях дня и, обращаясь к толпившемуся вокруг народу, убеждал его разойтись. "По Мне стрелять будут, — говорил Он, — и могут в вас попасть. Не хочу, чтоб кто-нибудь пострадал за Меня. Ступайте по домам; завтра узнаете, чем кончилось. Наденьте шапки, — прибавил Он, обратясь к стоявшим с обнаженными головами, — простудитесь!" И, когда многие повернулись и, идя, начали креститься, Он сказал: "Вот так, хорошо: молитесь Богу, а завтра мы здесь увидимся". Тут же Государь подозвал капитана Игнатьева и сказал ему: "Я знаю привязанность твоей роты к покойному Моему брату и не могу придумать, чем лучше наградить эту роту, как дав ей последний Его Преображенский мундир и Его вензель на эполеты". Эта милость была тотчас объявлена людям и привела их в исступленный восторг. Все в один голос откликнулись: "Рады умереть за Ваше Величество!"* ______________________ * Здесь должно заметить случай, которым подтверждается, что не все, принадлежавшие к заговору, имели сведение о готовившемся на 14-е декабря возмущении или хотели в нем участвовать. При сказанной роте находился временно прикомандированный прапорщик, также из числа заговорщиков. Услышав о Царской милости, он подошел к капитану и убеждал исходатайствовать тут же у Его Величества, чтобы и на него распространено было право носить вензель покойного Императора. Игнатьев, приказав ему возвратиться к своему месту, обещал доложить о его желании своевременно по начальству. Проведя при роте ночь на биваках, этот офицер до возвращения в казармы усердно исполнял свою обязанность, едва ли предугадывая, что скоро потом будет арестован как участник в заговоре. ______________________ Постепенно подвигаясь, Государь достиг уже конца Адмиралтейской площади и находился у угла, образуемого продолжением Вознесенской улицы и домом Лобанова, что ныне здание Военного министерства. В это время пришла Конная гвардия. Обогнув Исаакиевский собор от стороны Синего моста и выехав в бывшую между ним и сказанным домом улицу, полк построился спиною к последнему, в эскадронной колонне. Государь приблизился к рядам и поздоровался с солдатами, которые громко ответили на Его приветствие: "Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!" После сего Он спросил их, признают ли они Его своим Государем, и, когда на этот вопрос от всех чинов, стоявших во фронте, раздалось душевное и долго не умолкавшее: "Ура! Да здравствует Ваше Императорское Величество!", то Он сказал: "Мне не нужно новых уверений в вашей преданности, вы всегда служили верно всем законным Царям. Первый мундир, который я носил, был ваш, и хотя Я был тогда еще ребенком, но с сожалением поменялся им с братом Константином". Затем Он велел полку идти на Сенатскую площадь. По одной ее стороне тянулись тогда заборы, окружавшие строение Исаакиевской церкви и доходившие почти до тех частных домов, которые стояли на месте нынешнего здания Св. Синода; другая же, противоположная, сторона была загромождена выгруженными для строения каменьями, так что до памятника Петра Великого от места, где остановилась Кокная гвардия, было только шагов пятьдесят. Идя на этом пространстве по шести человек в ряд, полк выстроился в две линии, правым флангом в направлении к памятнику, а левым почти примыкая к заборам. Мятежные роты Московского полка стояли, со своей стороны, в густой, неправильной колонне, тылом к зданию Сената. Общая физиономия площади и бунтовавшей толпы — рассказывает один очевидец, случайно зашедший туда во время утренней своей прогулки — представляла зрелище совершенно своеобразное. Тут были лица, каких никогда не видать в Петербурге, по крайней мере, массами: старинные фризовые шинели с множеством откидных воротников; шинели гражданские, порядочные, и при них на головах мужицкие шапки; полушубки при круглых шляпах; белые полотенцы вместо кушаков и тому подобное — целый маскарад распутства, замышляющего преступление. Солдаты, расстегнутые, с заваленными на затылок киверами, в амуниции беспорядочно накинутой, были большею частию пьяны. В середине развевалось одно из знамен Московского полка, а возле него сидел верхом, видимо, поневоле, полицейский жандарм — взятый в плен, как говорила, смеясь, стоявшая вокруг чернь. Все это оглашало воздух дикими воплями, бессмысленным говором, посреди которого слышался иногда явственный крик: "Ура Константину Павловичу!" Солдаты грелись, переминаясь; некоторым хотелось есть, и они посылали на Сенатскую гауптвахту просить хлеба. Из страха ли быть затесненными или заранее предчувствуя свою участь и жалея других, два или три унтер-офицера беспрестанно отгоняли народ от колонны и говорили, что если уже пришлось умирать, так пусть умрут одни они, московцы, а народу не к чему лезть на смерть. В рядах мелькали, по временам, Александр Бестужев, Рылеев и несколько других, не известных нашему зрителю лиц, в упомянутых фантастических нарядах. Один Бестужев ходил в мундире; более никого не было видно в этом месте похожего, по одежде, на офицера или на начальника. Вдруг раздалось несколько выстрелов, которые отняли у нашего повествователя охоту продолжать долее свои наблюдения. Выстрелы были по генералу Воинову, покусившемуся было также уговаривать бунтовщиков. Они ему не нанесли вреда; но флигель-адъютант Бибиков, посланный Государем узнать, отчего медлит приходом вытребованный на площадь Гвардейский морской экипаж, был схвачен и жестоко избит в то время, как пробивался через выставленную мятежниками цепь. Опомнившись от ударов и едва успев освободиться от нападавших на него, он объехал на извощике уже вокруг Исаакиевского собора, чтобы донести Государю, что Гвардейский морской экипаж, о котором дотоле не было известно ничего положительного, присоединился к мятежной толпе Московского полка. Позже открылось, что матросы, вовлеченные в обман, подобно солдатам этого полка, некоторыми из своих офицеров, с самого начала отказались присягать, и хотя бригадный командир Шипов* арестовал ротных командиров, но матросы их освободили. Когда же на Сенатской площади стали стрелять после нанесения раны Милорадовичу, то большая часть экипажа, по крику: "Ребята, слышите ли стрельбу!" — бросилась из казарм, несмотря на усилия командира его, капитана 1-го ранга Качалова**, который еще в воротах старался удержать бежавших. ______________________ * Теперь генерал-адъютант и сенатор, уволенный в бессрочный отпуск.
______________________ Эта новая толпа, примкнув к ротам Московского полка, расположилась впереди их, поперек правого их фланга. При таком подкреплении, полученном бунтовщиками, Государь нашел необходимым отрезать им сообщение с Васильевским островом и прикрыть правый фланг Конной гвардии, для чего отделить оставшуюся при Нем Преображенскую роту и велел принцу Евгению Виртембергскому поставить ее у Исаакиевского моста, но с тем, чтобы Игнатьев, в случае выстрелов по роте, не отвечал на них до особого о том повеления. Принц Евгений поднял свою лошадь на дыбы и, повернув ее, сказал с досадой: "Cela ne servira a rien" ("Она совершенно не слушается" (фр.)). В то же время было послано еще за другими войсками, а Сам Государь, с генерал-адъютантом Бенкендорфом, выехал на Сенатскую площадь, чтобы ближе осмотреть расположение скопища. И Его встретили выстрелами... Теперь, для ясности и полноты рассказа, нам должно возвратиться несколько назад. Великий Князь Михаил Павлович, устранив возникшее утром замешательство в Конной артиллерии, возвращался в Зимний дворец, но на Преображенском плаце Его настиг нарочный, с донесением о случившемся в Московском полку. Великий Князь был и шефом этого полка, и начальником той дивизии, к которой он принадлежал, и потому немедленно поспешил в казармы. Когда Он прискакал туда, часть одного баталиона была уже увлечена злоумышленниками на Сенатскую площадь, а часть другого еще не возвращалась из караулов, которые занимала накануне, так что на месте оставалось от обоих баталионов не более четырех рот. Они были собраны на полковом дворе, а перед ними стоял священник в облачении, за аналоем, и ходили в недоумении генералы Воинов и Бистром, истощившие уже все средства убеждения. При виде Великого Князя солдаты стали кричать "ура" и спрашивать, каким же образом их уверяли, что Его Высочество в оковах. "Вы видите, следственно, что вас гнусно обманули", — отвечал Он и, объяснив им все обстоятельства в истинном виде, спросил, готовы ли они теперь, по долгу своему, присягнуть законному Государю, Императору Николаю Павловичу. "Рады стараться!" — откликнулись выведенные из заблуждения солдаты. "Если так, — продолжал Великий Князь, — то, в большее еще доказательство, что вас обманывали и что от Меня вы слышали одну сущую правду, Я сам вместе с вами присягну". И точно, велев офицерам повторять за священником слова присяги и следить по рядам, как будут произносить ее нижние чины, Михаил Павлович стал возле аналоя и тут же, на полковом дворе, под открытым небом, посреди солдат, принес верноподданнический обет Своему брату — первый еще акт сего рода во всю Его жизнь*. ______________________ * Закон 1797-го года постановляет, чтобы при торжественном объявлении совершеннолетия лиц, по крови к Императорскому Дому принадлежащих, они присягали, в присутствии Монарха, в верности Ему и Отечеству и в соблюдении права наследства и установленного фамильного распорядка. Но при достижении совершеннолетия Великими Князьями Николаем и Михаилом Павловичами торжественного объявления не было, а потому и присяги Они не приносили. Николай Павлович присягнул впервые брату Своему Константину, а Михаил Павлович — в упомянутом теперь случае. ______________________ "Теперь, ребята, — сказал Он, — если нашлись мерзавцы, которые осрамили ваш мундир, то докажите, что есть между вами и честные люди, которые присягали не понапрасну и готовы омыть этот стыд своею кровью". — "Рады стараться", — раздалось снова со всех сторон, и все четыре роты, с своими офицерами, повинуясь беспрекословно командному слову, выступили в совершенном порядке из казарменных ворот, откуда Великий Князь лично повел их по Гороховой к Сенатской площади — повел в полном смысле слова, потому что с Его прибытия в Петербург Ему не успели еще и даже не знали, куда привести верховую лошадь. Вразумленная словами Великого Князя, часть Московского полка пришла к Адмиралтейской площади в ту именно минуту, когда Государь возвращался от скопища мятежников, встретивших Его выстрелами. Офицеры бросились целовать Ему руки и ноги и усердно просили позволения немедленно искупить своею кровью нанесенное полку бесчестье. Государь отвращался еще от мысли кровопролития; но, в свидетельство доверенности Своей к раскаянию пришедшего отряда, поставил его на углу забора перед Исаакиевской церковью, против самых бунтовщиков. Михаил Павлович, которому Государь дал тут Свою лошадь, изъявлял желание идти в ряды возмутившихся, с несколькими старыми и особенно уважаемыми солдатами из верной части полка, чтобы подействовать на первых личным Своим появлением и примером товарищей, но Государь, при виде явной опасности, не допустил этого великодушного порыва. Напрасно Великий Князь несколько раз повторял с жаром: "Ваше Величество, позвольте идти сей час, позвольте отнять знамена", — Государь отвечал и на это: "Нет, останься здесь". Между тем к Нему прибыл генерал-адъютант Васильчиков, и пришли кавалергардский полк и 2-й баталион Преображенского. Оставив Кавалергардов в резерве на Адмиралтейской площади, Государь велел 2-му Преображенскому баталиону, вместе с тремя ротами 1-го, примкнуть, рядами направо, к Конной гвардии и послал генерал-адъютанта графа Комаровского на Васильевский остров, за 1-м баталионом лейб-гвардии Финляндского полка, который должен был занять Исаакиевский мост, а для пресечения разлива мятежников и во все другие стороны предназначил привести на Галерную улицу — в обход по Почтамтской и через Крюков канал — те роты Павловского полка, которые, при первых вестях о возмущении, были поставлены Кавелиным у Зимнего дворца; остававшуюся же свободной между Исаакиевским собором и Конногвардейским манежем позицию, в правом фланге мятежников, занять Семеновским полком. Но как этот полк еще не приходил, то Государь поручил Своему брату ускорить его прибытие и принять потом в Свое начальство отряд, долженствовавший составиться таким образом по ту сторону Исаакиевского собора. Великий Князь встретил Семеновский полк уже на Красном мосту и привел его по назначению, но, по тесноте места, должен был поставить баталион за баталионом, прямо против стоявшей тут мятежной части Гвардейского морского экипажа. Не являлся на место действия еще и другой полк, по всем отношениям близкий сердцу Государя, который, в сане Великого Князя, был его шефом и сперва бригадным, а потом дивизионным командиром — полк Измайловский. Кавелин уже давно, — тотчас по расстановке Павловских рот у Зимнего дворца, — был послан его привести, в таком, разумеется, случае, если в нем спокойно. Но ни посланного, ни полка все еще не было. Позже это замедление объяснилось следующим образом. Приехав в казармы, Кавелин услышал от бригадного командира Мартынова*, что у присяги во 2-й гренадерской роте несколько голосов произнесло имя Константина. Кавелин — прежде поступления в адъютанты к Николаю Павловичу сам Измайловский офицер — хотел удостовериться в расположении умов личными расспросами в роте; но как после присяги один ее взвод пошел относить знамена во дворец, то он обратился к ротному командиру Богдановичу с вопросом, отвечает ли тот жизнию, что люди исполнят свою обязанность. Богданович, не колеблясь, поручился в этом и прибавил, что крики у присяги "Константину" были произнесены только несколькими молодыми офицерами, позади фронта. Кавелин, однако же, дождался возвращения взвода и, вместе с полковым командиром Симанским, пошел в роту, наполовину состоявшую из гренадер 3-й роты, которой он прежде был командиром. Обратясь тут же к людям, он сказал, что про них идет дурная молва, но что он не хочет ей верить, зная прежнюю их отличную службу и доверенность к старшим начальникам, которые никогда их не обманывали. Все солдаты, также подтвердив, что крики "Константину" были не от них, а от молодых офицеров, с восторгом и в один голос отвечали просьбою — вести их, куда угодно начальству. Вследствие того полк был выведен, и генерал-адъютант Левашов, присланный от Государя узнать о причине замедления, уже нашел все в совершенном порядке. Кавелин и Мартынов сами пошли с людьми. Для большей осторожности последний приказал двум надежным унтер-офицерам втайне наблюдать за навлекшими на себя подозрение офицерами, которые, впрочем, шли также во фронте. ______________________ * Умер в 1838-м году, генерал-адъютантом и с.-петербургским комендантом. ______________________ Но прежде еще, чем Измайловский полк успел дойти до места действия, там многое приняло другой вид. Упорство мятежников, которые, несмотря на усиливающуюся вокруг массу войск, продолжали стоять неподвижно на занятых местах; покушение на жизнь графа Милорадовича; насильственные их поступки против разных попадавшихся им в руки лиц; выстрелы по генералу Воинову и другим, наконец и по самом Государе — все это, к сожалению, указывало на необходимость обратиться к мерам более энергическим и решительным. Принц Евгений Виртембергский советовал испытать конную атаку, как средство подавить и рассеять упорное скопище. Государь Сам скомандовал Конной гвардии: "За Бога и Царя, марш, марш", и Орлов повел ее, подивизионно, против мятежной колонны. Но на площади было очень мало снега, неподкованные на шипы лошади скользили по оледенелым каменьям, у людей не были отпущены палаши, и, сверх того, при тесноте места, бунтовщики, в сомкнутой массе, имели всю выгоду на своей стороне. Первая атака и повторенные за ней несколько других остались безуспешными. Напротив, от батального огня, которым встречали мятежники каждый натиск Конной гвардии, в ней многие были ранены, в том числе полковник Вельо*, лишившийся руки. Орлов, видя невозможность врубиться, скомандовал: "Назад равняйсь", и отвел свои дивизионы на прежнее место, оставаясь при отступлении лицом к мятежникам, чтобы наблюдать за их действиями. Движение сие было, однако, не совсем без последствий. Прискакавший в это время из своих казарм дивизион лейб-гвардии Коннопионерного и 1-го Коннопионерного эскадронов, под командою полковника Засса**, одновременно с помянутыми атаками бросился от угла Конногвардейского манежа во фланг мятежников и успел, вдоль Сената, пробиться через их толпу до Исаакиевского моста, где пристроился к правому флангу Государевой Преображенской роты, а вслед за ним пронеслись и два остальные эскадрона лейб-гвардии Конного полка, стоявшие, как говорено выше, в Семеновских казармах и оттого прибывшие позже других. Этот напор Засса был до того быстр и отважен, что в Преображенской роте отряд его приняли даже сперва за врага***. ______________________ * Теперь генерал-лейтенант и комендант города Царского Села.
______________________ Безуспешность кавалерийских атак заставила думать об артиллерии, по крайней мере, для устрашения бунтовщиков ее появлением. Чтоб выиграть время, некоторые предлагали послать за конною; но после бывшего там утром колебания Государь предпочел ей пешую. Увидев между зрителями одного из ее офицеров, поручика Булыгина, Он приказал ему ехать в казармы за орудиями и в лабораторию за зарядами, а вслед за ним послать, с тем же приказанием, к генералу Сухозанету дежурного генерала Потапова; Сам же направился назад на дворцовую площадь, чтобы принять меры к обеспечению Зимнего дворца, где еще прежде того велено было усилить караул обоими саперными батальонами, Гвардейским и Учебным*. В этот переезд Государя опять окружала толпа, и опять приближались к Нему разные лица, с изъявлением своей преданности. Между ними был и Карамзин. Он приехал к назначенному во дворце молебствию, и обе Императрицы, жаждавшие всякую минуту известий с места действия, просили его сходить на площадь и узнать ближе, что там происходит. Выйдя вследствие того, как явился во дворец, в пудре, в мундире и шелковых чулках, Карамзин, надев шубу и теплые сапоги, но без шляпы**, пробрался на булевар и оттуда, сквозь толпу любопытных, сошел поклониться Государю. Сверх того, подошел к Нему тогдашний ганноверский посланник при нашем Дворе, престарелый граф Дернберг. Собравшиеся на булеваре сначала из одного любопытства, иностранные министры поручили почтенному старцу испросить им позволение стать в свиту Государя, как бы в сильнейшее еще подтверждение перед народом законности Его прав. Приняв милостиво привет Дернберга, Николай Павлович поручил ему, поблагодарив своих товарищей, сказать им, "que cette scene etait une affaire de famille, a la quelle 1'Europe n'avait rien a demeler" ("что это происшествие — дело домашнее, совсем не касающееся Европы" (фр.)). Этот ответ очень полюбился стоявшим вокруг русским, а иностранным дипломатам дал первое понятие о характере нового Монарха. ______________________ * Приказание Гвардейскому саперному баталиону идти к Зимнему дворцу получено было с двух сторон. Еще перед совершением присяги, когда один взвод, под командой капитана Квашнина-Самарина, отправленный за знаменем в Аничкин дом, возвращался в казармы, два конно-артиллерийских офицера, скакавшие в санях, перерезали ему дорогу и со словами: "Не присягайте, братцы, вас обманывают", помчались далее. Но Квашнин-Самарин напомнил людям о их долге безусловного повиновения начальникам и привел взвод, в совершенном порядке, на баталионный двор, где тотчас и началась присяга. В назначенное для молебствия время все офицеры, кроме ротных командиров, остававшихся, по особому распоряжению, в казармах, съехались в Зимний дворец. Здесь командир баталиона, полковник Геруа, услышал, что Государь, по поводу каких-то беспорядков, находится на площади, но, не зная еще, в чем дело, отправился за приказаниями к начальнику Гвардейского штаба. Нейдгардт спросил его, отвечает ли он за свой баталион и по отзыву "отвечаю, как за самого себя", приказал вести баталион к Зимнему дворцу и поставить там на большом дворе. Пока это происходило во дворце, флигель-адъютант князь Голицын привез от Государя то же самое повеление прямо в казармы. За отсутствием Геруа, его принял старший из ротных командиров, капитан Витовтов (ныне генерал-адъютант и командир 4-го армейского корпуса). Он велел раздать людям боевые патроны и тотчас повел баталион беглым шагом, так что встретил Геруа уже у экзерциргауза Зимнего дворца, откуда все вместе и прибыли на указанное место большого двора.
______________________ Но среди таких изъявлений приязни сердцу молодого Царя предстояло новое огорчение, столь же малопредвиденное, как и все другие происшествия этого дня. Из состава лейб-гвардии Гренадерского полка две роты 1-го баталиона занимали 14-го декабря караулы в Петропавловской крепости, а две другие и весь 2-й баталион находились в полковых казармах, на Петербургской стороне*. Когда бывшая налицо часть полка, в присутствии полкового командира Стюрлера, начала присягать, подпоручик Кожевников, пьяный, выбежав на обращенную во двор галерею офицерского флигеля и перевесясь через решетку, закричал солдатам: "Зачем вы забываете клятву, данную Константину Павловичу? Кому присягаете? Все обман!" Его тотчас схватили и арестовали; после чего присяга кончилась в порядке. Но, когда люди сели обедать, а офицеры стали уезжать к молебствию во дворец, то командовавший 1-ю фузелерною ротою офицер, уже присягнувший вместе с прочими, подошел к ней со словами: "Братцы, напрасно мы послушались; другие полки не присягнули и собрались на Сенатской площади. Оденьтесь, зарядите ружья, за мной, и не выдавать. Ваше жалованье у меня в кармане: я раздам его без приказа". Рота, по привычке слепо повиноваться начальнику, пошла за ним почти в полном составе, хотя в большом беспорядке, через полковой плац и ворота, на улицу. Полковник Стюрлер, еще не успевший уехать во дворец, узнав о случившемся, схватил первого извощика и бросился в погоню за беглецами. Он настиг их в Дворянской улице и стал уговаривать вернуться; но слова и крик ротного командира взяли верх над убеждениями полкового. Рота побежала на Васильевский остров и оттуда, через Исаакиевский мост, к Сенатской площади, а Стюрлеру осталось только возвратиться в казармы, где, в исполнение присланного между тем от Государя приказания, чтобы полк, по требованию, был немедленно готов, он велел остальной его части скорее одеваться и выходить перед казармы. Тогда баталионный адъютант 2-го баталиона поручик Панов, также присягнувший, зная, что прочие офицеры уже уехали, начал бегать из роты в роту и уверять людей, что им будет худо от других полков и от Константина Павловича; но солдаты не слушали его внушений. ______________________ * 3-й баталион, как во всех полках, находился в загородном расположении. ______________________ К несчастию, пока они, исполняя приказание полкового командира, строились перед казармами, с Сенатской площади донесся гул от выстрелов. Панов воспользовался этим для новых убеждений перейти на сторону Императора Константина, и его слова стали производить некоторое колебание в рядах. Заметив это, он бросился в середину колонны и с возмутительным криком "ура!" увлек несколько рот, вслед за 1-ю фузелерною, по другой, однако же, дороге, именно через Большую Миллионную и Дворцовую площадь. На пути ему вдруг пришла ужасная мысль — овладеть Зимним дворцом и, в случае сопротивления, истребить всю находившуюся в нем Царственную семью. С этим намерением он подступил к главным дворцовым воротам. Здесь комендант Башуцкий, приняв предводимую Пановым и шедшую еще в некотором порядке толпу за новый отряд, присланный Государем для охранения дворца, сам велел караулу от лейб-гвардии Финляндского полка расступиться и пропустить пришедших. Одно милосердие Божие не попустило совершиться злодейскому замыслу. Мятежники, с Пановым в голове, начали смело входить на двор, но там уже стоял только что пришедший и оканчивавший строиться в колонну гвардейский Саперный баталион. Один из приехавших во дворец к молебствию лейб-гвардии гренадерских офицеров, поручик барон Зальца*, увидев из окна, что нижние чины его полка вошли на двор, сбежал вниз и стал расспрашивать людей, зачем они тут. "Мы ничего не знаем, — отвечали они, — нас привел поручик Панов". Тогда Зальца обратился к Панову, который, приложив руку к голове, казался погруженным в размышление о чем-то важном. На вопрос, что все это значит, он поднял обнаженную шпагу и закричал: "Оставь меня", а потом, когда Зальца продолжал спрашивать объяснения, он сказал: "Если ты от меня не отстанешь, я велю прикладами тебя убить". Раздумье Панова происходило от неожиданного препятствия, которое он встретил на дворцовом дворе. Приход Саперного баталиона, предваривший Панова, разрушил его замысел. Подняв шпагу и закричав: "Да это не наши, ребята, за мною!", поворотил свою толпу назад и устремился с нею, через главные ворота, направо. Зальца пошел вслед за ними. В стороне, на площади, стоял в санях полковой командир Стюрлер, который, подозвав его к себе, сказал: "Старайтесь спасти знамя; Панов взбунтовал полк". По удалении лейб-гренадер все наружные выходы дворца тотчас были заняты усиленными постами от лейб-гвардии Саперного баталиона и, сверх того, 1-я Минерная рота стала у главных ворот, 1-й взвод 1-й Саперной роты — на собственном Государевом подъезде, а 2-й взвод 2-й Саперной роты — на Посольском (Иорданском) подъезде. Если бы только несколькими минутами замедлилось прибытие и вступление на двор Зимнего дворца этого баталиона, то нет сомнения, что Панов, имея против себя лишь один слабый караул от Финляндского полка, мог бы исполнить свое зверское намерение, со всеми его неисчислимыми последствиями, почти беспрепятственно! ______________________ * Теперь генерал-лейтенант и 1-й ревельский комендант. ______________________ Государь, ничего не зная о происшедшем, ехал, как мы уже сказали, назад к Зимнему дворцу. Перед зданием Главного штаба Ему встретилась упомянутая толпа со знаменами, но без офицеров и в совершенном беспорядке. В недоумении, хотя и не подозревая еще истины, Он хотел остановить и выстроить людей. На Его "стой" они закричали: "Мы за Константина!" — "Когда так, то вот ваша дорога", — хладнокровно отвечал Государь и, указав им на Сенатскую площадь, скомандовал войскам раздаться и пропустить лейб-гренадер, которые, хлынув мимо Него по обеим сторонам Его лошади, скоро примкнули к прочим бунтовщикам. Само, конечно, Провидение внушило Государю эту мысль. Отстранив раздельное, вдруг на нескольких точках, действие мятежников и кровопролитие почти под окнами дворца, совокупив весь их состав в одно место и облегчив тем последующее их поражение, она одна, можно сказать, решила участь дня. Этою благодатною мыслью и чудесным, за минуту до того, спасением Императорского Дома явно ознаменовалось покровительство Промысла Божия наступившему Царствованию. Здесь мы не можем не остановиться также с умилением еще и перед другими знамениями Провидения, проявлявшимися в этот день, среди измены и клятвопреступления, в тех подвигах истинной доблести, которые оно внушало защитникам правого дела. Так, в том же лейб-гвардии Гренадерском полку командир роты Его Величества, бежавшей с прочими, капитан князь Мещерский настиг солдат на дороге, убедил, при доверии их к нему, почти всех возвратиться к долгу и, вместе со стрелковым взводом той же роты, еще прежде образумленным твердостью подпоручика Тутолмина, привел к Государю*. Так, караул от лейб-гвардии Финляндского полка под командой подпоручика Насакина 1-го, стоявший на Сенатской гауптвахте — следственно, окруженный мятежниками, которых тыл примыкал к караульной платформе — все время бесстрашно выстоял под ружьем. Не слушая ни убеждений, ни угроз бунтовщиков, караул до конца остался непоколебим в исполнении своих обязанностей, даже отдавал честь всякий раз, когда в виду его показывался Государь, и каждые два часа разводил обыкновенную смену, которая проникала через мятежное каре к посту у дома Лобанова и возвращалась тем же путем к гауптвахте, сохраняя должный порядок**. Так, другой караул от того же полка, под командой поручика Зейфорта, назначенный к Главному Адмиралтейству, быв задержан на пути возмутившимися ротами Московского полка, стремившимися на Сенатскую площадь, отбился от них силой и пришел к своему месту***. Кроме оставшихся в скромной безвестности, много в этот день было и других подвигов, которые должны были пролить отраду в сокрушенное сердце Государя. Упомянем, между ними, еще о следующих. Полковник Стюрлер, когда часть его полка была увлечена к мятежу обольщениями Панова и его товарища, презрел, для исполнения обязанности, видимую опасность и, усиливаясь вразумить отложившихся от покорности, пошел в их ряды на Сенатскую площадь; только смертельная рана, нанесенная пулей того же убийцы, от руки которого пал и Милорадович, могла остановить его порыв****. Поручик барон Зальца, исполняя упомянутое выше приказание своего полкового командира, еще на Дворцовой площади остановил знаменщика унтер-офицера Пивоварова, который беспрекословно отдал ему знамя, и вместе с ним, пробиваясь через толпу, побежал к Невскому проспекту. Но настигнувшие их, по приказанию Панова, гренадеры, нанеся Зальцу несколько ударов ружейными прикладами, вырвали у него знамя и передали опять Пивоварову. Далее, однако, близ Адмиралтейства, Зальцу с Пивоваровым, продолжавшим нести знамя, удалось отделиться от толпы, но ненадолго, потому что солдаты, как и в первый раз, снова втолкали знаменщика к себе в середину и уже не выпускали его. Капитан лейб-гвардии Саперного баталиона Витовтов, принявший, как мы говорили, в отсутствие Геруа, повеление вести баталион к Зимнему дворцу, только накануне лишился жены, которой тело даже еще не было положено в гроб, и между тем, забывая душевную скорбь и обратясь весь к призыву долга, немедленно исполнил порученное приказание. ______________________ * В награду Государь предоставил Мещерскому с этою ротою почетное место — присоединиться к саперам для защиты Зимнего дворца.
______________________ Нижние чины, с своей стороны, также показали много примеров верности и военной дисциплины. Мы рассказали уже о приеме, сделанном ими в Преображенском полку 13-го декабря офицеру, который покушался обольстить их ложными уверениями. В тот же день и в Измайловском полку тайно ходил по ротам другой молодой офицер, уговаривая солдат не присягать Николаю Павловичу; но унтер-офицеры удаляли его от них, говоря, что больше верят старшим начальникам и что если он не уйдет, то отведут его к командирам. 14-го числа, при смене утром и выходе из Зимнего дворца конногвардейского караула, командовавший им заговорщик князь Одоевский сказал людям, чтобы они шли домой одни, а ему не время их вести. "Нет, ваше сиятельство, — отвечал старший унтер-офицер и с ним, в один голос, весь караул, — вы слышали, что генерал велел идти к присяге; ведите нас куда приказано, мы вас не отпустим". И действительно, Одоевский принужден был идти с караулом и вместе с ним присягнуть. Караул от лейб-гвардии Павловского полка, под командой унтер-офицера Ивана Тюрикова, выстоял в Московских казармах все время мятежа, с непоколебимою отважностию и верностию своим обязанностям. К поставленной у Исаакиевского моста Государевой роте Преображенского полка несколько раз высылали из мятежнической толпы нижних чинов для переговоров. При запрещении стрелять, которое было строго соблюдено, фельдфебель Андреянов и некоторые из унтер-офицеров отгоняли этих людей или удаляли посредством убеждений. Наконец, когда ротные командиры лейб-гвардии Гренадерского полка Пущин и Штакельберг, стараясь вразумить увлеченные в мятеж свои роты, продолжали уговаривать людей уже внутри самого каре бунтовщиков, и два другие офицера, бросясь на них, закричали солдатам: "Ребята! вот изменники, колите", то солдаты — сами участники бунта — стали, напротив, защищать их, говоря: "Не за что их колоть: они пришли с своими ротами". Но и независимо от этих частных подвигов доблести, утешительна была еще та уверенность, тотчас возникшая из свойства восстания и позже вполне подтвердившаяся по следствию и суду, что даже в рядах самих бунтовщиков помыслы горсти злоумышленников совсем не были помыслами массы и что преступные цели первых не находили никакого сочувствия в увлеченных ими солдатах. Не мечтами о каком-нибудь новом, для них совершенно непонятном порядке вещей; не желанием чуждых им преобразований; не словом "конституция", которому возмутители, чтобы осмыслить его для простодушного солдата, даже придавали нелепое значение "супруги Императора Константина"; не всем этим были обольщены нижние чины; их увлек — повторим здесь опять — выставленный им призрак законности, почерпавший главную свою силу в уверениях отчасти ближайших начальников, что требуемая новая присяга есть обман. Солдаты были, следственно, только жертвами коварного подлога, и с этой точки зрения смотрело на них, потом и правительство, даровав нижним чинам, при искреннем их раскаянии, общее помилование. Возвратимся к ходу событий. Грозившая Царственной семье опасность и нечаянное столкновение Государя с возмутившейся частью лейб-гвардии Гренадерского полка еще настоятельнее требовали усиления мер предосторожности. Государь послал Адлерберга к шталмейстеру Долгорукому с приказанием приготовить, без огласки, загородные экипажи, чтобы, в крайнем случае, обеих Императриц и Августейших детей перевезти, под прикрытием кавалергардов, в Царское Село. Долгорукой был во дворце, и Императрицы, узнав, что Адлерберг приехал с площади, потребовали его перед Себя. Марию Феодоровну он нашел в слезах, вне себя от отчаяния и не таившею самых печальных опасений. Александра Феодоровна сохраняла более спокойствия и твердости духа. Скрыв от обеих цель, для которой он прислан, Адлерберг старался Им передать личную его, основанную на внутреннем предчувствии, уверенность, что все кончится благополучно. Мы уже упомянули, что артиллерии, сперва через Булыгина, а потом через Потапова, послано было приказание явиться на площадь; оно дошло до генерала Сухозанета на возвратном его пути из Конно-артиллерийских казарм. Поскакав в 1-ю артиллерийскую бригаду, он тотчас сам повел оттуда четыре орудия 1-й легкой роты, под командой поручика Бакунина*, и вместе с тем велел бригадному командиру полковнику Нестеровскому отправить вслед за ним прочие орудия, как только будут запряжены; бригадному адъютанту Философову** — ехать, с передками, за зарядами в лабораторию, а поручику Булыгину — отправиться туда же, с нумерами зарядных сум, чтобы принятые заряды привезти прямо ко дворцу. Но в лаборатории едва не встретилось затруднение. Командир ее, полковник Челяев, слышавший о происшедшем бунте, недоумевал, к которой стороне принадлежит присланная команда, и потому никак не хотел выдавать ключей от сараев, так что Философов собирался уже вырубить двери, как вдруг, на счастье, пришел состоявший при лаборатории прапорщик Гольянов, который видел утром прислугу артиллерии и потому мог разрешить сомнение Челяева. Вслед за тем явился и Булыгин, который, снабдив зарядами привезенных с собою из казарм людей и рассадив их на извощиков, поехал вместе с передками на площадь. Еще до прибытия их Сухозанет, близ продолжения Вознесенской улицы, настигнул Государя, возвращавшегося опять от дворца к войскам. По Его приказанию он поставил приведенные четыре орудия поперек Адмиралтейской площади и, сняв их с передков, скомандовал, для острастки бунтовавших, сколько мог громче, чтобы заряжали пушки боевыми зарядами. Государь подъехал к фронту и поздоровался с людьми. "Орудия заряжены, — донес Ему Сухозанет так тихо, чтобы никто другой не мог слышать, — но без боевых зарядов; они скоро будут". ______________________ * Потом адъютант Великого Князя Михаила Павловича и наконец генерал-майор. Умер в 1841-м году на Кавказе от ран, полученных в деле против горцев.
______________________ Между тем дерзость бунтовщиков, подкрепленных лейб-гренадерами, еще более возросла. Они участили свою нестройную стрельбу, и вокруг Государя засвистали пули. Он пристально посмотрел на стоявшего неподалеку Бенкендорфа. Заметив, что последний выговаривает некоторым солдатам, наклонявшим головы от выстрелов, Он спросил, о чем речь, и, выслушав ответ, дал шпоры Своей лошади, которая вынесла Его вперед, под самые пули. Уже и прежде чернь, легко наклонная к буйству и увлекаемая примером безнаказанности, из-за заборов и углов кидала в войска поленьями и камнями; теперь некоторые из простонародья, подкупаемые деньгами и вином, стали явно перебегать к бунтовщикам. При одном из залпов со стороны последних, лошадь под Государем испугалась и отскочила в сторону; тогда Ему кинулось в глаза, что толпа вокруг Него, которую Он сперва не мог уговорить накрыться, стала надевать шапки и смотреть с какою-то наглостию. "Шапки долой", — закричал Он с невольною строгостию. В одно мгновение все головы обнажились, и толпа хлынула от Него прочь. Место было немедленно очищено, и у выходов из улиц расставили кавалерийские пикеты, чтобы никого не пропускать на площадь. Наконец пришел и Измайловский полк. Доложили, что он прибыл в порядке и ждет у Синего моста. Когда Государь подъехал, люди отдали честь с радостными лицами. "Мне хотели вас очернить, — сказал Он, — но Я не поверил; впрочем, если бы нашлись между вами такие, которые хотят идти против Меня, Я не мешаю и позволяю сейчас пристать к мятежникам". — Раздалось единодушное исступленное "ура!" — "Если так, то заряжать ружья". Государь Сам повел полк прямо по продолжению Вознесенской улицы и, оставив его в резерве у переднего угла дома Лобанова, направился, вокруг Исаакиевского собора, к отряду Своего брата, между собором и Конногвардейским манежем, против рядов мятежного Морского экипажа. Здесь Великий Князь Михаил Павлович снова стал предлагать Себя в посредники для убеждения бунтовщиков. Государь, все еще надеясь отвратить кровопролитие, которое иначе казалось неизбежным, не противился более великодушному порыву Своего брата и только приказал сопровождать Его генерал-адъютанту Левашову. Великий Князь подъехал вплоть к экипажу и обратился к людям с обыкновенным приветствием. Из мятежной толпы раздалось дружное: "Здравия желаем, Ваше Высочество!" — "Что с вами делается и что вы это задумали?" — продолжал Он. И матросы начали объяснять, как две недели тому назад, когда никто еще не слыхал и про болезнь Государя Императора Александра Павловича, им вдруг объявили, что Его не стало; как потом приказано было присягнуть Государю Константину Павловичу, и они это беспрекословно исполнили; и как, наконец, теперь заставляют их снова присягать другому Государю, уверяя, что прежний не захотел их присяги и отказался царствовать. "Можем ли же мы, Ваше Высочество, — говорили они, — взять это на душу, когда тот, кому мы присягали, еще жив, а мы Его не видим? Если уже присягою шутить, так что же останется святого!" Тщетно Великий Князь старался заверить их, что Константин Павлович точно по доброй Своей воле отрекся от престола; что Он, Великий Князь, был личным тому свидетелем и что именно на этом основании Сам принес присягу новому Государю. "Мы всегда готовы верить Вашему Высочеству, — отвечали ослепленные лживыми внушениями своих непосредственных начальников, — да пусть Константин Павлович Сам придет подтвердить Свое отречение, а то мы не знаем даже, где Он". Все дальнейшие увещания остались бесполезными. Великий Князь принужден был возвратиться без успеха, едва еще не запечатлев свой мужественный подвиг потерею жизни. В то время как Он увещевал матросов Морского экипажа возвратиться к порядку, между ними бродил, возбуждая их, молодой человек, отставной гражданский чиновник, один из недавних, но самых уже фанатических участников заговора. Он вздумал воспользоваться благоприятным, в его смысле, случаем и, в нескольких шагах расстояния, навел пистолет на брата своего Царя... Великий Князь был спасен только мгновенным движением трех матросов, стоявших также в рядах бунтовщиков. Заметя злодейское покушение, они все трое бросились на преступника с криками: "Что Он тебе сделал!", вышибли у него из рук пистолет и стали бить его ружейными прикладами. Трогательное свидетельство, что даже посреди всех увлечений и разгара страстей народ наш гнушается всяким преступным замыслом против Царственной семьи, искони являющейся предметом его любви и благоговения!* ______________________ * Три матроса, спасшие Великого Князя и потом щедро Им награжденные и навсегда обеспеченные, были: Дорофеев, Федоров и Куроптев. Из обнародованного в общее сведение приговора Верховного Уголовного Суда известно, что мера наказания злоумышленника, схваченного потом уже в Варшаве, была смягчена, против определенной строгостию закона, собственно по ходатайству Великого Князя. ______________________ Описав фазы мятежа и различные изменения, которые он принимал по ходу обстоятельств, мы должны еще упомянуть, хотя несколько позже самого события, о 1-м баталионе лейб-гвардии Финляндского полка, который должен был привести генерал-адъютант граф Комаровский. В казармах, за отъездом полкового командира Воропанова во дворец, он застал одного бригадного генерала Головина, только что возвратившегося с присяги лейб-гвардии Егерского полка. Выведя баталион в полной походной амуниции и с боевыми патронами, они оба вместе с ним направились, согласно приказанию, к Исаакиевскому мосту. На пути Головин узнал, хотя, к сожалению, уже слишком поздно, что пришедшая из караула карабинерная рота Его Высочества не была, вопреки его приказанию, приведена к присяге. Проходя мимо положенных через Неву по льду мостков, он счел нужным, для охранения всхода оттуда на набережную, оставить 3-ю егерскую роту, а остальные три повел вперед в густой взводной колонне, с заряженными ружьями. Далее встретил их принц Евгений Виртембергский, с повелением от Государя спешить на указанное место. Люди почти бегом достигли Исаакиевского моста, и Головин с Комаровским в голове их были уже за половину его, как вдруг на Сенатской площади открылся сильный ружейный огонь, и в то же время в середине колонны на мосту несколько голосов закричало: "Стой!" По этому слову вся колонна остановилась и пришла в некоторое замешательство. Впереди всех была неприсягнувшая рота. Карабинерный ее взвод колебался, однако же, недолго и под командой капитана Вяткина*, перейдя остальную часть моста, стал лицом к памятнику и тылом к реке. Но стрелковый взвод, который стоял не по баталионному расчету, а за карабинерным, не пошел далее. На все убеждения и угрозы бригадного и баталионного командиров, равно и графа Комаровского, люди отвечали одним: что они не присягали Николаю Павловичу и ничего дурного не сделают, но по своим стрелять не станут. Причиною всего этого, как после обнаружилось, был один из тайных заговорщиков, молодой поручик, который, не оглашая ничем своего участия в мятеже, успел скрытными наговорами смутить взвод, весь почти составленный из молодых солдат, вновь поступивших из Учебного карабинерного полка. Следовавшие за стрелковым взводом и остановленные им 1-я и 2-я егерские роты также упорствовали идти с места; но 3-я, оставленная Головиным на набережной Васильевского острова, по его приказанию перешла в полном составе через реку по льду и присоединилась к карабинерному взводу. Вообще это замешательство не имело дальнейших последствий, и даже воля Государя была в точности исполнена, ибо пока место перед Исаакиевским мостом охранялось коннопионерами, ротою лейб-гвардии Преображенского полка и частью 1-го Финляндского баталиона, другая часть сего последнего, в совершенном спокойствии и порядке, оставалась на середине моста, как бы в резерве. ______________________ * Теперь генерал-лейтенант и виленский комендант. ______________________ Государь, до сведения которого все рассказанное нами теперь дошло уже впоследствии, поставя покамест пришедший лейб-гвардии Егерский полк в резерв на Адмиралтейской площади, против Гороховой, за линиею артиллерии, стал Сам опять на прежнем месте, по сю сторону Исаакиевского собора. Таким образом, все наличные силы столицы постепенно были стянуты к одному месту; но прежде чем употребить их в действие, сердце молодого Монарха все еще желало новыми мерами кротости и увещания образумить заблуждающихся. Решено было испытать над ними убеждения религии. В Зимнем дворце, для предназначавшегося торжественного молебствия, с утра ожидали два митрополита: С.-Петербургский Серафим и Киевский Евгений. Государь послал генерала Стрекалова за первым, но ему добровольно сопутствовал и второй. Оба, в том облачении, в каком они были для молебствия, с двумя своими иподиаконами* поехали на площадь в извощичьей карете, на запятки которой стал Стрекалов, в мундире и ленте. Серафим и его иподиакон вышли у ближайшего к площади угла Адмиралтейского булевара; их обступил народ и, припадая к земле, умолял не идти на явную смерть, уже постигшую графа Милорадовича. Но подъехавший генерал-адъютант Васильчиков повторил объявленное уже прежде через Стрекалова желание Государя, чтобы митрополит испытал подействовать на умы заблужденных силою веры. В это время пал, в глазах его, от руки Каховского, полковник Стюрлер. Несмотря на то, ревностный к своему долгу пастырь, приложась к кресту и возложив это знамение мира на голову, пошел к бунтующей толпе; за ним следовали митрополит Евгений с иподиаконами. При виде святителя, идущего под защитой только своего сана и седин, солдаты взяли с плеча и стали креститься, а некоторые и прикладываться к простертому им кресту. Но пока митрополит старался, призывая Бога в свидетели истины своих слов, вразумить их изъяснением событий в настоящем виде и изобразить преступность измены законному Царю и ожидающую виновных кару небесную, предводители возмущения, издеваясь над священным его саном, кричали, что законный их Царь — Константин; что Он в оковах близ столицы; что это дело не духовное, и если архиерей может присягать по два раза на неделе, то такое клятвопреступление им не пример; что им надо не попа, а Михаила Павловича; наконец, велели бить в барабаны, чтобы заглушить его речь, и грозились по нему стрелять: над головою митрополита уже скрестились шпаги и штыки. Мужественная его готовность осталась бесплодной, и он с сподвижниками своими был вынужден поспешно удалиться к забору Исаакиевской церкви, откуда все они возвратились во дворец в простых извощичьих санях**. ______________________ * При Серафиме находился иподиакон Прохор Иванов, при Евгении — Павел Иванов. Прохор Иванов, умерший в 1853-м году, первый из диаконов Православной Церкви удостоился, в двадцатипятилетие 14-го декабря (в 1830-м году), в память событий этого дня, сопричисления к ордену Св. Анны 3-й степени.
______________________ Наступило уже три часа и сильно смеркалось; погода, из довольно сырой, начала переходить в холодную. Мятежники на Сенатской площади были в видимой нерешимости, что предпринять, но упорно стояли на занятом ими месте, шумя и крича еще более прежнего, и хотя большая часть солдат в их рядах стреляла вверх, однако пули ранили многих в Конной гвардии, находившейся ближе прочих войск к их огню. Надежда подействовать увещаниями и снисхождением исчезла, и нельзя было не опасаться, что с наступлением ночи участие черни в бунте будет еще деятельнее, а это могло чрезвычайно затруднить положение войск, со всех сторон ею обступленных. Сами войска горели нетерпением положить конец дерзкому восстанию и начинали роптать на свое бездействие. Но Государю, по естественному чувству пощады, все еще казалось возможным окружить и стеснить бунтующую толпу до такой степени, чтобы принудить ее сдаться без кровопролития. Желая убедиться в том новым осмотром ее расположения, Он опять выехал на Сенатскую площадь; но по Нем снова сделали залп. "Картечи бы им надо!" — закричал вдруг кто-то сзади. Государь обернулся. За Ним был генерал-адъютант Толь. При отъезде Великого Князя Михаила Павловича из Ненналя под свиту Его потребовались все почтовые лошади, и потому Толь, на подставных, отстал и приехал в Петербург только в два часа пополудни. Он явился прямо во дворец; но, услышав там о случившемся, сел вскорости на генерал-адъютантскую лошадь и прискакал на место действия. "Voyez ce qui se passe ici, — сказал Государь, увидев его, — voila un joli commencement de regne: un trone teint de sang!" ("Взгляните, что здесь происходит... Прекрасное начало царствования: престол, обагренный кровью!" (фр.)). — "Sire, — отвечал Толь, — le seul moyen d'y mettre fin, c'est de faire mitrailler cette canaille" ("Ваше Величество... Одно средство окончить все дело — пустить картечью в эту сволочь!" (фр.)). He один Толь был такого мнения. Его разделял и другой человек — прежний начальник Государя по Гвардейскому корпусу, глубоко Им уважаемый за высокие чувства и образ мыслей генерал-адъютант Васильчиков*. "Sire, — сказал и он, — il n'y a plus un moment a perdre; Ton n'y peut rien maintenant: il faut de la mitraille!" ("Ваше Величество... Теперь не должно терять ни одной минуты; добром нечего здесь взять; необходима картечь" (фр.)). ______________________ * Впоследствии граф, князь и председатель Государственного Совета. Увенчанный лаврами воинских и гражданских доблестей и оплаканный Монархом и целой Россией, он скончался в 1847-м году. ______________________ Сам Государь, по убеждениям холодного рассудка, не мог не разделять того же взгляда; но сердце Его противилось сознанию горькой необходимости. "Vous voulez done que le premier jour de mon regne je verse le sang de mes sujets?" "Вы хотите, чтобы я в первый день царствования пролил кровь моих подданных?" (фр.)). — отвечал Он. "Pour sauver votre Empire!" "Чтобы спасти ваше Царство!" (фр.)). — возразил Васильчиков. Действительно, было только два выбора: или пролить кровь лишь нескольких и через то, почти несомненно, спасти всех остальных и самое государство; или, подчинись влиянию личного чувства, пожертвовать для него благом общим. Слова Васильчикова заставили Государя подавить в Себе личное чувство... Конная гвардия была отодвинута вправо и стала тылом к Неве, а коннопионеров отвели на Английскую набережную. Затем из четырех орудий, которые первыми явились на площадь, три, под командой поручика Бакунина, зайдя у самого угла булевара левым плечом вперед, снялись с передков и выстроились перед фронтом лейб-гвардии Преображенского полка, лицом к лицу с мятежнической колонной, а четвертое, с фейерверкером, было отделено к отряду Великого Князя Михаила Павловича, расположенному по ту сторону Исаакиевского собора. Государь велел зарядить картечью. Еще оставался луч надежды, что мятежники, устрашенные такими приготовлениями и не видя себе спасения, сдадутся добровольно. Но они продолжали упорно держаться, с прежними криками. Государь, находясь верхом у левого фланга батареи, послал генерала Сухозанета сказать бунтовщикам последнее слово помилования. Сухозанет поднял лошадь в галоп и въехал в толпу, которая, держа ружья у ноги, расступилась перед ним. "Ребята, — закричал он, — пушки перед вами, но Государь милостив, жалеет вас и надеется, что вы образумитесь. Если вы сейчас положите оружие и сдадитесь, то, кроме главных зачинщиков, все будете помилованы". Солдаты, под видимым впечатлением этих слов, потупили глаза; но несколько офицеров и посторонних людей распутного вида окружили посланного, с ругательством спрашивали, привез ли он им конституцию, и грозились на него. "Я прислан с пощадой, а не для переговоров", — отвечал он, порывисто обернул лошадь и выскочил из среды отшатнувшихся заговорщиков. Вслед ему раздался залп. От выстрелов посыпались перья с его султана, и были раненые за батареей и на булеваре. "Ваше Величество, — донес Сухозанет, возвратись, — сумасбродные кричат: конституция!.." Государь пожал плечами и поднял глаза к небу. Все способы были испытаны и истощены. Настала решительная минута. Он скомандовал: "Пальба орудиями по порядку, правый фланг начинай, первая..." Команда, повторенная всеми начальниками по старшинству, была уже выговорена и последним — Бакуниным. Но сердце Государя болезненно сжалось. Слово "отставь" остановило выстрел. То же самое повторилось опять через несколько секунд. Наконец Государь скомандовал в третий раз. Но произнесенное Бакуниным роковое слово — оставалось без исполнения. Пальник, уже два раза слышавший отказ, не спешил выполнением команды. Бакунин заметил или ожидал это: он мгновенно соскочил с лошади, бросился к пушке и спросил у пальника, зачем он не стреляет. "Свои, ваше благородие!" — отвечал тот робко, вполголоса. "Если бы даже я сам стоял перед дулом, — закричал Бакунин, — и скомандовали "пали", тебе и тогда не следовало бы останавливаться!" Пальник повиновался... Первый выстрел ударил высоко в здание Сената. На него отвечали неистовыми воплями и беглым огнем. Но за первым выстрелом последовали второй и третий, которые разразились в самой середине толпы и тотчас ее смешали. Часть ее бросилась к той стороне площади, которая была занята Семеновским полком, и наперла на него всею силою. Великий Князь, подобно Государю, колебался. "Прикажите палить, Ваше Высочество, — сказал фейерверкер, — не то они самих нас сомнут". Командное слово раздалось и здесь... Измена всегда робка. Заговорщики, забыв все тщеславные замыслы и думая единственно о спасении жизни, обратились в бегство; нижние чины, отовсюду стесненные, покинутые возбуждавшими их зачинщиками, может быть, и внезапно образумленные побегом последних, не могли держаться одни; они также быстро рассыпались по разным направлениям: по Галерной, где стояли роты Павловского полка*, по Английской набережной; одни кидались через загородки на Неву, где падали в глубокий снег; другие старались достигнуть берега Крюкова канала или укрывались на дворах, в погребах, в подвалах... На Сенатской площади, за миг перед тем кипевшей буйной толпой, не осталось никого — кроме тех, которые не могли уже более встать; но их было мало: картечь на таком близком расстоянии или рассыпалась вверх, или, отразившись от земли также вверх, не была смертоносна; она оставила только много пятен на стенах здания Сената и ближайших к нему домов. ______________________ * Эти роты, стоя почти против направленных в мятежников пушечных выстрелов, от которых несколько гренадер даже было ранено, нисколько через то не поколебались и еще открыли по бунтовщикам, когда последние были сбиты, батальный огонь. ______________________ После трех выстрелов артиллерия, по приказанию Государя, взялась на передки и двинулась к памятнику Петра Великого, где, снявшись, сделала еще два выстрела по скопищу, начинавшему было снова выстраиваться, в некотором порядке, на льду Невы. Сверх того, был сделан второй выстрел с позиции Великого Князя Михаила Павловича по толпе, бежавшей вдоль Крюкова канала. Все было кончено... Те места, на которых стояли бунтовщики, тотчас были заняты полками Преображенским и Измайловским, с отделением нескольких взводов из последнего и из Семеновского для поимки и задержания укрывшихся по домам в Галерной. В числе схваченных почти в самую первую минуту находился один из офицеров лейб-гвардии Московского полка, и Толь поскакал во дворец донести о том Государю, предполагая, что Он уже туда возвратился. Здесь, в парадной зале Императрицы Марии Феодоровны, с утра находились целый Двор и съехавшиеся к молебствию лица; все ждали развязки в смертельной тревоге, которую еще более усиливали приносимые с площади отрывочные и разноречивые рассказы, внезапное перед тем вторжение на дворцовый двор толпы лейб-гренадер, что ясно было видно из этой залы, обращенной туда окнами*, и наконец пушечная пальба, которой ни причины, ни последствий никто наверное не знал. Взгляды всех обратились с заботливым любопытством к вошедшему Толю, который спешил во внутренние комнаты, отыскивая Государя. Его, однако, не было еще во дворце, и Толь нашел только Императриц, которые также целое утро ожидали, в чувствах, не доступных описанию... Все время бунта Они провели в угловом, на Адмиралтейскую площадь, маленьком кабинете Императрицы-матери**; супруга нового Императора сидела на окне, откуда, пока еще было светло, видна была, в отдалении, часть места действия. Перед их глазами пробежали по площади, в величайшем расстройстве, возмутившиеся лейб-гренадеры и пронесся на всех рысях, для присоединения к прочим войскам, Кавалергардский полк. Государь неоднократно присылал к Ним с известиями о ходе дел принца Евгения Виртембергского, генерал-адъютанта князя Трубецкого и генерал-лейтенанта Демидова. Когда приехал Демидов, Императрица Мария Феодоровна, при возраставшем в Ней все более и более волнении, возымела трогательную мысль, внушенную высокопоэтическою Ее душою. Она схватила со стола маленький портрет покойного Императора, работы славного Изабе, и, вручая его Демидову, сказала: "Prenez ce portrait et allez le montrer aux insurges: peut-etre que son aspect les fera revenir a eux et rentrer dans 1'ordre!..." ("Возьмите этот портрет и покажите его бунтовщикам; быть может, вид его образумит их и возвратит к порядку!" (фр.)). Когда загремел первый пушечный выстрел, Императрица Александра Феодоровна была в кабинете одна, с возвратившимся с площади Карамзиным. Она пала на колени и в этом положении, в горячей молитве, оставалась до приезда Адлерберга с известием от Государя, что все кончено. Но самого Государя еще не было, и потому беспокойство родительницы и супруги Его не миновалось. "Ah, voila notre cher Toll, — вскричала Императрица Мария Феодоровна, когда он вошел, — que nous apportez-vous encore de nouveau? Mon Dieu, il у a done eu du sang verse!!" — "Calmez-Vous, Madame, — отвечал Толь, — la mesure etait indispensable et elle a etc decisive. Les rebelles s'enfuient de toutes parts et on les saisit. Tout est fmi. Votre Majeste peut etre completement tranquille sur le compte de 1'Empereur et il doit revenir incessament". — "Ah, allez, General, allez le rejoindre" ("Ах, вот наш любезный Толь... Что принесли вы нам нового? Боже мой, стало быть, уже пролита кровь!!" — "Успокойтесь, Государыня, — <отвечал Толь>, — мера была необходима, и она произвела решительное действие. Мятежники разбежались во все стороны и их ловят; все кончено. Относительно Государя Ваше Величество можете быть совершенно спокойны; Он должен сей час сюда прибыть". — "Идите, генерал, идите к Нему" (фр.)). ______________________ * Эта зала отдельно теперь уже не существует и вошла в состав покоев 2-й запасной половины.
______________________ При выходе Толя из дворца, Государь, в сопровождении нескольких генералов и адъютантов, сходил с лошади у подъезда, что под аркою главных ворот. Все время до сей минуты Он провел еще на площади, лично отдавая нужные, по обстоятельствам, приказания. Преследовать и захватывать разбежавшихся было возложено на генерал-адъютанта Бенкендорфа, с четырьмя эскадронами Конной гвардии и Коннопионерным эскадроном, под командой генерал-адъютанта Орлова, на Васильевском острову, и с двумя эскадронами Конной гвардии по сю сторону Невы*. ______________________ * Всего было тогда забрано до 500 человек. Большая часть нижних чинов Морского экипажа и лейб-гвардии Гренадерского полка сама собою воротилась в казармы, где, с истинным раскаянием и в страхе от пагубного своего исступления, просила пощады и помилования. Они, как уже упомянуто, были прощены, и той же милости удостоились и бунтовщики лейб-гвардии Московского полка, во внимание к ревности и усердию остальной, большей его части. ______________________ Между тем совершенно уже стемнело. Чтобы лишить злонамеренных возможности возобновить свои покушения в ночное время, признано было за нужное оставить войска под ружьем на целую ночь. Государь Сам их расставил* и только после этих распоряжений возвратился во дворец. Встреча Его с Царственной семьей была на деревянной лестнице, которая, прежде пожара Зимнего дворца (в 1837-м году), вела из-под главных ворот в переднюю дежурную комнату возле почивальни Императрицы Марии Феодоровны. Эта встреча, это свидание, еще менее доступны нашему перу. Императрице-супруге казалось, что Она видит перед Собою и обнимает совсем нового человека... ______________________ * Расположение войск было следующее: на Дворцовой площади Преображенский полк и две роты 1-го баталиона лейб-гвардии Егерского, при 10-ти орудиях 1-й и 2-й батарейных рот, и три эскадрона Кавалергардского полка; в Большой Миллионной, у моста на Зимней канавке, рота лейб-гвардии Егерского полка, при двух орудиях; у моста Эрмитажного театра другая рота того же полка, при четырех орудиях на углу Зимнего дворца к Адмиралтейству, против сего последнего и на Дворцовой набережной: 1-й баталион Измайловского полка и эскадрон кавалергардов, с четырьмя орудиями; на Адмиралтейской площади 2-й баталион лейб-гвардии Егерского полка; на Сенатской, под командой генерал-адъютанта Васильчикова: баталионы Семеновский и Московский и 2-й баталион Измайловский, при четырех орудиях, и четыре эскадрона Конной гвардии; на Васильевском острову, под командой генерал-адъютанта Бенкендорфа: баталион лейб-гвардии Финляндского полка, при четырех конных орудиях, два эскадрона Конной гвардии и Коннопионерный эскадрон. Затем, на дворцовом дворе оставлены были гвардейский Саперный батальон, к которому примкнул и Учебный, и рота лейб-гвардии Гренадерского полка, а по прочим частям города был наряжен в разъезды лейб-гвардии Казачий полк. ______________________ Вместе с Императрицами находился и Государь Наследник*, которому в этот день еще с утра, в первый раз в жизни, велено было надеть Андреевскую ленту. Государь пожелал вывести Его к выстроенному на дворе Саперному баталиону. Императрица Мария Феодоровна сначала опасалась подвергнуть ребенка простуде, но после уступила, и камердинер Ее Гримм бережно снес его по внутренней лестнице. На дворе Государь показал Своего первенца саперам, прося полюбить Его сына так же, как Он, Государь, любит их; потом передал Великого Князя на руки находившимся в строю георгиевским кавалерам и велел первому человеку от каждой роты подойти Его поцеловать. Заслуженные воины с восторгом и радостными кликами прильнули к рукам и ногам Царственного отрока. ______________________ * Брат Императрицы Марии Феодоровны, герцог Александр Виртембергский, также все утро оставался на Ее половине, в бывшей голубой гостиной, удерживая при себе и обоих своих сыновей, принцев Александра и Евгения, хотя в то время уже взрослых и офицеров. ______________________ Настала, наконец, минута того молебствия, которое предназначалось сперва в 11-м часу, потом во 2-м, и теперь должно было действительно начаться уже почти в половине 7-го, при совершенно других чувствах, чем думали утром. Государь, с Императрицею-супругою Своею и всеми членами Императорского Дома*, вышел, в предшествии Двора и с обыкновенною торжественностию таких выходов, в большую дворцовую церковь. Словами: "Благословен грядый во имя Господне!" встретил нового Императора, при вступлении Его в храм, тот самый иерарх, который еще недавно нес свою жизнь в жертву священному долгу. Во время молебствия возгласа к коленопреклонению не было, все стояли; только Царственная чета, от первого слова Божественной службы до последнего, лежала распростертою на коленях. Всевышний принимал Сердце Царево в Свою руку! ______________________ * Кроме Императрицы-матери, которая, в крайнем изнурении после такого дня, в выходе не участвовала и слушала молебен из ризницы. ______________________ Никто, конечно, из присутствовавших при этом священном обряде никогда не забудет умилительной его торжественности. Все были потрясены; у всех были слезы и в сердце, и на глазах, и, когда в этот заветный для России час впервые возгласилось многолетие "благочестивейшему Императору Всероссийскому Николаю Павловичу", то единодушно и прямо от сердец вознеслась к небу общая и теплая молитва всех стоявших в церкви: "Да подаст ему Господь благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение, и на враги победу и одоление!.." Поистине, скажем еще с тем писателем, на которого мы уже ссылались, история признает, что слова "Божиею милостию" имели свой полный смысл в Императорском титуле Николая 1-го. Он прямо из руки Всевышнего принял Свою корону и, раз приняв ее, мужественно отстоял дар Божий в ту роковую минуту, когда враждебная сила покушалась на ее похищение. Данное Богом, Богом и сохранилось! "Любезный, милый Константин! — написал Государь Цесаревичу в первом волнении своих чувств, — твоя воля исполнена: Я Император; но какою ценою, Боже мой! ценою крови моих подданных..." Еще прежде молебствия, среди всех тяжких забот этого дня, Государь неоднократно обращался мыслию к доблестному воину, положившему за Него живот свой. Для изъявления участия в положении графа Милорадовича и, вместе, для получения точнейших о нем известий были посыланы сперва генерал-адъютант князь Трубецкой, потом генерал Толь. Выйдя из церкви, Государь, не принимавший с самого утра никакой пищи*, тотчас собственноручно написал графу письмо, исполненное чувств признательности, сожаления и — надежды. Милорадович все еще лежал в Конногвардейских казармах; пулю вынули, но с тем вместе врачи произнесли и смертный приговор. Посланный с письмом Кавелин имел приказание сказать, чтобы граф принял эти собственноручные строки в виде личного посещения Государя, которого удерживает приехать лишь чрезвычайная важность обстоятельств. С глубоким чувством и даже усиливаясь приподняться, умиравший отвечал Государеву адъютанту: "Доложите Его Величеству, что я умираю; и счастлив, что умираю за Него!" Когда ему прочли самое письмо, он поторопился взять его из рук читавшего, прижал к сердцу и не выпускал до минуты своей смерти**. Пулю, которой была нанесена рана Милорадовичу, Кавелин принес Государю. ______________________ * Из камер-фурьерского журнала видно, что Их Величества обедали в этот день в 8-мь часов.
______________________ При наступлении ночи, когда все было уже приведено в некоторый порядок, Государь поручил Своему брату съездить еще к арсеналу, чтобы лично удостовериться, все ли там тихо. Великий Князь поехал, в санях, через Миллионную и Царицын луг. Вначале, до моста через Зимнюю канавку, все имело вид только что завоеванного города: вокруг разложенных огней стояли биваками многочисленные войска, на самом мосту — пушки; но, миновав его, сцена тотчас переменялась: улицы были так же безлюдны и тихи, как обыкновенно в ночную пору; изредка только мелькал запоздалый извощик или одинокий пешеход, и ничто по внешности не напоминало и не носило на себе признаков пронесшейся над Россиею грозы. Около арсенала, где занимала караулы Учебная артиллерийская бригада, и на возвратном пути через Дворцовую набережную все было точно так же тихо и спокойно; только от моста у Эрмитажного театра, к стороне дворца, город принимал опять оживленный вид военного стана*. ______________________ * Все это продолжалось только до утра 15-го декабря. По совершенном восстановлении тогда порядка, Государь, объехав все войска и отблагодарив за усердие, верность и отличный порядок, велел их распустить. С тем вместе войска, находившиеся в загородном расположении, которым накануне отдан был приказ подойти к столице, были возвращены в свои квартиры, кроме лейб-гвардии Драгунского (ныне Конно-Гренадерского) полка, приведенного для разъездов, и двух эскадронов полков лейб-гвардии Гусарского и Уланского, оставленных близ города, для поимки разбежавшихся заговорщиков. ______________________ Когда Великий Князь вошел в кабинет Государев, Ему представилось совершенно неожиданное явление. Перед новым Императором лежал на коленях, умоляя о жизни, один из заговорщиков, стяжавших вдруг самую несчастную известность... Он и многие другие из его соумышленников были уже схвачены, или сами явились с повинною, и Государь, чуждый утомления, тут же, в глубокую ночь, в шарфе и ленте, как был целый день, делал им первые допросы, принимал стекавшиеся со всех сторон донесения и отдавал нужные приказания*. Великий Князь со своей стороны, не знав ничего о заговоре, до тех пор относил все случившееся единственно к недоразумениям по случаю новой присяги и только при виде этой сцены понял истину. ______________________ * Государь и позже не ложился ни на минуту в эту ночь, проведя ее всю в тех же занятиях. Императрица Александра Феодоровна возвратилась от молебствия в свои покои без голоса и без сил. Все Царственные дети провели ночь в двух комнатах, как бы на биваках. ______________________ На другое утро появилось в петербургских газетах краткое известие о событиях рокового дня. Вот его заключение: "Происшествия вчерашнего дня, без сомнения, горестны для всех Русских и должны были оставить скорбное чувство в душе Государя Императора. Но всяк, кто был свидетелем поступков нашего Монарха в сей памятный день, Его великодушного мужества, разительного, ничем не изменяемого хладнокровия, коему с восторгом дивятся все войска и опытнейшие вожди их; всяк, кто видел, с какою блистательною от-важностию и успехом действовал Августейший брат Его, Великий Князь Михаил Павлович; наконец всяк, кто размыслил, что мятежники, пробыв четыре часа на площади, в большую часть сего времени со всех сторон открытой, не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных, и что из всех гвардейских полков ни один в целом составе, а лишь несколько рот двух полков и Морского экипажа могли быть обольщены или увлечены пагубным примером буйства; тот, конечно, с благодарностию к Промыслу признает, что в сем случае много и утешительного; что оный есть не иное что, как минутное испытание, которое будет служить лишь к ознаменованию истинного характера нации, непоколебимой верности величайшей, без всякого сравнения, части войск и общей преданности Русских к Августейшему их законному Монарху". Прибавим с нашей стороны, что опасность была очевидна. Гвардия дралась против гвардии; Государь, единственная опора Империи, несколько часов сряду отваживал свою жизнь; народ находился в волнении, и трудно еще было распознать истинное настроение умов; был известен заговор, но оставались еще сокрытыми во мраке глава его и его объем; все было еще окружено непроникнутою тайною, и все могло сызнова начаться. Эти размышления представляли мало отрадного; но мы видели твердость, присутствие духа юного Монарха; офицеров они удивили, а солдат привели в восторг. Победа осталась на стороне престола и верности, и этого было довольно, чтобы войска душою привязались к своему новому Царю. Все и в их рядах, и в народе поняли, что если бы опасность возобновилась, то новый вождь, новый Монарх — достоин и способен всем руководствовать и все отразить. Вскоре, действительно, вся сеть заговора была открыта, все участники его захвачены и преданы смягченной Монаршим милосердием каре, и семя зла истреблено. Тогда, при торжественном молебствии и поминовении на Сенатской площади, Император Николай, в манифесте 13-го июля 1826-го года, представившем вместе и величественную программу Его царствования, сказал Своей России: "Обращая последний взор на сии горестные происшествия, обязанностию Себе вменяем: на том самом месте, где в первый раз, тому ровно семь месяцев, среди мгновенного мятежа, явилась пред Нами тайна зла долголетнего, совершить последний долг воспоминания, как жертву очистительную за кровь Русскую, за Веру, Царя и Отечество на сем самом месте пролиянную, и вместе с тем принести Всевышнему торжественную мольбу благодарения. Мы зрели благотворную Его десницу, как Она расторгла завесу, указала зло, помогла Нам истребить его собственным его оружием — туча мятежа взошла как бы для того, чтобы потушить умысл бунта. Не в свойствах, не во нравах Русских был сей умысл. Составленный горстию извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную; но в десять лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и всегда будет неприступно... Все состояния да соединятся в доверии к правительству. В Государстве, где любовь к Монархам и преданность к престолу основаны на природных свойствах народа, где есть отечественные законы и твердость в управлении, тщетны и безумны всегда будут все усилия злонамеренных: они могут таиться во мраке, но при первом появлении отверженные общим негодованием, они сокрушатся силою закона. В сем положении государственного состава каждый может быть уверен в непоколебимости порядка, безопасность и собственность его хранящего, и спокойный в настоящем, может презирать с надеждою в будущее. Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершения всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут приняты Нами с благоволением: ибо Мы не имеем, не можем иметь другого желания, как видеть Отечество наше на самой высшей степени счастья и славы, Провидением ему предопределенной. Наконец, среди сих общих надежд и желаний, склоняем Мы особенное внимание на положение семейств, от коих преступлением отпали родственные их члены. Во все продолжение сего дела, сострадая искренно прискорбным их чувствам, Мы вменяем Себе долгом удостоверить их, что в глазах Наших союз родства передает потомству славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или преступления. Да не дерзнет никто вменять их по родству кому-либо в укоризну: сие запрещает закон гражданский и более еще претит закон христианский". Мы начали рассказ наш письмом юного Великого Князя Александра Павловича к графу Кочубею. Приведем здесь еще другое трогательное письмо, которое вскоре после происшествий 14-го декабря было написано престарелой родительницей уже опочившего Императора Александра I к тому же самому лицу. Кочубей находился тогда за границею*, и вот что писала ему 16-го февраля 1826-го года Императрица Мария Феодоровна: ______________________ * Взысканный милостию Государя Императора Николая Павловича, также как и Его предшественника, Кочубей был потом князем, председателем Государственного Совета и государственным канцлером по внутреннему управлению. Умер в 1834-м году. ______________________ "Я долго не отвечала, граф, на ваши два письма 11-го декабря и 3-го января, оттого что желала собственноручно писать к вам, а так была подавлена горестью, что едва могла вести переписку с моим семейством. Я чувствую себя очень, очень несчастною, и три месяца, прошедшие со дня нашей ужасной потери, были для меня тремя месяцами мучений и тоски. Смерть моего сына, этого ангела, застигла нас врасплох, поразила, как громовым ударом; мы продолжали еще утешать себя надеждою, хотя, признаюсь, мое материнское сердце, даже в то время, когда она улыбалась нам, испытывало смертельную тоску, и это тоскливое предчувствие, к несчастию, оправдалось 19-го ноября. 27-го я узнала о потере возлюбленного сына, который составлял счастие и славу моей жизни, всю прелесть и сладость моего существования. Перо не в состоянии передать того, сколько я выстрадала. Я думала, что потеря сына — верх несчастия; но 14-е декабря ознакомило меня с новым родом ужасных мучений: в этот день два мои сына подвергали свою жизнь опасности и спокойствие государства зависело от гибельной случайности. Милосердие Божие отвратило это бедствие, и благородное поведение моего сына Николая, величие его души, твердость и удивительное самоотвержение, равно как похвальная храбрость Михаила, спасли государство и семейство. Этот день был до того ужасен, что, когда к вечеру все было усмирено и я осталась одна в моей комнате, то возблагодарила Бога, что сердце мое занято опять только постоянною моею скорбью. Но что за ужасное событие! Благодарю Небо, что наш возлюбленный Император Александр не знал его во всех подробностях, хотя и имел сведение о существовании заговора. Вознесем моления к Всевышнему и за то, что участники в бунте, большею частию, люди молодые, мало значащие, которые, за исключением предводителей, были увлечены гордостию и самолюбием, не замечая, быть может, пропасти, в которую они стремились. Сами начальники бунта не имеют, по своим прежним заслугам, особенного значения. Есть между ними люди храбрые, но, благодаря Бога, храбрость у нас в России — наследственная доблесть военных. Во всяком случае горько, что они своим преступлением запятнали честь и звание офицера и повергли в отчаяние своих родителей и жен... 20-го числа прибудет в Царское Село печальный кортеж с телом нашего Ангела. Вы можете представить себе, как для меня будут тяжелы и этот, исполненный скорби и печали, день и последующие за ним две недели. Погребение назначено 13-го марта; по совершении его нам останется только одно воспоминание об этом Ангеле благости" (подлип, на фр.). Прошли годы. При свиданиях Государя Императора Николая Павловича с Цесаревичем Константином, когда речь касалась описанных нами событий, Цесаревич всегда неохотно вступал о них в разговор. В 1829-м году Они ехали вместе из Замосца в Луцк. "Надеюсь, — сказал Государь в минуту откровенной беседы, — что теперь, по крайней мере, ты отдаешь справедливость Моим тогдашним поступкам и их побуждению и сознаешься, что в тех обстоятельствах, в которых Я был поставлен, Мне невозможно было поступить иначе". Цесаревич опять старался прервать разговор и наконец сказал, что, может быть, оставит после Себя акт, в котором раскроются и Его взгляд на это дело, и причины Его действий. После Его кончины, в 1831-м году, Государь, увидясь в Гатчине с княгинею Ловицкою, сопровождавшею туда тело почившего, сообщил ей об этом разговоре. Княгиня отвечала, что если Цесаревич исполнил свое намерение, то, вероятно, найдется что-нибудь в Его письменном столе, спасенном в Варшавскую революцию 1830-го года с отломленными ножками и оставшемся с того времени запечатанным. Стол был принесен и отперт; но в нем оказалось одно только старинное духовное завещание, 1808-го или 1809-го года, в виде краткой записки, уничтожившееся уже смертью того лица, в пользу которого оно было сделано. С тех пор миновало опять более двадцати лет, и дело само собою впало в забвение. Вдруг, после смерти, в августе 1852-го года, министра Императорского Двора генерал-фельдмаршала князя Волконского, при разборе его бумаг неожиданно нашлись четыре тетради одинакового содержания и с одинаковым заглавием: "Любезнейшим Своим соотчичам от Его Императорского Высочества Цесаревича Великого Князя Константина Павловича торжественное объявление". Все четыре экземпляра были скреплены по листам собственною рукою Цесаревича, и два из них вложены в незапечатанные пакеты, адресованные на имя: один — Государя Императора Николая Павловича, другой — Государыни Императрицы Марии Феодоровны. При каждом из последних двух экземпляров были и письма, подписанные Цесаревичем, с пометою "Варшава", но без года и числа. Нет сомнения, что это объявление и составляло тот акт, о котором говорил Цесаревич в 1829-м году и который не был обращен по назначению, вероятно, вследствие изменившихся обстоятельств, ни при Его жизни, ни после кончины. Но каким образом сии бумаги перешли к князю Волконскому и хранились до его смерти в совершенной для всех, не исключая самого Государя, неизвестности? Ответ на это может быть только один. Вскоре по кончине Цесаревича умер приближенный к Нему, пользовавшийся полною Его доверенностью генерал Курута, и все оставшиеся после него бумаги Государь Император, не рассматривая их, повелел передать князю Волконскому. Думать должно, что в том числе был и помянутый акт и что Волконский, ограничась хранением врученных ему бумаг, их не вскрывал или, по крайней мере, не сообщал никому другому; пережившие же Куруту из приближенных к Цесаревичу лиц, может быть, также знавшие о существовании и содержании сего акта, никому о том не заявляли, не имев в виду положительно выраженной на сие воли почившего... Прошли еще годы. Император Николай опочил от трудов Своих смертию праведника, смертию, которая неземным ее величием удивила современников и осталась назиданием для потомства. 26-го августа 1856 года преемник Его престола и доблестей, испросив благословение Всевышнего, возлагал на Себя в первопрестольной столице, колыбели Своего рождения, венец предков. Среди выражений и знаков благоволения к каждому из сословий в государстве, благодушная мысль Монарха склонилась и к тем несчастным, которые, быв увлечены, одни обольщениями самонадеянности, другие неопытностию молодости, тридцатилетним заточением и раскаянием искупали свою вину. В самый день священного Своего Коронования Император Александр II помиловал всех причастных к печальным событиям 14-го декабря; милосердие Его распространилось и на все потомство осужденных — и живых, и умерших. "Дай Бог, — сказал нововенчанный Император, повелевая редактору настоящего описания перепечатать его книгу для общего сведения, — дай Бог, чтобы впредь никогда не приходилось Русскому Государю ни наказывать, ни даже и прощать за подобные преступления!"... Восшествие на престол императора Николая 1-го, Составлено, по Высочайшему повелению, статс-секретарем бароном Корфом. Изд. третье (первое для публики). СПб., 1857.
Корф Модест Андреевич, барон (1800-1876) — русский историк, государственный деятель. | ||
|