Книга: Риторика. Инвенция. Диспозиция. Элокуция. Клюев E. В. глава 4

ГЛАВА 4. ЭЛОКУЦИЯ

§ 1. Элокуция в составе риторики

При желании осуществить «официальное представление» элокуции можно исходить из следующих (обычных для пособий по риторике) уста­новок.

Тот, кто предлагает вниманию слушателей сообщение, имеет перед со­бой отнюдь не только задачу предоставить в их распоряжение определен­ный материал (инвенция) и не только задачу распределить этот материал так, чтобы им удобно было воспользоваться (диспозиция), но и задачу «подать» материал определенным образом; или старомодно выражаясь, определенным слогам. За слог и отвечает третий раздел риторики — элоку­ция.

В сущности же элокуция изначально давала рекомендации довольно широкого спектра и апеллировала к таким категориям, как:

· aptum — подбор целесообразных языковых средств,

· puritas — грамматическая правильность,

· perspecuitas — ясность мысли,

· omatus — красота выражения.

Очевидно, стало быть, что вопрос о том, как сказать, отнюдь не ставился исключительно в плоскость «сказать красиво». Красота, в соответствии с приведенными выше категориями, становилась на их фоне своего рода следствием чистоты мышления и изложения.

Вне всякого сомнения, было бы весьма и весьма теоретически заманчи­во попытаться представить здесь элокуцию подобно тому, как была пред­ставлена диспозиция, то есть повторить названия логических ошибок и. проследить, как они выглядят в «позитивном варианте».

Однако, как всякая чрезмерно «стройная» теория, подобная конструк­ция, видимо, выглядела бы подозрительно. Поэтому данную идею при­шлось оставить в покое. Однако всякий раз, когда мы будем располагать возможностью соотнести ту или иную фигуру с соответствующим ей пара­логизмом, попытка такая будет предприниматься.

Переходя к теории фигур, как часто еще называлась элокуция (а впо­следствии и риторика в целом), следует, видимо, еще раз напомнить, что фигуры в данном пособии рассматриваются как позитивные аналоги логиче­ских ошибок.

К настоящему времени ни для кого, пожалуй, уже не является вопросом тог факт, что логические ошибки, с одной стороны, и риторические откры­тия (будем теперь пользоваться термином риторика в позднем значении этого слова, имея в виду риторическую функцию употребления языка) — с другой, имеют одну и ту же природу. Однако все еще остается вопросом, в чем именно эта «природа» проявляется.

Не претендуя на развернутый и тем более исчерпывающий ответ, ска­жем только, что разгадка может находиться прежде всего в плоскости «системы координат», применительно к которой рассматривается то или иное речевое явление. Дело, на наш взгляд, в том, что оценка задается са­мой системой координат, иными словами, типом сообщения, к которому принадлежат соответствующие высказывания.

Внутренняя «среда» речевого целого как система однородно соотнесен­ных компонентов создает необходимый фон для восприятия «проблематичного» речевого явления: будет оно логической ошибкой или риторическим открытием, зависит от того, как оно взаимодействует с дру­гими компонентами внутренней среды. Внутренняя среда и выступает той системой координат, в которой квалифицируется речевое явление.

Однако данная система координат входит в другую систему координат, более общего свойства: имеется в виду вся совокупность сообщений какого-либо типа, организованных приблизительно одинаковым образом, что, в свою очередь, дает возможность квалифицировать эту совокупность как определенный стиль речи.

Особенно вдаваться в подробности риторики как учения о стиле здесь едва ли целесообразно. Хотя риторика первоначально действительно игра­ла и эту роль, соответствующие полномочия были впоследствии переданы поэтике и стилистике, которые и стали отвечать за стилистические катего­рии. В том же дискурсивном варианте риторики, который здесь предлага­ется, учению о стиле просто не остается места.

Заметим тем не менее, что, даже не разбираясь с понятием стиля как та­кового, легко представить себе, что «риторические открытия» типа голово­кружительных метафор, гипербол, парафразов уместны далеко не в любом типе текста. Или, говоря осторожнее, не в любой тип текста они могут быть включены органично.

Но речь идет исключительно о резко индивидуальных метафорах, гипер­болах, парафразах и проч., между тем как существуют, и на это постоянно указывается в нашем пособии, и так называемые общеязыковые варианты тех же самых речевых явлений.

Эти-то общеязыковые варианты и являются мостиком от естественного языка к естественному языку в риторической функции. «Укорененность тро­па в самой структуре языка, — пишет в высшей степени авторитетный ис­следователь тропов В.Н. Топоров, — и органическая предрасположенность языка к созданию тропов никогда не отвергались, но явно недооценива­лись».[1]

И действительно, запрета на использование фигур в каком бы то ни было типе сообщения налагать не принято: если фигура выполняется мас­терски и с учетом «времени и места», она обычно не подлежит суду.

Этой общей рекомендацией учебных пособий по риторике прошлого века ограничимся и мы. Дело ведь еще в том, что отношения между разны­ми типами текстов сегодня и отношения между разными типами текстов, скажем, в античности, естественным образом неодинаковы. Вот почему проекция теории стиля на современную текстовую практику может быть, мягко говоря, непродуктивной,

§ 2. Прямые тактики речевого воздействия

Элокуция начинается с обсуждения вопроса о том, каким образом раз­ные тактики речевого поведения ведут к речевому успеху. При этом имеется в виду, что — при обилии видов конкретных речевых тактик — всю их сово­купность можно в конце концов соотнести с одним из двух родов:

· прямые тактики речевого воздействия,

· косвенные тактики речевого воздействия.

В этом параграфе мы обсудим преимущества и недостатки прямых так­тик речевого воздействия на фоне косвенных тактик. Сами же по себе кос­венные тактики речевого воздействия составят содержание § 3.

Вопрос о возможностях прямых и непрямых тактик — вопрос чрезвы­чайно сложный и замыкающийся фактически на два круга проблем: про­блемы искренности и проблемы эффективности высказывания.

Прямая тактика речевого воздействия есть тактика открытого типа. Предполагается, что, пользуясь открытыми Тактиками, говорящий сообща­ет слушателю просто и непосредственно то, что имеет в виду. О подобного рода речевых тактиках точно высказался один из выдающихся современ­ных лингвистов Дж. Серль:

«К простейшим случаям выражения значения в языке относятся такие, при которых говорящий, произнося некоторое предложение, имеет в виду ров­но и буквально то, что он говорит. В таких случаях происходит следующее:

говорящий стремится оказать определенное… воздействие на слушающего; он стремится сделать это, побуждая слушателя опознать его намерение с опо­рой на имеющиеся знания о правилах, лежащих в основе производства выска­зываний. Известно, однако, что подобная семантическая простота присуща далеко не всем высказываниям на естественном языке: при намеках, выпадах, иронии, метафоре и т. п. значение высказывания данного говорящего и значе­ние соответствующего предложения во многих отношениях расходятся...»[2]

Высказывание это интересно не только в том отношении, что фиксиру­ет дистанцию между прямыми и непрямыми способами выражения значе­ний в языке. Оно еще и квалифицирует первые как «простейшие», что для понимания сути прямых тактик воздействия на слушателя чрезвычайно интересно.

Видимо, их действительно можно считать «простейшими» — в том от­ношении, что они практически не могут быть видоизменены. Раз и навсегда найденная форма сохраняется не потому, что она удачна или представляется таковой, а потому, что она не может быть другой: повторим, прямые значе­ния языковых единиц не подлежат варьированию.

Первое, что в этой связи приходит на память» это лозунги советского периода отечественной истории: «Превратим Москву в образцовый ком­мунистический город!», «Все, что намечено партией, — выполним!» «Родине — наш ударный труд» и проч. (В настоящее время, кстати, — в каче­стве, может быть, запоздалой реакции на «лозунговый» тип подачи сооб­щения распространены, обращения прямо противоположного типа, во­обще лишенные какой-либо декларативности, с откровенной надписью — «Просто так!».)

Однако на самом ли деде так плохи лексические повторы? Не имеет ли смысла оценить в них хотя бы такое явное достоинство, как точная и регу­лярная отсылка все время к одному и тому же объекту? Между прочим, прежде всего (хотя, разумеется, и не исключительно) такие повторы прида­ют сообщению то важное свойство, которое в современной литературе по лингвистике обозначается словом «связность».

Исходя, в частности, и из этого достоинства прямых тактик речевого воздействия, многие предпочитают именно их, ценя, однако, не только их «точность и последовательность», но и неконфликтность по отношению к критерию искренности. Так, среди журналистов (особенно начинающих) считается едва ли не само собой разумеющимся, что прямые тактики рече­вого воздействия наиболее предпочтительны, прежде всего, как показате­ли «честных» коммуникативных стратегий.

Это мнение было бы справедливо в том случае, если бы за всеми кос­венными тактиками речевого воздействия скрывались «нечестные», предо­судительные речевые цели. Однако, разумеется, это отнюдь не так: косвен­ные тактики речевого воздействия вовсе не базируются на том, что любая речевая цель, которую мы не называем прямо, не может быть названа пря­мо в силу ее «недоброкачественности».

Другое дело, что высказанное косвенно по причинам собственно се­мантического свойства часто не может быть «переведено» на язык прямых формулировок. Но утаить речевую цель отнюдь не обязательно означает «приготовить неприятный сюрприз»: часто прямое называние речевой це­ли просто расстраивает взаимодействие (ср.: «Сейчас я похвалю Вас...» или «В следующем моем высказывании я высоко отзовусь о Ваших способно­стях...» и проч.).

Тем не менее, практика показывает, что в большинстве речевых ситуа­ций говорящие даже не сомневаются в необходимости прямо формулиро­вать свою речевую цель: дескать, давайте называть вещи своими именами. Подлинные («свои») имена вещей едва ли действительно кому-нибудь из­вестны.

Это, кстати, прекрасно понимала классическая риторика. «Уже предста­вители философской школы элеатов (VI — V вв. до н. э. — Е.К.}), поста­вившие под сомнение тезис о естественной и необходимой связи между названием (словом) и вещью, выдвинули концепцию условности такой связи, которая предполагала принципиальную возможность конструиро­вания ее новых форм, отличных от существующей… Признание возможно­стей разных форм языкового выражения одного и того же содержания при­вело к идее выбора стилистически отмеченных форм и к использованию их с целью убеждения слушающего, руководства его душой. Таким образом, сам язык через его фигуры становился средством психического воздейст­вия на слушателя».[3]

Здесь важно подчеркнуть, что варьирование форм выражения оказыва­ется законом самого языка. Действительно, если связь между словом и ве­щью произвольна (это их отношение выдающийся лингвист Фердинанд де Соссюр назвал «асимметричным дуализмом языкового знака»), то «имен вещей», которые отвечали бы сущности вещей/просто не существует. Лю­бое имя, с этой точки зрения, условно, то есть вариабельно.

Иными словами, проблема выбора между прямыми и непрямыми фор­мами воздействия на слушателей отнюдь не сводится к лингвистически безответственной и творчески бескрылой формулировке «давайте называть вещи своими именами». В современной лингвистике проблема эта выгля­дит, например, как сложнейшая проблема соотношения прямых и Косвен­ных речевых актов. Занимающиеся этой проблемой утверждают, что суще­ствуют такие коммуникативные ситуации, в которых прямой речевой акт невозможен или нежелателен. Вообразим себе хотя бы некоторые из таких коммуникативных ситуаций.

· Ситуация А

Вы впервые приходите в качестве гостя в дом, с хозяевами которого вы едва знакомы. Вас сажают спиной к открытому окну, из которого дует. Вам ' кажется, что следует закрыть окно.

Как может быть сформулировано в речи это ваше желание?

· Ситуация Б

Ваша невеста приготовила к какому-то торжеству пирог. Пирог сильно недосолен. Соли на столе нет* Вы считаете, что соль необходима.

Как вы обозначите в речи ваше мнение?

· Ситуация В

Ваш друг приглашает вас провести вечеринку вместе с ним. Компания, в которую вас приглашают, не устраивает вас, но состоит из людей, кото­рые дороги вашему другу, Вы чувствуете себя вынужденным отказаться,

Каким образом ваш отказ Может быть представлен в речи?

Перечисленные ситуации относятся к кругу этикетных (то есть кон­венциональных, «договорных») речевых ситуаций. Именно на их примере удобно показать явную предпочтительность косвенных форм выражения прямым. Так, прямая тактика предполагает в первом случае (ситуация А) просьбу «Закройте, пожалуйста, окно», обращенную к хозяину дома; во втором случае — просьбу к невесте «Принеси, пожалуйста, соль» (ситуация Б); в третьем случае — высказывание, адресованное к другу: «Меня не устраивает твоя компания» (ситуация В). По-видимому, это единственно возможные формы обозначения соответствующих речевых намерений пря­мо. Однако мало кто сочтет их приемлемыми;

В самом деле, ситуация А, скорее всего, будет решена вами следующим образом: «Вам не дует?» (обращение к соседу) или «Сегодня холодный ве­чер» (высказывание в пространство), или «Синоптики обещали потепление» (высказывание в пространство), или «Не лучше ли нам закрыть окно?» (приглашение к участию в обсуждений проблемы) и т. д.

Применительно к ситуации Б вы выберете, вероятнее всего, что-нибудь вроде: «Что-то мне сегодня все кажется несоленым» или «Я всегда все солю дополнительно», или «У тебя не найдется соли?» (последняя форма предпо­лагает, разумеется, не праздный интерес к тому, есть ли в доме соль, а на­мерение получить ее) и т. п.

Ситуация В может быть наиболее успешно преодолена посредством формулировок типа: «Я очень занят сегодня вечером» или <4Спасибо, лучше в другой раз", или «Боюсь, что я буду себя чувствовать не в своей тарелке».

Показательно, что для всех ситуаций предложена не одна, а сразу не­сколько косвенных тактик, в то время как вариации на прямой форме (при сохранении нужного нам смысла) не были столь уж очевидно возможными. Кроме того, в каждом из случаев оперирование прямыми формами, строго говоря, было исключено.[4]

Приведенные случаи, как представляется, хорошо демонстрируют раз­ницу между неварьирующимися прямыми тактиками речевого воздействия и прекрасно поддающимися варьированию косвенными тактиками. Кста­ти, невозможность варьирования прямых форм выражения (одно слово, одно словосочетание, одно предложение) прекрасно согласуется с известной мыслью академика Л. В. Щербы насчет того, что в языке нет синонимов есть плохое знание языка.

Так оно и есть: варианты прямых форм выражения не могут продолжи­тельное время сосуществовать в языке. Либо один из них отмирает через короткое время, либо варианты эти, в конце концов, расходятся в значении или употреблении. А вот одной прямой возможности соответствует, как угодно много косвенных.

Тем не менее, опыт показывает, что современный носитель языка, бо­лее иди менее хорошо владеющий прямыми формами выражений, часто оказывается совершенно беспомощным перед косвенными. Фактически любая из косвенных тактик оказывается не вполне точной. Может быть, это одна из причин, в силу которых из речевого обихода постепенно ис­чезают искусства, связанные с косвенными речевыми тактиками:

· искусство комплимента

(реакция на комплимент чаще всего искажена: ср. «Как вы сегодня хоро­шо выглядите!» — 2А обычно я/ что же/ плохо выгляжу?" «Какое красивое пла­тьев — »А сама я /по-вашему/ некрасивая?"; «Очень тонкое замечание!» — «Я вообще тонкий человек» и др., свидетельствующие, что вместо того, чтобы принять комплимент как подарок (а комплимент по сути своей и есть по­дарок) и поблагодарить за него, адресат начинает тут же требовать еще большего подарка);

· искусство намека

(реакция на намек, как правило, столь же причудлива: при намеке со­вершенно обычным считается спросить: 'Простите/ вы на что-то намекаете? Но что?" или: «Если я правильно понял ваш намек/ то вы имели в виду следую­щее: при этом ясно, что, если говорящий ответит на вопросы или под­твердит догадки, намек как таковой перестанет быть намеком);

· искусство шутки

(в ответ на шутку (особенно часто на не очень удачную) слушатель считает само собой разумеющимся задать, например, вопрос: 'Извините/ вы пошутили?» или констатировать: «Я надеюсь, это была утка» и даже преду­предить: 'Я позволю себе пошутить, хотя очевидно, что шутка, предлагаемая или рекомендуемая как таковая, чуть ли не наполовину утрачивает свой «заряд»).

Стало быть, во всех этих '«искусствах» (а их, разумеется, гораздо больше, чем перечислено) как раз и предполагается неназывание прямой речевой цели. Это так называемые импликтивные искусства. Под импликацией в лингвистических теориях, базирующихся на риторике, стало принято по­нимать то, что по-русски довольно неуклюже можно обозначить как «подразумевание „

Отсюда слово “'имплицировать» означает подразумевать, иметь скрытый замысел/умысел. А значит, импликация и есть именно то, против чего вы­ступают приверженцы прямых тактик речевого воздействия на слушателей. Импликация рассматривается как своего рода «камень за пазухой» (хотя, повторим, за пазухой далеко не всегда камень — иногда там может оказаться цветок!).

Открытые тактики избегают импликаций — внешним образом они мар­кируются как «честные», то есть отвечающие критерию искренности, по­скольку искренности есть презентация в сообщении подлинной речевой цели.

Так, стремясь соответствовать критерию искренности, я, досылая бойца на верную смерть, должен сказать ему: «Иди и умри!» Обольщаться насчет того, что боец так и сделает, возможно, разумеется, далеко не всегда, но при этом у меня не будет сомнений, что приказ мой был понят правильно: я презентировал мою речевую цель в открытую.

С другой стороны, если я, опять же посылая бойца на верную смерть, говорю ему: «Вперед, туда тебя зовет Родина!», у меня больше оснований надеяться, что боец ринется вперед. Но произойдет это не потому, что вто­рой тип приказа эффективнее, а потому, что моя подлинная речевая цель стыдливо прикрыта патриотическим лозунгом.

Данный — амбивалентный — пример позволяет судить как о некоторых преимуществах, так и о некоторых недостатках прямых тактик речевого воздействия. А то, что преимущества есть и здесь, и там, очевидно — и мы вовсе не считаем нужным приоритировать косвенные тактики речевого воздействия по отношения к прямым, или наоборот. Следует просто знать, чего опасаться в каждом из случаев.

В частности, понятно, что прямые тактики речевого воздействия дейст­вительно дают слушателю определенное и точное представление о том, к чему склоняет его говорящий: гадать, что он имеет в виду и «правильно ли я его понимаю», в случаях подобного рода не приходится. Слушатель мо­жет, что называется, не поверить ушам своим («То есть как это – „иди и ум­ри“? Вы в сомом деле приказываете мне расстаться с жизнью?»), но это будут не сомнения в том, правильно ли он понял высказывание, а сомнения в том, действительно ли говорящий имеет право на «санкции» такого типа.

Не нужно быть психологом, чтобы понять, реакции какого плана про­воцируют прямые тактики речевого воздействия. Разумеется, это во мно­гом вопрос формулировок, в частности, и вопрос их объяснений (так, «Иди и умри!» есть более жесткая формулировка, чем «Иди и умри — поскольку...). Но даже учитывая данный аспект, реакция протеста слушателя не будет самой неожиданной из всех возможных реакций: в нашем примере, ска­жем, протест чуть ли не естественен!

Разумеется, вызвав у слушателя реакцию протеста, я не могу счесть, что воздействие мое на него было особенно эффективным. Конфликтные от­ношения, возникающие между партнерами по коммуникации, свидетель­ствуют, как правило, о том, что акт взаимодействия находится под угрозой срыва. И это, надо сказать, одно из самых естественных следствий воздей­ствия на слушателей прямыми тактиками речевого поведения.

Единственное, на что принято (и, кстати, небезосновательно!) уповать в речевых ситуациях подобного рода, — это сила доводов говорящего. Если ему действительно удается обосновать необходимость соответствующих императивов достаточно убедительно, то есть фактически вынудить собе­седника на согласие, — можно рассчитывать, что прямая форма воздействия на слушателя приведет к желаемому результату.

Вот почему оперирование доказательствами — это то, что в таких случа­ях определенно требуется от говорящего. Предполагается и то, что, строя доказательство, слушатель постарается не допустить логических ошибок во избежание опять-таки срыва речевой ситуации. Вне всякого сомнения, не закрыт говорящему и путь к. фигурам. Важно только отдавать себе отчет в том, что обращение к фигурам будет означать смену речевой тактики: с прямой на косвенную.

Если мы все же остаемся при прямой тактике речевого воздействия, следует помнить еще и о следующем. Прямая тактика воздействия на слу­шателя фактически! предполагает вертикальную модель речевого взаимодей­ствия. Вертикальная модель, как уже говорилось, есть взаимодействие по линии сверху вниз (или снизу вверх). При таких отношениях между гово­рящим и слушателем говорят об иерархически структурированной коммуни­кации.

Причем более высокий уровень иерархии занимает в обычных случаях говорящий. Находясь как бы над слушателем, говорящий выступает по от­ношению к нему в роли „высшей инстанции“, своего рода подавляющего начала. Ясно, что о равноправии партнеров по коммуникации при таких условиях говорить просто ни к чему. Все, что в условиях вертикальной мо­дели взаимодействия предлагается слушателю, — это выслушать установку и начать действовать в соответствии с ней. Критическое отношение к сооб­щению исключается.

Как следует из сопоставления признаков вертикальной модели рече­вого взаимодействия с прямыми тактиками речевого воздействия, именно они и оказываются лучше всего приспособленными к ситуациям с иерар­хическими отношениями собеседников. Ведь прямая тактика речевого воз­действия, в сущности, тем действеннее, чем более пассивная роль остается на долю слушателя.

Если слушатель, как это полагается в армии, „действует, не переспра­шивая и не обсуждая приказа“, говорящий может чувствовать, что действи­тельно справился с задачей. Кроме прочего, это означает еще, что ему, го­ворящему, удалось найти адекватные формы воздействия на собеседника: ведь „не переспрашивают и не обсуждают приказа“ не только тогда, когда „слепо подчиняются“, но и тогда, когда понимают содержание высказыва­ния. Потребовать от слушателя броситься выполнять распоряжение, смыс­ла которого он не понимает, есть акция довольно безрассудная и даже гро­зящая иногда обернуться против самого говорящего.

Вот почему чрезвычайно важно не просто выбрать прямую стратегию речевого взаимодействия, но и найти действительно достойные ее средства. Когда адресату не удается распознать значений слов, действия, предпри­нимаемые адресатом, оказываются чисто формальными и, как правило, лишенными смысла. Характерный пример — ситуация из времен, когда ав­тор данного учебного пособия был на педагогической практике в средней школе. В абсолютно пустом коридоре в самом разгаре занятий у двери од­ного из классов рыдал первоклассник, утешить которого было невозможно. На вопрос о том, что случилось, он сказал: „Учительница выгнала меня!“ — »За что?" — «За разложение-учебного-процесса». Едва ли имело смысл просить у первоклассника комментариев: у него действительно не было воз­можности понять, в чем состоял его проступок.

Как видно, в частности и из этого примера, "'простейшие", по Серлю, выражения значения предполагают некоторую облигаторику в отношениях между говорящим и слушающим (выполняющим). Иными словами, лобо­вые, что называется, формулировки обязывают к совершенно нетворче­скому восприятию: креативные реакции в ситуациях подобного рода ис­ключаются.

Возникает вопрос: действительно ли мы ищем в слушателе адресата, ус­ваивающего «ровно столько», сколько мы намерены передать и передаем ему, именно в том качестве; или нам нужен слушатель-собеседник, спо­собный «на ходу» перерабатывать информацию в «полезный продукт, даже за счет отрицания, может быть, самых дорогих нам установок? „Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество вам перечить, кто предпочитает ва­ше доброе имя вашим милостям“, — эти слова принадлежат Екатерине II и, кажется, точно определяют тип идеальных отношений между партнерами по речевому, в частности, акту.

Стало быть, гипотетически (!), результативность и, в конечном счете, эффективность речевой тактики — прямая производная от степени творче­ской активности слушателя. Творческая же активность его несовместима со слепым подчинением пусть даже самой благородной и надежной кон­цепции говорящего.

То, что сформулировано прямо, можно лишь принять или отвергнуть. То, что сформулировано косвенно, нуждается в осмыслении. Вот почему, приглашая слушателя в собеседники (то есть строя горизонтальную модель речевой ситуации), мы должны обеспечить ему возможность действительно участвовать в „конструировании“ содержания сообщения, а не создавать иллюзии сотрудничества, при которой одна из „сотрудничающих“ сторон фактически лишена каких бы то ни было прав.

Притягательность „доброкачественного“ сообщения определяется, в ча­стности, уровнем доверия, оказываемого говорящим слушателю: может быть, этим и объясняются в высшей степени продуктивные попытки со­временных исследователей рассматривать „хороший“ акт речевого взаимо­действия как диалог между „отправителем“ и „получателем“ сообщения.[5] Возможность же такого диалога, как следует из сказанного выше, обеспе­чивается во многом избранной нами — прямой или косвенной – тактикой речевого воздействия.

Притом что прямые тактики речевого воздействия на слушателей, как правило, не вступают в конфликт с критерием искренности (в противном случае тактика просто перестает быть прямой!), уровень их эффективности постоянно ставится под сомнение. И, прежде всего именно в силу их неде­мократичности как следствия реализации вертикальной модели речевого взаимодействия.

Собеседнику редко нравится/когда говорящий откровенно принуждает его к чему бы то ни было. Кстати, исследования в области рекламы давно уже показали, что в рекламных жанрах лучше всего воздерживаться от лю­бых императивов, поскольку глаголы в формах „храните (деньги в сберега­тельной кассе)“, „спрашивайте (в аптеках города)“, „покупайте (только у нас)“ и др. ничего, кроме раздражения (или, в лучшем случае, вопроса типа: „Чего ради?“) у адресата не вызывают.

Поэтому, например, даже при прямых тактиках речевого воздействия не всегда рекомендуется формулировать коммуникативную цель предельно прямо — тем более что выбор даже из крайне ограниченного набора прямых форм выражения все же бывает время от времени возможен. Скажем, су­ществует некоторая разница между прямыми выражениями (представленными в градации): „Пошел вон!“, „Выйди отсюда!“ и „Уходи, пожалуйста!“.

К сожалению, однако выбор такой действительно есть далеко не всегда: в набор характерных признаков прямых тактик речевого воздействия, как неоднократно утверждалось выше, входит затруднительность и часто пря­мая невозможность их варьирования. То есть сообщение, которое в каждом конкретном случае с их помощью допустимо построить, обычно нельзя сформулировать как-нибудь еще. Происходит это, прежде всего потому, что прямые тактики речевого воздействия предполагают использование слов в прямых (а не переносных) значениях. Прямых же значений у слов, как из­вестно, насчитывается, мягко говоря, далеко, не десятками.

К примеру, если ваша цель — попросить кого-то вернуть одолженные у вас деньги (допустим, терпеть ситуацию дальше у вас уже действительно нет воз­можности), то трудно сказать, что от обилия прямых способов обозначить просьбу у вас разбегутся глаза. Со всей очевидностью на роль прямых способов претендует лишь речевой комплекс „(пожалуйста) верните (возвратите, отдай­те) мне деньги“. Остальные же возможности (во всяком случае, подавляющее большинство из них!) обнаруживают „косвенную подкладку“. Это все варианты от беспомощного „Не будете ли вы так добры...“ (косвенный потому, что уровень доброты собеседника вас в данной ситуации мало интересует) через нейтральные типа „У Вас теперь получше стало с деньгами?“ и до оскорбительно-атакующего „Тебе еще не надоело жить на мои деньги?“.

Само собой разумеется, что (для эффективности прямой тактики) необ­ходимо, чтобы отбираемые говорящим слова точно реферировали к рече­вой ситуации: скажем, как бы выразительно ни смотрели вы на собеседни­ка, одолжившего у вас два рубля десять лет тому назад, ему мало поможет понять вас прямое выражение типа „Сделайте это, наконец!“ — даже если, с вашей точки зрения, оно более чем „в лоб“ выражает вашу коммуникатив­ную цель,

Таким образом, требования к эффективным прямым тактикам речевого взаимодействия состоят в следующем:

· сообщение предполагает, что коммуникативная цель говорящего не является предосудительной (то есть, может быть указана в сообщении без ущерба для последнего);

· сообщение формулируется предельно четко и допускает лишь одно верное толкование;

· сообщение аргументировано или, по крайней мере/подлежит аргумен­тации в случае необходимости;

· аргументы — в том случае, если они есть, не содержат логических оши­бок;

· языковые единицы, отбираемые для сообщения, точно реферируют к речевой ситуации;

· языковые единицы, отбираемые для сообщения, в идеале однозначны, а выражаемые ими понятия определены и градуированы точно.

§ 3. Косвенные тактики речевого воздействия

Если не рассматривать элокуцию прежде всего как учение о стиле, в чем в настоящее время (по причине существования таких дисциплин, как сти­листика и поэтика), видимо, действительно нет необходимости, то сущно­стью элокуции является так называемая теория фигур.

Даже если быть знакомым с тропами и фигурами ровно настолько, на­сколько они на данный момент представлены в этом пособии, то естест­венно ожидать, что — в свете теории фигур — приоритируемая тактика рече­вого воздействия на слушателей окажется так или иначе связанной с не­прямыми способами выражения. Ожидание это вполне оправданно: теория фигур действительно предполагает в качестве успешных именно фигураль­ные, то есть непрямые, косвенные способы воздействия на адресата. И в этом теория фигур, представляя элокуцию в целом, как бы спорит с диспозицией как разделом риторики, ибо диспозиция отвечает прежде всего за прямую тактику речевого воздействия на слушателя- тактику в соответствии с „духом и буквой“ логики.

Начиная обсуждение вопроса о том, как строится косвенная тактика речевого воздействия на слушателей, позволим себе несколько неожидан­ную цитату- фрагмент из новеллы Х.-Л. Борхеса „Сад расходящихся тро­пок“:

»Конечно, Цюй Пэн — замечательный романист, но сверх того он был лите­ратором, который навряд ли считал себя обыкновенным романистом. Свиде­тельства современников— а они подтверждаются всей его жизнью — говорят о метафизических, мистических устремлениях Цюй Пэна. Философские кон­троверзы занимают немалое место в его романе. Я знаю, что ни одна из про­блем не волновала и не мучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же? Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах «Сада». Он даже ни разу не употребляет слово «время», Как вы объясните это упорное замалчивание?

Я предложил несколько гипотез: все до одной неубедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен Альбер спросил:

— Какое единственное слово недопустимо в шараде с ключевым словом «шахматы»?

Я секунду подумал и сказал:

— Слово «шахматы».

— Именно — подхватил Альбер." — «Сад расходящихся тропок» и есть гран­диозная шарада, притча, ключ к которой — время; эта скрытая причина и за­прещает о нем упоминать"[6]

По существу в этом фрагменте обсуждается не столько одна из ритори­ческих фигур — фигура умолчания (см. ниже), сколько общий принцип по­строения косвенной тактики речевого воздействия. Принцип этот базирует­ся на том, что фактически любая косвенная тактика речевого воздействия предлагает читателю некоторую загадку — большей или меньшей трудно­сти, разгадав которую, слушатель не только получит представление о со­держании сообщения, но и поймет, но какой причине сообщение строится непрямо.

Таким образом, слушатель действительно приглашается к сотрудниче­ству: от того, как он сумеет «прочесть» сообщение, зависит и характер того, что он из сообщения этого подучит.

Косвенная тактика речевого воздействия есть тактика интригующая, тактика, «задействующая» личностные характеристики слушателя, тактика, включающая слушателя в сообщение.

Между тем, описывая весьма и весьма распространенный способ рече­вого поведения современного человека, мы вынуждены с огорчением при­знать, что навыков построения косвенных тактик речевого воздействия у него не так много. Даже прибегая к такой тактике, современный носитель языка то и дело «путает» ее с прямой тактикой речевого воздействия, то есть ведет себя, говоря условно, в соответствии с такой схемой: «Я загадаю вам загадку о ножницах.}^ конца, два кольца, посередине — гвоздик. Что это?». Слушателю же, разумеется, не остается ничего другого, как еще раз повторить заданную изначально и потому уже не интересную для него разгадку: «Ножницы».

Трудно предположить, что в такой ситуации слушатель способен испытать радость открытия", «радость узнавания». Тем не менее, современный носитель языка настолько опасается быть неправильно или неточно поня­тым, настолько страшится инициативы слушателя, что предпочитает сразу раскрыть карты — во избежание непонимания (или недопонимания) и вро­де бы для облегчения слушателю «пути к истине». Однако может случиться, что такая «истина» слушателю не нужна.

Смещение косвенной тактики речевого воздействия в область тактики прямой есть акция саморазрушительная. Акция эта непродуктивна в обоих направлениях: она не состоится ни как косвенная (ибо «разгадка» дана), ни как прямая (ибо путь к разгадке" излишне обременителен).

Между тем понятно, что, если уж мы прибегаем к косвенной тактике речевого воздействия, мы должны отчетливо видеть, в чем ее особенности, Очевидной особенностью косвенных тактик речевого воздействия является то, что они обеспечивают слушателю «свободу действий», как свободу инициативы и свободу фантазии. Ибо «разгадать» — значит проанализиро­вать, значит перебрать в своем сознании несколько непригодных вариан­тов «отгадки», понять, почему они непригодны, и, может быть (!), в конце концов прийти к «правильному решению».

Однако это еще не все. Если прямая тактика речевого воздействия все­гда предполагает правильное решение (иногда* даже путем демонстратив­ного указания на него!), которое может быть четко сформулировано, то косвенная тактика отнюдь не обязательно ведет слушателя только и исклю­чительно к одной единственной цели. Более того, цель эта, будучи «прочтенной», может вообще не поддаваться строгому формулированию. Иными словами, «истина», добытая посредством прочтения косвенной тактики речевого воздействия, никогда не бывает столь определенной (до однозначности), как истина, добытая в результате прочтения прямой так­тики.

Можно считать это недостатком косвенной тактики речевого воздейст­вия, но можно считать и достоинством: выводы, добываемые слушателем в этом случае, оказываются менее уловимыми, но зато более интересными. А кроме того, если прямая тактика гарантирует всем слушателям один и тот же результат ('«тактика прочтена»), то косвенная тактика в идеале приводит каждого слушателя к своему результату: «тактика разгадана, но...» выводы, к которым приходят разные слушатели, не покрывают друг друга полностью. Попробуем показать это на каком-нибудь самом простом примере.

Для сравнения предлагаются два варианта (немецкий и датский) объ­явления одного и того же содержания. Объявления вывешены у входа в частные парки,

Немецкий вариант: «Вход на территорию частного парка воспрещен».

Датский вариант: «Частный парк. Просим принять это к сведению».

Не делая никаких общих выводов о «национальном характере» на ос­новании этих двух частных случаев, отметим только, что разная «запретительная сила» этих двух объявлений очевидна (строгий запрет в первом случае и «мягкий» запрет во втором). Однако очевидно и то, что ни в первом, ни во втором случае одной только «запретительной силы» объявлений не хватит на то, чтобы полностью пресечь всякие поползно­вения на территорию парков: слишком многие люди склонны игнориро­вать и успешно игнорируют частную собственность.

И если я, например, действительно таков, что игнорирую частную соб­ственность, то в первом случае я практически спровоцирован к тому, чтобы проделать это «лишний раз»: прямая тактика речевого воздействия, из­бранная владельцами парка (1), очерчивая ситуацию предельно определен­но, тем самым резко противопоставляет права владельцев парка и его не­жданных гостей. Понимание объявления предполагает понимание лишь одного заложенного в нем прямого смысла: нельзя! Но если, с моей точки зрения, «можно» — значит, «можно все». Я не стану обременять себя необходимостью помнить о том, как ведут себя по отношению к чужой собственности, поскольку я уже нарушил основное требование владельцев территории. Теперь-то мне уж вся стать «распоясаться»!..

В случае (2) перед нами косвенная тактика речевого воздействия. Цель ее та же: предохранить владельцев парка от нежелательных посетителей. Од­нако я не рискну сформулировать смысл объявления через «нельзя»: объ­явление фактически не провоцирует меня как «попирателя частной собст­венности» ни к каким агрессивным действиям.

Даже если я, в силу присущего мне маниакального чувства «свободы, равенства и братства» — окажусь на территории парка, «не принять к сведению», что это частный парк, мне все равно не удастся по чисто практиче­ским причинам. А «принять к сведению» данную информацию будет озна­чать для меня следовать определенным нормам поведения на чужой терри­тории. И норм этих предполагается довольно много: объявление не на­страивает меня на какой-то определенный, конкретный смысл — мне пред­стоит «разгадать» его настолько, насколько я (как «я», а не как «другой») вообще в состоянии это сделать.

Стало быть, если само по себе объявление все же не задержало меня у входа, это еще не означает, что у меня есть основания «распоясаться» в чу­жом парке. Скорее всего, я действительно «приму к сведению», где я нахо­жусь, и сделаю из этого все (!) необходимые в подобных случаях и возмож­ные для меня выводы. Важно то, что, находясь на территории парка, я объ­ективно не нарушаю никакого запрета (запрет не сформулирован), а если это так, то, стало быть, я пока не вышел из состояния «самоконтроля» и вполне могу отвечать за свои дальнейшие действия.

Данный пример отнюдь нацелен пропагандировать косвенные тактики речевого воздействия и дискредитировать прямые. Так, я не взял бы на се­бя ответственность менять прямые формулировки уголовного кодекса на косвенные. Речь идет только и исключительно об уместности той или иной тактики в той или иной ситуации.

Как остроумно заметил один из моих коллег, с которым обсуждалось содержание данного учебного пособия, «ситуации, в которых прямые фор­мулировки предпочтительны, всего десять — и все десять формулировок уже очень давно предложены Христом в виде заповедей». Точка зрения радикаль­ная, но мне, во всяком случае, вполне понятная.

Стало быть, подчеркнем еще раз, элокуция (как прежде всего теория фигур) не находится в конфликтных отношениях с диспозицией (как пре­жде всего с теорией логического вывода), эти разделы риторики, грубо гово­ря, просто отвечают каждый за свою область презентации сообщения.

Выбрать логику в качестве «инструментария» означает ориентироваться на силлогистику, выбрать элокуцию — означает ориентироваться на теорию фигур, но — не более того. Набранное курсивом слово «ориентироваться» из разряда «мягких» слов: оно не обязывает во всех случаях избегать второй из возможных тактик речевого воздействия, а уж тем более открещиваться от нее. Дело только и исключительно в том, чтобы звать, в «каких водах» мы в данный момент (в данной «точке текста») плаваем.

Ориентироваться же на теорию фигур[7] — учение о принципах и приемах фигурального выражения — значит освоить целую систему принципов и на­выков.

Ведь понять, что такое, например, метафора, только в последнюю очередь

означает понять, как работает метафора. Прежде необходимо понять, что такое фигуры в старом смысле слова (поскольку метафора в этом смысле есть фигура) и для чего фигуры вообще нужны, что такое тропы (поскольку метафора есть троп) и какое место в составе фигур они занимают, и т. д. Иными словами, теория фигур начинается задолго до того, как в поле зре­ния попадают конкретные речевые явления.

Главная категория теории фигур, фигура, определяется традиционно как отклонение от обычного способа выражения в целях создания эстетиче­ского эффекта. Считается, что фигуры, такие как метафора, метонимия, гипербола, инверсия, фигура умолчания и множество других, — делают речь выразительной; в то время как речь без фигур не есть речь выразительная.

Это широко известная, но, к счастью, не единственная возможность оп­ределять фигуры. В последнее время теорию фигур часто рассматривают в качестве теории, описывающей отношения между «нулевым» и «маркированным» уровнями языка. Такой точки зрения придерживаются, например, авторы одного из самых блистательных изданий по риторике последнего времени: имеется в виду группа льежских ученых (они называ­ют себя 'Труппой А" — по первой букве греческого слова «metafora») — ав­торов сенсационной книги «Общая риторика»,[8] предложивших совершен­но оригинальный взгляд на возможности использования достижений ри­торики в современности, правда, лишь при анализе произведений художе­ственной литературы.

Представление этой концепции в целом выходит за рамки данного учебного пособия отчасти потому, что «Общая риторика» развернута преж­де всего на литературно-художественную практику, в то время как наши задачи связаны с «повседневной», или «обыденной», речью,

Тем не менее, один из фрагментов концепции авторов данной книги (надо сказать, чрезвычайно сложной, в том числе по манере изложения, и требующей специальной лингвистической подготовки читателей) все же следует представить здесь — прежде всего потому, что фрагмент этот ставит теорию фигур в чрезвычайно интересную плоскость.

Пользуясь одним из определений стиля как «языкового отклонения» от «нормального» способа выражения. Группа Ц взяла на себя задачу опреде­лить, что представляет собой этот «нормальный», или нулевой, способ вы­ражения. Определение оказалось парадоксальным. Для демонстрации его приведем весь ход рассуждений авторов:

«Любая теория, строящаяся на понятии отклонения, необходимо предпо­лагает наличие нормы, или нулевой ступени. Однако последней очень трудно дать приемлемое определение. Можно довольствоваться неформальным опре­делением, сказав, что нормой является „нейтральный“ дискурс, без всяких украшательств, не предполагающий никаких намеков, в котором „под кошкой имеется в виду кошка“. Однако определить, является ли данный конкретный текст образным или нет, совсем не так просто. Действительно, любое слово, любое речевое проявление связаны с конкретным отправителем сообщения, и только с большой осторожностью можно утверждать, что тот или иной говорящий воспользовался словом без всякого „подтекста“.

Можно также предположить, что нулевая ступень — это некоторый пре­дел, причем язык науки (и все, кто им пользуются, прекрасно понимают это) должен быть в идеале языком нулевой ступени. Легко видеть, что с этой точ­ки зрения главным свойством такого языка будет однозначность используе­мых понятий. Но мы знаем, как трудно ученым определять понятия так, что­бы они удовлетворяли этому требованию: не свидетельствует ли это о том, что нулевая ступень не является частью того языка, с которым мы реально имеем дело? Именно такой точки зрения мы хотели бы придерживаться в дальнейшем»[9]

Таким образом, нулевая ступень (или то, от чего отклоняются «непрямые» значения) есть, с точки зрения авторов, нечто, присутствующее исключительно в нашем сознании и не представленное в виде конкретных языковых структур. Риторика же, как они полагают, занимается именно отклонениями от этой, «мыслимой» нами нулевой ступени.

Реальные высказывания на том или ином языке, утверждает Группа Ц, понятны нам потому, что они избыточны.[10]

Были бы они не были таковыми, от слушателя требовалась бы немыслимая концентрация внимания, чтобы постоянно следовать за говорящим. От этой заботы и освобождает его из­быточность, присущая языку в том же случае, когда в высказывании воз­никает отклонение от обычного способа выражения (что в принципе должно затруднять возможность его понять!), избыточность снова приходит на помощь: количество избыточных средств так велико, что с лихвой покрывает темные места" в сообщении. Только отклонение, которое уничтожает необходимую норму избыточности, перестает пониматься.

Итак, говорящий продуцирует отклонение. Что касается слушателя, то в его задачу, чтобы понять «высказывание с отклонением», входит вернуть отклонение назад, к норме. Происходит это в результате автокоррекции, то есть после того, как слушатель использует все равно присутствующие в вы­сказывании избыточные средства.

Дело в том, что, допуская отклонение, говорящий меняет уровень избы­точности, делая его более низким (или, наоборот, чрезмерно высоким, что тоже симптоматично). Закон же состоит в том, что наличной в высказывании избыточности должно быть столько, чтобы оставалась возможность вос­становить «исходный» нейтральный уровень высказывания. Иными слова­ми — говорящий создает отклонения, а слушающий — в процессе понима­ния — эти отклонения «разгадывает», возвращая «неправильную» (видоиз­мененную) языковую единицу к соответствующей ей '«правильной» (стан­дартной).

Эта интересная концепция прекрасно служит целям Группы Ц, главная задача которой — объяснить эффекты, возникающие в художественной ли­тературе в результате использования фигур. Однако для повседневной речи, где употребление фигур носит фактически спонтанный характер, концепция эта кажется несколько громоздкой. Видимо, в условиях повсе­дневной речи, дискурса, должна существовать менее обременительная мо­дель прочтения сообщения с фигурами. Однако для того, чтобы предста­вить себе, что это за модель, потребуется, может быть, несколько иначе взглянуть на сами фигуры.

Если принять точку зрения, в соответствии с которой фигуры так же ес­тественны для языка, как слова, использующиеся в прямых значениях, то становится более менее понятно, почему порождение фигур в повседнев­ной речи может быть не сопряжено с осознанной проекцией «непрямых» значений высказываний на их же прямые значения.

Действительно, в распоряжении каждого носителя языка имеются дос­таточно хорошо отработанные навыки переноса значений. А если мы обра­тимся к словарям, то в каждом из тех толкований, которые предлагаются с пометой «перен.», легко обнаружим те же самые типы переноса, которые применительно к художественной литературе квалифицируются как рито­рические фигуры.

Правда, фигуры, отраженные в словарях, называют общеязыковыми в отличие от индивидуально авторских, не фиксируемых словарями (на раз­ницу эту уже обращалось внимание выше). Однако ответ на вопрос, откуда берутся общеязыковые фигуры, напрашивается сам собой, так что вряд ли есть смысл возводить между этими двумя типами переноса слишком высо­кую стену.

Стало быть, сама, что называется, технология переноса носителям язы­ка (причем не только поэтам и ораторам!) давно и хорошо известна. И едва ли все они согласятся с тем, что в собственной речи употребляют переносные значения слов для «создания эстетического эффекта», для «придания речи особой выразительности» и для осуществления процедуры «отклонения».

Сомнительно, кстати, что задача такая стоит и перед поэтами: мы склонны считать, что «выразительный» для читателя язык поэзии пред­ставляет собой не более чем «естественный способ выражения» для поэта. Поэт, так сказать, просто поможет "«выражаться» по-другому.

В этом смысле концепция, заложенная в книге Группы Ц, есть концеп­ция воспринимающего сообщение, но не концепция создающего сообщение, концепция слушателя, но не концепция говорящего, концепция «критика», но не концепция «исполнителя». А значит, концепция эта едва ли собст­венно риторическая. Ср.: "… риторика была обращена к говорящему, а не к слушающему, к ученой аудитории создателей текстов, а не к той массе, ко­торая должна была эти тексты слушать".[11]

Воспринимающий (слушатель, критик) должен, с точки зрения Группы Ц, дешифровать сообщение, хотя отнюдь не факт, что посылающий сооб­щение «зашифровал» его. Так, ученый, вынужденный расшифровывать текст на исчезнувшем языке, прекрасно отдает себе отчет в том, что оста­вивший сообщение не зашифровывал его специально: пока соответствую­щий язык существовал, создавать на нем сообщения было так же естест­венно, как и на любом из языков живых. Иными словами, понятие «шифра» отнюдь не всегда симметрично: расшифровывают не только то, что зашифровано, но и то, что непонятно — точнее, не понято тем, кто вос­принимает сообщение.

И более того: если то, что мы склонны дешифровать, не является шиф­ром, то во многих случаях оно, может быть, и вообще не требует дешиф­ровки, а требует просто другого качества понимания. Скажем, подавляю­щее большинство ситуаций взаимонепонимания как раз и базируется на том, что слушатель пытается расшифровать (то есть «разгадать») то, что во­все не было зашифровано («загадано»), и таким образом придает высказы­ванию смысл, которого оно первоначально не имело.

Так, если мой собеседник говорит мне, что, например, упавший на пол в моей квартире шарф «валяется в пыли», он может просто констатировать факт или побуждать меня поднять шарф, но отнюдь не зашифровывает таким образом мысль, что в моей квартире следовало бы убраться. Я же, дешифруя незашифрованное сообщение, «прочитываю» в нем имплика­цию (подразумевание), полагая, что он как раз и имеет в виду, что попал в хлев (мою квартиру). Ясно, что сообщение, не являющееся шифром для него, но являющееся шифром для меня, способно стать причиной взаимонепонимания, недоразумения, а в худшем случае — конфликта, скандала.

Вот почему, с нашей точки зрения, рассматривать речевые фигуры «от лица слушателя» не всегда продуктивно и не всегда правильно. Тем не ме­нее в большинстве учебников и исследований по риторике именно так и делается. Трудно сказать, правильно это или нет: классическая риторика никогда особенно не акцентировала разницы между говорящим и слу­шающим. Слушатель считался «способным понять» обращенную к нему речь.

Однако увлечение рассмотрением речевых фигур «от лица слушателя», в общем, неудивительно: гораздо проще и надежнее судить о том, «как я по­нимаю сообщение», чем о том, «как говорящий понимает сообщение»! Ведь в ряде случаев у нас вообще нет возможности обратиться к автору выска­зывания, чтобы проверить, насколько мы в своем понимании его высказы­вания правы. Автора может просто уже не существовать на свете.

И тем не менее — возвращаясь к примеру с ученым, расшифровываю­щим древний текст на исчезнувшем языке," очевидно, что в задачи дан­ного ученого входит не «понять текст, как он может», а «понять текст как таковой», то есть не привнести в текст собственные догадки, а попытаться добыть из него хотя бы приблизительно то содержание (и на том языке), которое было изначально заложено в текст. В противном случае смысл дея­тельности «дешифровшика» вообще утрачивается.

А потому, как бы ни было трудно «влезать в шкуру автора сообщения», попытки такие все же время от времени имеет смысл предпринимать, хотя бы потому, что одна из них может оказаться успешной. И тогда выяснится, что многие годы исследователи, пытавшиеся трактовать то или иное сооб­щение «со своей колокольни», просто ломились в открытую дверь. В част­ности, постоянно приписываемая фигурам «особая выразительность» мо­жет рассматриваться как свидетельство некоторой беспомощности лин­гвистов перед «стихией фигуральности». Ведь очевидно, например, что вы­разительность текста (и об этом высказывались многие) отнюдь не опреде­ляется степенью ее насыщенности фигурами.

Более того, иногда фигурализация способов выражения есть не что иное как свидетельство дурного вкуса автора. В то время как ясность речи, ее простота и непритязательность неизменно поощряется стилистами. Может быть, потому Аристотель, например, был крайне осторожен в своих рекомендациях касательно фигур и налагал многочисленные ограничения на их использование, постоянно напоминая, что «достоинство словесного выражения — быть ясным, но не быть низким» («Поэтика»), что ими «весьма важно пользоваться уместно» («Поэтика») и что здесь необходимо соблю­дать принцип «приличия» и «уместности» (фсогит!) («Риторика»)- в свете принципа целесообразности, характерного, как мы помним, для всей тео­рии античности.

К сожалению, более поздние времена, напротив, только упрочили взгляд на фигуры как прежде всего на средства выразительности, то есть как на средства, способные '«улучшить» текст.

Попробуем, однако, рассматривать риторические фигуры не «от лица слушателя», а «от лица говорящего» и видеть в них не приемы, используе­мые «для повышения образности», а естественный инструментарий чело­веческой мысли не менее и не более важный, чем, так сказать, «традиционный», логический.

Каким же образом действует этот механизм- механизм продуцирования фигуры?

§ 4, Логика и паралогика

Итак, будем исходить из того, что, употребляя слова в переносных значениях, мы обыкновенно не преследуем никаких «особых целей». Процесс этот в такой степени автоматизирован/что выбор из состава нужных нам значений одного, переносного, не ощущается нами не только как «более сложная» мыслительная операция, но и вообще как другая мыслительная операция. Мы с такой же привычностью употребляем слова в переносных значениях, как и слова в прямых значениях. И, подобно мольеровскому герою, испытавшему удивление оттого, что он говорит прозой, можем удивиться, если кто-нибудь объяснит нам, что каждый раз, когда мы употреб­ляем слово в переносном значении, мы тем самым употребляем риториче­скую фигуру!

Другое дело. Что многие (и, видимо, подавляющее большинство) из ри­торических фигур изобретаем не мы, Как уже неоднократно говорилось, существуют так называемые общеязыковые фигуры (типа «ни зги не ви­дать», «я сто раз это говорил», '«темно — хоть глаз выколи», «яблоку негде упасть», «это и ежу понятно», «катись отсюда», «черкни мне пару слов» и бесчисленное множество других). Эти общеязыковые фигуры употребля­ются нами вполне бессознательно.

Понятно, что мы пользуемся ими, чтобы акцентировать некоторые нужные нам аспекты смысла, однако ничуть не в большей степени, чем мы делаем это, употребляя слова типа «очевд» или «чрезвычайно». Чтобы ощу­тить это, достаточно сопоставить такие акцентирующие средства, как «очень» и «в высшей степени»; мы относимся к ним как к одинаково «нейтральным». Между тем одно из них (в высшей степени) есть риториче­ская фигура, прошлый образный характер которой легко «вспоминается» при необходимости — просто если вдуматься» что она обозначает,

Однако механизм употребления нами общсяэыковых фигур состоит именно в том, что мы не вдумываемся.

Чуть иначе обстоит дело тогда, когда мы — в повседневной речи — пере­мещаемся из области общеязыковых фигур в область фигур индивидуаль­но-языковых, Не будем оценивать риторического уровня «продуцируемых» нами индивидуально-языковых фигур: они могут быть как очень удачны­ми, так и совсем неудачными, но дело не в этом. Дело в том, что, продуци­руя их, мы фактически тоже действуем в определенном смысле бессознатель­но.

Так, если я, рассказывая о человеке «больших габаритов», сравниваю его со шкафом («И тут в комнату ввалился этакий шкаф...»), я, конечно, при творческом подходе к речевой ситуации могу на минутку задуматься, какое из имеющихся в моем распоряжении сравнений будет здесь наиболее удачным (или наиболее «выразительным», если угодно), но о технике срав­нения я не задумываюсь. Сам по себе процесс сравнения мне хорошо извес­тен, и в моем сознании не происходит ни изобретения процедуры сравне­ния, ни контролирования ее.

Иными словами, я не говорю себе: чтобы сравнить один объект с другим, необходимо найти присущее им общее свойство и т. д. Подобная про­цедура осуществляется мной на каждом шагу, и мои ментальные действия носят чисто автоматический характер.

Я также не говорю себе: здесь мне необходимо сравнить этого человека с кем-нибудь, чтобы у слушателя возникло о нем адекватное представле­ние, — решение «сравнить» тоже не возникает как решение — я сравниваю так же привычно, как совершаю любую другую ментальную процедуру. Повторим, что это отнюдь не исключает «прокручивания» в моем сознаний одного-двух вариантов на предмет сопоставления их «разящей силы», но точно также я поступаю и тогда, когда сопоставляю логические аргументы.

Таким образом, вся описанная процедура отнюдь не требует от меня ни каких бы то ни было непривычных для меня действий, с одной стороны, ни осознания того, что, продуцируя фигуру, я отклоняюсь от некоей (пусть даже гипотетически представленной в моем сознании) «нормы», «нулевой ступени» и проч., — с другой. И это, видимо, потому, что в принципе я не со­вершаю никакой новой или другой процедуры, чем та, которую я совершаю обычно.

Стало быть, заманчиво было бы предположить, что построение сообще­ния в соответствии с логическими законами и построение сообщения в соответствии с теорией фигур есть, в сущности, один и тот же процесс. В основе этого процесса лежат общие механизмы речепроизводства, управ­ляемые общими законами построения высказываний (выше, в главе «Диспозиция», они — в соответствии с традицией — были названы логиче­скими законами). Правда, использоваться эти законы могут двояко:

· логически

и

· паралогически.

Паралогика — термин полутрадиционный. Выше уже говорилось, что паралогизмами обычно называют логические ошибки. Однако исходное значение слов «паралогизм», «паралогика», видимо, могло быть и другим. Как все слова с приставкой «пара-», обозначающей в переводе с греческого около, возле, паралогика легко могла ощущаться в качестве смежной области смежной по отношению к логике. И если логика действительно была естественной почвой для диспозиции, то у паралогики, «неправильно эксплуатирующей логику», были все основания стать почвой для элокуции.

Позитивно соблюдавшиеся логикой законы построения высказывания с точностью до наоборот соблюдались паралогикой, и, видимо, справедли­во было бы утверждать, что логика поэтому находила фактически зеркаль­ное отражение в парадогике со всеми особенностями, присущими зеркал лам.

Скорее всего, фигуры осознавались как «пары» логическим ошибкам: для тех, кто действительно владел риторикой (что естественным образом предполагало владение как инвенцией/диспозицией, так и элокуцией), логические ошибки не могли представлять серьезной опасности: ими ме­ханизм был изучен вдоль и в буквальном смысле поперек (вдоль — как ло­гический, поперек, как паралогический) и мог продуктивно эксплуатиро­ваться, что называется, в обоих направлениях.

Одно из направлений предполагало не делать логических ошибок, дру­гое — осуществлять на их базе паралогизмы. Богу" богово, кесарю — кесаре­во. Потому, видимо, и опасно постулировать понятие некоторого «нейтрального уровня» (пусть и в ментальном варианте), с одной стороны, и «эстетически заряженного уровня» с другой. Может быть, речь должна идти как раз об использовании одного и того же механизма, но разверну­того в прямо противоположные стороны. В этом смысле получается, что фигура есть просто и откровенно «запуск» механизма ошибки в обратном направлении.

Уже здесь следует со всей настоятельностью подчеркнуть, что речь идет не о двух областях речевой практики, в одной из которых законы построе­ния высказывания используются только и исключительно «со знаком плюс», в то время как в другой — только и исключительно «со знаком ми­нус». Понятно, например, что каким бы характерным примером позитив­ного использования законов построения высказывания не был научный, например, доклад, исключать появление в нем фигур не только нельзя, но и напрямую неправильно. Равно как и предположить, будто позитивному использованию законов построения высказывания полностью противопо­казана шутливая перебранка друзей, что было бы большим заблуждением.

Имеется в виду, что для разных видов речевых ситуаций тот или иной тип использования законов построения высказывания можно рассматри­вать лишь как тенденцию или как своего рода вектор, задающий основное направление речевой ситуации. Дело обстоит таким образом, что та или иная область речевой деятельности в принципе отдает предпочтение пози­тивному ~ логическому — использованию законов построения высказывания или их негативному — паралогическому — использованию.

Иными словами, есть речевые ситуации, в которых прежде всего, или традиционно, важна логика; и есть речевые ситуации, в которых прежде всего, или традиционно, предполагается обращение к паралогике, фигурам, или, во всяком случаю, фигуры здесь воспринимаются как нечто само собой разумеющееся.

Поэтому можно сказать, что о позитивном или негативном использова­нии законов построения высказывания говорится настолько условно, на­сколько любая речевая ситуация предполагает оба типа речевого поведе­ния, — и тем не менее вектор речевой ситуации всегда достаточно хорошо ощутим.

То есть логическое или паралогическое использование соответствую­щих законов ни в коем случае не является абсолютным правилом, однако является настойчивой рекомендацией, связанной с таким объективным признаком текста, как изотония, или цельность и однородность (в том чис­ле и смысловая) сообщения. Авторы «Общей риторики», сочувственно ссылаясь на А.Ж.Греймаса, пишут:

«В любом сообщении или тексте слушатель или читатель хочет видеть

»нечто цельное в смысловом отношении". И в самом деле, для того чтобы коммуникация была достаточно эффективной, в сообщении не должно быть неясностей, двусмысленностей".[12]

Изотония рассматривается как семантическая норма дискурса. Если это действительно так, то позитивное или негативное использование законов построения высказывания есть одно из мощных средств, отвечающих за изопию сообщения.

— Логика как основа для построения высказываний была описана в главе

«Диспозиция» — там, где речь, с одной стороны, шла о так называемых ло­гических законах и, с другой стороны, о принципах правильного определе­ния и деления понятий и принципах корректного построения умозаклю­чения.

Позитивное использование законов построения высказывания предпо­лагает просто следование этим законам на уровне установки. Иными слова­ми, установка говорящего такова, что в его намерения входит строить высказывание, соответствующее прямой тактике воздействия на слушателя и придерживаясь соответствующих законов.[13]

Как слушатель получает возможность узнать об установке говорящего на позитивное или негативное использование законов построения выска­зывания?

Установка маркируется говорящим. Происходит это таким образом, что говорящий выбирает среду, относительно которой он и предлагает рас­сматривать свое сообщение. Особенно четко маркер среды работает в письменной речевой практике. Создавая некий текст, мы уже знаем, к ка­кой группе существующих текстов ^о лучше всего присоединить — к груп­пе научных, официально-деловых, публицистических или художественных текстов, а в составе этих групп — к соответствующим подгруппам (напри­мер, в публицистике — к статьям или, «наоборот», к фельетонам). При этом положение дел в письменной практике таково, что «случайное попадание» предлагаемого мною текста & «чужую группу» практически исключено.

Действительно, трудно представить себе, например, что, создав художе­ственное произведение, я внезапно обнаружу, что читатели рассматривают его как научный трактат, или, написав деловое письмо, сам попрошу отно­ситься к нему как к стихотворению. (Разумеется, «ошибочная» локализация текста иногда все-таки случается. Так, публицистические произведения иногда начинают рассматриваться как художественные или наоборот, но, видимо, происходит это по причине близости некоторых жанров публици­стики к художественной литературе. «Один и тот же текст может воспри­ниматься как „правильный“ или „неправильный“ (невозможный, не текст), „правильный и тривиальный“ или „правильный, но неожиданный, нару­шающий определенные нормы, оставаясь, однако, в пределах осмысленно­сти“, и т. д., в зависимости от того, отнесем ли мы его к художественным или нехудожественным текстам и какие правила для тех и других мы при­пишем, то есть в зависимости от контекста культуры, в который мы его поместим.

Так, тексты эзотерических культур, будучи извлечены из общего кон­текста и в отрыве от специальных (как правило, доступных лишь посвя­щенным) кодов культуры, вообще перестают быть понятными или раскры­ваются лишь с точки зрения внешнего смыслового пласта, сохраняя тай­ные значения для узкого круга допущенных. Так строятся тексты скальдов, суфистские, масонские и многие другие тексты».[14]

Кстати, время тоже может «превратить» один текст в другой:

«Домострой» или деловую переписку Грозного с Курбским сегодня читают как художественные произведения, однако это уже «парадоксы времени»).

высказывания легко может оказаться логическая ошибка. Она едва ли будет оценена как речевая находка — именно учитывая мою установку на использование законов построения высказывания позитивно. Иными словами, логические ошибки судятся не только «сами по себе» — в свете соответствующих логических законов, принципов и правил, но и в свете установки говорящего.

Итак, систему координат, относительно которой удобнее всего рассмат­ривать сообщение, задает фактически тот, кому принадлежит сообщение. Помещением сообщения в данную систему координат он фактически при­сягает на верность принятым здесь формам поведения (в том числе и рече­вого).

Скажем, предлагая адресату сообщение официально-делового типа, я тем самым ставлю его в известность, что использую законы логики, а не паралогики, и, таким образом, готов быть оштрафованным за их наруше­ние. С другой стороны, выступая с сообщением художественного типа, я (опять же тем самым) даю понять, что специфика сообщений в этой облас­ти мне известна, что я не обещаю быть верным логике и что я ожидаю по­ощрений, в частности за нарушение ее законов.

Паралогика как основа для построения высказываний предполагает отношение к соответствующим законам как к нестрогим и вполне допус­кающим исключения. Игнорируя логические законы, паралогика устанав­ливает иные отношения между объектами суждений. Специфика этих от­ношений состоит в том, что:

а) любые объекты и в любом количестве могут быть сопоставлены друг с другом, то есть поставлены в отношения аналогии;

б) сопоставляемые объекты взаимокоррелируемы (при этом каждый троп и каждая фигура задает свою модель корреляции) и взаимозаменяемы.

Иными словами, паралогика переводит отношения между объектами действительности в отношения между объектами высказывания, фактиче­ски подменяя действительность речевой действительностью. Такой тип подмены и сообщает паралогическим высказываниям риторическую функ­цию.

Следует заметить, что характер и количество этих индивидуальных правил колеблется в довольно широких пределах — от последовательного и демонстративного нарушения всех законов (в области письменной речевой практики это, например, литература абсурда) до признания возможными лишь единичных исключений (опять же в области письменной речевой практики — наиболее «жизнеподобные» формы литературы).

Что касается повседневного дискурса, то здесь количество возможных исключений зависит, с одной стороны, от характера речевой ситуации, в которой говорящий находится, и от особенностей его индивидуальной ре­чевой манеры — с другой.

Так, годовой отчет о работе бригады сапожников, видимо, не будет благоприятной почвой для фигур разного рода. Напротив, фигуральный способ мышления, скорее всего, явится препятствием для продуцирования целесообразного сообщения подобного типа. В данной ситуации го­ворящему, разумеется, лучше всего воздержаться от искушения исполь­зовать паралогическую тактику речевого поведения. Не стоит особенно «крушить логику» и студенту, сдающему экзамен: его доказательство тео­ремы Пифагора, построенное как правильная логическая процедура, вне всякого сомнения, будет оценено выше, чем высказывание типа:

«Пифагоровы штаны во все стороны равны». А вот, скажем, на празднике «в кругу друзей», наоборот, едва ли так уж необходимо следить за не­укоснительным следованием духу и букве законов догики: здесь обычно царит стихия фигуративности.

Иными словами, речевая ситуация, ощущаемая точно, есть речевая си­туация, относительно которой понятно, каким образом — прежде всего по­зитивным или прежде всего негативным (логически или паралогически) должны быть использованы в ней законы построения высказываний.

Однако очень многое зависит и от особенностей речевой манеры гово­рящего. Разумеется, нелепо утверждать, что некоторые говорящие руково­дствуются позитивным использованием законов построения высказыва­ния, в то время как другие — негативным: таких групп в составе носителей языка явно не существует.

Если действительно трезво попытаться представить себе различие в ин-дивидуальных манерах речевого поведения в интересующем нас смысле, то придется, скорее всего, ограничиться утверждением, согласно которому некоторые из индивидуальных речевых манер допускают гораздо большую степень варьирования между логикой и паралогикой, чем это обычно при­нято. В таких случаях варьирование осуществляется свободно, с точными представлениями о том, до какой степени уместен тот или иной тип рече­вого поведения в той или иной речевой ситуации.

Продуцирование фигур предполагает, в сущности, лишь одно условие: четкое ощущение говорящим того, когда и при каких обстоятельствах поня­тие или высказывание фигуративно, а когда и при каких обстоятельствах ошибочно. Рекомендаций к соблюдению этого правила нет, однако знание принципов построения риторических фигур и анализ механизма их связи с ошибками построения высказывания, вне всякого сомнения, могут успеш­но содействовать развитию соответствующих навыков.

Как следует из вышеизложенного, предлагаемая в данном учебном по­собии теория фигур не строится ни на понятиях «норма — отклонение», ни на понятиях «нулевая ступень — образная ступень». Принятый здесь взгляд на фигуры предполагает равноправность и равноположенность «понятия» и «фигуры»: ничто из них не является, в соответствии с нашей точкой зре­ния, «разрешенным» или «запрещенным».

Более того, в основе «логической» речевой деятельности, с одной сто­роны, и «паралогической» речевой деятельности — с другой, лежат одни и те же принципы и процедуры работы с понятиями и высказываниями: ориен­тация на основные логические законы (1), определение и деление понятий • (2) и развертывание умозаключения (3).

Область же ошибок представляет собой в таком случае лишь область, в которой позитивное использование законов построения высказывания «накладывается» на негативное: неразличение их и продуцирует ошибку. Графически мысль эту можно представить себе следующим образом:

На этой схеме окруж­ность 1 есть область логики (область позитивного исполь­зования за­конов построения высказыва­ния), окружность 2 — область па­ралогики (область негативного использования законов построе­ния вы­сказы­вания). Они равно­правны от­носительно друг друга, но связаны между собой посредством об­ласти 3: цифрой 3 обо­значена область ошибок.

Очевидно, что ошибки (вопреки традиционным представле­ниям о них) принадлежат не только области логической практики, но и области фигу­ративной практики: не случайно фактически лю­бую логическую ошибку можно рассматривать и как неудачную фи­гуру (неудачную метафору, не­удачную метонимию, неудачную ин­версию) и т. д. Очевидно также, что ошибки не локализуются в об­ласти чистых «практик» — они локализуются там, где практики пере­секаются, то есть там, где говорящий не отдает себе отчета в том, какой из «практик» он в данном случае отдает предпочтение, и опе­рирует словно бы двумя практиками сразу. Вот почему ошибки до­пустимо рассматривать как случаи «смещения» речевой тактики. И в этом смысле причина ошибки оказывается не в нарушении того или иного «правила», но в неумении видеть систему координат, в которой говорящий находится.

§ 5. Фигуративная практика

Фигуративная практика, или практика оперирования фигурами, предпо­лагает умение обращаться с некоторым — в идеале довольно большим — ко­личеством фигур, которые являются своего рода '«таблицей умножения» паралогики: ее надо сначала выучить наизусть, чтобы потом «забыть» и при необходимости (не осуществляя процедуры умножения в действительно­сти, то есть, не беря число, например, шесть действительно восемь раз, но просто «зная», что шестью восемь — сорок восемь) чисто автоматически ею пользоваться. Видимо, в этом случае фигуры и в самом деле могут работать, что называется, безотказно.

Однако в реальности приобщение к (фигурам таким образом не проис­ходит. Фигуры продолжают сохраняться лишь в практике школьно-университетского анализа литературного текста, да и то, как некие реликты, которые ничего не добавляют к нашему пониманию текста и ничего не убавляют от него. Умение «найти фигуру» и идентифицировать ее в пределах и порой даже в высших учебных заведениях тем результатом, к которо­му, в сущности, и имеет смысл стремиться.

Однако понятно, что идентификация чего бы то ни было как такового отнюдь не означает понимания соответствующей данности. Так, я могу, увидев компьютер, идентифицировать его как компьютер, но такая иден­тификация ничего не дает мне, если я не имею совсем никакого представ­ления о принципах работы компьютера.

Надо сказать, что именно приобщение к фигурам как к средствам «олитературивания» сообщения или текста, видимо, и привело к тому, что воз­никла такая глубокая пропасть между логической и фигуративной практи­кой. Утрата объединяющего их принципа (как логическая, так и фигура­тивная практика, повторяем, предполагают оперирование одними и теми же законами, понятиями и высказываниями) вызвала в качестве последствия то, что логическая практика, с одной стороны, и фигуративная практика- с другой, стали рассматриваться как едва ли не самостоятельные области риторики и уж во всяком случае — как самостоятельные виды построения высказывания.

Между тем даже обращение к старым определениям известных нам фи­гур дает возможность снова увидеть объединяющий их принцип. Так, ме­тафора в классическом определении есть фигура, скрывающая в себе про­тиворечие (ср. закон противоречия в логике!), катахреза прямо переводится с греческого как злоупотребление, а такие логические ошибки, как тавто­логия, плеоназм и некоторые другие, даже одноименны соответствующим фигурам, рассматривавшимся в античной теории фигур.

Более того, если мы опять же обратимся к классической трактовке тро­пов (о тропах см. ниже) как акирологических форм выражения и попытаем­ся выяснить путем обращения к старым риторикам, что такое вообще акирология, то будем весьма удивлены, найдя ответ.

Акирология (akyrologie, от akyros и logos), или — в соответствии с латин­ским эквивалентом — impropria dictio, есть так называемая «непригодная речь», то есть речь, оперирующая непригодными средствами выражения, «Акирологический» так и переводится с греческого как «непригодный», «неправомерный», «неправомочный», иными словами, нарушающий зако­ны. О каких еще законах могла идти речь, если не о законах логики — зако­нах построения высказывания?

Таким образом, связь между тропом/фигурой, с одной стороны, и логи­ческой ошибкой — с другой, зафиксирована даже на терминологическом уровне, и обнаружение трактовки тропов как акирологических (непригод­ных для использования) форм выражения стало Для автора данного учеб­ного пособия фактически последним доводом в пользу возможности уста­новления параллелей между позитивным и негативным использованием законов построения высказывания — логикой и паралогикой,

Может быть, рассмотрение элементов фигуративной практики как яв­лений акирологических дает возможность объяснить, почему все-таки точ­ка зрения, в соответствии с которой фигуры и топы — суть не нейтральные отклонения от нейтрального (нулевого) уровня, не всегда выдерживает критику. Квалификация фигуративной практики как «непригодной», акирологической, с точки зрения логики, является глубинной причиной того, почему перевод тропа или фигуры на «обыденный» язык бесперспективен:

в этом смысле «непригодное» просто не поддается переводу. Эпоха барокко и эпоха романтизма предложили очень точные версии этой темы: "… и здесь мы сталкиваемся с тем, что тропы (границы, отделяющие од­ни виды тропов от других, приобретают в текстах барокко исключительно зыбкий характер) составляют не внешнюю замену одних элементов плана выражения другими, а способ образования особого строя сознания… В «Подзорной трубе Аристотеля» Тезауро разработал учение о Магафоре как универсальном принципе как человеческого, так и божественного соз­нания.

В основе его лежит Остроумие — мышление, основанное на сближении

несхожего, соединении несоединимого. Метафорическое сознание при­равнивается творческому, и даже акт божественного творчества представ­ляется Тезауро как некое высшее Остроумие, которое средствами метафор, аналогий и кончено творит мир. Тезауро возражает против тех, кто видит в риторических фигурах внешние украшения, — они составляют для него са­мого основу механизма мышления той высшей Гениальности, которая оду­хотворяет и человека, и вселенную".[15]

Логика и паралогика не просто два различных языка, но два взаимоис­ключающих языка, чуть ли не закрытые по отношению друг к другу. Бази­руясь на одних и тех же механизмах, языки эти по данной причине полярны по своим функциям (одинаково заряженные частицы отталкиваются друг от друга).

Вот почему невозможно, с одной стороны, «пересказать» троп, с дру­гой — «тропеизировать» логический оборот. Подобная процедура должна была бы быть, скажем, не переводом с русского на английский или с не­мецкого на французский, а переводом с языка человеческого на «язык», например, пчел или дельфинов. Тем не менее, попытки перевода на прак­тике постоянно предпринимаются: выявление тропа или фигуры сопряже­но обычно с тем, чтобы противопоставить им «пригодный» логический ва­риант.

Операция эта, практически безнадежная, может быть, вероятно осуще­ствлена лишь типологически, путем перехода к третьему языку. Этим треть­им языком и является риторическое описание. Отсюда такое пристальное внимание к риторике как метаязыку, то есть языку внешнему по отноше­нию к «языку логики» и «языку паралогики», языку, способному описать в «третьих категориях» то, что происходит между двумя этими языками.[16]

Сколько же таких параллелей между логикой и паралогикой устанавли­вает риторика? При ответе на этот вопрос важно помнить, что большое количество сведений из области риторики к настоящему времени утрачено. Вполне возможно, что в настоящее время мы не располагаем многими по­нятиями (как из области логической, так и из области фигуративной прак­тики), кс1торые были «задействованы» как в логике, так и в теории фигур прошлого.

С поправкой на это допустимо говорить в настоящее время о несколь­ких десятках (между 50 и 80) фигур, поддающихся более или менее кор­ректному описанию. В уже одном из памятников риторики времен элли­низма («Риторика к Горению») было приведено 70 их названий. В средневе­ковых риториках, существенно расширивших «ассортимент» фигур (по­скольку практически, одними фигурами риторы в это время и занимались), их насчитывалось уже свыше 200. В данном учебном пособии мы попыта­емся описать максимально возможное количество известных на сегодняш­ний день фигур и продемонстрировать их связи с соответствующими логи­ческими операциями.

Вот каталог тропов и фигур, сведения о которых читатель найдет в дан­ном учебном пособии (тропы и фигуры распределены по рубрикам, смысл которых будет; объяснен позднее).

ТРОПЫ

Собственно тропы	Несобственно тропы
1. Метафора	24. Апосиопеза
2. Катахреза	25. Астеизм
3. Синестезия	26. Паралепсис
4. Аллегория	27. Преоккупация
5. Прозопопея	28. Эпанортоза
6. Метонимия	29. Гипербола
7. Синекдоха	30. Литота
8. Антономазия	31. Перифраз
9. Гипаллаг	32. Аллюзия
10. Эналлага	33. Эвфемизм
11. Эпитет	34. Антифразис
12. Оксюморон	35. Риторический вопрос
13. Антитеза	36. Риторическое восклицание
14. Антиметабола	37. Риторическое обращение
15. Эмфаза
16. Климакс
17. Антиклимакс
18. Антанакласис
19. Амфиболия
20. Зевгма
21. Каламбур
22. Тавтология
23. Плеоназм

ФИГУРЫ

Микрофигуры	Макрофигуры
конструктивные	деструктивные
1. (38) Метатеза	1. (55) Параллелизм	1. (70) Инверсия
2. (39) Анаграмма	2. (56) Изоколон	2. (71) Анастрофи
3. (40) Анноминация	3. (57) Эпаналепсис	3. (72) Эллипсис
4. (41) Гевдиадкс	4. (58) Анафора	4. (73) Парцелляция
5. (42) Аферезис	5. (59) Эпифора	5. (74) Гипербатон
6. (43) Апокопа	6. (60) Анадиплозис	6. (75) Тмезис
7. (44) Синкопа	7. (61) Симплока	7. (76) Анаколуф
8. (45) Синерезис	8. (62) Диафора	8. (77) Силлепсис
9. (46) Протеза	9. (63) Хиазм	9. (78) Аккумуляция
10. (47) Парагога	10. (64) Эпанодос	10. (79) Амплификация
11. (48) Эпентеза	11.(б5)Аснвдетон	11. (80) Эксдлеция
12. (49) Диереза	12. (66) Полисиндетон	12. (81) Конкатенация
13. (50) Полищотон	13. (67) Анокойну
14. (51) Этамояогическая фигура	14.(б8)Киклос
15. (52) Аллитерация	15. (69) Гомеотелевтон
16. (53) Ассонанс
17. (54) Палиндром

§ 6. Фигуры и тропы

Во многих современных учебных пособиях по риторике ставшее тради­ционным деление фигуративных приемов на фигуры, с одной стороны, и тропы — с другой, квалифицируется как не вполне '«историческое» и даже не вполне «логичное». Дело в том, что античность рассматривала тропы в со­ставе фигур, причем признаки, различающие их, точно не были сформули­рованы. В дальнейшем, с развитием риторики и фактическим превращением ее в теорию фигур, различение между фигурами и тропами становилось сво­его рода делом чести для риторов позднего времени. Между тем различия эти действительно были трудноуловимыми. Так что настойчивость «потомков» привела только к тому, что, с одной сторо­ны возник чрезвычайно большой разнобой в трактовке одних и тех же фигуративных приемов, а с другой — появились весьма сложные и часто довольно искусственные классификации, в составе которых тропы то ста­новились отдельной группой, то, наоборот, разбивались на подгруппы.

Описать отношения между фигурами и тропами довольно сложно. «Официальная» точка зрения (отраженная, в частности, в Литературном энциклопедическом словаре, словарная статья «Фигуры», автор — М.Л. Гас" паров; словарная статья «Тропы», автор В.П. Григорьев), например, рас­сматривая тропы как одну из разновидностей фигур, традиционно квали­фицирует их как фигуры переосмысления. При этом утверждается, что вы­явить какую бы то ни было систему в отношениях между тропами и фигурами затруднительно. Но, например, система, тем не менее выявленная авторами «Общей риторики», предполагает, в сущности, довольно прозрач­ные отношения между фигурами и тропами: тропы, по их мнению, затраги­вают только одно слово, причем лишь его семантику; в то время как фигу­ры — есть операции с группами слов.[17]

Не вступая в дискуссии с представителями приведенных точек зрения, заметим только, что перед нами лишь два из многочисленных примеров, связанных с попытками '«прояснить» традиционно не очень прозрачные даже в самой классической риторике отношения между фигурами и тропа­ми. Поэтому действительно непросто (тем более на таком позднем этапе истории риторики) обращаться к поискам изначально не заложенных в понятия дивергентных признаков.

В частности, классические определения тропа и фигуры (оба определе­ния принадлежат Квинтилиану и часто цитируются) дают не слишком много возможностей увидеть эти дивергентные признаки. Ср.:

«Троп есть такое изменение собственного значения слова или словесного оборота в другое, при котором получается обогащение значения...»

«Фигура определяется двояко: во-первых, как и всякая форма, в которой выражена мысль; во вторых, фигура в точном смысле слова определяется как сознательное отклонение в мысли или в выражении от обыденной и простой формы».

Немногое, что можно уловить в этих определениях (носящих операци­онный характер), — это то, что тропы предполагают вариации значений, фи­гуры — прежде всего вариации структур,

Видимо, допустимо расставить и более демонстративные акценты: тро­пы предполагают прежде всего преобразование основного значения сло­ва/словосочетания (и только как следствие- преобразование структур, в которые они входят), фигуры- прежде всего преобразования фундамен­тальных структур (и только как следствие- преобразование значений входя­щих в них элементов).

Акценты эти представляются довольно существенными. При общей, паралогической, основе обоих речевых явлений они по-разному реализуют паралогический механизм: в основе тропов лежат преобразования законов логики (и в первую очередь — аналогии), в основе фигур — преобразования зако­нов синтаксиса (как репрезентанта логики на уровне структурирования сообщения).

Эта точка зрения хорошо согласуется с принятой в современной лин­гвистике концепцией тропа.

Данная концепция базируется на семиотических идеях, высказанных в конце 70-х годов П. Шофером и Д. Райсом. Их довольно сложное опреде­ление тропа звучит следующим образом: «Троп — семантическая транспо­зиция от знака in praesentia к знаку in absentia». Это означает, что троп естьслучай своего рода мимикрии: одна речевая единица на самом деле всего лишь занимает место другой речевой единицы, которая «материально» от­сутствует и проявляется лишь "'идеально", посредством значения.

Так, если мы встречаем в сообщении выражение типа «смелость города берет», то следует понимать, что слово «смелость» занимает место словосо­четания «смелые люди», употреблено вместо этого словосочетания, однако заимствует его значение, то есть значение отсутствующего знака проециру­ется на присутствующий знак. А когда я предлагаю «доехать на тачке», сло­во «такси» все равно незримо присутствует в моем предложении, ибо стоя­щая на его месте «тачка» имеет не свое собственное значение, а значение отсутствующего слова «такси».

В сущности, «транспозиция», описанная П. Шофером и Д. Райсом, есть операция аналогического типа (троп есть аналогия без называния второго члена сравнения, но с переносом его значений на первый): одно сопостав­ляется с другим. Причем, как сказано, из двух членов аналогии присутству­ет лишь один (в примере с тачкой «тачка»): отсутствие второго члена («такси») компенсируется его значением, он как бы делегирует значение наличному члену аналогии. Иными словами, процедура аналогии, как это чаще всего и бывает с тропами, «нарушена» или преобразована.

Фигурально выражаясь, имея троп, мы имеем одну речевую единицу (сло­во или словосочетание) и призрак другой речевой единицы.

Концепции фигуры, которая столь же охотно признавалась бы лингвис­тами как концепция тропа, на сегодняшний день нет. Однако соблазни­тельно было бы трактовать фигуру как тип структуры, тоже предполагаю­щей наличие призрака. Это мог бы быть призрак порядка там, где на самом деле нет смысловой упорядоченности (параллелизм, анафора и др.), и при­зрак беспорядка там, где смысловая упорядоченность налицо (инверсия и др.). Иными словами, за демонстративно организованным синтаксисом обычно «скрывается» смысловой хаос, в то время как за искореженным синтаксисом вполне упорядоченные смыслы. Впрочем, данное сообра­жение предлагается лишь в порядке гипотезы.

В следующем параграфе мы обратимся к тем описаниям соответствую­щих тропов и фигур, которые сохранились до наших дней. Может быть, таким образом отношения между тропами и фигурами прояснятся болееотчетливо,

При обсуждении конкретных тропов и фигур пойдем по тому самому пути, что и в случае с логическими ошибками: модель, пример (почерпнутый опять же из периодической печати или опыта работы рекламных агентств) плюс короткий комментарий с отсылкой к соответствующему – негативноиспользуемому — логическому правилу.

Следует только помнить, что одним примером трудно исчерпать все разнообразие конкретного тропа или конкретной фигуры: поэтому вслед за комментарием предлагается так называемый дополнительный ряд, в соста­ве которого приводятся соответствующие рубрике тропы и фигуры из повседневной речевой практики (чащ» всего опять же газеты, реклама), меха­низм которых читателям представляется выявить самостоятельно. Позволим себе также в ряде случаев ограничиться так называемыми общеязыковыми тропами и фигурами — иногда зафиксировать риторическую функцию ме­нее важно, чем понять, как «работает» то или иное конкретное речевое яв­ление.

§ 6.1. Тропы

Если обратиться к типичным лингвистическим исследованиям, ориен­тированным на риторику, удивительным может показаться прежде всего то, каким ограниченным количеством тропов оперируют современные ученые. Обычно рассматриваются фактически всего лишь три тропа: метафора, метонимия и синекдоха. Однако дело отнюдь не в том, что неорито­рам неинтересны другие тропы, дело в том, что к концу XX века данные три тропа были осознаны в качестве основных претендентов на то, чтобы счи­таться «первотропом».

Поиск первотропа действительно занимает значительное место в со­временных исследовательских программах риторической направленности. И это понятно: при невозможности точно установить признаки, лежащие в основе различения тропов между собой, с одной стороны, и признаки, ле­жащие в основе различения тропов и фигур — с другой, неориторы прикла­дывают все усилия к тому, чтобы выявить «организующее начало», которое могло бы позволить упорядочить столь сложно скоординированную систе­му речевых явлений. Притом что это со всей очевидностью родственные речевые явления.

Родственность их была подтверждена в ходе анализа «обратимости тро­пов», то есть исследований перехода одного тропа в другой. Идея эта при­надлежит еще Андрею Белому и высказана им в работе под названием «Символизм», впервые вышедшей в 1910 году: «формы изобразительно­сти неотделимы друг от друга:[18] они переходят одна в другую...; один и тот же процесс живописания, претерпевая различные фазы, предстает нам то как эпитет, то как сравнение, то как синекдоха, то как метонимия, то как метафора в тесном смысле». Исследования взаимопереходности тропов продолжаются и сегодня. Чрезвычайно тонкое исследование этого меха­низма предложено НА Кожевниковой.[19]

На пути поисков «первотропа», как бы долженствующего представлять «все тропы» в одном лице, наукой нашего времени сделано немало инте­ресных открытий. Главное из них принадлежит Р. О. Якобсону, «назначившему» главными тропами два, метафору и метонимию, и показавшему глубоко сущностное различие между ними. Если метафора пред­полагает работу со значениями слов в парадигме — вертикальном ряду, ие­рархии, где происходят операции выбора слов, то метонимия — явление синтагматическое, «горизонтальное», связанное с сочетаниями слов.

Примечательно, что P.O. Якобсон установил родство метафоры и мето­нимии с речевыми аномалиями — расстройствами, при которых происходят разрушения ассоциаций по сходству (аналогичные метафоре) и по смежно­сти (аналогичные метонимии). Так, старый признак, приписываемый тро­пам, — акирологичность («неправильность»)" получил новое объяснение.

Существует попытка свести все тропы к метонимии: ее предложил один из самых ярких представителей семиотики Умберто Эко (известный нам как автор романов «Имя розы» и «Маятник Фуко»). А уже известная нам бельгийская группа предъявляет в качестве «первотропа» синекдоху.

Как бы там ни было, но генеральный вектор, определяющий взаимоот­ношения тропов, можно считать заданным. В соответствии с этим векто­ром метафору, с одной стороны, и метонимию (или синекдоху как ее вид), с другой, принято считать «полярными» тропами и располагать все осталь­ные тропы между ними.

В данном учебном пособии мы не пойдем по этому пути. Для наших практических целей (а концепции, бегло представленные выше, носят тео­ретический характер) важнее зафиксировать общий принцип, лежащий в основе всех тропов, а именно — паралогическое обращение с логикой и прежде всего аналогией.

Хотим мы этого или не хотим, но аналогический характер любого тропа (при направленности внимания на эту его сторону) обычно поддается на­блюдению. «Метафора и метонимия (два основных тропа — Е.К.) принадле­жат к области аналогического мышления. В этом качестве они органически связаны с творческим сознанием как таковым», ~ пишет Ю.М. Лотман.[20]

Итак, будем держать в поле зрения два признака тропа: его аналогический характер и его паралогичность (акирологичность).

Именно преобразование правил аналогии — соединение принципиально несоединимого, сочетание Принципиально несочетаемого и т. п. — позво­ляет осуществлять те «тропсические» операции со значениями слов, кото­рые обычно упоминают исследователи. «Благодаря тропам, — пишет, на­пример, В.Н. Топоров, — увеличиваются возможности передачи новых смыслов, фиксации новых точек зрения, новых связей субъекта текста с объективной сферой». Более того, тропы, по его мнению, представляют собой «уникальное опытное поле, на котором происходят разнообразные и сложные процессы синтеза (и анализа) новых значений» и происходит об­ращение к «естественному» языку, принципиально неотделимому от со­временного".[21]

Поиски «линии единства» в составе тропов- это лишь одна сторона проблемы. С другой же стороны, нелишне задать и вопрос, что различает тропы.

Притом что все тропы представляют собой паралогические процедуры преобразования значений слов и словосочетаний, преобразование это не всегда происходит одинаково. В одних случаях — путем порождения «неис­тинных» с точки зрения логики смыслов, в других — смыслов, конфликтных по отношению к критерию искренности.

Действительно, если, осуществляя, например, метонимию (см. ниже) «я три тарелки съел», я фактически продуцирую ложное (не истинное) сужде­ние, ибо, разумеется, съедены не тарелки, а содержимое тарелок, то, осуще­ствляя, скажем, апосиопезу (умалчивание), то есть вообще не называя имен объекта, я, скорее, проявляю неискренность, чем продуцирую ложное суждение.

Критерий истинности и критерий искренности, которые уже были упо­мянуты в первой главе, введены в научный оборот сравнительно недавно, а потому пользоваться ими для различения такого «древнего» явления, как тропы, может быть, исторически не вполне корректно. Однако найти дру­гой способ, позволяющий разграничить две отмеченные выше группы тро­пов, нам не удалось.

Стало быть, рассматривая критерий истинности как критерий, обеспечи­вающий соответствие высказывания действительности, а критерий искрен­ности — как обеспечивающий выражение на самом деле присущих говорящему мыслей и чувств, будем считать, что разница в этих критериях и задает раз­ницу между двумя группами речевых явлений в составе тропов*

Назовем тропы, связанные с нарушением критерия истинности, собственно трапами, а тропы, связанные с нарушением критерия искренности, не собственно тропами. То, как реализуются в каждом конкретном случае критерий истинности и критерий искренности, можно будет увидеть на примерах.

§ 6.1.1. Собственно тропы

Собственно тропы определены нами как тропы, создающие конфликт с критерием истинности. Иными словами, суждения, продуцируемые их по­средством, неистинны, если применять к ним законы логики. Однако их неистинность, с точки зрения логики, встречает другую оценку с точки зрения паралогики: паралогика, базирующаяся на принципах «широкой аналогии» и взаимозаменяемости «предметов» как элементов вербальной действительности, вообще не контролирует суждения в плане их соответствия «правде жизни». Более того, неистинность, видимо, даже включается в риторическую функцию собственно тропов в качестве одного из ее условий.

1 Обычно разговор о тропах начинают с метафоры , которая по праву считается одним из трех главных тропов.

Слово «метафора» в переводе с греческого означает перенос. Потому-то, может быть, вслед за нею и другие тропы характеризуются как перенос, что, по мнению некоторых исследователей, не вполне корректно.[22]

Метафора есть в высшей степени репрезентативный троп. Она, как ни­какой другой троп, дает нам прочувствовать лежащее в ее основе сравне­ние,[23] то есть отчетливо предполагает операцию аналогического типа. «Только через метафору, — полагал Осип Мандельштам, раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение».[24] А стало быть, как и всякая процедура сравнения, процедура метафоризации в принципе должна была бы ориентироваться на определенные правила. Правила же эти предполагают, что есть то, что сопоставляют, то, с чем со­поставляют, и признак, по которому осуществляется сопоставление. При­знак этот (напомним, '«третий член сравнения») должен быть совпадаю­щим. «Слагать хорошие метафоры, — говорил Аристотель, — значит подме­чать сходства (в природе)».

Однако сущность метафоры состоит в том, что данный (совпадающий) признак, или третий член сравнения, никогда не называется. Поэтому ме­тафору иногда определяют в качестве скрытого сравнения. В отличие от сравнения как такового — N (1) глуп (2) как пробка (3), в котором бывают представлены все три «классических» компонента (или все три члена срав­нения), третий член сравнения в метафоре всегда опущен: N (1) пробка (2). То есть третий член — глуп (3) — как бы «само собой разумеется» (присутст­вует в виде призрака).

Однако '«хитрость» (или «мудрость») метафоры заключается именно в том, что опущенным, скрытым, не предъявляемым признаком гораздо лег­че манипулировать. Ведь то, что не называется прямо, как бы и «не сущест­вует» в виде некоей определенной данности: подразумеваемое чаще всего расплывчато, «смазано», неотчетливо и неподотчетно.

Таким образом и получается, что «протащить нелегальный признак» го­раздо проще тогда, когда он спрятан, закамуфлирован, когда предполагает­ся расчет на «невнимательного» адресата, готового принять «подлог». Про­контролировать признак, который не обозначен, разумеется, довольно трудно.

«Раскручивание» же метафоры в подавляющем большинстве случаев обнаруживает несостоятельность («непригодность», акирологичностъ) при­знака, лежащего в основе сравнения. Чаще всего в основе метафоры обна­руживают противоречие: в частности, Людвиг Тик, анализируя метафору «Der Morgen erwacht» (утро проснулось), нарочито раздраженно восклицал:

«Проклятие!.. В этом лживом мире „нельзя позволять людям произносить бессмыслицу!»

Акирологачность метафоры, объясняется тем, что она синтезирует «концепты тождества и подобия»,[25] то есть обеспечивает полную взаимоза­меняемость одного другим. Все, что мешает превращению «подобия» в «тождество», просто устраняется как несущественное. Даже «святые», с точки зрения правил инвенции, таксономические схемы не работают «в присутствии метафоры»: род может уподобляться виду, принадлежащему другому роду (о людях: эти муравьи)', низший вид целому роду, причем опять же не имеющему отношения к этому виду (о конкретном компьюте­ре; животное {пожирающее жизнь}), видовые Признаки при видовом же сопоставлении оказываются отброшенными (кошки — это такие собаки, которые...) и т. д.

Функцией метафоры в риторике считалась номинация, то есть называ­ние предметов и явлении, однако в последнее время метафору принято квалифицировать прежде всего ^^характеризующий троп. Это отрадный сдвиг в рассмотрении метафоры, объединяющий ее, между прочим, и с другими тропами, ибо все тропы выполняют прежде всего характеризую­щую функцию, а уж потом, ту функцию, которая определена им контек­стом.

За пределами риторики (в лексикологии — разделе лингвистики) уста­новлены типы языковых единиц, наиболее легко поддающиеся метафори­зации. «Чем более многопризнаковым, информативно богатым и нерас­члененным является значение слова, тем легче оно метафоризуется. Среди имен это прежде всего конкретные существительные, имена естественных родов, реалий и их частей, а также имена реляционного значения… (»баловень судьбы", «питомец брани»). Среди признаковых слов это — при­лагательные, обозначающие физические качества («колючий ответ»), опи­сательные глаголы («совесть грызет», «мысли текут»). Иногда выделяемая сентенциональная метафора порождена аналогиями между целыми ситуа­циями («Не бросай слов на ветер»)".[26]

· Модель: поймать тачку

· Пример:

Все его аргументы бьют мимо цели,

Метафора «аргументы бьют (мимо цели)» строится как сравнение между аргументами, с одной стороны, и орудиями — 'с другой. Высказывание раз­вертывается следующим образом:

Орудия бьют (в цель или мимо цели)

Аргументы (напоминают) орудия

{Все орудия обладают силой

Все аргументы обладают силой

(следовательно)

Аргументы суть орудия}

(следовательно)

Аргументы бьют (в цель или мимо цели)

Рассматривать механизм обратного (негативного) использования логи­ческих операций начнем с так называемого «меньшего» силлогизма, из по­сылок которого выводится, что аргументы суть орудия.

Насколько корректен такой вывод? Абсолютно «некорректен» (а стало быть, неистинен) и фактически представляет собой случай учетверения термина. Сила — один из трех терминов (понятий) силлогизма (аргумент, орудие, сила) берется в двух значениях: сила как механическая энергия (для орудия) и сила как крайняя степень убедительности (для аргумента), в ре­зультате чего третий термин «удваивается».

Иными словами, логическое правило, согласно которому в силлогизме должно быть не более трех терминов, используется в данном случае нега­тивно, паралогически. Кроме того, имеет смысл отметить еще один пара­логический ход- называние целого вместо части (ср.: все аргументы обла­дают силой). В данном случае негативно используется логическое правило, в соответствии с которым по части не судят о целом.

Выводом из этого «меньшего» силлогизма служит положение, согласно которому аргументы суть орудия. Вывод этот, с точки зрения позитивного использования законов построения высказывания, ошибочный.

Попадая в «больший» силлогизм, он становится одним из его аргумен­тов, но, будучи «ошибочным», продуцирует третий паралогизм типа непра­вильное допущение (вариант паралогизма «первичная ложь»). В соответствии с уже известным нам логическим правилом неправильное допущение ведет к неистинному выводу. Именно это правило паралогически используется в «большем» силлогизме.

Стало быть, метафора аргументы бьют (мимо цели) является следствием негативного использования трех логических правил сразу. Правила эти, как и подобает в фигуративной практике/просто рассматриваются в каче­стве нестрогих,

· Ряд:

доказательство не работает; мысль бесперспективна; вираж мыс­ли; обращение не по адресу; столкновение мнений; крушение кон­цепции; красота вывода.

Со времен античности существуют и описания некоторых традицион­ных видов метафоры:

· резкая метафора,

· стертая метафора,

· метафора-формула

· развернутая метафора.

· реализованная метафора

При сохранении механизма метафоризации, описанного выше все эти виды метафоры предполагают некий дополнительный признак, позволяющий оценить ту или иную метафору в зависимости от степени ее ори­гинальности/новизны (острая и стертая метафора, метафора-формула) или от степени ее последовательности (развернутая и реализованная метафо­ра),[27] поэтому ограничимся лишь лаконичным определением каждого из видов и соответствующей моделью, не предлагая комментариев и вариан­тов.

Резкая метафора представляет собой метафору, сводящую далеко от­стоящие друг от друга понятия.

· Модель: начинка высказывания

Стертая метафора есть общепринятая метафора, фигуральный харак­тер которой уже не ощущается.

· Модель: ножка стула

Метафора-формула близка к стертой метафоре, но отличается от нее еще большей стереотипностью и (иногда) невозможностью преобразова­ния в нефигуральную конструкцию.

· Модель: червь сомненья

Развернутая метафора-это метафора, последовательно осуществляе­мая на протяжении большого фрагмента сообщения или всего сообщения в целом.

· Модель: сообщение, подробно излагающее понята? 'книжный голод' (Книжный голод не проходит: продукты с книжного рынка все чаще оказываются несвежими — их приходится выбрасывать, даже не попро­бовав.)

Реализованная метафора предполагает оперирование метафорическим выражением без учета его фигурального характера, то есть так, как если бы метафора имела прямое значение. Результат реализации метафоры часто бывает комическим.

Модель: Я вышел из себя и вошел в автобус

2 Катахреза считается самостоятельной разновидностью метафоры в силу отчетливости механизма катахрезы. Название тропа в греческом варианте содержит негативную характеристику: katachiesis означает злоупотребление или некорректное словоупотребление (ср. акирологичность как признак тропов).

Риторика определяла для катахрезы две области применения: одна из них была областью стертой метафоры (см. выше), то есть метафоры, чей фигуративный смысл перестал восприниматься; другая, напротив, обла­стью непривычной метафоры, воспринимающейся как нагромождение слов, В этом случае катахреза определялась в качестве скачка от «картины к кар­тине».

В ряде учебных пособий катахреза рассматривалась как «метафора дур­ного вкуса», что, видимо, все-таки не вполне правомерно: непривычность метафоры может быть следствием не только языковых пристрастий автора (часто — слишком оригинальных), но и неподготовленности адресата, то есть отсутствия у него достаточного «метафорического опыта» как сово­купности навыков воспринимать нетривиальные метафоры.

Классический пример катахрезы — из поздненемецкой литературы вошел в историю риторики как пример под названием «Der Zahn der Zeit» и который в переводе с немецкого звучит так: «Зуб времени, осушивший уже столько слез, вырастит траву забвения и над этой раной!» («Der Zahn der Zeit, der schon so manche Trane getrocknet hat, wird auch uber diese Wunde Gras wachsen lassen»), Вполне головокружительный характер этой катахре­зы, с прыжком «от картины к картине», хорошо ощущается и в русском переводе.

· Модель: тщедушная плоть духа противоречия

· Пример: Двуглавый российский сфинкс все никак не может выбрать направления движения.

Типичный пример катахрезы- не слишком прозрачной по своему со­держанию, но и не вполне беспочвенной. Во всяком случае на уровне на­мерения понятно, что говорящий имплицирует (подразумевает) одновре­менно и символ России — двуглавого орла, и так называемую «загадочную русскую душу», а с ними и неисповедимость «русского пути».

Оставим за автором право имплицировать любое нужное ему содержа­ние (даже такое необъятное, какое заложено в данной катахрезе!). Посмот­рим только, какое из логических правил в данном случае используется па-ралогически. При осуществлении катахрезы это практически всегда одно и то же правило, а именно правило, релевантное также и для метафоры: оп­ределение не должно содержать в себе противоречия. Катахреза чаще всего и опознается по обычно присутствующему в высказывании противоречию. (Так, при анализе «зуба времени» тоже понятно, что даже если, напрягая воображение, и представить себе таковой, то сомнительно, что в функции «зуба» входит обсушивать слезы и выращивать траву). Однако противоре­чие не делает высказывание ошибочным; дело в том, что оно, как правило, имеет постоянно «ускользающий» характер: при катахрезе «подобраться» к противоречию весьма трудно.

Что же касается нашего примера, то в данном случае противоречие & определении" как негативное использование закона непротиворечивости определения — оказывается все же уловимым, главным образом в силу фи­зической конкретности понятий: двуглавый орел- дело «обычное», а вот двуглавый сфинкс есть действительно «противоречие в определении» (или сфинкс, или некто двуглавый = несфинкс; суждение, оперирующее двугла­вым сфинксом, не может быть истинным). Противоречие снимается в ре­зультате паралогической операции — катахрезы, синтезирующей несколько смыслов в одном образе.

Ряд: отважный защитник остановившегося века; запоздалый аргумент молчания; буриданов осм иврадберчквоста, символ намека на неиз­бежное; свет, опережающий себя в круговороте времен.

3 Синестезия (греч. Synaisthcsis — одновременное восприятие) тоже представляет собой троп метафорического типа. Особенность его в том, что он задействует сразу несколько областей чувств — скажем, зрение и слух или вкус, обоняние и осязание, плюс прочие самые разнообразные комби­нации.

· Модель: невкусный на вид

· Пример: Приведите мне довод, который я мог бы пощупать.

(Притом что доводы воспринимаются на слух, а не на ощупь, понят­но, что одно из известных нам логических правил используется негатив­но. Это, как и вообще чаще всего в случае с синестезией, правило боль­шей посылки, которой со всей очевидностью придается чрезмерно ши­рокий характер. В данном случае чрезмерно широкий характер обычно придается тому или иному из человеческих чувств.)

Посмотрим, что происходит в случае с нашим примером. Говорящий явно исходит из того, что осязание универсально, и как бы строит сил­логизм следующего типа:

Любую данность можно воспринимать на ощупь Довод есть данность

(следовательно)

довод можно воспринимать на ощупь

С точки зрения позитивной логической практики, это ошибка большей посылки, приводящая к неистинному суждению. Однако правило большей посылки, использованное негативно, паралогически, создает троп, в ре­зультате которого взаимонезаменимые понятия оказываются взаимозаменимыми, — таким образом, правило начинает развертываться в обратную сторону).

· Ряд: весомое доказательство; «женщины любят ушами»; видеть кон­чиками пальцев; «чем ты слушаешь?»; головная поэзия; думающий желудком; теплый цвет; холодное рассуждение; яркое выступление.

4 Аллегория (греч. allegoria — иносказание) представляет собой еще один троп метафорического типа, настолько близкий к метафоре, что его часто называют «систематизированной метафорой», поскольку аллегория наиболее последовательно переводит мысль в «картину». Впоследствии «картина» должна быть снова разгадана как мысль. Легко зафиксировать негативное использование правила аналогии: то, что сравнивается, в случае с аллегорией обычно не представлено вообще, оно выводится за пределы текста.

«Фокус» аллегории в том, что представления, передаваемые посредством картины, обычно трудны для восприятия в своем «первозданном» виде: чаще всего это некие абстрактные понятия (типа правда, честь, невинность и др.), с трудом поддающиеся постижению. Эти-то абстрактные понятия обычно и передаются в виде совершенно конкретных «картин», иногда персонификаций (олицетворении, см. ниже).

· Модель: У бумажного тигра тоже бывают когти

· Пример: (на открытии конгресса японистов в Москве) В который уже раз отправляется в плавание наш фрегат «Паллада».

(Пример содержит аллегорию, открывающуюся для тех, кому известна история плавания с дипломатической миссией к берегам Японии фрегата русского флота «Паллада» в 1852 -1855 гг., в результате чего был заключен договор о мире и дружбе, определена морская граница и начато движение русских торговых судов в Японию. Аллегория прочитывается как очеред­ная акция (в ряду предшествовавших акций), инициированная русскими для дальнейшего сближения наций.

Данная аллегория, как и большинство других, предполагает называние лишь одного из объектов сравнения" того, с которым осуществляется сравнение. Тот, который сравнивается, присутствует в виде неназываемого, но мыслимого в качестве второго члена аналогии конгресса японистов в Москве. Не называется и признак, на основании которого происходит ана­логическая операция, — содействие сближению наций. Признак этот и без того присутствует в сознании собравшихся.

Если посмотреть, какое из логических правил используется в данном случае негативно, то это (кроме очевидного «пренебрежения» законами аналогии, что свойственно любой метафоре) так называемое правило необ­ходимого условия. Необходимым условием является в данном случае то, что фрегат «Паллада» не есть конгресс японистов, но только может символизи­ровать конгресс японистов (в частности и потому, что плавание фрегата «Паллада» к берегам Японии было однократной акцией и очередное плава­ние судна не предусмотрено). Перед нами как бы развертывается «силлогизм с оговорками»:

Конгрессы японистов {предполагают) сближение наций

Фрегат «Паллада» {символизирует} сближение наций

(следовательно)

Конгрессы японистов {можно рассматривать как своего рода) фрегат «Паллада»

Несостоятельность этого силлогизма, очевидная с точки зрения пози­тивной логики, отнюдь не выглядит таковой с позиций паралогики: прави­ло необходимого условия игнорируется как «для данного случая несущест­венное» и безотносительное в истинности высказывания.)

· Ряд: Содом и Гоморра на Тверской; российская Фемида, потерявшая весы; митрофаны высших учебных заведений; голгофа российской власти.

5 Прозопопея (греч. prosopopoia, от prosopon — человек и poiein — делать), или олицетворение, персонификацированлие, в свою очередь, трактуется как вид аллегории. Дело в том, что аллегория отнюдь не всегда предполагает указа­ние на «лицо», аллегории другого типа (аллегории с предметами, явления­ми, событиями) встречаются ничуть не реже.

Поэтому, может быть, действительно имело смысл выделять прозопо­пею в отдельную «рубрику» — исключительно для случаев персонифицирования, когда неодушевленному приписываются признаки одушевлен­ности. Механизм действия прозопопеи очень напоминает механизм дей­ствия аллегории со всеми вытекающими отсюда последствиями.

· Модель: сердце спорит с рассудком

· Пример: Дядюшка Сэм Чистрплюй и ханжа. (Данная аллегория, представляя Америку пуританской страной, факти­чески является, как и любая аллегория (а также многие из метафор), ре­зультатом негативного использования такого логического правила, как «необходимое условие» (ср. логическую ошибку под названием «Игнорирование необходимого условия»).

Из того, что Америку изображают в виде дядюшки Сэма, не следует в соответствии с позитивной логической практикой, что Америка является дядюшкой Сэмом и что неодушевленному понятию могут быть приписаны свойства лица — чистоплюйство и ханжество. Аллегория, «на поверхности» работающая лишь одним планом, «показывает» (предлагает «картину»):

Америка и есть дядюшка Сэм, а стало быть, все качества и действия, при­сущие ему, допустимо распространить и на страну.

Спрятанный в данной аллегории силлогизм может выглядеть следую­щим образом:

Америка {изображается как} дядюшка Сэм Дядюшка Сэм — чистоплюй и ханжа

(следовательно)

Америка (изображается как) чистоплюй и ханжа

Легко увидеть, что в этой логической конструкции вставка {изобража­ется как} и есть то самое необходимое условие, которое — при негативном использовании правила необходимого условия " опускается как несуществен­ное)

Ряд: юмор дышит в каждой строчке; доводы упрямы; щедра империа­лизма; Молох (в значении: государство); проститутка (в значении: та или иная страна, «продающая» себя другой стране).

6 Метонимия — троп, который в античности также рассматривался как троп, близкий к метафоре, но в современной науке определяется как по­лярно противоположный ей (о концепций P.O. Якобсона, который «развел» метафору и метонимию, говорилось выше).[28]

В переводе с греческого «метафора» означает '«переименование» (metonomazem — называть по-другому и onyma — имя).

В более поздние времена стало принято определять метонимию как ас­социацию по смежности, в отличие от метафоры — ассоциации по сходству. (Фрагмент из одного стихотворения О. Мандельштама описывает этот ме­ханизм довольно точно: "… где вывеска, напоминая брюки, дает понятье нам о человеке".)

Механизм метонимии заключатся в замещении «имени предмета» его признаком или именем другого предмета, находящегося в связи с первым предметом. Иными словами, перед нами, так же как и в случае с метафо­рой, синестезией и аллегорией, — расширение возможностей наименова­ния. Однако, совпадая по этому признаку, метафора и метонимия расхо­дятся по основной функции. Если метафора считается характеризующим тропом, то метонимия — тропом идентифицирующим, то есть определяю­щим.

Понятно, что предмет, являясь набором большего или меньшего коли­чества признаков и «соседствуя» с большим или меньшим количеством других предметов, будет «опознаваться» далеко не по каждому из призна­ков и по указанию далеко не на каждый близлежащий предмет. Типичные примеры отношений между членами метонимии — того, что называют, и того, о чем умалчивают, таковы:

• творение и творец (читать Пушкина {вместо: произведения Пушкина});

• носитель признака и признак («Если бы молодость знала, если бы ста­рость могла! {вместо: молодые люди… старики});

• предмет и материал (важная бумага из управления {вместо: документ (на бумаге)});

• содержимое и содержащее (газета ошибается, говоря… {вместо: автор статьи в газете ошибается, говоря...});

• действие и его результат (это хорошая классификация {вместо: это хо­роший результат классификации});

• место жительства и жители (страна ликует {вместо: жители страны}) и др.

Продолжить этот перечень могли бы названия практически всех опера­ций, запрещаемых логикой.

Несмотря на очевидные различия этих моделей, механизм их оказыва­ется общим: некоторые аспекты предмета занимают в сообщении место самого предмета, который предлагается опознать (идентифицировать) по этим аспектам.

В современной литературе подчеркивается, что метонимия/как прави­ло, не создает „абсолютного“ наименования (в отличие, например, от аллегории): она обусловлена порождающим ее контекстом. Так, вполне есте­ственно сказать: „На столе лежит Пушкин“ {вместо: том Пушкина}, но „не вполне“ естественно продолжить: „В Пушкине написано...“. Это говорит о том, что метонимия ограничена условиями употребления.

· Модель: Огоньку не найдется?

· Пример: На выставке представлены работы начинающих и полотна зна­менитых мастеров.

Отчетливый, хоть и не слишком „риторический“ случай метонимии: слово „полотна“ замещает слово „картины“ {на полотне}. В данном случае, как и применительно к любой метонимии, особенно к такому ее виду, как синекдоха (си. ниже), о характере логического правила, используемого негативно, гадать не приходится: со всей отчетливостью это правило, запрещающее судить о целом по части или по одному из „аспектов“ целого. у Соответствующая логическая ошибка была рассмотрена и в рубрике Логические ошибки вследствие неточного определения и деления понятий», и в рубрике «Логические ошибки в структуре силлогизма». Понятно, что в данном случае интересующее нас логическое правило работает в об­ратную сторону. О целом не только судят по одному из его аспектов, но фактически и исчерпывают этим аспектом целое. Строго говоря (в соответствии с позитивной логикой), аспект этот (полотна) «не имеет права» замещать предмет (картины), так как не дает о нем полного представления (легко, например, представить себе, что часть анонсированных «полотен» вообще выполнена на бумаге), но данное «замечание» априорно оценивается как несущественная частность: логический закон, разворачиваемый в обратную сторону, как всегда, связан с игнорированием особенностей слова или словосочетания, подставляемого на место реально существующего.

Ряд: лекции в портфеле; суетливый XX век; согласно звонку из мини­стерства; слушать CD; красивая икебана; соглашаться с книгой; спо­рить с доводом; правила Лубянки; выпить таблетку; бойкое перо.

7 Синекдоха (греч. Synekdoche — соотнесение, от syn-ekdechesthai — обо­значать через намек) рассматривается либо как вид метонимии, либо как самостоятельный троп. Разница в точках зрения не слишком принципи­альна, поскольку в обоих случаях синекдоху определяют как представление целого как части этого целого или, наоборот, как представление части в качестве целого. Классический пример синекдохи — Чеширский кот, умев­ший исчезать так, что оставалась только одна улыбка.

Данный троп имеет весьма прозрачную структуру и отчетливо рефери­рует к соответствующим — разумеется, преобразуемым — логическим зако­нам. Механизм синекдохи предполагает, что часть и целое взаимозаменяе­мы. Часть вполне способна заместить целое, как и целое вполне способно заместить часть не только в том случае, когда мы имеем дело с однородным целым, но и в тех случаях, когда предлагаемая синекдоха недвусмысленно отсылает к; неоднородному целому. Но в принципе синекдоха работает ис­ключительно «представительными» частями целого.

· Модель: (в очереди) я стою за соломенной шляпкой (вместо: за этой дамой {в соломенной шляпке})

· Пример: Их мечта — Москва, диктующая законы всему миру.

Синекдоха как результат обозначения России через часть России — Мо­скву, является, со всей очевидностью (ср. пример с Чернобылем в рубрике «Логические ошибки в структуре силлогизма»), негативным использовани­ем логического правила, в соответствии с которым часть запрещается на­зывать вместо целого.

Впрочем, в данном случае названная часть является более чем «представительной», ибо трудно представить себе, чтобы Москва дейст­вительно не выражала настроений всей России. Игнорирование соответ­ствующего логического правила или развертывание его в обратную сто­рону снимает эффект «ошибки», явной с точки зрения позитивной логи­ки:

Россия диктует законы миру

Москва находится в России

{= является столицей России, всецело выражает настроения России}

(следовательно)

Москва диктует законы всему миру

• Ряд: ручка не пишет; поймать мотор; задержан милицией; вредно для организма; зарабатывать на хлеб.

8 Антономазия (греч. antonomasia — перенаименование; от antonomazein — называть иначе) иногда квалифицируется как разновид­ность синекдохи — и к таким переходам из одного собственно тропа в дру­гой читатель уже, видимо, привык. Действительно, тесная связь между соб­ственно тропами очевидна. Данный троп предполагает собственное (чаще всего общеизвестное) имя вместо имени нарицательного. Понятно, что антономазия тоже расширяет возможности наименования и тоже содержит себе элемент аналогии, правда, подобно многим тропам, часто без указания признака, по которому сравниваются члены аналогии. Признак этот полагается самоочевидным: вот почему антономазия, подобно аллегории — для того чтобы быть прочитанной, предполагает подключение «фоновых знаний». Свойства лица (реже — предмета, действия и т. п.), которым наделяется объект, должны быть заранее известны. Опять же отметим негативное использование правил аналогии, согласно которым в сопоставлении должны быть представлены оба члена и признак, по кото­рому они сравниваются (ср. также с аллегорией).

· Модель: (о жадном человеке) Плюшкин.

· Пример: Время от времени он просто Цицерон!

Данная антономазия предполагает знание того, что Цицерон в совершенстве владел искусством публичных выступлений. В нашем примере оратору, видимо, также в высокой степени присуще это качество — хотя бы и «время от времени»

Этот случай антономазии, как и прочие ее случаи, предполагает не только негативное использование правил аналогии: любая антономазия развертывает в обратную сторону и еще одно логическое правило — из двух частных ^посылок не может следовать никакого вывода. Частные посылки, скрытые в рассматриваемой антономазии, допустимо представить следующим образом:

Цицерон великий оратор

и {время от времени тоже} великий оратор

(следовательно)

и {время от времени тоже} Цицерон

Несостоятельность данного силлогизма, с точки зрения логики, ничуть делает антономазию несостоятельной с точки зрения паралогики: во-первых, паралогически рассматриваемые объекты взаимозамещаемы; во-вторых, известность лица, с которым сравнивается объект, гарантирует, что объект не идентифицируется в качестве данного лица, но лишь сопоставляется с ним.

Ряд: «короче, Склифосовский!»; русский Борхес; моя одиссея, болдинская осень композитора; Алехин наших дней.

9 Гипаллаг представляет собой весьма редкий троп. Хотя его часто тоже рассматривают как вид метонимии, увидеть основания для такого рассмотрения довольно трудно.

Hypallassein означает в переводе с греческого переставлять, обменивать. В соответствии с этим значением гипаллаг и определяется в качестве рокировки слов в составе той или иной структуры, чаще всего структуры с довольно ясными отношениями между компонентами. Ясность отношений является действительно необходимым условием для того, чтобы осуществить гипаллаг. В противном случае соответствующая структура будет просто выглядеть невразумительной. Поэтому чаще всего гапаллагизируются действительно устойчивые словосочетания, которые, что называется, «у всех на слуху». Перестановки в их структуре все равно дают возможность видеть исходные отношения между компонентами — даже в зеркале гипаллага.

· Модель: серая шапочка и красный волк

· Пример: (газетный заголовок) Светлое прошлое и темное будущее Рос­сии.

При, мягко говоря, спорности данного заголовка представленный в нем гипаллаг осуществлен чрезвычайно профессионально: сочетания, взятые для рокировки, мало того что вполне устойчивы — до стереотипности, но, как это и присуще стереотипам, потеряли (по крайней мере, к настоящему времени) свой смысл и потому вполне могут быть перекомпонованы.

Как и всякий гипаллаг, данный гнпаллаг тоже является результатом творческой и, разумеется, негативной переработки одного из правил ана­логии, а именно — правила рефлексивности, которое, как мы помним, гласит, что сопоставляемые объекты должны быть тождественны себе для того, чтобы их можно было сопоставить. Очевидная нетождественность себе данных «объектов» (рокировка признаков прямо в процессе сопос­тавления), предосудительная с точки зрения позитивной логики, оцени­вается иначе с точки зрения логики негативной: возможность простой перестановки определений превращает оба словосочетания в пустые.

• Ряд: мир дворцам — война хижинам; лучше никогда, чем поздно; мо­рально здоров и физически устойчив.

10 Эналлага (1) (греч. enallage — поворот, перестановка) в одной из двух своих модификаций тоже рассматривается как отдаленный вид метони­мии. Этот троп предполагает перестановку (как чисто пространственное перемещение) признака. Чисто технически это осуществляется следующим образом: существует два сопоставляемых понятия, причем при одном из них имеется некий признак, признак этот «отбирается» у данного понятия и подставляется к другому понятию, становясь, таким образом, его призна­ком.

«Увидеть» эналлагу бывает подчас довольно трудно вследствие спо­собности словосочетаний к своего рода мимикрии: словосочетание как бы ассимилирует компоненты, стирая отчетливые границы между ними. По этой причине эналлага есть один из тропов, который легко ускольза­ет от внимания адресата.

Стало быть, перед нами тоже случай некоей рокировки, правда, энал­лага предполагает рокировку исключительно признаков.

· Модель: неопровержимая сила доказательств (вместо: сила неопровер­жимых доказательств)

· Пример: Наиболее удивителен феномен загадочной устойчивости ком­мунистических идей в истории человечества.

В данном примере эналлагой, как можно заметить, является «феномен загадочной устойчивости», который, вне всякого сомнения, есть результат паралогического преобразования словосочетания «загадочный феномен устойчивости». Как и всякая эналлага, данная эналлага может быть успеш­но прочитана лишь при '«тренированном внимании» адресата — адресат с тренированным вниманием и получит «удовольствие» от «феномена зага­дочной устойчивости», который ~ в отличие от загадочного феномена ус­тойчивости (^ непонятного феномена)- понятен, в то время как сама ''устойчивость" оказывается подозрительной. Это, в общем-то, нюанс, однако существенный!

Секрет эналлаги, как следует и из нашего примера, прежде всего в том, что она развертывает в обратном направлении одно из правил аналогии. Правило это гласит: отношение между сопоставляемыми объектами в идеале должно быть транзитивным (правда, как мы помним, симметричность и транзитивность членов аналогии, в отличие от рефлексивности, не являют­ся строго обязательными: эту-то логическую лазейку и обнаруживает энал­лага).

В случае негативного использования данного правила признак (в нашем примере — загадочность), не являющийся, в сущности, транзитивным, то есть представленным в обоих понятиях («загадочный феномен», с одной стороны, и «устойчивость {коммунистических идей}» — с другой), делается транзитивным в ходе паралогической операции. Будучи теперь таковым, он получает способность мигрировать от одного члена аналогии к другому. Ряд: характер противоречивой идеи; крылатая мудрость слов; разма­шистый тип почерка; изящное обаяние манеры; попытка бессмыс­ленного самоуглубления.

Эналлага (2) часто употребляется и для обозначения «грамматической категории не на своем месте». В сущности, это тоже перемещение — перемещение категории (например, части речи или рода, числа, падежа) в позицию, которая не присуща ей с точки зрения грамматической логики. Эналлага в этом своем качестве воспринимается как резкий «сбой» грамматической последовательности в структуре предложения, так что целесообразно было бы представить ее в разделе фигур. Здесь же она рассматривается только для того, чтобы не вводить информацию об одном и том же речевом явлении в двух разных разделах пособия.

· Модель: думать только о поспать да поесть

· Пример: Так только врачи да воспитатели спрашивают: «Что мы сего­дня кушали?»

Эналлага по поводу категории лица (разумеется, ни врачей, ни педагогов) не может занимать вопрос о том, что они (сами) сегодня кушали: их интерес распространяется только на рацион пациента или воспитуемого, однако вместо второго лица употребляется первое лицо множественного числа, так называемое «присоединительное множественное».

Эналлага, как и прочие фигуры, преобразует правила нормативного синтаксиса: в данном случае — правило о необходимое взаимодействия между отдельными компонентами синтаксической структуры. Игнориро­вание того факта, что к собеседнику обычно обращаются посредством местоимений второго лица, приводит в данном случае к возникновению своего рода «эффекта причастности», что и является разгадкой эналлаги в данном случае.

· Ряд: чаи распивать; мы люди- маленькие; молодая пешеход; кокетли­вая мужчина; возьми себя со мной; это так и будет быть.

11 Эпитет — один из самых традиционных и известных тропов. В бук­вальном переводе с греческого (epitethon) означает приложение, и на самом деле «прилагается» к предмету в качестве его характеристики. Примени­тельно к эпитету особенно отчетливо, встает вопрос о логическом и пара­логическом типах речевого поведения. В этой связи имеет смысл различать так называемое определение как средство логики и эпитет как средство паралогики.

Считается, что определение употребляется для различения предметов, в то время как эпитет — для их характеристики. Действительно, если мы сравним определения типа «первое доказательство» или «нестрогое доказа­тельство» с эпитетами типа «яркое доказательство» или «бредовое доказа­тельство», увидеть разницу между логикой и паралогикой не составит осо­бого труда. Логика систематизирует предметы, паралогика индивидуализи­рует их, А потому далеко не каждое «приложение» является эпитетом.

Для того чтобы конкретно представить себе (разумеется, в рабочем пла­не) методику распознавания эпитета относительно определения, следует иметь в виду, что эпитет почти всегда несколько метафоричен. Однако данный различительный признак, разводя эпитет и определение, «сводит» эпитет и метафору. Отличие между двумя последними, скорее всего, носит, на первый взгляд, преимущественно грамматический характер: в роли эпи­тетов чаще всего (но не исключительно) выступают имена прилагательные, в роли метафор — другие части речи.

Как видим, данное правило — отнюдь не безоговорочно и должно ис­пользоваться исключительно как ориентир. Однако можно предложить и второе правило — семантическое, которое, видимо, более надежно. Его до­пустимо обозначить следующим образом: смысловые искажения компо­нентов метафоры, с одной стороны, и эпитета — с другой (даже если как ме­тафора, так и эпитет представлены моделью «имя существительное плюс имя прилагательное»), различны. В метафоре семантической трансформа­ции в одинаковой мере подвергаются оба компонента, в то время как в случае с эпитетом имя прилагательное гораздо более семантически транс­формировано, чем имя существительное, как правило, сохраняющее зна­чение, близкое к свободному.

Так, «огненно-рыжий тигр» (эпитет «огненно-рыжий») и «бумажный тигр» (метафора) семантически отличаются друг от друга прежде всего тем, что в первом случае, несмотря на смысловую интенсивность признака, качество тигра как животного практически не меняется. Во втором же случае перед нами уже вовсе не тигр (то есть не животное): семантической транс­формации подверглись оба компонента словосочетания, Научиться ощу­щать данную разницу вполне возможно, это только вопрос тренировки.

Однако не следует думать, будто в каждом случае возможно провести резкую границу между эпитетом, с одной стороны, и метафорой — с другой: реальная речевая практика знает множество действительно головоломных случаев.

· Модель: холодная голова

· Пример: На таких призрачных результатах трудно построить какую бы то ни было концепцию.

Слово «призрачные», будучи достаточно типичным эпитетом, хорошо отражает все основные качества этого тропа — как грамматические и семан­тические, уже описанные выше, так и связанные с негативным использо­ванием правила, которое в логике формулируется как учетверение термина. Иначе говоря, механика «работы» эпитета тоже напоминает метафориче­скую.

«Призрачные» со всей отчетливостью обозначают как «неосновател­ьные», так и «мнимые». Понятно, что термин призрачные будет соотне­сен с двумя" другими терминами (концепция и результат) разными свои­ми значениями, а это и есть учетверение термина. Подробнее об этом говорилось в связи с метафорой.

· Ряд: воздушный почерк; изящная теория; безголовый директор; за­водной собеседник; божественная вечеринка.

12 Оксюморон тоже принадлежит к тропам, объединяющим понятия. А это, в частности, означает, что в основе его" тоже лежит аналогия — правда, пожалуй, наиболее головокружительный тип аналогии. Недаром греч. сло­во «oxymoron» состоит из двух значений: «oxys»- острый (остроумный) и «moros» — глупый, нелепый, что само по себе отражает структуру любого оксюморона. Оксюморон объединяет необъединимое в одном понятии, работая лексическими значениями. Вот почему удобнее обсудить его в со­ставе тропов, чем в составе фигур, как это делается обычно. При этом ок­сюморон считается разновидностью антитезы.

Оксюморон всегда объединяет в себе антонимы (типа «богатый ни­щий»), но, видимо, правильнее будет сказать, что для осуществления оксюморона достаточно и контрарных отношений между компонентами (кон­трарность и контрадикторность обсуждались выше в связи с разговором об аналогии) — например, «белая чернота».

Иными словами, компоненты оксюморона не столько исключают, сколько противоречат друг другу. Поэтому восприятие оксюморона пред­полагает известную «широту взгляда». В противном случае оксюморон мо­жет просто показаться бессмыслицей, не заслуживающей внимания. Сле­дует, однако, помнить, что именно посредством суждений парадоксального типа (а оксюморон часто трактуется как своего рода парадокс) дела­ются наиболее интересные смысловые открытия,

· Модель: живой труп

· Пример: Привычная концепция свободы как никому не нужной необ­ходимости...

Оксюморон "(никому) не нужная необходимость" как раз и представ­ляет собой объединение понятий, рождающих новое целое. Как видно из этого примера, разгадать оксюморон с точки зрения позитивной логики, в аспекте которой он не представляет никакой ценности, довольно не­трудно: перед нами типичный случай contradictio in adjecto — противоре­чия в определении (либо ^необходимый", либо «ненужный»). Однако с точки зрения паралогики, игнорирующей правило, согласно которому определение не должно содержать в себе взаимоисключающих понятий, оксюморон позволяет увидеть довольно тонкие вещи — в частности, что закон исключенного третьего не всегда можно рассматривать абсолютно.

· Ряд: параллельные кривые; передовые отстающие; всем известные новости; безобразно привлекательна; рассеянно целеустремлен; от­крытие закрытия выставки; немножко навсегда.

13 Антитеза относится к тропам, не объединяющим, но, напротив, разъединяющим понятия. Греческое название antithesis указывает и на ха­рактер соответствующей операции: в переводе с греческого слово означает противопоставление, противоположение.

Антитеза осуществляется для того, чтобы поставить понятия в отноше­ния контраста, причем не только те понятия, которые в принципе контра­дикторны или контрарны, но и понятия, обычно не связанные между со­бой никакими отношениями, но становящиеся конфликтными, когда они поставлены рядом.

Часто антитеза подчеркивается тем, что характер расположения «конфликтующих понятий» в соответствующих частях предложена оди­наков (параллелен, см. параллелизм). Это бывает необходимо для того, бы сделать противопоставление по смыслу наиболее очевидным. При одинаковых структурных частях предложения (в каждой из которых находится по одному противопоставленному понятию) этого достигнуть, разумеется, гораздо проще.

В принципе можно рассматривать антитезу как отрицательный вариант аналогии. Если любая аналогия формализуется в «А есть В (В есть А)», то антитеза формализуется в «А не есть В (В не есть А)». Поэтому часто под­черкивается, что так же, как и в случае с аналогией, в случае с антитезой необходимо, чтобы противопоставляемые понятия были в принципе соот­носимы, если рассматривать соотнесение в качестве операции, при которой может выявиться как сходство, так и различие. Если понятия не соотнесе­ны, антитеза не состоится (ср.: пирожки свежи, а лилии душисты).

Характерная особенность антитезы в том, что конфликтные отношения между понятиями обычно демонстрируются вполне, что называется, открыто. Более того, если понятия не могут быть явно противопоставлены в составе одного предложения, антитеза окажется сорванной.

· Модель: жизнь коротка — искусство вечно

· Пример: Претензии-то велики, да возможности малы!

Классическая антитеза — весьма прозрачная по своей структуре — прежде всего по причине действительной контрарности понятий «претензии» и

· «возможности». В общем-то, казалось бы цель достигнута: противопоставление состоялось. Однако данная антитеза выстроена фактически скорее в соответствии с логическими правилами, чем с паралогическими, поскольку

· противопоставляемые посредством нее понятия, в общем-то, противопоставлены и сами по себе. Так что антитеза, по существу, оказывается излишней.

И дело не в том, что эта антитеза не имеет права на существование или не имеет риторической функции, ~ все это в данном случае пред­ставлено. Однако риторическая функция в том виде, в котором она су­ществует в нашем примере, практически не ощущается. А потому, если мы строим действительно паралогическую антитезу, то есть реализуем риторическую функцию, что называется, «на полную катушку», мы должны позаботиться о том, чтобы наше противопоставление «стреми­лось к уникальности».

Но это возможно только в одном случае — в случае нарушений правил аналогии. Признак, по которому мы соотносим предметы, фактически не должен быть очевидным. Поэтому при расчете на «острый» смысловой эф­фект и не рекомендуется брать так и так противопоставленные (например, антонимические) понятия. Напомним, что и в противном случае антитеза не станет ошибочной, однако риторическая функция в ней «убудет» прямо пропорционально.

Например, перестраивая приведенную антитезу в свете сформулиро­ванных только что установок, я могу получить конструкцию вроде «Претензии-то велики, да гортензии дороги!». О преимуществах и недос­татках этой антитезы по сравнению с первой, в частности о значении слова «гортензии» в данном контексте, читателям предлагается подумать само­стоятельно.

Ряд: вор должен сидеть в тюрьме, а не разгуливать на свободе; лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным; персонал наш, за­то зарплата американская; голубой, но милый; русская, а красавица.

14 Антаметабола (греч. antimetabole — взаимообмен) описывается как разновидность антитезы. Она фактически и является антитезой — в качест­ве добавочного, «нового», признака возникает лишь дополнительный штрих: подчеркивание противопоставления еще и на уровне «звучания» посредством повтора одних и тех же слов или слов, имеющих один и тот же корень.

Понятно, что будучи экспонированными на одном и том же фоне, про­тивопоставляющиеся понятая (как в случае с отмеченным выше паралле­лизмом) «заиграют» особенно ярко.

· Модель', (шутка о рыбаках) На одном конце — червяк, на другом кон­це — чудак.

· Пример: (реклама) Страховка увеличивается — страх уменьшается.

Вполне приемлемый, в том числе и риторически, вариант ангиметаболы: смысловые переклички между «страхом» и «страховкой» — в принципе очевидные, но неактуальные для адресата каждую минуту действительно выполняют роль «стимулятора» антитезы, подчеркивая заложенное в со­общении противопоставление.

О паралогической состоятельности данной антиметаболы можно судить хотя бы уже потому, что она сводит в составе одного предложения понятия, нормально не противопоставляемые (нарушение правила симметрии для аналогии), но в данном случае действительно становящиеся противопо­ложными вопреки, так сказать, здравому смыслу.

· Ряд: Пусть кофе дорог, зато кофейники дешевы! (реклама); не народ для государства, а государство для народа; лучше честная сдержан­ность, чем сдержанная честность.

15 Эмфаза (греч. emfasis, от emfainein — показывать) как термин облада­ет двумя значениями: с одной стороны, это любое интонационное выделе­ние фрагмента речи (что нам придется оставить в стороне), с другой — троп, предполагающий резкое сужение значения. После тропов, объединяющих понятия, и тропов, разъединяющих понятия, удобно рассмотреть, таким образом, тропы, соотносящие понятия.

Перед нами первый случай такого типа — случай, когда слову с широким значением приписывается необходимое по смыслу узкое значение. Троп этот с «секретом», и секрет состоит в том, что употребляющий его, всецело полагаясь на контекст, может никоим образом не сигнализировать о необ­ходимости «узкого прочтения» соответствующего речевого фрагмента.

Использование же слова с широким значением в узком значении ока­зывается предпочтительным потому, что слово с узким значением, которое могло бы стоять на соответствующем месте, по каким-либо причинам «не годится». Причины могут носить в том числе и этикетный характер. Отчас­ти поэтому эмфазу как троп иногда сближают с эвфемизмом.

Важно помнить только, что, осуществляя эмфазу, мы не должны выхо­дить за пределы близких по смыслу понятий. В противном случае вместо эмфазы можно получить метафору.

· Модель: Да вы больной {вместо: сумасшедший} просто!

· Пример: (о кофеварке) Машина совсем вышла из строя.

В примере эмфазой является «машина» слово, употребляемое вместо возможного здесь слова «кофеварка». Обратим внимание на то, что «машина» по отношению к «кофеварке» есть смежная понятийная область (в то время как ближайшая понятийная область есть «прибор»): если бы ношению к другим высказываниям подобного же рода. Понятно, что они приветствуются паралогикой «пропагандирующей» взаимозаменяемость речевых субститутов объектов.

· Ряд: будь человеком (вместо: будь другом); (о дереве) насаждение за­сохло; (о необходимости врачебной помощи) следует обратиться к специалисту; (об электропроводке) свет перегорел.

Градация (лат. gradatio — постепенность, последовательность) представляет собой один из самых семантически сложных для исполнения тропов, несмотря на кажущуюся его очевидность/Удобно рассматривать градацию не как таковую, а в качестве двух основных ее модификаций.

16 Градация-климакс, или просто климакс (греч. klimaks — лестница), представляет собой последовательное расширение значений следующих друг за другом понятий — либо самих по себе, либо в составе соответствующих синтаксических структур. Осуществление этой процедуры предпола­гает последовательное восхождение от частного к более общему, причем последовательность шагов не должна нарушаться. Смысл градации, а стало быть и градации-климакса как ее вида, — в точности ее исполнения: в том случае, если единая линия «нарастания» не выдерживается, градация не состоится как троп.

Несмотря на как бы отчетливо логический характер этого тропа, пара-логика вполне может использовать его для своих целей. «Фокус» здесь в том, какого характера понятие выбирается для осуществления градации. Разумеется, я останусь верным логике (и буду «судиться» по ее законам), предлагая такую градацию, как сосна- дерево- растение, но паралогика может ждать от меня более интересных семантических предложений.

· Модель: время летит: минута, век, эра

· Пример: (из статьи, посвященной проблемам уфологии) Вспоминается знаменитая гейневская сосна, которая ведь и есть планета Земля, посы­лающая свой привет через космос.

Именно данный пример предполагался как альтернатива логической градации, развернутой выше. Не вдаваясь в обсуждение того, насколько он интересен по содержанию, заметим лишь, что на нем хорошо видна разни­ца между логикой и паралогикой при осуществлении климакса.

Логическая и паралогическая «лестницы» чаще всего оказываются раз­ными по «количеству ступеней»: логическая лестница предполагает шаги, паралогическая — прыжки (или, напротив, продвижение вперед каждый раз на полшага, а то и на четверть шага). Кроме того, паралогический климакс обычно не есть в строгом смысле слова понятийная градация, паралогиче­ский климакс всегда метафоризован: ср. сосна- земля- космос. Практиче­ски это может означать, что паралогический климакс пользуется логически неочевидными классами (ср. логическую ошибку «переход в другой род»).

· Ряд: Увы, существует и такая прогрессия: сигарета, болезнь, смерть; сначала становятся мэром, потом миллионером, потом заключенным; сегодня ты украл винтик — завтра украдешь прокатный стан.

паралогическая — прыжки (или, напротив, продвижение вперед каждый раз на полшага, а то и на четверть шага). Кроме того, паралогический климакс обычно не есть в строгом смысле слова понятийная градация, паралогиче­ский климакс всегда метафоризован: ср. сосна- земля-космос. Практиче­ски это может означать, что паралогический климакс пользуется логически неочевидными классами (ср. логическую ошибку '«переход в другой род»).

· Ряд: Увы, существует и такая прогрессия: сигарета, болезнь, смерть; сначала становятся мэром, потом миллионером, потом заключенным; сегодня ты украл винтик — завтра украдешь прокатный стан.

17 Градация-антиклимакс или антиклимакс есть троп, обратный кли­максу, предполагает последовательное сужение понятия. Правила, которых в случае с антиклимаксом следует придерживаться, те же самые, что и в случае с климаксом: должна выдерживаться точная линия «убывания». Иными словами, движение при антиклимаксе происходит в прямо проти­воположную сторону; путем постепенного преобразования общего поня­тия во все более частные.

· Модель'. Мафиози оказался не бандитом, а мальчиком с трудным дет­ством.

· Пример: И не дискуссия это никакая, а так… болтовня, треп!

· Пример паралогического антиклимакса, выстраивающего сужение по­средством слов, нормально не соотносящихся друг с другом как общее и частное, но в составе сообщения получающих эту функцию.

· Ряд: Прибыл в столицу— какой там очаг: комнаты, угла своего нету; хоть бы какая мысль мелькнула, не мысль даже — соображение...

18 Антанакласис открывает группу тропов, оперирующих многознач­ностью независимо от того, идет ли речь о многозначности слова, словосо­четания или предложения. Antanaldasis означает по-гречески отражение и представляет собой прямой повтор фрагмента речи. Однако полностью воспроизводя данный фрагмент внешне, антанакласис не предполагает внутренней близости между формально одинаковыми фрагментами.

Таким образом, можно трактовать антанакласис как своего рода прово­кацию: под оболочкой известного фактически контрабандой протаскива­ется неизвестное. Впрочем, долго гадать адресату не приходится: смена значения осуществляется говорящим настолько стремительно, что послед­ствием чаще всего оказывается комический эффект как некоторое — едва ли не противоестественное — удовольствие от осознания того, что человека можно так легко одурачить.

· Модель: партия была, есть и будет есть

· Пример: Ученье — свет. Свет выключили.

Очевидное в примере смещение значения слова «свет»— с перенос­ного (свет как символ истины) на прямое (свет как электричество) ~ позволяет переосмыслить одну часть сообщения на базе сведений, полу­ченных из' другой части («выключить свет» означает отобрать возможность учиться). Именно таков эффект любого антанакласиса: мы оказываемся пойманными на изначально неправильном прочтении сообщения и в ходе дальнейшего приобщения к нему корректируем свои представ­ления о его сути.

Логическое правило, превращающееся в паралогическое, есть правило, которое в позитивной логике известно нам как ошибка под названием «подмена тезиса» («неведение довода»). Само же по себе правило это восхо­дит к уже обсужденному нами фундаментальному закону тождества: в ходе сообщения предмет должен оставаться «верным себе», то есть попросту одним и тем же.

Правило это игнорируется паралогикой антанакласиса чрезвычайно хитро: антанакласис имитирует соблюдение закона тождества (а стало быть, и правила единства тезиса), действительно держась того же самого слова «свет». Однако такая последовательность на самом деле имеет лишь поверхностный характер: «предмет» эволюционирует на наших глазах прежде, чем мы успеваем это заметить. Сильный смысловой скачок дает возможность вызвать семантический эффект необыкновенной силы.

· Ряд: Из форточки дуло, Штирлиц захлопнул ее — дуло исчезло (из анекдотов про Штирлица, интенсивно использующих антанакласис); продаю мышь: мышь в хорошем состоянии (имеется в виду мышь для компьютера).

19 Амфиболия (греч. amphibolla — двусмысленностьтроп, близкий к только что обсужденному и тоже предполагающий игру на многозначно­сти, чаще всего — двузначности. В отличие от антанакласиса амфиболия строит аналогию не между двумя словами (одинаковыми внешне, но Разными по значению), а между двумя значениями одного и того же слова. То есть данный троп не предполагает лексического повтора: оба значения заключены, так сказать, в одной оболочке.

Особенность амфиболии в том, что изначально «гипотетически пригодными» оказываются оба значения. Возможность же выбора одного из них возникает лишь позднее. Такое запаздывание нужного смысла на короткое время ставит адресата в тупик до тех пор, пока последующий контекст не «открывает карт» говорящего. Ради этого-то кратковременного замешательства, разрешающегося тоже чаще всего комическим эффектом, амфиболия и существует.

· Модель: (амфиболия при слове) он же ребенок (амфиболия при словосочетании): чувство побеждает рассудок (что поубеждает что?) (амфиболия при предложении): страна не пережила революции (в стране не было революции или страна погибла в результате революции?)

· Пример: (газетный заголовок) Моника Левински в интересном положении.

Заголовок откровенно работает двумя смыслами: до тех пор, пока мы не обратимся к содержанию статьи» нам остается только гадать, имеется ли в виду, что Моника Левински оказалась в забавной ситуации или что Мони­ка Левински беременна. Понятное дело, читатель оказывается весьма заин­тригованным: на это, как правило, и рассчитывает осуществляющий амфи­болию. Из ''тупика", в котором адресат находится некоторое время, он без участия говорящего выйти не может.

Вне всякого сомнения, перед нами случай (общий для любой акции «амфиболического типа) ^злоупотребления» полисемией: о соответствую­щем феномене речь шла при описании правил определения и деления понятий. Если правило, в соответствии с которым употребляемое нами понятие — с точки зрения позитивной логики — должно быть однознач­ным, используется негативно, многозначные слова и конструкции выби­раются намеренно. Они становятся тактикой говорящего, «заманивающего в свои сети» адресата и фактически делающего адресата беспомощным. Чувство облегчения, приходящее к адресату вместе с разгадкой, должно быть, разумеется, весьма интенсивным: только так возможно оправдать затраты энергии на понимание многозначного фрагмента сообщения.

· Ряд: Пьеру Кардену нравится клетка; не получить сдачи; Леонид Иль­ич Брежнев сказал в заключении (из анекдота); надпись на одной из дверей в здании КГБ: «Стучать!» (из анекдота).

20 Зевгма (греч. zeugnynai — сопрягать) также определяется как троп, основанный на многозначности.

Однако чаще его рассматривают в качестве формы насильственного объединения слов при игнорировании того факта, что соответствующие слова чаще всего в силу их семантики вообще, не имеют права стоять ря­дом. Надо сказать, что зевгма действительно представляет собой один из наиболее «ошарашивающих» речевых приемов в этом смысле: она ставит конфликтующие понятия «лицом друг к другу», в самый близкий контекст, фактически сталкивая их значения. (Поэтому, кстати, зевгма часто рас­сматривается как троп, создающий исключительно комический эффект, что, может быть, все-таки не вполне отвечает действительности.)

Но при более основательном взгляде на зевгму обнаруживается, что «секрет» ее отнюдь не в первую очередь состоит в сталкивании понятий:

более важно то, что зевгма дает возможность употребить слово, объеди­няющее в себе сразу два (потенциально — больше) значения, каждое из ко­торых оказывается работающим ''В свою сторону" и таким образом объек­тивно '«подходит» сразу к двум не сочетающимся между собой понятиям. Стало быть зевгма — это не два понятия, которые не соотносятся друг с другом, а одно слово, предусматривающее семантическое соответствие двум не соотносимым друг с другом понятиям.[29]

· Модель: — Закройте окно и рот!

· Пример: (из криминальной хроники) Тут-то и пришла ему в голову идея убить время и любовника своей благоверной.

Не обсуждая вопроса о приемлемости тональности, в соответствии с которой в последнее время обычно выдерживаются почти все крими­нальные хроники, отметим данный случай как случай вполне и вполне удачной зевгмы. Трудно сказать, до какой степени комический (и комический ли вообще) эффект можно засвидетельствовать применительно к данному сообщению, однако помещение второго члена зевгмы («любовника своей благоверной») в контекст устойчивого словосочетания «убить время» представляется довольно точным ходом.

В составе данного устойчивого словосочетания слово «убить» весьма ощутимо десемантизировано: убить время означает просто использовать время праздно. Дополнение устойчивого словосочетания «любовником» актуализирует, то есть значительно освежает семантически стертое значение слова «убить», возвращая ему первоначальную силу.

Слово «убить» начинает иметь два значения: (1) использовать время праздно, (2) лишить жизни (любовника). Оба значения работают, создавая действительно глубокую весьма и весьма неожиданную связь между эле­ментами зевгмы. В компактной форме зевгмы не только называется пре­ступление, но дается и его характеристика, а также сообщается о его при­чине (собственно — об отсутствии причины: праздность).

Во всех этих аспектах паралогика сильно выигрывает у логики, которая запретила бы объединять «разнопорядковые» элементы в составе одного целого во избежание нелюбимой логикой, но любимой паралогикой-полисемии.

· Ряд: (благодарственная речь ветерана, получившего от домоуправления пару носков к 9 мая) Большое спасибо за поздравление с Днем победы и носки; здесь всегда можно получить чашку кофе и по морде; немцам мы обязаны войной и гуманитарной помощью.

21 Каламбур троп, осознанный как таковой поздней риторикой: calembur в переводе с французского — игра слов. Троп этот тоже связан с многозначностью, то есть с преобразованием значения слова (слов) в ходе сообщения.

Удачной представляется попытка связать каламбур с так называемой реализованной метафорой (см. выше). Подобно реализованной метафоре каламбур предполагает обращение к прямым значениям слов, обычно употребляющихся переносно. Однако — в отличие от реализованной мета"

форы — каламбур часто сам создает прямые значения там, где изначально их не предполагается, в ряде случаев — в результате незначительных преоб­разований в морфологической структуре слов.

У каламбура, вообще говоря, частично дурная слава: склонность калам­бурить нередко считается признаком плохого вкуса. Может быть, вследст­вие того, что каламбур как троп часто связан с так называемыми поверхно­стными смыслами слов, "«играть» которыми не представляет большого тру­да. Однако, безусловно, делать вывод о недоброкачественности каламбура как приема только на основании злоупотребления им в среде «любителей» едва ли правомерно. Каламбур не «хуже» и не «лучше» других тропов и от­нюдь не требует оценочного к себе отношения, будучи просто одним из фигуративных средств, любое из которых, попадая в «плохие руки», может давать сбои.

Традиционно каламбур строится на таких известных языковых явлени­ях, как полисемия (разные значения одного и того же слова), омонимия (близкие значения одного и того же слова) и омофония (звуковое сходство слов). Эффект же каламбура обусловлен проекцией «нового» значения сло­ва на его «старое» значение и возникающей вследствие этого — иногда дей­ствительно забавной — перекличкой смыслов.

· Модель (при полисемии): связать два довода — морским узлом (при омонимии): она в мужском туалете — в брюках и пиджаке (при омофонии): мясная (омофон с «лесная») нимфа

· Пример: суковатая особа.

Общеизвестному слову «суковатый», не имеющему приписанного ему значения, приходится в данном примере изловчиться таким образом, что­бы стать однокоренным не с действительно родственным ему словом «сук», а с полупристойным словом «сука».

Не особенно настаивая на элегантности «нового смысла» анализируе­мого слова, обратим внимание лишь на то, что логическое правило, ис­пользуемое негативно при осуществлении каламбура, есть то же самое пра­вило, что и в случае с амфиболией, а именно: правило однозначности по­нятия при оперировании им. Нарочитая двузначность данного случая — как и каламбура вообще связана с тем, что «старое значение» слова «суковатый», тоже присутствующее в словосочетании, используется лишь как своего рода «извинительный фон», то есть намек на причину, в силу которой подобные трансформации оказываются возможными.

· Ряд: отвести душу на вокзал; науки юношей пытают; жесткое до си­няков правило; включительно и выключительно; желаем безбрежнева счастья; заниматься не своим телом.

22 Тавтология (греч. tauta — то же, logos — слово) как еще один троп, ра­ботающий многозначностью, наглядно демонстрирует отношения между логикой и паралогикой: с точки зрения логики — это ошибка, с точки зрения паралогики — фигура. Особенности этой фигуры в том, что с ее помощью, посредством синонимов и родственных по значению слов, осуществляется повторение уже сказанного

Секрет тавтологии как фигуры — в возможности тонко различать зна­чения близких по смыслу слов, обнаруживающих различия только в том Случае, если они (что и приветствует паралогика) поставлены рядом. Это сообщает фигуре риторическую функцию, поскольку, пребывая по отношению друг к другу на значительной дистанции, близкородственные слова, как правило, действительно означают «приблизительно одно и то же». Столкновение же сходных значений в предельно близком контексте дает возможность уловить присущие каждому из слов нюансы.

· Модель: Это хорошо и замечательно (например, заслуживает внима­ния).

· Пример: Президент извинился: дескать, не удалось и не получилось. Од­нако понятно, что скорее не получилось, чем не удалось: собственно го­воря, никаких попыток и не предпринималось!

Редкий пример «развернутой», то есть откомментированной, тавтологии. Пример позволяет увидеть, как тавтология-фигура в принципе может работать. Выражение «не удалось и не получилось» представляет собой очевидную тавтологию" точно такую же, как, например, «в об­щем и целом». Ясно, что «удалось» и «получилось» суть синонимы, спо­собные легко заменять друг друга практически в любом тексте. Ощутить разницу в значениях здесь, как нигде, трудно. Однако автор высказывания тем не менее улавливает эту разницу и описывает ее, причем блистательно. Значения, которые воспринимались как «в принципе одинаковые», оказываются разведены: «удается» (от «Удача») тогда, когда предприняты действия, «получается» (ср. однокоренное «случай») — само собой. Различие это кажется очевидным только благо­даря тавтологии " фигуре, вынуждающей слова работать нюансами значений. Однако, разумеется, легко представить себе сообщение, в котором (как в словах президента, не сопровожденных комментарием) слова «не удалось» и «не получилось» суть тавтология-ошибка.

Ряд: в строгом и точном смысле слова...; смешная и забавная ситуа­ция; вялый и флегматичный тип; странные и удивительные последст­вия; настоящая и истинная свобода; это вздор и бред.

23 Плеоназм (греч. pleonazein — иметься в избытке) как термин тоже заключает в себе два значения: плеоназм-ошибка и плеоназм троп. Соот­ветствующий троп (так же, кстати, как и тавтологию) довольно трудно осу­ществить так, чтобы оправдать наличие фактически избыточного признака при понятии, уже включающем в себя этот признак.

Однако «секрет» остается все тем же: оказываясь рядом, слова актуали­зируют все возможные нюансы, чего не происходит, когда те же самые слова оказываются далеко друг от друга. Поэтому в принципе предположить некий разумный «выход» из плеонастической ситуации время от времени оказывается все-таки возможным. Важно лишь следить за тем, чтобы в па­раллель к осуществляемому плеоназму не подстроилась некая нежелательная конструкция (ср.: «белый снег» — «разве бывает небелый снег»?"). По­этому грамотно осуществить плеоназм чаще всего означает предусмотреть возможный вопрос и «снять» его предварительно.

· Модель: окончательный результат (например, при наличии промежу­точного)

· Пример: (заголовок) За русскую Россию и заокеанскую Америку!

В высшей степени профессионально осуществленный плеоназм троп. Контекстная среда в данном случае оказывается настолько прозрачной, что прием почти не требует каких-либо оговорок или последующих ком­ментариев, несмотря на очевидность сразу двух плеоназмов" — «русская Россия» (какая, дескать, бывает еще?) и «заокеанская Америка» (разве есть «другая» Америка — не за океаном?).

Газетный материал посвящен, как и ожидается, проблеме американиза­ции России, то есть превращению России в местную Америку. Пафос ста­тьи в том, что Америке лучше оставаться за океаном " в этом случае у Рос­сии есть шанс действительно остаться самой собой.

Таким образом, дефектные, с точки зрения логики, структуры оказы­ваются более чем приемлемыми с точки зрения паралогики. Более того, почти очевидно, что трудно добиться нужных автору материала целей ка­ким-либо иным путем, кроме осуществления плеоназма.

· Ряд: полный порядок; в самый последний раз; полноправный прези­дент; вызывающее нахальство.

§ 6.1.2. Несобственно тропы

24 Апосиопеза (фигура умолчания) (греч. aposiopan — умолкший) откры­вает весьма интересную группу тропов, которые мы обозначили словосоче­танием несобственно тропы. Их специфика, как уже указывалось, в том, что они, в отличие от собственно тропов, находятся в конфликте не столько с критерием истинности, сколько с критерием искренности. У осуществ­ляющего несобственно тропы фактически нет иного выбора, чем в каждом конкретном случае обратиться к фигуративному высказыванию; почти во всех случаях возможность высказаться прямо (почти всегда существующая для того, кто намерен воспользоваться собственно тропой) просто исклю­чена.

Мотивы, как тоже уже упоминалось, оказываются чаще всего этически­ми: это этическая невозможность или нежелательность «назвать вещи своими именами». Однако очевидно, что многообразие ситуаций, в кото­рых употребительна данная группа тропов, не исчерпывается исключи­тельно этикетными речевыми ситуациями (ср., например, суеверие как один из возможных мотивов не «называть вещи своими именами»).

Самая последовательная из позиций в этом смысле, разумеется, не упо­минать имя вещи вообще. Такая позиция и стоит обычно за тропом, тради­ционно именуемым «фигурой умолчания», которую классически опреде­ляют как прекращение начатой речи в расчете на догадку читателя.

Определение это не вполне удобно, поскольку не описывает происхо­дящее точно. Начатая речь может не только не прекращаться, но и благополучно продолжаться, однако фрагмент сообщения, существенный для адресата, просто «пропадает. Интересно отметить, что иногда фрагмент этот пропадает без предупреждения (закрытая фигура умолчания), и тогда судить о „пропаже“ можно только по неровности синтаксического рисунка фразы, например, по паузе или по многоточию как ее графическому замес­тителю в письменной речи.

В других случаях говорящий работает открытой тактикой, предвари­тельно ставя адресата в известность о том, что следующим шагом будет употребление фигуры умолчания (заявление типа: об этом я не скажу), это открытая фигура умолчания.

Существует некоторая паралогическая хитрость, способная сделать фигуру умолчания „еще более“ риторической: в случаях действительно мастерской работы с этим тропом фигуру умолчания исполняют, главным образом, тогда, когда направление ее прочтения уже задано (ср. в ахматовском стихотворении после такого начала, как „здесь все меня переживет...“, и продолжения: „И голос вечности зовет с неодолимостью нездешней“, открытая фигура умолчания: „И кажется совсем не трудной, белея в чаще изумрудной дорога, не скажу куда...“). В этом и паралогический эффект фигуры умолчания — скрыть то, что почти очевидно.

· Модель: Они встречаются, а уж что между ними — это тайна.

· Пример: Но продолжать войну… не будем говорить, как это называется.

Открытая фигура умолчания — в высшей степени уместная в такой сверхэтикетной ситуации, когда российским властям должно быть фак­тически предъявлено весьма и весьма сильное обвинение. И хотя обви­нения не прозвучало (по причине „вмешавшейся“ фигуры умолчания), содержание его в принципе хорошо понятно. Дистанция между „не ска­зано“ и „сказано“ паралогически минимальна (где „не сказано“ есть „сказано“), будучи огромной с точки зрения логики (где „не сказано“ и „сказано“ совпадать не могут).

· Модель: но порнография с использованием детей — язык не повернется на­звать это своим именем; количество жертв уже известно… повторять это еще роз кощунственно; но когда россияне начинают хвалить столь ненавистное ИМ Прошлое… {обрыв речи с мгновенным переходом к другой теме)

25 Астеизм (греч, asteismos — букв. столичность, перен. остроумие), бу­дучи несобственно тропом, есть одна из форм иронии[30]

При характеристи­ке астеизма в качестве тропа обычно пользуются узким значением этого слова (так как в широком значении астеизм может означать любую эле­гантную шутку вообще).

В узком же значении астеизм определяется как комплимент, чаще всего самому себе, причем сделанный опять же с точностью до наоборот. Иными словами, это похвала в форме порицания. Иными словами, перед нами вариант „самоуничижение паче гордость“.

Очевидно, что осуществление астеизма требует той же самой контек­стуальной „прозрачности“, что и осуществление антифразиса. В против­ном случае астеизм превращается в ханжество.

· Модель: Ваш покорный слуга.

· Пример: Мы ведь, россияне, кто? Те же „винтики“, что и прежде.

Астеизм „мы… “винтик» (в сталинском понимании слова «винтик») легко прочитывается в подлинном своем значении «на самом-то деле мы сила». Прочтение такое опять же оказывается возможным благодаря хоро­шо (точно) выстроенному контексту, позволяющему не заблуждаться отно­сительно необходимости иронического переосмысления высказывания.

Нетрудно заметить и то, что перед нами негативная эксплуатация правила, связанного с законом исключенного третьего, игнорируя кото­рый автор высказывания фактически делает два контрадикторных сооб­щения, каждое из которых «истинно»: «мы не сила» и «мы сила». Имен­но присутствие обоих суждений в качестве «равноистинных» и обуслов­ливает семантический эффект астеизма.

· Ряд", мне как человеку постороннему; это мое собачье дело; только такой идиот, как я; я университетов не кончал; я ведь мужик деревен­ский.

26 Паралепсис (греч. paraleipsis- пропуск) тоже представляет собой весьма забавный несобственно троп, механизм действия которого состоит в его «самоуничтожении». При паралепсисе сообщается именно то, о чем говорящий собирается умолчать. Троп этот имеет весьма широкое распро­странение в речи, причем употребляется чаще всего неосознанно. Разумеется, при неосознанном употреблении он уже не является тропом и подле­жит суду с точки зрения логических законов (прежде всего с точки зрения закона противоречия). Правда, следует помнить, что многие паралепсисы настолько прочно вошли в речевой обиход, что уже не воспринимаются как таковые, будучи просто своего рода речевыми клише.

Однако при сознательном употреблении в связи с риторической функ­цией паралепсис может превратиться в оборот большой силы: смысловые эффекты, достигаемые посредством данного тропа, чрезвычайно интерес­ны и часто крайне неожиданны. Осуществляющий этот троп как бы осуще­ствляет акт самофальсификации; цель, которая при этом преследуется, это фактически «невольно проговориться» о чем-то, чего адресат в принци­пе знать не должен, но о чем ему, с точки зрения говорящего, все-таки луч­ше узнать. Часто троп этот производит комический эффект, поэтому мно­гие опять же рассматривают его как разновидность иронии.

· Модель: я уже не говорю, что вы идиот

· Пример: Я никогда не употребляю — и, видимо, сейчас опять не употреб­лю! — слова «задумка».

Риторически использованной паралепсис с полным осознанием ожи­даемого семантического результата данного тропа. Самофальсификация говорящего доведена до абсурда и потому перестает восприниматься как самофальсификация. «Никогда не употребляемое» им слово «задумка» по­лучает крайне резкую негативную характеристику гораздо более резкую, чем если бы говорящий действительно охарактеризовал данное слово нега­тивно. Разумеется, логика смело может предъявить говорящему претензию в игнорировании закона противоречия. Но, рассматривая сообщение пара­логически, констатировать каких бы то ни было неполадок не приходится: говорящий создает противоречие и даже отчитывается в создании этого противоречия, снимая с себя вину за бездумное пользование языком.

· Ряд: не предлагать же президенту уйти в отставку после этого; не сто­ит лишний раз подчеркивать, что лишний раз подчеркивают только зануды; как бы не проговориться в том, что я недолюбливаю пламен­ных трибунов.

27 Преоккупапия (лат. occupation — внедрение) ~ несобственно троп по­хожего типа, но развернутый в ином направлении. Осуществляющий преоккупацию тоже «проговаривается», однако несколько иначе: отрицая не­что, он тем самым это же и утверждает. Критерий искренности оказывается нарушенным полностью.

Если рассматривать преоккупацию просто как один из речевых меха­низмов, то можно считать, что это механизм практически постоянного действия: он полностью соответствует, например, русской пословице «на воре шапка горит». Так, отрицающий: «Я никогда не вру» — сразу же попа­дает под подозрение именно в силу произнесенного им слишком катего­ричного отрицания. Возникает большое искушение прочесть данное при­знание наоборот.

Выражения такого типа в обыденном словоупотреблении (а ряд их можно сколько угодно долго пополнять: «Я не расист», «Я люблю, когда со мной спорят», «Я всегда владею собой» и др.) могут представлять собой случаи невольной самофальсификации, но речь не об этом. При риториче­ском использовании преоккупации, то есть при использовании ее «в качест­ве тропа, предлагаемое отрицание всегда является утверждением в силу очевидной невозможности отрицать оное.

Сущность преоккупации состоит именно в создании противоречия (часто комического, опять же при иронии) между очевидным и отрицае­мым.

· Модель: Он единственный в мире, кто никогда не ошибается. •

· Пример: Пусть генерал расскажет чеченцам про Чечню: они же там ни­когда не бывали.

Мастерская преоккупация, для корректного прочтения которой созданы все необходимые условия. Вероятность „позитивного прочтения“ сообщения полностью снята условиями контекста: троп отчетливо вос­принимается как прием.

При этом, как очевидно, говорящим использованы фактически мини­мальные средства для создания сильного смыслового эффекта: набор средств сводится к демонстрации принадлежности чеченцев к Чечне чисто лексическим образом: трудно предположить, что чеченцы, „будучи таковы­ми“, на самом деле никогда не бывали в Чечне. Поставить это соображение под сомнение едва ли кого-либо отважится — отсюда и возможность прочте­ния отрицания как утверждения.

Как следует из логики, предмет не может одновременно быть и не быть чем-то: преобразование этого логического правила в обратное правило паралогики и „держит“ преоккупацию как троп.

• Ряд: говорите, говорите: я никогда не слушаю; правительство советует потуже затянуть пояса, утверждая при этом, что оно не враг своему народу; мафия никого никогда не убивает — это против ее обычаев.

28 Эпанортоза (греч. epanorthosis — самоисправление) хорошо отражает особенности данной группы тропов: самоисправление есть фактически тот минус-прием из двух предшествующих случаев, который в данном случае является плюс приемом. Эпанортоза — невольная поправка, в последний момент „отдающая дань“ критерию искренности.

Эпанортоза есть то, чем изобилует повседневная речевая практика и что обыкновенно используется чисто утилитарно, то есть действительно для уточнения только что сказанного. Разумеется, если в этом есть необходи­мость, операции такой трудно отказать в закономерности, особенно если она осуществляется в соответствии с логическими правилами. Например, уточняя словосочетание „центр Москвы“, я воспользуюсь, скажем, слово­сочетанием „Тверская улица“, но не воспользуюсь словосочетанием „Невский проспект“ (во избежание перехода в другой род (и город!) — ло­гическая ошибка).

Однако в том случае, если совершаемая мною операция по самоисправ­лению носит паралогический характер, то я, вне всякого сомнения, отнюдь не гарантирую логической состоятельности уточнения. На этом и строится эпанортоза как троп.

· Модель: сезонная, то есть уже никому не нужная распродажа

· Пример: На американскую, читай показную, демократию тоже глупо / ориентироваться.

Классическая эпанортоза в риторической функции: автор высказыва­ния уточняет, во всяком случае, так, как считает нужным! — содержание понятия американская (демократия), акцентируя ее демонстративный ха­рактер и тем самым ставя под сомнение понятие демократия как таковое.

Встав на позиции логики, мы, разумеется, не найдем в перечне свойств американской демократии такого внутреннего свойства, как „показная“. Более того, данная характеристика вообще представляет со­бой характеристику извне, а не изнутри (то есть сами американцы, может быть, с данной: характеристикой и не согласятся!). Между тем с по­зиций паралогаки упрекнут» данную характеристику демократии практи­чески не в чем: паралогика отнюдь не следит за тем, чтобы аргумент лежал в области спорного вопроса, — наоборот, предлагая гораздо более обильные источники аргументации.

· Ряд: рубль, то есть тысяча рублей, перестал(а) быть деньгами; дирек­тор, мошенник, скрылся в неизвестном направлении; оппонент дока­зал — заставил признать, скажем, — что...

29 Гипербола (греч. hyperbole — избыток, преувеличение) является од­ним из самых известных и запоминающихся „неискренних“ тропов — мо­жет быть, в связи с очень большой конкретностью данного понятия. Ги­перболу часто определяют как преувеличение, но определение это со всей отчетливостью несколько условно (несмотря на его наглядность примени­тельно к критерию истинности), поскольку слово „преувеличение“ носит несколько бытовой характер и как определение не слишком пригодно. Ви­димо, правильнее считать, что гипербола есть случай номинации, при ко­тором „большее“ замещает „меньшее“.

Перенос, свойственный каждому тропу, в случае с гиперболой осущест­вляется как наделение сравниваемого объекта признаками того, с чем его сравнивают, причем то, с чем его сравнивают, всегда берется в сильно пре­восходной степени. Гипербола есть, таким образом, своего рода „игра вели­чинами“, при которой „большая величина“ сопоставляется с меньшей или просто выполняет роль меньшей, заступая на ее место.

В обыденной речи гипербола весьма широко распространена — без того, чтобы осуществляющие ее осознавали соответствующий прием как гипер­болу (так, когда я заявляю: „Я сто раз уже это говорил!“, я отнюдь не готов отвечать за упоминаемое мною число). Тропом, как и другие тропы, гипер­бола становится тогда, когда употребляется в риторической функции, то есть осознанно и с определенным семитическим заданием.

· Модель: (любовное признание) я пойду за тобой на край света

· Пример: А денег у него — пять раз Россию купит и еще на мороженое останется.

Несомненная гипербола, причем мастерски выполненная (с перспекти­вой — »и еще на мороженое останется", впрочем, перспектива носит харак­тер литоты, см. ниже). Перед нами сопоставление некоторого большого — не названного " количества денег с нереально большим количеством денег Се­мантический эффект осуществленной операции — акцентирование суммы, большей, чем та, которую реально может представить себе говорящий.

Паралогическая операция, лежащая в основе, в том числе и этой, гипер­болы (кроме того, что «объект» явно нетождествен себе самому), — сравне­ние вместо определения. Безусловно, логика поприветствовала бы указа­ние точной суммы, не необходимой с точки зрения паралогики.

· Ряд: в стране кризис, равного которому не знала история; оставшись голым после раздачи долгов...; рассчитал половину кабинета— у него миллион других рабов.

30 Литота (греч. litos — скромный, незначительный), которую часто на­зывают еще «мейозис», — троп, прямо обратный гиперболе и традиционно определяющийся как «преуменьшение» — есть случай, при котором «большая величина» замещается «меньшей» либо бессознательно, следуя речевой традиции («Загляните на минутку!»), либо осознанно, то есть с оп­ределенной фигуративной целью.

· Модель: меньше, чем ничего

· Пример: Количество богатых в новой России относительно количества прочих граждан в процентном отношении невыразимо.

Разумеется, оборот отсылает к ничтожно малому числу, однако — с точ­ки зрения логики — представить себе невыразимое в процентном отноше­нии малое число все же невозможно. Будучи паралогическим средством, литота «совершает невозможное», вступая в честный конфликт как с зако­ном тождества, так и с правилом, согласно которому сравнение не предла­гается вместо определения.

· Ряд: фиксируя одну тысячную градуса в изменении угла государст­венного ветра;… говорят, что он вообще не спит — ни минуты; на ра­боту в Москве давно уже никто не ходит: зарабатывают сдачей квар­тир.

31 Перифраз (греч. perifrasis, от peri" вокруг и frasis — выражение) обо­значает троп, посредством которого одно понятие представляется через несколько понятий, то есть, описывается, а не называется. Эта непрямая процедура понятным образом тоже «конфликтует» с критерием искренно­сти.

Описание вместо называния — это то, чем мы все широко пользуемся, отнюдь не отдавая себе в этом отчета. Существует множество причин, в силу которых объект не может или не должен называться напрямую: от причин религиозного (Всемогущий вместо имени Бога) или этикетного свойства до причин, связанных с необходимостью избежать повтора, то есть многократного прямого называния объекта (например, «уже упоми­навшееся оптическое явление» вместо «отражение»).

Разумеется, во всех этих случаях функция описания может быть не ри­торической, а практической (в ряде случаев даже утилитарной). Перифра­зом, то есть собственно тропом, описание становится тогда, когда с его по­мощью решаются паралогические задачи.

· Модель: точка, точка, запятая, минус, рожица смешная, палка, палка, огуречик… .

· Пример: Бесплатные сосиски для всех, афишки, рекламки и значки — по желанию, короткая речь про «наши беды», рукопожатия, объятия, поце­луи с выхваченными из толпы желающими… глядишь, и мандат в кар­мане!

Перифраз, описывающий понятие избирательная кампания, не назы­вая его, но лишь косвенно обозначая —.«глядишь и мандат в кармане». На примере этом видно, чем паралогическое описание отличается от логического: частные понятия, посредством которых презентируется по­нятие общее, необходимым образом не связаны между собой. Так, если человеку, находящемуся вне данного контекста, задать вопрос о том, что общего между избирательной кампанией и сосисками, ответа, видимо придется ждать долго.

«Нарушенным» логическим правилом в случае с парафразом (опять же с учетом игнорирования закона тождества) как раз и является правило под названием «аргументы, не связанные между собой с необходимостью».

• Ряд: жители столицы ловят воздух ртом (вместо: задыхаются); вчерашние беженцы набивают дырявые карманы деньгами; квартира, да­ча, машина, любовница со знанием шведского, дети в Оксфорде… благосостояние!

32 Аллюзия (лат. allusio — намек) есть троп, название которого говорит само за себя: здесь мы действительно имеем дело с намеком, Искусство намека предполагает два основных риторических аспекта построения вы­сказывания. Во-первых, опознаваемость того, к чему отсылается адресат; во-вторых, наличие, хотя бы и паралогической, связи между предметом (лицом, явлением, событием) и параллели к нему. Таким образом, аллюзия есть та же аналогия: то, что сравнивается, уподобляется факту из области истории, политики, литературы и т. д.

Своеобразие аллюзии в том, что то, на что она может быть спроецирова­на не называется: адресату самому предлагается догадаться, какой из из­вестных ему фактов имеет в виду говорящий. Таким образом, опять же от­сутствует один из членов аналогии, а вместе с ним часто и объединяющий члены аналогии признак.

Аллюзия часто напоминает уже обсуждавшуюся нами аллегорию. Раз­ница лишь в том, что аллегория есть гораздо более прямое (не вступающее в конфликт с критерием искренности) указание на подразумеваемый объ­ект и при необходимости охотно поясняется говорящим.

В основе же аллюзии лежит не столько задача сопоставить предметы, лица и проч., сколько задача по той или иной причине скрыть существую­щую связь между членами аналогии. Отсюда и гораздо меньшая прозрач­ность аллюзии по сравнению с аллегорией, и разрушение аллюзии при по­пытках ее объяснения.

Иными словами, характер связи между членами аналогии в случае с ал­люзией менее обязательный, чем при аллегории. За намек как бы «отвечает» не столько намекающий, сколько тот, кто читает намек (ср.: ка­ждый понимает в меру своей испорченности). Это качество аллюзии сдела­ло данный троп чрезвычайно популярным в советское время: читатели с удовольствием искали и находили аллюзии даже в сообщениях, в которых изначально не предполагалось никаких аллюзий.

· Модель: (из времен Брежнева) Фридрих Вильгельм IV с его страстью вешать ордена себе на грудь...

· Пример: Нестабильные политические обстоятельства, как известно, иногда вынуждают вспомнить о фригийском колпаке.

Аллюзия с «фригайским колпаком* будет разгадана теми, кому из­вестно, намеком на что может служить напоминание о фригийском кол­паке. Фригийский же колпак, который носили древние фригийцы, в свое время стал образцом для головных уборов деятелей Французской рево­люции. Поэтому „вспомнить о фригийском коллаже“ означает в нашем примере взяться за оружие, готовить новую революцию и проч. Однако имеется ли в виду, что время „вспомнить о фригийском колпаке“ уже настало или это лишь „замечание вообще“, определить трудно — именно в силу того, что аллюзия предполагает негативное использование логиче­ского правила об аргументах, которые необходимым образом должны быть связаны между собой. В нашем же случае силлогизм мог бы пред­ставлять собой следующее умозаключение:

Нестабильные политические обстоятельства предполагают {наличие} борцов

Некоторые борцы косят фригийские колпаки

(следовательно)

Нестабильные политические обстоятельства предполагают фригийские колпаки {наставляют вспомнить о фригийском колпаке)

В этом силлогизме отчетливо заметно, что аргументы, с точки зрения логики, в принципе не связаны между собой с необходимостью. Она поро­ждена только и исключительно актуальным контекстом высказывания, который фактически и позволяет использовать соответствующий логиче­ский закон зеркально, — в целях осуществления аллюзии как намека на не­стабильность актуальной политической ситуации. Однако о нестабильно­сти актуальной политической ситуации, как мы видим, ничего не сказано, так что ответственность за проекцию '»целиком" лежит на слушателе.

· Ряд: конкурс красоты во времена Париса закончился Троянской вой­ной; сицилийская мафия первоначально не выходила за пределы Сицилии; потемкинские деревни были величайшим открытием века, причем даже не нашего.!!

33 Эйфемизм — тропеическое явление, близкое к аллюзии, сегодня не рассматривающееся как троп, но в античной, например, риторике опреде­ленно входившее в состав тропов. С греческого части слова «эвфемизм» переводятся как Хорошее" (ей) и «слово» (pheme). Смысл же перевода та­ков: стремлюсь не употреблять «плохих» слов и выражений.

История эвфемизма (до того, как он был осознан в качестве тропа, то есть получил специальную риторическую функцию) восходит ко време­нам речевых запретов, табу, которые были выражением народномифологического сознания (произнесение слова вызывает к жизни соот­ветствующий «дух»… что, может быть, не так уж и невероятно!). В те времена имя (лица, предмета и проч.) заменяли другим, «безопасным», именем. Считалось, что «нежелательному» объекту это второе имя неиз­вестно (классические примеры: «ведьма» от «ведает» или «медведь» от «ведающий мед». Произнесение как того, так и другого слова вместо подлинных имен гарантировало непоявление опасных гостей в момент речи.

В настоящее время под эвфемизмом понимается, главным образом, «приличный» — квалифицируемый как «нейтральный» эквивалент этикетно нежелательного или слишком интимнoro выражения. Характерная осо­бенность эвфемизма в том, что он (по сравнению с замещаемым им сло­вом) более расплывчат и, стало быть, менее точен. Типично для эвфемиз­мов то, что они легко конвенционализируются, то есть превращаются, в своего рода ситуативно-обусловленные названия объектов. По этим ситуа­тивно-обусловленным названиям, которые постепенно могут становиться общеизвестными (разумеется, далеко не все), объект и начинает впоследст­вии легко идентифицироваться говорящими.

· Модель: отойти в мир иной (вместо: умереть)

· Пример: С пятнадцатью миллионами общественных рублей (новых), которое он успел незаметно приберечь, глава фирмы и исчез.

Не заставляющий себя долго искать эвфемизм «незаметно приберечь» является пристойной и, разумеется, противоречащей критерию искренно­сти параллелью к «украсть» — выражению, этически нежелательному, во всяком случае до момента официального обвинения.

Интересно, что эвфемизм, вовсе не будучи конвенциональным, тем не менее легко прочитывается в предлагаемом контексте- не оставляет сомнений и его функция (обойтись «мягким вариантом» обозначения довольно жесткого действия). Опять же понятно, что перед нами анало­гия с опущенным первым компонентом, а именно тем, что сравнивается. Эксплицитно представлен лишь второй компонент, косвенным образом обозначающий и признак, на котором в данном случае строится анало­гия. Если попытаться воспроизвести ход рассуждений, давший возмож­ность употребить данный эвфемизм, то он приблизительно таков:

Украсть есть преступление

Украсть значит {незаметно) приберечь

(следовательно)

{Незаметно} приберечь есть преступление

Перед нами очевидный случай уже описанного выше с точки зрения позитивной логики само собой разумеющегося правила, согласно которо­му привлекаемые аргументы должный лежать в пределах обсуждаемого во­проса. Таков закон релевантности: доводы, как говорилось выше, не долж­ны «выпадать из ситуации». Используя данное правило негативно, можно вовлечь фактически случайный довод в орбиту рассуждений. Таким обра­зом и поступает тот, кто осуществляет эвфемизм. Случайный же довод, ра­зумеется, может давать весьма интересные смысловые эффекты.

· Ряд: (о влюбленных) они ходят вместе; (о беременной) она в интерес­ном положении; (о туалете) кабинет задумчивое™; (о жене) лучшая половина.

34 Антифразис Ггреч. dntiptuasis — противоположный по смыслу) пред­ставляет собой троп, тоже обычно рассматриваемый как связанный с иро­ническим переосмыслением значений слов.

· Модель переосмысления в данном случае довольно проста: слово (слова) берется в значении, контра­стном по отношению к обычно присущему ему. Обычное же значение «утаивается» (критерий искренности!).

Характерной чертой антифразиса как тропа является его корреспон­денция только с так называемыми «прозрачными речевыми ситуациями», то есть с ситуациями, в которых прямое понимание высказывания исклю­чено. Дело в том, что риторический механизм антифразиса включается лишь тогда, когда говорящего трудно заподозрить в неопределенности точ­ки зрения по поводу того, что он характеризует (обычно контекст хорошо ориентирует адресата в тактике говорящего). Только и исключительно при этих обстоятельствах антифразис прочитывается семантически корректно.

· Модель: (о несъедобной пище) вкуснятина

· Пример: Эти герои вчера угнали автомобиль и сбили прохожего.

Антифразис в случае со словом «герои», которое следует понимать как вовсе даже «преступники», то есть не герои. Использование слова в обрат­ном ему значении происходит в силу очевидности несоответствия исход­ного значения этого слова ситуации, с одной стороны, и в силу паралогиче­ского «правила» о возможности взаимозамены всего всем.

Негативно используемое логическое правило, дающее возможность осуществить антифразис, чаще всего также связано с законом исключен­ного третьего. Предмет в свете антифразиса (как и вообще в свете иро­нии, которую иногда рассматривают как троп) «есть» и «не есть» нечто одновременно, то есть угнавшие автомобиль суть «герои» (поскольку они таковыми названы) и «не герои» (поскольку на самом деле они таковы­ми не являются). Прочтение антифразиса оказывается, возможным толь­ко в том случае, если «отключить» закон исключенного третьего или «запустить» его в обратную сторону.

· Ряд: (обращение к пожилой даме) девушка; (поощрение проступка) молодец; (о лгуне) кристально честный человек; (о вопросе, не заслу­живающем внимания) это, конечно, большая проблема; наша горячо любимая Родина.

35 Риторический вопрос возглавляет небольшую группу в составе не­собственно тропов, предполагающих прямую адресацию к слушателям и задающих специфическую линию (при паралогическом использовании) по отношению к критерию искренности говорящего. Тропы эти оказываются в тесных отношениях в антифразисом и, как правило, даже включают в себя его элементы. Впрочем, на связь эту до сих пор не обращалось должного внимания. Однако тут видимо, станет очевидной в ходе освещения каждого из тропов данной группы, начиная с риторического вопроса.

Механизм риторического вопроса известен даже учащимся младших классов средней школы: большинство из них охотно определит риториче­ский вопрос как вопрос, на который не требуется ответа. Так и звучит классическое определение этого тропа, не исчерпывающего, однако, его сущности.

Риторический вопрос соотнесен, как и все тропы этой группы, с крите­рием искренности: внешне это попытка задать вопрос, не задав вопроса. Риторический вопрос обычно предлагается именно в качестве вопроса, на который разумный собеседник не бросится отвечать: столь минимальные сведения из области риторики есть фактически у каждого.

Однако, будучи употребленным паралогически, риторический вопрос вовсе не исключает ответа, причем ответа часто весьма неожиданного, как бы «восстанавливающий в правах» критерий искренности. Исходя из этого, имеет смысл, может быть, определить риторический вопрос чуть иначе — не как вопрос, ответа на который не требуется, а как вопрос, ответ на который всем хорошо известен.

При таком определении неудивительно, что соответствующий троп мо­жет (в случае предпочтения паралогических форм речевого поведения) ис­пользоваться провокативно: ответ на него известен, однако говорящий тем не менее предлагает другой ответ. Кстати, даже классические примеры ри­торического вопроса отвечают этому предположению. Так, гоголевский вопрос «Знаете ли вы украинскую ночь?», сам собой разумеющийся ответ на который «Конечно!» предполагает тем не менее другой ответ: «О, вы не знаете украинской ночи!».

Именно противоречие между тем, что предполагается в качестве ответа, и тем, что в этом качестве предлагается, и придает тропу риторическую функцию, обеспечивая возможность неожиданных семантических ходов.

· Модель: Разве невозможно понять это? Да вот… получается, что не­возможно!

· Пример: Виноват ли кто-нибудь в этой войне? А что — виноват! Виноват, например, президент: он как никак глава правительства!

Пример неожидаемого ответа на риторический вопрос «Кто вино­ват?», который стал уже просто классическим вариантом риторического вопроса. Иначе говоря, ответа на данный вопрос никто уже давно не ждет. Вот почему для паралогики не факт, что ответа на этот вопрос дей­ствительно не существует, и автор высказывания — в нарушение тради­ции — отвечает (заметно даже, что отвечает, побаиваясь собственной от­ваги!) так, как считает нужным. Возникающий как результат семантиче­ский эффект обманутого ожидания (думали, никто— оказалось, прези­дент) оправдывает надежды паралогики на возможность нетривиальной работы с риторическим вопросом. Чуть запоздалая «дань» критерию ис­тинности, как в случае с антифразисом, все же отдается.

· Ряд: Вечный вопрос русской интеллигенции: что делать? Да пусть ни­чего не делает, как всегда: пусть остается верной себе; Воровать — хо­рошо ли это? Прекрасно это: проживешь короткую, но яркую жизнь, как сокол!

36 Риторическое восклицание сильно напоминает риторический во­прос по механизму производимого смыслового эффекта. Разница в том, что при риторическом восклицании, понятное дело, никто никого и ни о чем не спрашивает: риторическое восклицание есть ожидаемая и понятная присутствующим реакция по тому или иному поводу- как бы сама собой разумеющаяся реакция. Так принято определять риторическое восклица­ние в литературе. .

Однако думается, что и в данном случае определение «риторическое» при слове '«восклицание» дает возможность предположить более хитрый механизм действия данного тропа. Видимо, и его тоже можно рассматри­вать как провокацию, предпринимаемую в адрес слушателей. Предприни­маемое как паралогический ход риторическое восклицание есть предложе­ние присоединиться к эмоции говорящего, на самом деле им не разделяе­мой (внезапное «включение» критерия искренности).

· Модель: Великолепно!.. Работа целого коллектива пошла коту под хвост.

· Пример: Какой ужас! Секретарша попыталась помочь посетителю прой­ти к директору без разрешения...

Риторическое восклицание, ориентированное на точку зрения, так сказать, законопослушных граждан, делающих и одобряющих лишь то, что предписано. Присоединяясь к ним, говорящий на самом деле отнюдь не склонен разделить их ужаса, что и проявляется незамедлительно. По­зволив себе пойти на поводу у большинства, говорящий как бы опоми­нается, понимая, что ему-то вовсе не обязательно присоединяться к это­му большинству, и дает себе право откомментировать событие так, как, с его точки зрения, оно того заслуживает. Перед нами еще один случай «проснувшейся совести» (ср. критерий искренности). Логическое проти­воречие, которое даже не намечалось, возникает вдруг в полную силу и — приветствуется паралогикой.

· Модель: Скандал! Живое слово — в мертвом собрании; Как тонко за­мечено! Словно топором по башке; Остроумно! Так все шутят.

37 Риторическое обращение — последний троп в данной группе, похо­жий на оба только что обсужденные, но отличающийся от них ровно на­столько, насколько вопрос и восклицание отличаются от обращение. Об­ращение есть знак, сигнализирующий об отношении говорящего к слуша­телю. Рассматривая обращение таким образом, легко предположить, что ожидаемый тип обращения диктуется общей атмосферой их взаимоотно­шений. Никто не ожидает от разъяренного начальника дружелюбного об­ращения или от пылкого влюбленного враждебных нападок. На этом фоне риторическое обращение классически; рассматривается как повышенно эмо­циональное проявление естественных в той или иной ситуации чувств.

Однако паралогика, включаясь в решение данной проблемы, «может кое-что порекомендовать для действительно семантически интересные ходов. Ожидаемый тип обращения, который перестают рассматривать как единственно возможный, оказывается источником весьма забавных риторических эффектов — в частности, одного стандартного: эффекта „проснувшейся честности“.

· Модель: Дамы и господа! Впрочем, тут, я вижу, только дамы.

· Пример: Глубокоуважаемый банкир, да вы же просто преступник!

Хорошо заметная „игра“ конфликтными отношениями между более чем вежливым обращением к собеседнику и подлинным отношением к нему: на минуту возникающее замешательство свидетельствует о том, что рито­рическое обращение выполнило возлагавшуюся на него риторическую за­дачу. Возникло некоторое напряжение в оценке ситуации: в „общесоциаль­ном“ плане банкир, может быть, и заслуживает уважения, но в плане кон­кретно-социальном (данный банкир) соответствующее лицо уважения, со всей очевидностью, не заслуживает.

Такое этическое напряжение (эффект „проснувшейся совести“!) есть опять же следствие включения паралогики, позволяющей игнорировать противоречие, возникающее в высказывании, или, по крайней мере, оценивать его как окказионально (для данного случая) допустимое.

· Ряд: Дорогие слушатели и еще более дорогие слушательницы; Привет, ребята! Я надеюсь, никто не обиделся; Как я ценю вас, мерзавцы!

§ 6.2. Фигуры

Проведенный нами в предшествующем параграфе анализ тропов (набор их не является традиционным, так как некоторые из них принято рассмат­ривать в качестве фигур) убеждает, что тропы действительно связаны преж­де всего с трансформацией значения слова как средством реализации ри­торической функции и что нарушение законов логики (чаще всего ~ правил аналогии) действительно лежит в основе каждого из них.

Фигуры, как уже говорилось, предполагают прежде всего трансформа­цию структуры: структуры слова (группа так называемых микрофигур) или структуры предложения (группа так называемых макрофигур) — опять же как средство реализации риторической функции.

Кстати, именно поэтому фигуры и называются фигурами. Таким обра­зом, предполагается, что из некоего количества компонентов, уже опреде­ленным образом расположенных относительно друг друга, можно постро­ить (преобразуя первоначальную структуру) нечто иное. Видимо, само сло­во „фигура“ и есть тот намек, который позволяет рассматривать все рито­рические фигуры, в отличие опять же от тропов, как структурные преобра­зования в составе некоторого уже заданного целого.

Таким „заданным целым“ может быть, например, структура слова, предполагающая совершенно определенный порядок сочетания компонентов (например, звуков или, например, морфем). Правила сочетания компонентов регулируются фонетическими законами и законами словооб­разования. Любые реконструкции, предпринимаемые в составе структуры слова (то есть любые отступления от „действующих правил“), создают но­вую структуру.

Но структура эта все же состоит из прежних компонентов и потому опо­знается как известная, однако трансформированная..Это и делает ее „риторически интересной“: сопоставление прежней структуры с новой обеспечивает смысловую дистанцию, на которую первоначальный и ре­конструированный варианты слова удалены друг от друга. Особенностями этой смысловой дистанции в каждом конкретном случае определяется „смысловой эффект“, достигаемый с помощью фигуры- в данном случае микрофигуры.

С другой стороны, „заданным целым“ может быть и структура предло­жения, а также структура более крупного синтаксического единства (от группы предложений до сообщения в целом как совокупности предложе­ний). Синтаксическое единство тоже предполагает вполне определенный порядок сочетания компонентов- как компонентов в составе предложе­ния, так и предложений в составе сообщения.

Порядок этот регулируется так называемым нормативным синтакси­сом, пересмотр правил которого- с переструктурированием синтаксиче­ских единиц — и приводит к появлению макрофигур, то есть иных в струк­турном отношении построений. Эти построения опять же воспринимаются нами лишь как частично новые: в реконструированном варианте обычно легко просматриваются контуры прежних структур. Возникающие между прежней и новой структурой отношения порождают интересные в семан­тическом плане переклички, ради которых, собственно, и осуществляются макрофигуры.

Область микро- и макрофигур есть, как и в случае с тропами, область паралогики. Паралогика выступает здесь в качестве своего рода параграмматики, конфликтной по отношению к традиционной грамматике и постоянно игнорирующей священные для нее правила. Следствием этого явля­ются, однако, „новые композиции известных компонентов“, а стало быть, и возникающие при них неожиданные смыслы. Особенно сложные смыс­лы дают фигуры, осуществляемые в масштабе целых сообщений, то есть организующие гиперсинтаксическое целое и осуществляемые в несовмес­тимых семантических пространствах.

Кстати, отличать такие сложные фигуры от более простых случаев, „реализующих некоторые стандартные смыслы“, необходимым считает и В.Н. Топоров — автор статьи „Фигуры речи“ в Лингвистическом энцикло­педическом словаре. Здесь же предлагается и „геометрическая классифика­ция “фигур: »… элементарные синтаксические типы (то же относится к единицам звукового или морфологического уровней) как единицы языковой пара­дигмы упорядочиваются в речи (в тексте) в соответствии с некоторыми принципами пространственной организации, образуя своего рода подобия геометрических фигур, хотя самой структуре языка такая пространственность не присуща. ' 1 '

Иначе говоря, элементы языка, подвергшись пространственному упо­рядочению в тексте в соответствии с общими принципами пространствен­ной семиотики, становятся фигурами речи, которые могут быть выражены в пространственной проекции., Например, повторение: ааа...; чередование: abab...; прибавление: abc при ab; убавление (эллипсис): ab при abc; симмет­рия: ab/ba и т. п., разного рода геометрические фигуры: охват, перекрест (хиатус), инверсия и т. п. Близки к указанным и такие фигуры речи, кото­рые основаны на операциях развертывания (a — a1 а2 а3 ), свертывания (a1 a2 а3 — а), восходящей и нисходящей градации, увеличения и уменьшения, улучшения и ухудшения, членения и соединения, противопоставления (с богатым набором типов), уравнивания, уподобления, сравнения и т. п."[31]

Однако, как было обещано выше, мы в этом пособии будем рассматри­вать фигуры как реконструкции, осуществляемые с помощью паралогики. Реконструкции эти находятся не только в конфликте с грамматикой, но, по большому счету, и в конфликте с собственно логикой: структуры эти, буду­чи построенными по-новому, таким образом утрачивают самотождествен­ность и перестают соответствовать одному из основных логических зако­нов, а именно закону тождества. О «нарушениях» по линии закона тожде­ства мы время от времени будем вспоминать в ходе анализа конкретных фигур.

§ 6.2.1. Микрофигуры

Под микрофигурами, как следует из предшествующего параграфа, по­нимаются трансформации, осуществляемые в составе структуры слова.

1 (38) Метатеза. Греческое слово «metathesis» переводится как переста­новка. Метатеза не предполагает никакого определенного типа перестанов­ки — так что практически любая перестановка может квалифицироваться в качестве метатезы. В частности, одна из модификаций каламбура, а именно третья (см. выше, каламбур при омофонии), тоже может рассматриваться как метатеза: развести их практически не представляется возможным. Единственное, что возможно, это иметь в виду, что, характеризуя такое ре­чевое явление, как каламбур, мы имеем в виду прежде всего смысловое пре­образование слова, а характеризуя его же как метатезу — прежде всего струк­турное преобразование слова.

В широком смысле метатеза свойственна языку вообще (она попадает в язык главным образом через диалекты и просторечия). Однако нас интере­сует использование возможностей метатезы-фигуры, то есть метатезы как определенной паралогической операции.

· Модель: лгасность

· Пример', (газетный заголовок) Коррупция в странах Приблатики

Понятно, что такая перестановка — в отличие, например, от простореч­ной (и семантически немотивированной (перестановки типа «куриналия» -имеет отчетливо-риторическую функцию, то есть является фигурой, соз­дающей новый смысл в известном и чуть трансформированном слове. Но­вый смысл, возникающий вокруг неожиданна родственного корня блат,

задает вполне ощутимую тематическую перспективу тексту, посвященному коррупции.

С точки зрения логики такое слово, как «Приблатика», в общем-то не имеет права на существование, поскольку фактически провоцирует нару­шение закона тождества, в соответствии с которым, стало быть, «всякая сущность совпадает сама с собой». «Сущность», стоящая за словом «Прибалтика» и «сущность», стоящая за словом «Приблатика», со всей оче­видностью не совпадают: условно говоря, ^Приблатика" есть «Прибалтика» плюс приписанный ей автором признак. Игнорирование этого обстоятель­ства, а также норм словообразования (с точки зрения которых такого слова, как «Приблатика», тоже не существует) создает паралогический эффект, дающий возможность охарактеризовать объект в остро неожиданном от­ношении.

· Ряд: ветролет; деренегат; солжение; стиховторение; омезрительный.

2 (39) Анаграмма (лат. angranunatismos — перестановка букв) — еще одна микрофигура, связанная с перестановкой, но перестановка эта чаще носит характер миграции. Имеется в виду миграция некоторой группы звуков в состав смежного слова. Таким образом, в случае с анаграммой многое зави­сит от того, до какой степени легко опознаваема часть одного слова в со­ставе другого.

Если «передающее» и «принимающее» слова легко опознаются, особен­ных затруднений при прочтении анаграммы не возникает. Когда же они возникают, анаграмма превращается в своего рода шифр: недаром ана­граммы в прошлом действительно использовались в подобных целях. С помощью анаграмм зашифровывалось, например, имя божества, произ­носить которое — в силу определенных соображений — считалось нежела­тельным.

В более позднее время анаграмму расценивают либо как поэтический трюк, особенно ненагруженный в смысловом отношении, либо как фигуру имеющую риторическую функцию и в этом случае предполагающую опре­деленное «задание». «Заданием» обычно является создание комического эффекта, но могут быть также и задания другого рода (например, обостре­ние отношений между частями высказывания, нетривиальные характери­стики и др.).

· Модель: (студенческая шутка) пролетара диктатуриата

· Пример: Основные качества, присущие нынешним российским лидерам, — близозоркость и дальнорукость.

Отчетливый пример хорошей анаграммы, позволяющей дать нетриви­альную и точную характеристику «нынешним российским лидерам», ко­торые не умеют прогнозировать, но умеют прибирать к рукам даже то, что им не принадлежит. Данная анаграмма базируется на словах, части которых, даже будучи переставленными, не утрачивают самостоятельного значения и способны обогатить «принимающее» слово новым смыслом. Понятно, что анаграмма отнюдь не преследует лишь целей «рассмешить адресата» — реакция, которую она вызывает, скорее, обратная.

Паралогический принцип, делающий анаграмму возможной, состоит (кроме игнорирования закона тождества и норм словообразования) в пре­образовании правил аналогии: сопоставляются контрарные понятия, не­транзитивные признаки которых рассматриваются как транзитивные. Это и дает возможность обмена соответствующими признаками. • Ряд: петушка и кукух; полуфабриканты; водоударные часы; дерево-стойкие морозы; мисолапые кошки; клаустрология и филофобия.

3 (40) Анноминация (annominatio — инонаименование) — фигура, смысл которой — обнаружить подобие звучаний двух слов и, используя это подо­бие, создать третье слово, частично заключающее в себе значения двух других в новом синтезе.

Анноминация довольно трудна для исполнения и действительно требу­ет «чувства языка». Тем не менее в последнее время фигура эта становится все более и более популярной, особенно в рекламной и газетной областях речевой практики. Здесь осуществить анноминацию считается «высшим пилотажем», однако стремление анноминировать все и вся часто приводит к весьма неуклюжим конструкциям, требующим объяснений, в то время как хорошая анноминация не предполагает комментариев.

Семантический эффект анноминации очевиден: новое слово, предла­гаемое к восприятию, заключает в себе неожиданные переклички хорошо известных смыслов, прежде не состоявших в родственных отношениях, Возникающий вследствие этого резкий смысловой сдвиг и является «оправданием» анноминации,

· Модель: приспособленинцы

· Пример: Вот какова она, наша знаменитая дерьмократия!

Не отличаясь особой элегантностью и не будучи особенно исторически оправданной, представленная в примере ан номинация, по крайней мере, демонстративна, а кроме того, не заставляет гадать, из каких двух слов об­разовано третье и как это третье слово понимать.

Из данного примера, между прочим, следует, что компоненты нового слова не должны находиться между собой в слишком причудливых отно­шениях, чтобы заложенная в них идея могла читаться правильно. Разумеет­ся, следует постараться не использовать при анноминации малоизвестные «широкому слушателю» слова типа «синекдоха» или «полисиндетон»: едва ли можно ожидать, что части этих слов будут легко опознаны в новом слове.

Анноминация, кроме обычных для микрофигур «правонарушений», нарушает и еще одно логическое правило, а именно правило, запрещаю­щее неоправданные номинативные подмены. Впрочем, паралогика и та­кого правила не знает,

· Ряд: ропщество; графо- и барономания россиян; обмануальная тера­пия; российская промышляемость; телесообразный человек; газоновая дыра; послезавтракатъ, власти-мордасти.

4 (41) Гендиадис (греч. hen dia dyoin — одно через два) также предполага­ет комбинации, связанные с переструктурированием слов и словосочета­ний. Обычно при гендиадисе происходит раздвоение слова: одно слово превращается в два самостоятельных. Разумеется, возникающее словосоче­тание, с точки зрения логики, оказывается неполноценным, однако с точ­ки зрения паралогики может быть весьма и весьма семантически эффек­тивным.

Соответствующей трансформации могут быть подвергнуты прежде всего и в основном сложные слова, заключающие в себе два корня. Однако в редких случаях трансформируются и слова, имеющие только один ко­рень, что, как правило, создает сильный комический эффект.

Считается, что гевдиадис не слишком характерен для русского языка (в силу специфики русского словосложения), однако в газетной практике последних лет, а также в разговорной речи фигура эта внезапно начала очень широко использоваться.

· Модель: это просто кваша

· Пример: На ежедневную работу в селах давно не ходят даже в самое го­рячее время- так что трудодни надо понимать теперь как '«трудные дни», то есть дни, когда хочешь не хочешь приходится потрудиться...

Очень отчетливый пример разложения одного слова '«трудодни» на две самостоятельные части, которые, будучи перераспределенными в смысло­вом отношении, утрачивают связь с исходным словом настолько, что начи­нают требовать особого «словарного комментария».

В этом как раз и состоит эффект гендиадиса: разложение слова не но­сит естественного характера. Так, логически естественным было бы раз­ложение слов подобного типа на генитивные конструкции, то есть кон­струкции с родительным падежом, ср.: трудодни — дни труда, самолето­вождение — вождение самолетов, бракосочетание — сочетание браком и т. п. Поэтому образующиеся в результате «части» никогда не дают при сложении прежнего смысла.

Преследующее эту процедуру логическое правило есть, кроме обычных для микрофигур, правило, в соответствии с которым по целому не следует судить о частях. Данное правило просто «снимается» неправомерной, с точки зрения логики, но вполне правомерной, с точки зрения паралогики, операцией, предполагающей простой взаимообмен признаками.

· Ряд: не хухры и не мухры; растет количество брачно сочетающихся; упорно горят в огне огнеупорные материалы; воспитание воинственности и патриотизма;. коммунальный и мунистический климат (газет­ный материал о Муне); нечто животное водство.

5 (42) Аферезис (греч. aftoeah — удаление) открывает серию микрофугур, предполагающих не трансформацию (преобразование), но деформацию' (разрушение) речевых единиц. В случае с аферезисом мы имеем дело с усе­чением речевой единицы, причем усечение осуществляется спереди.

Эффект аферезиса в том, что начало слова (реже — группы однотипных слов) полностью исчезает, однако оставшейся части оказывается достаточ­но для того, чтобы опознать слово и понять как то, что имеет в виду гово­рящий, так и то, почему его «не устраивает» речевая единица в обычном ее виде. Величина исчезающей части варьируется от одного-двух звуков до практически целого слова: иногда от слова остается всего-навсего суффикс с окончанием, способные и в этом случае тем не менее репрезентировать нужное слово:

Данная фигура принадлежит к числу трудных фигур, однако все же по­степенно и она осваивается речевой практикой[32]

Семантическая цель, которая преследуется посредством аферезиса, -это создание новых речевых единиц, как правило, с измененным значени­ем и гораздо более сильно оценочных по сравнению с исходными.

· Модель: станция метро «Ухаревская»

· Пример: Периоды самых разнообразных «измов» в искусстве, кажется, прошли.

За разнообразными «измами», как очевидно, стоят неугодные автору текста направления в искусстве типа авангардизма, кубизма, импрессио­низма и т. д. Не разделяя вкусов автора, заметим, что цели своей он пре­красно добивается, объединив достаточно большое количество «непролетарских» направлений искусства в одну группу только на осно­вании общего для них суффикса. Трудно счесть это авторской находкой (в силу стереотипности возникающего смысла), однако возможности аферезиса представлены в примере все же достаточно хорошо.

Понятно и то, что, делая слово (слова) нетождественным самому себе (закон тождества), автор высказывания явно отдает предпочтение паралогике перед логикой. Кроме того, именно паралогика дает говорящему в данном случае право сделать по части заключение о целом, причем целое в свете аферезиса — предстает далеко не в ''прежнем" нейтральном виде.

· Ряд: они страшные, все эти завры; анимационное (вместо реанимаци­онное) отделение; на оговорной основе; зовущий вперед Айдар.

6 (43) Апокопа — второй тип микрофигур, связанных с деформациями в пределах структуры слова. Apokope (греч.) или в буквальном смысле отсе­чение, действительно предполагает отсечение части слова, но — в отличие от аферезиса — с правой стороны. Данная фигура осуществляется в тех случа­ях, когда отсечение такое не приводит к тому, что слово становится неузна­ваемым. Однако, даже будучи узнанным, слово всегда оказывается тем не менее «новым»: в результате произошедшей в нем деформации привычное значение поворачивается к адресату неожиданной стороной.

Возникающие в результате осуществления апокопы «слова» чаще всего воспринимаются как окказиональные (то есть используемые локально, лишь для данного контекста), что, в общем-то, происходит со всеми мик­рофигурами. Однако судьба апокопы такова, что некоторые из образован­ных посредством апокопы слов через продолжительное время входят и в, литературный язык. Классический пример — изобретенное Игорем Северя­нином слово «бездарь» (усечение слова «бездарный»), вошедшее в литера­турный язык почти в том же виде, в каком оно было предложено поэтом, -разница лишь в ударении, Которое И. Северянин ставил на последнем слоге: «Вокруг талантливые трусы и обнаглевшая бсздарь».

· Модель: предвыборный бег, прыг и скок

· Пример: Расплачиваться налом перестает быть хорошим тоном.

В высшей степени распространенная сегодня апокопа («нал»), пред­ставляющая собой усечение слова «наличные»'{деньги}.

Точка зрения, в соответствии с которой усечения такого рода реализуют принцип экономии в языке, может быть, и заслуживает внимания, однако, скорее всего, в этом случае, как и в подавляющем большинстве других, пе­ред нами осознание смысловых возможностей апокопы.

Апокопа представляет собой фигуру, дающую возможность резко по­высить оценочный уровень высказывания: усеченные речевые единицы могут быть, как в нашем примере, проявлением своего рода фамильяр­ности по отношению к обозначаемым ими понятиям ~ знак того, что соответствующее понятие прочно усвоено и не нуждается в полной пре­зентации.

Видимо, здесь мы также имеем дело как с нарушением закона тожде­ства, так и с перенесенным на звуковую почву логическим правилом, в соответствии с которым ~ руководствуясь не логикой, но паралогикой — вполне можно дать представление о целом по «части». Разумеется, в том случае, если часть репрезентативна (представительна). Вне всякого со­мнения, логика не одобрила бы таких шалостей.

· Ряд: (молодежный сленг) я в замоте, я в безмятеге; получить втых; дал прилика; учиться в универе; как дела на факс; напротив Склифа.

7 (44) Синкопа (греч. synkope — отрубленный) — в отличие от аферезиса и апокопы — отвечает за середину слова, которая иногда тоже может «выбрасываться» говорящим, причем не то чтобы «без ущерба для содер­жания» (в этом аспекте иногда и характеризуются фигуры деформации!), но, наоборот, «с пользой для него: употреблявшееся до этого автоматиче­ски слово приобретает совершенно неожиданные дополнительные смы­словые качества.

Следует отметить, что осуществить синкопу даже еще труднее, чем осуществить аферезис (отчасти потому, что сокращаемое „изнутри“ сло­во легче теряет связь с исходным словом, чем если оно сокращается с одной из двух сторон), так что примеры синкопы (даже не столько хо­рошие примеры, сколько просто примеры) встречаются чрезвычайно редко.

· Модель: день, отданный телезору

· Пример: Русский общепит наконец достиг европейских стандартов: ос­воили-таки мы обществоедение!

Синкопа, сводящая воедино обществоведение и общественное пита­ние, обеспечивает нужную автору ироническую проекцию новой отечест­венной науки, науки поесть — на старую и не очень отчетливо пред­ставленную в памяти отечественную же науку под названием общество­ведение. Отчетливо противопоставленные значения соответствующих слов имплицируют смену социального вектора.и приобщение к новым „ценностям“ ценой отрицания старых „ценностей“. Причем как те, так и другие ценностями в глазах автора не являются.

Очевидное предпочтение паралогике с игнорированием закона тожде­ства и правила о том, что часть не представляет целого.

· Ряд: заумчивое выражение лица; нас всех обедняет дружба; реакцион­ный коллектив газеты.

8 (45) Синерезис (греч. synairesis — стяжение) есть случай прежде всего количественных преобразований в слоговой структуре слова, при котором слогов в слове становится меньше, чем следует. Результатом таких количе­ственных преобразований редко бывает совершенно новое качество слова -обычно это лишь некоторый дополнительный смысловой акцент.

Несмотря на довольно частое использование этой фигуры в речи, се­мантические потенции ее не слишком высоки — во всяком случае осущест­вить синерезис, способный перевернуть представления адресата о миро­здании, очень трудно.

· Модель: брильянт (вместо: брил-ли-ант)

· Пример: Оно и неудивительно: матерьяльчик для серьяльчика был, мягко выражаясь, так себе.

Синерезис „матерьяльчик (1) для серьяльчика (2)“, использующийся в этом примере, ~ может быть, в силу того, что перед нами двойной сине­резис, — оказывается (кстати, против обыкновения) довольно сильным средством характеристики. Имеется в виду крайне негативная оценка объекта (объектов, если рассматривать синерезисы изолированно), возникающая в результате использования данной фигуры, — особенно, ко­нечно, при наличии уменьшительного суффикса „-чик“.

Игнорирование закона тождества и использование части вместо целого и в случае с синерезисом „санкционированы“, разумеется, паралогикой.

· Ряд: революцьонная конструкция канализацьонной системы; она по­стоянно хотела дьямантов и гъяцинтов; настоящий Кристьян Диор, только в крестьянскиом варианте; благо старая форма „болото“) бла­та; старая деревня, практически древня, под названием Новая Заря.

9 (46) Протеза (греч. profhesis — добавление) — это микрофигура, „спорящая“ с аферезисом и предполагающая дополнение слова „лишними элементами“, причем элементы эти в случае с протезой оказываются в на­чале слова, то есть добавляются слева. Таким образом тоже возникают но­вые слова и словосочетания с новыми словами, неизвестные носителям языка, но весьма и весьма „красноречивые“ и, естественно, сильно семан­тически сдвинутые относительно исходного слова. Как и во всех предшест­вующих подобных случаях, иногда достаточно бывает одного звука, чтобы преобразовать семантику знакомого слова ~ настолько, что слово почти утрачивает самоидентичность.

· Модель: режегодник

· Пример: Стриженые затылки, спортивные костюмы, висящие мешками, „Мальборо“ в зубах, открытая банка джина с тоником в руке.., моднообразная наша смена!

Элегантный пример неброской протезы, которая тем не менее пред­ставляется весьма выразительной. Протеза концентрирует в себе не столь­ко сообщение о модности и однообразности молодых людей, сколько со­общение о моде на однообразность, на стандартность, на отсутствие инди­видуальности. Протеза оказывается своего рода контейнером, собравшим в одном слове мировоззрение целого поколения — разумеется, в представлении автора высказывания. -......- ,...

Очевидно, что мишенями протезы также оказываются закон тождества и проекция нового „целого“ (моднообразный) на старую „часть“ целого (однообразный).

· Ряд: гоптовик; двориентализм; мура-патриот, вечная дуравниловка.

10 (47) Парагога (от греч. para — около и agogos — ведущий) представляет собой „протезу наоборот“ — добавление „лишних“ элементов в конец слова. Естественно, что семантический эффект парагоги может быть описан практически в тех же категориях, что и в случае с протезой. То есть посред­ством парагоги создаются „новые“ слова, пригодные для соответствующих случаев и потому- напомним, подобно всем фигурам этой труппы — могу­щие быть квалифицированы как окказионализмы.

Осуществить парагогу по-русски непросто. Если учесть, что словообра­зование в русском языке приходится на последние слоги слова, легко ожидать, что большинство парагог будет производить впечатление результатов обычно или слегка необычно применяемых правил словообразования — то же, что окажется результатом простого присоединения -звуков, необяза­тельно будет выглядеть как парагога, но может иметь признаки других микрофигур» чаще всего антоминации.

· Модель: профсоюзки и профсоюзцы.

· Пример: Красные флаги опять вышли на демонстрацию: «За СССР!», «За Ленина!», «За светлое будущее!» — короче, обычное словоние.

Парагога, напоминающая каламбур, однако образованная как парагога: путем сочетания слова «слово» с суффиксом «н» и окончанием «ие» (по типу отглагольных существительных типа «расставание», «голосование» —с той лишь разницей, что в данном случае используется словообразовательно невозможная модель «имя существительное плюс „н+ие“). Отчетливая омофоничность (созвучность) с общеизвестным словом „зловоние“ дает возможность прочесть вложенный в слово смысл как резко негативный по отношению к объекту. Парагога, как и другие микрофигуры, является источником сильно оценочных речевых единиц.

Паралогические правила, лежащие в основе парагоги, те же: игнори­рование закона тождества и суждение о целом по части.

· Ряд: папка для бумагии; велосипедант; староверг; серповостьмолотковость; высказывание с этакой едва заметной горбачевщинкой.

11 (48) Эпентеза (греч. epenthesis — вставка) — редкая и красивая фигура, перекликающаяся с синкопой и требующая изменений в середине слова, однако, в отличие от синкопы, — не пропадания звуков, а наоборот, их впи­сывания. Недаром эпентеза в латинском варианте называется „инфиксацией“, что предполагает своего рода вторжение в структуру слова.

»Вставки", о которых идет речь, могут быть самыми разнообразными по величине — важно только, чтобы они действительно воспринимались как вставки и «не губили» исходного слова, которое в принципе сохра­няет семантику, однако приобретает некий дополнительный смысловой акцент, чаще всего, как и в случае с другими макрофигурами, комиче­ский.

· Модель: (заголовок) Аууукцион!

· Пример: В социалистическом, прошлом сотрудниц секс-эскорта называ­ли бы грубо — прости(те!)тутками.

Отчетливая эпентеза, имитирующая бла1рвоспитанность, то есть отчет­ливо выступающая в риторической функции- в том плане, что слову со­общается весьма заметный смысловой сдвиг, существенный для понима­ния высказывания: разумеется, просто слово «проститутка» выглядело бы почти кощунством на фоне современного названия престижной профес­сии — сотрудница секс-эскорта.

Как и во всех случаях с фигурами, отметим следование правилам пара-логики — игнорированию закона тождества и проецированию «пополненного» целого на исходную часть.

· Ряд: разнообразные паранауки типа пара-например психологии; землекоопы (коллективные владельцы собственности на землю); (о нар­комании) транс-спорт.

12 (49) Диереза (греч. diairesis — разделение) тоже имеет свою антифор­му (см. синерезис) и соответственно предполагает не? уменьшение, а увели­чение количества слогов в слове. Может сильно напоминать эпентезу. Для различения диерезы и эпентезы нужно помнить, что первая (подобно синерезису) обычно не искажает смысла слова сильно. Слова с «пропадающими» слогами при диерезе суть прежде всего фонетические или морфологические явления, объясняющиеся особенностями русского языка, в частности отсутствием в нем очевидных дифтонгов или присущим ему полногласием (например, нормально «город», а не «град» — устаревшая форма).

· Модель; деяния диавола (вместо: дья-во-ла)

· Пример: Никакого дешевого спиртного — .все отборное: только для «белых», только для вполне интеллигентных пианок!

Диереза, базирующаяся на архаической трансформации слова «пьянка», явно непригодного для описания попоек в соответствующей среде. Очеви­ден опять же иронический •эффект, достигаемый с помощью использова­ния данной фигуры: предложенная- почти не употребляемая! форма слова звучит чрезвычайно искусственно и явно сигнализирует о вложен­ной в нее иронической «информации».

Паралогические особенности: игнорирование закона тождества, назы­вание нового «целого» вместо прежней «части».

· Ряд: план берет красавиц в полон (архаический вариант слова «плен»); исключительно рианые господа; здесь по рожам не биют.

13 (50) Полиптотон (от греч. polis — много и ptosis — случай) — широко используемая фигура, сущность которой — повторение одного и того же слова в разных формах на протяжении одного предложения. Богатые се­мантические возможности этой фигуры известны: поскольку на значение любого слова сильно влияет контекст, одна и та же словесная оболочка, сколько бы раз она ни повторялась в предложении, никогда не обозначает в одном случае точно того же самого, что и в другом, — на этом как раз и строится полиптотон.

Иллюзия однозначности слова не может быть чем-либо иным, кроме иллюзии (кстати, в данном предложении, если читатели заметили, как раз и осуществлен полиптотон)- малейшее изменение (и даже передвижение) слова в предложении прибавляет дополнительный нюанс к. его «первоначальному» значению.

· Модель: выборы выборам рознь •

· Пример: Не успев еще отведать монархии, каше поколение уже сыто этой монархией… монархиею, я имею в виду. •

Как легко подсчитать, слово «монархия» в разных формах употребляет­ся в данном примере трижды. Причем формы этого слова весьма интен­сивно «работают», каждая в отдельности и все вместе. В первом случае сло­во «монархия» отсылает к типу государственного устройства (сведения о характере которого можно получить лишь на основании личного опыта, ср. «отведать»), во втором"» К идее такого государственного устройства (кото­рая, как любая идея, может надоесть еще до момента се реализации)^ в третьем — к одной из конкретных форм данного государственного устройства (а именно к форме, предлагающейся россиянам сегодня, — этакой «бывшей», архаично-закостенелой форме, не учитывающей особенностей настоящего времени).

Таким образом, перед нами полиптотон, из которого фактически выжа­ты все возможные применительно к данному контексту смысловые обер­тоны. Если судить этот полиптотон (и полиптотон как таковой) с позиций логики, то, видимо, придется предъявить к нему претензию, в соответствии с которой понятие монархия не равно в нем самому себе (закон тождества):

нельзя, не отведав чего-то, быть сытым этим чем-то. Понятие «монархий» становится в этом случае действительно уникальным понятием, способ­ным нарушить данное правило. Нарушение такое, однако, возможно линии при использовании правил паралогики — в данном случае полиптотона.

· Ряд: от добра добра не ищут; среди нас, товарищи, есть такие това­рищи, которые нам в товарищи не годится; в Москве Москву поте­рял.

14 (51) Этимологическая фигура (figura etymological как и следует из ее названия, связана с этимологией — происхождением слов — и практически осуществляется следующим образом. Слова одного происхождения, то есть одного и того же корня (однокоренные слова) располагаются рядом, образуя прочное, фактически нерасторжимое, единство в силу действительно присущей им близости. Это очевидное родство, изначально воспринимае­мое как прием, обычно не дает повода обвинить автора высказывания в плеонастичности конструкций, несмотря на явное дублирование необхо­димого ему значения.

Эффект этимологической фигуры этим и определяется; нарочитое сближение однокоренных слов опять же фиксирует внимание на их смысло­вых оттенках — на семантике форм.

· Модель: надо не разговоры разговаривать, а дело делать

· Пример: Мы уже десятками насчитываем авторов, утверждающие что они сочиняют сочиненья, в то время как на самом деле они только цитируют цитаты.

Крайне выразительный пример двойственной этимологической фигуры, части которой находятся в отношениях противопоставления. Нетрудно увидеть, что обе этимологические фигуры («сочиняют сочиненья и „цитируют цитаты“) выполняют здесь обычно свойственную им функцию — семантически обострять значения однокоренных слов. Иными словами, этимологические фигуры здесь как нельзя кстати на своем месте. Реферирующие к абсурдной реальности, они акцентируют ее нелепость наилучшим образом.

Как это и вообще свойственно этимологическим фигурам, данные фи­гуры, с точки зрения логики, провоцируют упрек в плеонастичноста вы­сказывания. Но паралогика приветствует подобные построения.

· Ряд:

(заголовок) Не надо играть в игры, господин министр; (о черно­быльских растениях-мутантах) Растут растения, что ж им остается;

Почему же только с нашей экономикой приключаются приключения? Богатые богатеют, бедные беднеют. (15 (52) Аллитерапия Гноволатанск. ad — к и Httera — буква) и.

16 (53) Ассонанс (лат. assono — повторяю) ~ „школьные фигуры“, кото­рые очень любят учителя, считая их орнаментальными средствами, укра­шающими поэтическую речь повторяющимися согласными (аллитерация) или гласными (ассонанс) звуками. Иногда аллитерация и ассонанс назы­ваются даже средствами инструментовки стиха.

На самом деле повторы (а принято считать, что это чаще всего повторы в началах слов) могут иметь семантическую функцию — прежде всего тогда, когда повторяются не просто звуки, но, например, значимые части слов (приставки, корни, суффиксы и проч.). В этом случае между употребляе­мыми словами обнаруживается морфологическое родство, которое дает возможность построить и смысловую (частичную) аналогию.

Иногда аллитерация и ассонанс рассматриваются как варианты парал­лелизма (см. ниже) — понимаемого в таком случае весьма широко.

· Модель (аллитерация)', (из анекдота) перестройка, перестрелка, пере­кличка (ассонанс); (газетный заголовок) Тиражи: виражи и миражи.

· Пример: (из фильма „Доживем до понедельника“) Знаешь, что такое принцип „у-2“? Это — угадать и угодить. Угадать, чего от тебя хочет учи­тель, и угодить ему.

Пример можно рассматривать как аллитерационный: повтор согласных звуков в словах, не имеющих между собой отчетливой смысловой близости (»угадать" и «угодить»), который внезапно делает слова родственными. То есть семантический эффект возникает именно в силу того, что в позицию сравнения (аналогии) попадают внешне подобные формы, подобия кото­рого- опять же в силу злоупотребления правилом симметрии примени­тельно к аналогии — оказывается достаточно для того, чтобы распростра­нить аналогию и на смыслы слов. Эта операция явно неприемлема с точки зрения логики, но вполне эффектна как паралогическая.

· Ряд: сначала мы все одержимы, потом нас одергивают и мы одеревеневаем; заокеанский и заоблачный — это для россиянина почти одно и то же; крепкоголовые крепостники.. '

17 (54) Палиндром (palindromos) переводится с греческого как бегущий назад. Фигура эта употребляется чрезвычайно ограниченно — из-за особен­ностей строения русского языка, только в исключительно редких случаях дающего возможность построить сообщения, которые справа налево и сле­ва направо читались бы одинаково, А палиндром именно и обеспечивает эквивалентность результатов прочтения в обоих направлениях- правда, палиндромом может быть и одно слово (ср.: Анна, АВВА).

Данная фигура (при осторожности автора пособия во всем, что касается чисто орнаментальных функций фигур) выполняет, пожалуй, действитель­но главным образом «декоративную роль». Недаром риторика рассматри­вала палиндром в разделе '«речевые загадки». Найти примеры, когда палин­дром служил бы более «серьезным» целям, довольно трудно — во всяком случае в русскоязычных источниках. Судьба палиндрома во многом объяс­няется тем, что это одна из немногих «глазных», фигур; для того, чтобы «ощутить» палиндром, его нужно увидеть: на слух он не воспринимается.

Тем не менее сведения о «завораживающем» палиндроме, в частности на основании богатого «паливдромического опыта», например, китайской литературы (где возможность чтения в обе стороны фактически заложена в языке), сохранились до сегодняшнего дня, и время от времени поэты пред­принимают попытки «писать палиндромом». В других видах коммуника­ции палиндром встречается более чем спорадически.

· Модель: А роза упала на лапу Азора

· Пример: (немецкая реклама)

· «О Т Т О»

· ist tadellos in jeder Richtung,

· то есть:

· «OTTO»

· безупречен в любом направлении

Один из действительно хороших и действительно редких примеров се­мантически насыщенного палиндрома, предполагающего, однако, знание контекста, «OTTO» — знаменитая фирма, занимающаяся перевозками това­ров в Германии: утверждается, что фирма эта гарантирует одинаково безу­пречную доставку, в каком бы направлении ни транспортировался товар. Залогом «безупречности» независимо от направления служит название фирмы: слово «ОТТО» и читается в любом направлении «безупречно оди­наково».

Данный пример убеждает в том, что при наличии некоторой фантазии можно семантически оправдать даже такую, на первый взгляд, «мертвую» фигуру, как даливдром.

Если же оценивать данный палиндром и палиндром вообще с точки зрения паралогики, то основу его составляет злоупотребление правилом симметричности аналогии, чрезмерно широко распространяемым, — в дан­ном случае на звуковую структуру фрагмента речи, части которой по отно­шению друг к другу должны быть просто зеркальны. Понятно, что анало­гия как таковая этого отнюдь не требует и что постановка такой задачи может рассматриваться исключительно как постановка задачи факульта­тивной.

· Ряда обнаружить не удалось.

§ 6.2.2. Макрофигуры

Данная группа фигур связана, стало быть, с трансформированием структур предложений и более крупных синтаксических единиц.

Макрофигуры достаточно четко воспринимаются как относительно су­веренная область фигуративной практики. Происходит это, видимо, пото­му, что макрофигуры не так определенно и явно связаны с преобразовани­ем логических законов, правил определения и деления понятий и правил вывода тезиса из посылок, что, однако, не исключает возможности в ряде случаев найти и эти преобразования при анализе соответствующих макро­фигур. Макрофигуры, как говорилось выше, прежде всего находятся в конфликте с нормативным синтаксисом.

Так, все мы хорошо понимаем, что— с точки зрения нормативного син­таксиса — структура предложения должна быть в идеале прозрачной, сораз­мерной в частях и неоднотипной в масштабе сообщения в целом. Понима­ем мы и то, что опять же с точки зрения нормативного синтаксиса, при построении предложений следует, с одной стороны, избегать всякого рода повторов (конструктивной избыточности), а с другой — наоборот, всякого рода «зияний» (конструктивной недостаточности). Существует и ряд более частных, впрочем, столь же очевидных правил, которые лежат в основе «грамотного синтаксиса».

За возможные отступления от них как раз и отвечает паралогика, «контролирующая» количество и качество нарушений логики, а также предлагающая определенные — удобные — схемы возможных правонаруше­ний на территории синтаксиса. Схемы эти удобно объединить в два класса:

класс конструктивных и класс деструктивных фигур.

Под конструктивными будем понимать фигуры, делающие синтаксиче­скую структуру более сбалансированной (в основном за счет всякого рода повторов). Под деструктивными — фигуры, ломающие синтаксические струк­туры (в основном за счет всякого рода усечений синтаксических конструк­ций).

§ 6.2.2.1. Конструктивные фигуры

1 (55) Параллелизм Ггреч. parallelos — соположениый," находящийся ря­дом) есть одна из наиболее древних фигур, унаследованных риторикой из фольклора, где параллелизм всегда был представлен чрезвычайно широко («Жалко только волюшки во широком полюшке, солнышка на небе — госу­даря на земле»). Параллелизм и открывает серию конструктивных метафигур: считается даже, что именно он лежит в основе едва ли не всех ос­тальных речевых явлений этой группы.

Практически параллелизм означает однотипность синтаксических кон­струкций, представленных в смежных или отстоящих недалеко друг от друга частях сообщения. Механика же параллелизма такова, что, видя род­ственность конструкций, адресат, пользуясь опять же законами аналогии, рассматривает как ''родственные" и смыслы, ими передаваемые.

Иными словами, при параллелизме происходит проекция смысла одной конструкции на другую " в силу присущих им структурных «перекличек» в ходе экономических преобразований

Полученная нами «решетка» свидетельствует о полной прозрачности отношений между понятиями, вовлеченными в параллелизм: каждое из понятий имеет пару, в которой оно отражается, и которое служит «клю­чом» к пониманию второго члена пары.

Тип паралогической операции, совершенной в данном случае, есть отказ от логического правила о необходимости варьирования близлежа­щих синтаксических структур.

• Ряд-, начал во здравие — кончил за упокой; нет человека — нет про­блемы; был пионер, стал премьера количество преступников растет ~ количество жертв падает.

2 (56) Изоколон (греч. isokolon — одинаковость колонов, речевых тактов) связан с повтором отрезков речи приблизительно одинаковой продолжи­тельности и намеренно приведенных в равновесие между собой. В речевой практике изоколон выглядит как серия равномерно чередующихся пред­ложений (обычно довольно коротких) хорошо просматривающейся струк­туры, которые придают сообщению четкую периодичность.

Это отчетливо «ораторская» фигура отнюдь не противопоказана повсе­дневной речи, более того, часто в ней используется. Основная функция данной фигуры — маркировать логически или эмоционально «ответствен­ные» фрагменты сообщения, выделяя их относительно структуры сообще­ния в целом. Дело в том, что любое появление в сообщении нарочито упо­рядоченных частей обычно довольно синхронно замечается слушателями:

осуществляя изоколон, имеет смысл, таким образом, использовать эту поч­ти рефлекторную их реакцию.

· Модель'. А на эстраде все то же: я ночей не сплю, ты моя судьба, ты ушла с другим, мы теперь враги — традиционные, в общем, сложности.

· Пример: Жизнь дорожает, работы не найти, деньги на исходе, жена бе­ременна… бедные мои современники'

Оба приводимых изоколона"" как в случае с моделью, так и в случае с примером — представляют собой фактически образцовые изоколоны, по которым действительно легко составить себе представление о сущности данной фигуры. Она не в том, чтобы оперировать какими-то конкретны­ми определенными структурами, но в том, чтобы создать разницу рит­мов — между ритмом основной части и ритмом фигуры, выпадающим из главного.

Нарушение логического правила- не группировать однотипные пред­ложения — оборачивается соблюдением паралогического правила, в соот­ветствии с которым группа однотипных предложений воспринимается как заслуживающая особого внимания.

· Модель: А на эстраде все то же: я ночей не сплю, ты моя судьба, ты ушла с другим, мы теперь враги — традиционные, в общем, сложности.

· Пример: Жизнь дорожает, работы не найти, деньги на исходе, жена бе­ременна… бедные мои современники!

Оба приводимых изоколона — как в случае с моделью, так и в случае с примером — представляют собой фактически образцовые изоколоны, По которым действительно легко составить себе представление о сущности данной фигуры. Она не в том, чтобы оперировать какими-то конкретны­ми определенными структурами, но в том, чтобы создать разницу рит­мов — между ритмом основной часта! и ритмом фигуры, выпадающим из главного.

Нарушение логического правила- не группировать однотипные пред­ложения- оборачивается соблюдением паралогического правила, в соот­ветствии с которым группа однотипных предложений воспринимается как заслуживающая особого внимания.

Ряд: Железнодорожные -рабочие находятся в ужасных условиях. Работа под открытым небом, нищенская зарплата, отсутствие техники… Ряд можно продолжать и продолжать: солнце светит, птицы поют, налоги растут, дети наглеют; скоро включат горячую воду, пиво станет теплым, ночи длинными.

3 (57) Эпаналепсис (греч. epanalepsis" повтор) есть наиболее немудре­ный тип повтора, когда однотипные структуры просто воспроизводятся одна за другой. Само собой разумеется, что, как и любой повтор, эпаналеп1-сис привлекает к себе внимание, заставляя увидеть «особый смысл» (как особую значимость) повторяющегося фрагмента речи. Эпаналепсис не предполагает вариаций — в этом его отличие от более '«творческого» парал­лелизма. Кроме того, эпаналепсис обычно не предполагает и повторения целого предложения. Повтор, как правило, ограничен одним словом или словосочетанием.

· Модель: не надо, не надо, не надо повторяться

· Пример: А Москва все становится, становится и становится городом образцового содержания.

Эпаналепсис, осуществленный в данном примере, со всей очевидно­стью имеет риторическую функцию, то есть обеспечивает необходимый семантический сдвиг. Дело в том, что глагол «становиться» есть глагол, сам по себе обозначающий протяженность. В том же случае, когда он употреб­ляется три раза, о протяженности заявлено трижды. Тройная «протяженность» есть почти бесконечность. Иными словами, в высказыва­нии имплицирован намек на то, что Москве едва ли суждено когда бы то ни было в ближайшем будущем стать-таки городом образцового содержа­ния.

Эпаналепсис, подобно всем фигурам повтора, заключает в себе пара­логический ход, связанный с нарушением семантического правила о необходимости варьировать синтаксические конструкции во избежание монотонности сообщения.

· Ряд: Дума все заседает» заседает, заседает, и заседания ее все показы­вают, показывают показывают по телевизору...; говорят, президент избирается в последний раз, понимаете ли, в последний раз.

4 (58) Анафора (греч. anapherein — поднимать наверх, приводить назад) -повтор начальных частей смежных или близлежащих предложений, единоначатие, уподобление зачинов.

Фактически анафора открывает ряд так называемых локализованных повторов, то есть повторов, которым в составе соседних предложений от­водится совершенно определенное место. Расположение в начале соседних предложений — единственный признак анафоры, отличающий ее от повто­ров другого типа. Фигура эта тоже не принадлежит к разряду головокружительно сложных, но требует тем не менее умелого использования, посколь­ку фрагмент, которым открывается предложение, должен еще и заслуживать повторения, — как никак перед нами одна из самых ответственных синтаксических позиций.

Следует также иметь в виду, что анафора есть сильно структурирующее средство: подчеркивая начало каждого следующего предложения, она тем самым придает сообщению чрезвычайно прозрачное членение.

· Модель: Суров закон. Суров, но справедлив.

· Пример: Остановитесь, в последний раз говорю. Остановитесь, повто­ряю!

Хороший пример анафоры в риторической функции. Повтор осуществ­ляется фактически против намерения, принятого говорящим, — уже после того, как «остановитесь» сказано им в последний раз.

Примечательно, что анафору- фигуру, весьма и весьма простую, с од­ной стороны, и чрезвычайно широко распространенную — с другой, крайне трудно заставить работать. Постоянно приписываемая (и действительно свойственная ей!) функция подчеркивания начала — это все, на что анафо­ра, кажется, и способна претендовать. В данном же случае мы наблюдаем чуть ли не обратный эффект анафоры: вопреки своему желанию не упот­реблять анафору говорящий вынужден прибегнуть к ней: настолько велика его вовлеченность в происходящее.

Явная обратная соотнесенность анафоры с логическим правилом о не­обходимости варьирования синтаксических структур также очевидна на­столько, что в более развернутых комментариях не нуждается. Отметим только, что автор высказывания может даже прекрасно помнить об этом правиле — он просто «не в состояний выполнить его! Этим и оправдывается паралогический ход.

· Ряд: Счастливы бедные. Счастливы те, кому нечего терять; Из двух спорящих один всегда не прав. Из двух спорящих не прав тот, кто умнее.

5 (59) Эпифора (греч. epipherein — дополнять, прибавлять) — фигура, ко­торую можно назвать „обратной анафорой“, поскольку она представляет собой тот же тип локализованного повтора, однако Переброшенного» в концы смежных или близлежащих предложений. Строго говоря, эпифорой может считаться практически любой случай конечной рифмовки (как зву­кового повтора), но появление рифмы в обычном дискурсе — если, разуме­ется, это не цитата из стихотворного текста — требует слишком основатель­ной мотивировки и обычно не предусмотрено. Правда, разговор о случаях зачаточной рифмы в особых ситуациях еще впереди (см. гомеотелевтон).

Представление об эпифоре могут дать некоторые твердые формы вос­точной поэзии. Например, газели, повторяющие иногда даже довольно продолжительные периоды- в первом.двустишии дважды, далее же через строку:

Твой лик похож на сердолик, я говорил уже об этом. Твой шаг в моих газелях шах, я говорил уже об этом. <...>

Гассенди, отчего ты сник над' грудой старых книг?

Всю ночь твердит Te6j& родник: я говорил уже об этом!

Однако именно в силу того, что повторы в конце смежных предложе­ний могут производить впечатление неловкой и неуместной рифмы (по­вторим, нежелательной в нестихотворном дискурсе), эпифора в русскоя­зычной речевой практике не относится к разряду самых употребительных фигур. Факт этот, может быть, заслуживает сожаления, поскольку семан­тические возможности эпифоры чрезвычайно широки.

· Модель: Замечательно, не так ли? Трудно сравнить с чем бы то ни бы­ло, не так ли?

· Пример: Кто должен взяться за это, если не мэр? И кто потом в любом случае получит по шапке, если не мэр?

Эпифора в риторической функции, то есть семантически нагружен­ная. Одна и. та же конечная конструкция воспроизводится в двух пред­ложениях, фактически противоположных по смыслу: несмотря на то, что мэр получит по шапке, он все равно должен взяться за соответствующую инициативу — этакое совершенно безвыходное положение добровольного принесения себя в жертву. Ситуация аргументируется единственно соци­альным положением человека, обязывающим его совершать жертвопри­ношения.

Монотонность, с точки зрения логики, оборачивается интересным се­мантическим поворотом с точки зрения паралогики. ,

· Ряд: На первое предложение я отвечаю «да». По поводу второго «у» тоже «да». Теперь мне ничего не остается, как и по поводу третьего сказать «да»; Спереди посмотришь —русский, сзади— русский… А заглянешь внутрь — новый русский!

6 (60) Анадиплозис происходит от греческого anadiplon, что означает уд­военный. Фигуру эту можно рассматривать как своего рода противополож-

!!! стр 242

Данный пример тоже демонстрирует высокий профессионализм в ис­пользовании фигур анадиплозис, осуществленный здесь, имеет весьма далекую смысловую перспективу, поскольку предполагает полную зер­кальность. Зеркальны повторяющиеся части предложений — «только дура­ки», но зеркальны вследствие этого- и различающиеся части: последнее отдается не по причине «душевной широты дураков», а по причине их «вечной бедности». Сообщение, стало быть, прочитывается следующим образом: только дураки отдают последнее — просто потому, что у них все последнее.

На этом примере хорошо видна «инфекционность» анадиплозиса: он способен «заразить сходством» предложения в целом — только по при­чине подобия частей- Естественно, паралогическая операция (намерен­ное однообразное построение соседних конструкций) не подлежит суду, с точки зрения логики, вследствие мощного семантического эффекта анадиплозиса.

· Ряд: Он не прав. Не прав любой, кто сердится; У нас, как в Греции. В Греции все есть; Подсудимый, встаньте. Встаньте и покиньте по­мещение!

7 (61) Симплока (греч. symploke — сплетение) представляет собой факти­чески синтез анафоры и эпифоры: это тип повтора в смежных предложе­ниях, причем повторяются как их начала, так и их окончания.

Данную фигуру, на первый взгляд, легко спутать с параллелизмом. Од­нако это действительно только на первый взгляд, поскольку на самом деле симплока имеет мало общего с параллелизмом. При параллелизме повто­ряются (причем полностью, точно) сами конструкции, а не слова: слова в параллельных структурах всегда разные. Что же касается симплоки, то с ее помощью воспроизводятся слова и толь/со поэтому, как следствие — конст­рукции. Причем конструкции необязательна воспроизводятся полностью: понятно, что неповторяющаяся средняя часть может быть структурирована по-разному.

«Сплетение» трудно назвать излюбленной речевой фигурой: пользу­ются данной фигурой действительно редко и, главным образом, по при­чине некоторой ее «назойливости». Симплока — самая демонстративная фигура из фигур данной группы, а потому построенное на ней сообще­ние производит впечатление «чрезмерно упорядоченного», то есть не­сколько искусственного. В бытовом дискурсе осуществить симплоку удачно (то есть фактически так, чтобы она не слишком бросалась в гла­за) есть большое искусство.

· Модель: Позвольте мне не отвечать на ваш вопрос. Позвольте мне задать встречный вопрос в ответ на ваш вопрос.

· Пример: Кто-то, вне всякого сомнения, должен говорить правду. Кто-то, и это тоже несомненно, должен, наоборот, утаивать правду.

Риторическая функция в минимальной степени представлена и в этом высказывании. Семантически конфликтные предложения скреплены сим

!!! стр 244

рукции. Причем конструкции необязательно воспроизводятся полностью: понятно, что неповторяющаяся средняя часть может быть структурирована по-разному.

«Сплетение» трудно назвать излюбленной речевой фигурой: пользу­ются данной фигурой действительно редко и, главным образом, по при­чине некоторой ее «назойливости». Симплока — самая демонстративная фигура из фигур данной группы, а потому построенное на ней сообще­ние производит впечатление «чрезмерно упорядоченного», то есть не­сколько искусственного. В бытовом дискурсе осуществить симплоку удачно (то есть фактически так, чтобы она не слишком бросалась в глаза) есть большое искусство.

· Модель: Позвольте мне не отвечать на ваш вопрос. Позвольте мне задать встречный вопрос в ответ на ваш вопрос.

· Пример: Кто-то, вне всякого сомнения, должен говорить правду. Кто-то, и это тоже несомненно, должен, наоборот, утаивать правду.

Риторическая функция в минимальной степени представлена и в этом высказывании. Семантически конфликтные предложения скреплены симплокой, сводящей друг с другом фактически несводимые воедино смыслы («должно говорить правду» и «должно врать»). Так возникает своего рода «экклезиастический» смысл довольно просто организованного целого, причем исключительно благодаря удачно использованной здесь фигуре, опять же конфликтующей с логикой, — вспомним основные ее законы, хотя бы закон, предполагающий, что суждение и его отрицание не могут быть истинными одновременно.

· Ряд: Никакие революции нашу страну не спасут. Никакие долгоиг­рающие реформы ее, впрочем, тоже не спасут; Врачи должны забо­титься о нашем здоровье. Врачи не должны предоставлять нам самим заботиться о нашем здоровье.

8 (62) Диафора (греч. diapherein- разносить, различать) представляет собой повтор-ретроспекцию, то есть возврат назад, к только что прозву­чавшему, и повторение его в измененном, чаще всего усиленном, значе­нии.

Диафору часто путают с анадишюзисом, и это неудивительно, посколь­ку структурно они действительно могут быть очень близки. Однако струк­турная близость между анадишюзисом и диафорой возникает лишь в тех случаях, когда конец одного предложения повторяется в начале следую­щего. Между тем для диафоры это отнюдь не принципиально. Воспроизводящаяся структура (слово, словосочетание, реже — предложение) в составе исходного предложения может располагаться где угодно.

Описать же диафору необходимо в трех отношениях. Во-первых, для диафоры необязательно, чтобы предложения были соседствующими: подхват (как возврат к ранее прозвучавшему) может быть осуществлен и «спустя некоторое время». Здесь важно, чтобы '«ранее прозвучавшее» к моменту подхвата еще оставалось в памяти. Во-вторых, диафора предполагает не просто повтор, но обязательно повтор с последующим переосмыслени­ем. В-третьих- и это, может быть, важнее всего, подхватываемая структура не становится началом следующего предложения, а чаще всего составляет самостоятельное усеченное (или, реже, полное) предложение. Переосмыс­ление же его осуществляется уже в следующем за ним предложении.

· Модель: Все придется начать снова… Снова? На это уже нет сил.

· Пример: Все спрашивают, как это получилось. «Получилось!» Этому отдана почти вся жизнь.

Типичная диафора со всеми признаками, характерными для данной фигуры, и даже с кавычками, которые нередко появляются при осуществ­лении диафоры, поскольку повтор такого типа может предполагать ирони­ческое переосмысление исходной речевой единицы. Недаром, кстати, диа­фору называют «драматургической фигурой»: в драматургических произве­дениях диафора часто бывает, так сказать, плодом совместного «творчества» двух персонажей: один произносит реплику — другой подхва­тывает ее.

Представленная в примере диафора тоже вполне «диалогична» — при­знак диалогичности можно зафиксировать почти в каждой диафоре: по­втор иногда оказывается вопросом к самому себе, переспрашиванием, пе­редразниванием собеседника и т. д.

Паралогическое основание диафоры — преобразование очевидного ло­гического правила, согласно которому грамотно построенное сообщение последовательно: предполагается, что последующие утверждения согласу­ются с предшествующими. Паралогический отказ соблюдать это правило и есть залог речевого эффекта диафоры.

· Ряд: Слишком многое в жизни строится вокруг «зачем». Зачем! Вот тоже глупое слово; Закончилась предвыборная кампания. «Предвыборная» — а продолжается чуть ли не до сих пор!

9 (63) Хиазм (греч. chiasmos — перекрещивание: в соответствии с грече­ской буквой % (хи) или латинской X) означает «крестообразное» располо­жение членов предложения, при котором друг другу соответствуют, с одной стороны, первый и четвертый, с другой — второй и третий члены.

Хиазм почти находится в зависимости от часто употребляемой при нем антитезы (иногда — антиметаболы), и объясняется это тем, что, во-первых, при отсутствии противопоставления данная фигура вообще теряет смысл; во-вторых, сама по себе фигура эта ставит в отношения противопоставле­ния даже такие понятия, которые за пределами фигуры способны сосуще­ствовать весьма «мирно».

Эту-то особенность хиазма часто и используют при подчеркивании ри­торической функции, то есть при желании выстроить действительно се­мантически интересные отношения между понятиями. Нужно только пом­нить главную особенность хиазма: третий член хиазма всегда, чисто авто­матически, находится в центре внимания, на него наделается основной ак­цент.

· Модель: ездок был глуп, умен был конь

· Пример: (реклама) Практичен не мотоцикл — велосипед практичен.

Своего рода спекулятивный хиазм: признак, берущийся в качестве об­щего, демонстративно расплывчат настолько, что способен служить какой угодно цели (в некотором отношении велосипед, может быть, действитель­но "'практичнее", но существуют и отношения, в которых явно «практичнее» мотоцикл!). В данном случае цель-реклама велосипедов, ей общий признак и служит:. Крест (как и всякий крест) акцентирует третий член хиазма, в данном случае велосипед, объект рекламы, который и «тянет на себя» основное внимание адресата.

При обыденности этого примера перед нами действительно умело и точно построенный хиазм, игнорирующий — будучи средством паралогики — отсутствие действительно общего и действительно существенного признака сравниваемых понятий.

• Ряд: продавец не всегда прав — всегда прав покупатель; не инфляция страшна — ужасает обилие денег; Америка им не поможет — поможет Германия.

10 (64) Эпанодос (греч. epanodos — отход, отступление) — это фигура, предполагающая точное зеркало: повторение слов в предложении в обрат­ном порядке. В отличие от родственного ему в принципе палиндрома (про­чтение слова наоборот), эпанодос представляет собой чрезвычайно плодо­творную фигуру если палиндром редко дает интересные семантические эффекты, то эпанодос, напротив, кажется, только для этого и создан. Осо­бенность эпанодоса в том, что при отсутствии явных (например, лексиче­ских, как в случае с антитезой) противопоставлений фигура эта тоже фак­тически ставит понятия в состояние конфликта, несмотря на то что изна­чально конфликт и не предполагается.

Семантические возможности данной фигуры нетрудно оценить на классическом примере эпанодоса, принадлежащего Леонардо да Винчи:

Кто не знает, чего хочет, должен хотеть того, что знает". Очевидно, что эпанодос становится чрезвычайно богатой почвой для философских кон­троверз и что с его помощью можно продуцировать довольно неожидан­ные высказывания. Причина состоит в том, что называется «вторичным порядком». Понятия, которые возможно упорядочить хотя бы один раз, всегда поддаются переупорядочиванию, причем «вторичный порядок» обычно интереснее первичного.

· Модель: первые станут последними, а последние — первыми

· Пример: Коммунисты превращаются в демократов, демократы — в ком­мунистов.

Чрезвычайно к месту употребленный эпанодос, действительно отве­чающий реальным процессам, происходящим в современной России. «Взаимозаменяемость» политических сил как раз и обусловливает ус­пешность применения данной фигуры, фактически доводящей до абсурда (подобно паливдрому) правило симметричности, лежащее в основе любой аналогии. Паралогическая операция— создание симметрии там, где нет оснований для аналогии — оказывается оправданной контекстом речевой ситуации (положением дел в сегодняшней России).

· Ряд: желание приближает цель, цель приближает желание; мечта на­чинается там, где кончается действительность — действительность кончается там, где начинается мечта.

11 (65) Асиндетон (греч. asyndetos — несвязанный) может показаться странным рассматривать в группе конструктивных фигур (особенно учи­тывая значение перевода с греческого). Однако на самом деле асиндетон не столько означает несвязанность, как иногда полагают, сколько отсутствие союзов между однородными членами или частями сложного предложения. Между тем очевидно, что поставить знак равенства между «несвязан­ностью» и «отсутствием союзов» было бы в высшей степени легкомыслен­но — во всяком случае до тех пор, пока существует такое средство связи слов и предложений, как интонация. Поэтому греческое слово «asyndetos» будет, видимо, точнее перевести как грамматически не связанный.

Понятно, что если отсутствие союзов в высказывании есть признак, реализуемый последовательно, то асиндетон можно рассматривать в каче­стве конструктивной (а не деструктивной!) фигуры: как постоянное нали­чие чего-то определенного, так и постоянное отсутствие чего бы то ни было делают синтаксическую структуру более однородной. Поэтому асиндетон и рассматривается нами как фигура конструктивного, структурирующего свойства.

Чего можно добиться использованием асиндетона? Довольно интерес­ных смысловых отношений между словами, монтируемыми без помощи союзов. Дело в том, что союзы; как правило, обязывают следующие друг за другом слова или предложения к более точному смысловому соответствию друг другу. В том случае, когда союзы отсутствуют, возникает возможность создания внутренне более свободных структур, часто дающих необычные понятийные или композиционные ряды. Этим и имеет смысл воспользо­ваться тому, кто осуществляет асиндетон.

· Модель: XX век — и деваться некуда от грибов; белых, красных, зеле­ных, голубых, песочных, атомных!

· Пример: А представители власти, говорят, переселяются в столицу, го­ворят, ездят на курорты, говорят, проворовываются, говорят, врут, гово­рят, дерутся.

Красивый асивдетон — со смелым использованием предлагаемых этой фигурой семантических возможностей объединения слов, которые только волею случая могут оказаться рядом. Кроме того, что различающиеся од­нородные члены сами по себе образуют довольно причудливый ряд, не­различающиеся однородные члены (представленные многократно упот­ребленным словом «говорят») тоже включены в этот ряд, повторяя друг друга.

Ясно, что обозначение связи между всеми этими однородными чле­нами потребовало бы немыслимой изворотливости в использовании раз­нообразных союзов — от необходимости такой и избавляет паралогика, отменяя логическое правило объединять в одном ряду лишь действитель­но однородные члены.

· Ряд: Зонтики, немецкие колбаски, нищие, пиво, девицы без одежды, мафия… Гамбург; Делается это быстро, привычно, глупо, зря; Нач­нешь, бросишь, опомнишься, вернешься, поздно, прошло, пропало...

12 (66) Полисиндетон (греч. poly- много, сильно и syndetos — связан­ный) — макрофигура, обратная асиндетону, то есть предполагающая обилие союзов; их в предложении оказывается гораздо больше, чем представляется необходимым. Понятно, что многосоюзие (особенно повторение одних и тех же союзов, как это часто и бывает при полисиндетоне) также является конструктивным средством, сильно подчеркивающим однородность син­таксических структур.

Полисиндетон есть фигура довольно парадоксальная. Казалось бы, на­личие такого большого количества союзов гарантирует однородность по­нятийных (в случаях с однородными членами предложения)- и композици­онных (в случае с разными предложениями) рядов. Однако вывод такой. весьма преждевременный. Если вспомнить о том, что союзы обязывают корреспондирующиеся элементы соответствовать друг другу, то нетрудно понять, что несоответствие их друг другу на фоне союзов становится наибо­лее отчетливо заметным.

К бессоюзно объединенным понятиям (предложениям) не предъявля­ется претензий. К понятиям (предложениям), объединенным одними и теми же союзами, претензий предъявляется слишком много. Малейший случай несоответствия начинает быть виден как сквозь увеличительное стекло, вот почему обилие повторяющихся союзов делает семантическую структуру следующих друг за другом синтаксических явлений особенно прозрачной. Значения слов и конструкций предстают едва ли не в новом свете'— в этом и состоит семантический эффект полисиндетона.

· Модель: и это правильно, и другое.правильно, и вообще ничего непо­нятно, и все кажется неправильным

· Пример: Пациенты приходят, а врачей нет, а врачи на забастовке, а за­бастовка-то получается против пациентов!'

Полисиндетон с использованием противительных союзов есть явле­ние более редкое, чем Полисиндетон с союзами соединительными. Тем не менее и первый вариант полисиндетона весьма эффектен — притом что цепь противопоставлений построить труднее, чем цепь соответствий: синтезирующая сила соединительных союзов в литературе хорошо опи­сана.

В данном случае перед нами цепь, в которой каждый последующий элемент противопоставлен предшествующему, в результате чего образуется своего рода круг, чем и интересен пример, рисующий фактически одно противостояние — врачей пациентам, но посредством серии мелких шагов. Запрет нормативного синтаксиса, исключающего подобного рода цепи, очевиден, однако паралогика и здесь приходит на помощь.

· Ряд: Масса денег и связей, да немножко изворотливости, да капелька здравого смысла, да пара пистолетов — вот и готово АОЗТ; И худож­ник, и богатые заказчики, и друзья богатых заказчиков, и супруга ху­дожника — все довольны. Правда, совесть ропщет.

13 (67) Апокойну (греч. аро – от, и koinos — общий)- это очень древняя фигура, первоначально связанная, в частности со звуковыми повторами, но впоследствии употребляющаяся как средство паралогического синтаксиса. К настоящему времени под апокойну стало принято понимать особым об­разом сконструированное синтаксическое целое, в котором один и тот же элемент принадлежит сразу двум соседним предложениям и помещается между ними без каких бы то ни было показателей связи как с одним, так и с другим предложением.

Признаемся, что фигура эта относится к группе исключительно редко употребляемых в повседневной речевой практике (типа палиндрома), но упомянуть ее все-таки нелишне — отчасти потому, что опять же в газетной и рекламной речевой практике начинают встречаться и такого рода приме­ры, пока, правда, довольно спорадически.

· Модель: Это уже говорилось уже это не раз! {Это уже говорилось -+- Говорилось уже это не раз}

· Пример: (реклама духов) бесконечно возобновляющееся благоухание, возобновляющееся бесконечно!

О сознательном употреблении апокойну в данном случае свидетельст­вует два восклицательных знака — с одной и с другой стороны рекламного слогана. Это практически уникальный случай безукоризненно исполнен­ной и в высшей степени уместно использованной апокойну, настолько основательно мотивированной, что, кроме апокойну, кажется, соответст­вующую функцию не могла бы выполнить ни одна фигура.

В общем-то понятно, какие претензии к апокойну с точки зрения нормативного синтаксиса могли бы иметь место: данная структура син­таксически просто невозможна, однако за фигуру эту отвечает не логика, не) паралогика.

· Ряда обнаружить не удалось.

14 (68) Киклос (греч. kyklos — круг), может быть, как название следовало бы заменить более привычным для слуха словом «цикл». Однако во избе­жание наложения понятий («цикл» как группа произведений и ''цикл" как фигура) друг на друга с этим все же лучше, наверное, не спешить. Тем более что сущность соответствующей фигуры трудно привести в полное соответ­ствие с известным нам значением слова «цикл».

Киклос как фигура тоже предполагает повтор одних и тех же, слов в од­ном и Том же предложении, причем в соответствии с определенной твердой схемой. Начальные слова предложения возвращаются в качестве слов, заключающих данное предложение. В качестве классического образца киклоса принято приводить шекспировское «Коня, коня, полцарства за коня!» («Ричард Ш»).

Как всякая кольцевая конструкция, киклос имеет совершенно определенный (стабильный для всех «колец») семантический эффект: он возвра­щает нам не слово в прежнем виде, но слово, уже преобразованное контек­стом. «Пройти» же через контекст означает, понятное дело, прирастить не­кий дополнительный смысл- по меньшей мере, интенсифицировать прежний. Недаром второе название для киклоса просаподосис (греч. prosapodosis — сверхприбавка).

· Модель; Хорош, ничего не скажешь, хорош!!!

· Пример'. Забастовка, которая ничем не завершается, не забастовка.

Здесь удобно проследить, как на протяжении короткого предложения киклос меняет смысл повторяемого слова на чуть ли не противоположный. Причем случай этот отнюдь не принадлежит к составу уникальных: киклос довольно часто приводит к самым неожиданным смысловым метаморфо­зам, и изменение значения слова на противоположное отнюдь не самая «рафинированная», хоть, может быть, и самая наглядная из них. Во всяком случае то, что произошло в нашем примере, можно квалифицировать в ка­честве «приобретения дополнительного опыта»: один из видов забастовки, который мы бы сочли таковым, забастовкой отнюдь не является (а являет­ся, например, фактом «социальной истерии»!).

Паралогическое правило, разрешающее лексическое однообразие в пределах одной и той же синтаксической структуры, доказывает свою справедливость тем, что лексическое однообразие, которое в данном случае могла бы зафиксировать логика, отнюдь не всегда ошибка. В намеренном исполнении соответствующая «ошибка» легко превращается в достоинство высказывания: лексическая единица, несколько плоская до начала выска­зывания, открывает неожиданные «смысловые глубины» к моменту его завершения.

· Ряд: Выходите, пожалуйста, граждане, выходите; Почему же это не­правильно, ну, почему же; Отравленная вода — это не вода, а отрав­ленная вода.

15 (69) Гомеотелевтон (греч. homeo — напоминающий и telos — оконча­ние) является макрофигурой, до последнего времени употреблявшейся в повседневном дискурсе крайне редко, поскольку данная макрофигура счи­талась неорганичной для нестихотворной речи. Гомеотелевтон есть случай зачаточной рифмы, возникающей между ритмически соотнесенными час­тями предложения. О фактически паразитической функции рифмы для обычной коммуникации речь уже шла при обсуждении эпифоры.

Однако развитие рекламы привело к тому, что взгляд на рифму при­менительно к повседневному дискурсу несколько видоизменился. Пред­полагается (и вполне небеспочвенно), что рекламный слоган, дополни­тельно скрепленный звуковым повтором, прочнее держится в памяти, чем не обладающий этим свойством, — даже если звуковой повтор носит, так сказать, любительский характер.

Из рекламы Гомеотелевтон перекочевал и в газеты, где тоже были осоз­наны его семантические возможности. Минимальная способность рифмо­вать, присущая каждому, перестала рассматриваться как признак «поэтической натуры» — и в общественном сознании наконец начала ощу­щаться разница между стихами (вид искусства) и виршами (вид обыденной речевой практики).

После того как ощущение этой разницы возникло, то есть наличие в сообщении рифмы перестало восприниматься в качестве признака высо­кой поэзии, рифма превратилась в заурядное — правда, все еще очень ред­кое- средство оформления повседневного дискурса (реклама, газетные заголовки; ср. еще рекламные опыты В. Маяковского типа «Нигде — кроме как в „Моссельпроме“). Основную роль сыграли здесь именно риториче­ские функции гомеотелевтона, и прежде всего — дополнительное структу­рирование с его помощью сообщения.

· Модель: Ваша киска купила бы „Вискас“.

· Пример: (немецкая реклама) „Imodium akut“ nimmt man — und ...

Данный слоган, который переводится как (('Имодиум акут': принял — и...», даже самый не чуткий к поэзии немец способен закончить словом «gut», чего от него, собственно, данной рекламой и добиваются. Слоган этот настолько у всех на слуху, что любое слово «gut», которое, как легко предположить, встречается в повседневной речи довольно часто, прово­цирует собеседника на дополнение: «Wie Imodium akut» («Как имодиум акут' „) — в принципе большей эффективности от рекламы ожидать трудно. Особенно если учесть, что имодиум акут—лекарство, причем едва ли ежеминутно необходимое (стабилизирующее деятельность желуд­ка, если таковая подробность необходима).'

При явной немудрености текста, практически не сообщающего ника­ких полезных сведений (кроме ничем не подтвержденного указания на по­ложительный результат), столь потрясающую эффективность его- как “накрученность» на слуху граждан Германии — остается приписать только гомеотелевтону, которого, кстати, с точки зрения нормативного синтакси­са, полагалось бы избегать: случаи рифмовки в повседневной речи рас­сматриваются здесь как нежелательные. » Ряд: (заголовок газетного материала о Вацлаве Гавеле) Из диссидентов — в президенты; (заголовок) Ножки Буша спасают душу; (заголовок) Не мытьем, так… битьем. •

§6.2.2.2. Деструктивные фигуры

16 (70) Инверсия (лат inversio «перестановка) — в отличие от предшест­вующих фигур, акцентирующих (или, по крайней мере, призванных акцен­тировать), упорядоченность синтаксической структуры — акцентирует „беспорядок“. Это фигура, стоящая первой в ряду деструктивных, разру­шающих, макрофигур.

Сама по себе инверсия есть такое преобразование в составе предложе­ния, при котором конструкция в целом оказывается перекошенной в нуж­ную говорящему сторону. Перекос этот сигнализируется посредством пе­ребрасывания составляющих высказывание с „естественного“ для них мес­та в предложении на „неестественное“ (чаще всего вперед, что, однако, не является абсолютным правилом).

Понятно, что о естественности/неестественности говорится условно, то есть с точки зрения логики, а не паралогики- Понятно и то, что, попадая „не в свою тарелку“, инверсированные структуры ведут себя совершенно иначе, чем если бы они находились в „специально отведенном для них мес­те“. Их смысловые возможности как бы открываются заново. В этом нет ничего удивительного: любая нетривиальная позиция есть позиция акцен­тирующая, привлекающая внимание.

Необходимо лишь не забывать, что для инверсии (как, в сущности, и для любой деструктивной фигуры) необходим некий упорядоченный син­таксический фон: инверсия на фоне инверсии едва ли будет замечена и надлежащим образом оценена.

· Модель: Разумного я от вас ожидал предложения, понимаете?

· Пример: Народу дайте же наконец возможность увидеть вас поблизости от себя, господа народные депутаты!

Хорошо заметная инверсированная позиция слова „народ“ акценти­рует, как и полагается в случае с инверсией, важный для говорящего смысл — поддержанный, кстати, и словосочетанием „народные депута­ты“: тот, кто избран народом представлять его интересы, не должен быть в стороне от народа. Мысль не слишком оригинальная, но „спасенная“ инверсией, переводящей разговор из области мыслей в область чувств и воспринимающейся как „крик отчаяния“.

Обратим внимание на то, что инверсия, с которой мы имеем дело в примере, довольно глубокая (глубина инверсии определяется тем, на ка­кое количество позиций та или иная составляющая предложения пере­мещается). Слово, которому логический синтаксис отвел бы пятое место в предложении, переставлено на первое место, так что „разрыв“ оказы­вается довольно большим. Впрочем, это еще не предел: паралогический тип высказывания знает и случаи более глубоких инверсий.

· Ряд: Победы, собственно, тогда у Белого дома никто из нас и не ожи­дал; Выслушать мнение зрителя о том, что происходит в вашем теат­ре, прошу вас, наконец; Ведь укорачивается на наших глазах все сильнее и сильнее жизнь-то!

17 (71) Анастрофа (греч. anastrophe — переворот) часто рассматривается как вид инверсии. Это так называемая неглубокая инверсия,, отвечающая за перестановку соседних слов. Несмотря на то что фигура эта может пока­заться семантически небогатой, существуют случаи, когда ее осуществле­ние носит чуть ли не принципиальный характер, позволяя, например, при­дать устойчивому словосочетанию весьма конкретный (ситуативный) смысл (ср., например, смыслы двух следующих высказываний: „Вас просят идти вперед {будет странно, если вы пойдете назад} и “Вперед идти просят» {в то время как вы идете назад)).

Таким образом, анастрофа, «немножко нарушая» правила норматив­ного синтаксиса, вполне способна оказаться гораздо более серьезным «нарушением» смысла словосочетания или предложения в целом. Может быть, и не имеет смысла сохранять анастрофу в виде отдельной «рубрики» в составе инверсии, однако значение этого термина настолько точно, что отказываться от него тоже едва ли имеет смысл.

· Модель: Да что ж ты прямо как девка красная!

· Пример: Глава концерна любит очень, когда его критикуют.

Анастрофа «любит очень» — по сравнению с нормативным «очень лю­бит» — не дает усомниться в том, как глава фирмы на самом деле относится к критике. При словосочетании обычной структуры в данной позиции пусть даже минимальная вероятность позитивного отношения к критике со стороны главы фирмы все же оставалась бы. Анастрофа сводит такую вероятность к нулю, обязывая адресата почувствовать разговорную иро­ничность словосочетания, принципиального для понимания смысла всего предложения.

Таким образом, предпочтение паралогике опять содействует реализа­ции риторической функции данного высказывания.

· Ряд: А новый его фильм — это уже просто резинка жевательная; Подиумное платье напоминает банный халат — на лацкане забыта при­щепка бельевая.

18 (72) Эллипсис (греч. elleipsis — нехватка, пропуск)- еще одна «разрушительная» фигура. Фигура эта предполагает '«пропадание» целых фрагментов высказывания: считается, что фрагменты легко могут быть восстановлены по смыслу целого. Обычная норма для пропуска слов — од­но-два слова, но в принципе (особенно при усилении эллипсиса паралле­лизмом) за рамками предложения могут оставаться и более крупные син­таксические блоки: в таком случае хватает одной «рамки» для того, чтобы упаковать в нее довольно большое количество смысла при минимуме чле­нов предложения.

Разумеется, риторическая функция эллипсиса определяется именно э1им количествам смысла. Дело в том, что синтаксис сам по себе преду­сматривает некоторые виды эллипсиса — если не нормативные, то, во вся­ком случае, стандартные. Такая санкционированность эллипсиса требует того, чтобы при риторическом его исполнении возможности данной фигу­ры были использованы достаточно интенсивно.

Следует, может быть, также обратить внимание на то, что собственно конструкция с эллипсисом иногда требует помощи ближайшего контекста, без которого эллиптическое построение не может быть адекватно понято.

· Модель: Завтра я подарю ей на день рождения пистолет, ты — конфеты.

· Пример: Депутат "" за лацканы его/зал — в смех, телеоператоры ~ за камеры, телезрители — недоумевать да пожимать плечами.

Пример реферирует к памятной многим потасовке в Государственной думе. Динамичный эллипсис в этой зарисовке «пpoглaтывaeт» довольно крупные синтаксические периоды, давая возможность адресату самому достроить лишь обозначенные автором конструкции. И это понятно: для описания акта физической расправы в таком официальном месте, как Гос­дума, фактически не существует этически приемлемых формулировок.

Тут очень легко сорваться на выражения, принятые при описании по­тасовок вообще, но они едва ли пригодны, поскольку речь в некотором смысле идет о «лице нации». Эллипсис приобретает, таким образом, отчетливо риторическую функцию: предлагаемые конструкции резко рас­ходятся с «позволяемыми» нормативным синтаксисом узаконенными эллиптическими структурами. Паралогика— как более лояльная область речевой практики — оказывается здесь как нельзя более кстати. • Ряд: ты — мне, я — тебе; 'Поскольку в этой стране никто ни за что не отвечает и отвечать, видимо, никогда не будет, постольку— царь;

Смех — они обсуждают идею новой пресс-службы-

19 (73) Парцелляция (франц. parcelle — часть)- это фигура обособления части относительно целого. Фигура эта более позднего происхождения, однако в высшей степени быстро и успешно распространившаяся благода­ря чрезвычайно интересному смысловому эффекту, который ее сопровож­дает. Техническая сторона этой фигуры предполагает, что отдельные члены предложения рассматриваются как самостоятельные и обособляются от целого. При этом очевидно, что в качестве самостоятельных частей они существовать не могут, поэтому их выделяют знаками препинания или ин­тонационно.

Для парцелляции существенно, чтобы обособляемые таким образом члены предложения в принципе могли быть структурно выделены, то есть находились на более или менее 'Удобном" месте в предложении относи­тельно других членов предложения. Однако этот вопрос решается индиви­дуально применительно к каждой отдельной синтаксической структуре и потому не может быть генерализирован.

· Модель: Выйдем. Поговорить.

· Пример: Но решение этого вопроса нельзя откладывать на три дня… на два… на один!

Парцеллированная группа однородных обстоятельств представляет со­бой фактически одно обстоятельство: «Но решение этого вопроса нельзя откладывать вообще'. Это подразумеваемое обстоятельство градуируется, оказываясь представленным, что называется, „'по частям“, в результате не­скольких последовательно приходящих говорящему в голову мыслей. Раз­рыв этих мыслей во времени и служит той „объективной“ причиной, кото­рая дает возможность осуществить парцелляцию.

Разумеется, нормативный синтаксис не встретит подобного рода структуру с распростростертыми объятиями наибольшее, на что он в этом смысле способен, — это признать парцелляцию потенциально возможной и тем не менее рассматривать ее как исключение. Паралогака рассматри­вает ее как правило, во всяком случае как одно из правил, следование которому способно сильно акцентировать „ответственные“ фрагменты текста.

· Ряд: Президент распорядился разобраться. Вмешаться. Навести поря­док; Я это видел! Чувствовал! Понимал; Переместить бы куда-нибудь Думу. В Свиблово. В Лось. На Луну.

20 (74) Гипербатон (греч. hyperbaton » переставленный) тоже представ­ляет собой фигуру обособления, причем еще более явную. Посредством этой фигуры одна из составляющих предложения выносится за его преде­лы. Гипербатон производит впечатление примечания: говорящий как бы «опоминается», что им упущено нечто из того, что не следовало упускать, и дополняет высказывание потерянной деталью. Кстати, деталь эта может только внешне производить впечатление примечания, на самом же деле представляет собой едва ли не важнейшее из того, что в целом сообщено.

В этом и состоит риторическая особенность гипербатона: вынести за скобки как деталь отнюдь не очевидную деталь, задав тем самым часто до­вольно причудливые семантические отношения между целым и его частью.

· Модель: новые книги и старые

· Пример: Мне бы только на членов этой партии одним глазком погля­деть, на идиотов.

Типичный гипербатон, в меру хорошо выполненный: не сказать что­бы несущественная информация, характеризующая подлинное отноше­ние говорящего к партии, прибережена напоследок. Такая семантическая кода фактически резко изменяет угол зрения на все предшествующее высказывание (учитывая также наличие в предшествующем высказыва­нии совершенно определенного «только», исключающего столь внезап­ное расширение понятия в дальнейшем), а это именно тот эффект, кото­рый в идеале и достигается применением гипербатона. Причем чем более неожиданные сведения в конце концов получает адресат, тем отчетливее риторическая функция гипербатона.

Он строится на паралогической операции, фактически запрещенной с точки зрения как синтаксиса (в силу опять же исключительности соответ­ствующих конструкций), так и логики (в силу некорректности деления по­нятия), Тем более сильный семантический эффект гипербатон производит. • Ряд: А экспонаты пылятся годами в запасниках, про состояние кото­рых нам всем хорошо известно. И гибнут; Клянусь, что ноги моей не будет в этом доме. И твоей; Зачем-то' ведь была нужна нам эта пере­стройка. Или незачем.

21 (75) Тмезис (греч. tmesis) — вставка, предполагает элемент, помещае­мый в синтаксическую структуру (словосочетание, реже — слово, или пред­ложение), в составе которой никакого элемента не отсутствует. Таким об­разом, тмезис никоим образом не, является предполагающейся вставкой. Напротив, это как бы мешающая вставка, беспардонно вторгающаяся туда, где вовсе нет свободного места. Поэтому тмезис называют иногда «необязательной вставкой», имея, однако, в виду, что такая «необязатель­ная вставка» при ориентации на риторическую функцию сообщения тоже может стать настолько насущно необходимой, что без нее сообщение поте­ряет не столько смысл, сколько нужный говорящему смысл.

Дело опять же в том, чтобы создать некое подобие конфликта (или, во всяком случае, семантически интересных отношении) между «основным корпусом высказывания» и тмезисом. Часть работы осуществляет за гово­рящего сама фигура: ее особенность в том, что практически любые сведе­ния, вынесенные в тмезис, приобретают ощутимую суверенность уже в си­лу своего размещения относительно высказывания в целом. Важным ока­зывается, чтобы эта суверенность действительно не была «употреблена всуе», то есть не только воспользоваться синтаксическим акцентом, но и превратить его в смысловой акцент,

· Модель: Потому, к сожалению, что это так!

· Пример: Наш экспорт, Россия родина слонов, — чай, что, конечно, здо­рово!

Без тмезиса высказывание очень легко могло бы представлять собой позитивную оценку российских экспортных возможностей. В чае как предмете экспорта нет, безусловно ничего зазорного, если… если природно-географические условия страны действительно дают возможность развернуть широкое производство чая. Однако в России (после того как наши «чайные республики» зажили самостоятельной жизнью) соответст­вующих условий нет. А потому рассматривать Россию как производи­тельницу чая— это все равно что рассматривать ее в соответствии с шуткой известного происхождения, как «родину слонов».

Негативный «заряд» сообщения оказывается очевидным только благодаря тмезису «Россия родина слонов», который и ставит предложение

•в нужную смысловую перспективу. Едва ли такое «синтаксическое пре­ступление» было бы одобрено нормативным синтаксисом, но паралогически тмезис более чем приемлем.

• Ряд: Картонная еда из Макдональдса (говорю как жертва) действует на жизненный тонус; Предложенные им объяснения, о святая просто­та, заимствованы из лексикона президента; Цены — где наша не про­падала! — вполне приемлемы.

22 (76) Анаколуф (греч. anakoluthus — непоследовательный)" фигура, отвечающая за еще один вид непорядка в составе предложения. Это фигу­ра, предполагающая неупорядоченность отношений между частями предложения или его членами. Анакоду пожалуй, наиболее сложная из дест­руктивных фигур.

Сложность анаколуфа в том, W» то чрезвычайно трудно исполнить так, чтобы он действительно воспринимался как фигура. Общеизвестно, что в любом виде искусства (искусство речи не исключение!) «небрежность» всегда ценилась особенно высоко (ср. Пушкинское "… без грамматической ошибки я русской речи не люблю"), С другой стороны, постоянно призна­валось, что, несмотря на кажущуюся простоту задачи «быть небрежным», выполнить ее — и даже просто рискнуть выполнитъ — удавалось очень не­многим. Расчет в этом случае должен быть просто аптекарски точным: по­зволяющий себе небрежность каждый раз подвергает себя опасности быть непонятым и — поправленным. К сожалению, обозначить небрежность в скобках, например: «Здесь автор намеренно небрежен» — означало бы раз­рушить фигуру. Единственное, что остается, — погрузить небрежность в настолько, красноречивый контекст, чтобы «злоумышленность» ее была самоочевидной, а значит и неподсудной логике.

· Модель: Гамсахурдия, между прочим, интеллигенция. Этот интелли­генция хорошо знал, на что шел.

· Пример: Наш паровоз вперед лети, кажется, прибыл на в коммуне оста­новку.

Почти «счастливая находка»: настолько отчетливый пример анаколу­фа редко удается найти: при явной синтаксической рассогласованности синтаксическая структура тем не менее держится на удивление прочно. Разгадка, разумеется, отчасти в полной стереотипности подлежащего (наш паровоз вперед лети) и обстоятельства (на в коммуне остановку). Оба словосочетания произносятся скороговоркой, фактически в.одно слово, отчасти — в явной фигуративности высказывания. Анаколуфы здесь (вокруг подлежащего и вокруг обстоятельства места) осуществлены как нельзя более кстати: синтаксический хаос действительно служит поч­ти «картиной» состояния постсоветского общества.

Видимо, не стоит особенно распространяться насчет того, что в плане логики данного предложения просто не существует. Паралогика же, от­рицая правила сочетания слов в соответствии с синтаксическими реко­мендациями, обретает замечательный пример возможности игнорирова­ния сразу всех синтаксических законов во.имя интереснейшего смысло­вого хода.

· Ряд: Когда «начать» ударяют на первом слогу правила существуют не;… с вечным кавказским репертуаром — два булка и сто грамм коньяк; Что ж мы делаем-то с великой могучего наших языком?

23 (77) Силлепсис (греч. syllepsis, от syllambanein — брать вместе) удобнее всего рассматривать как частный случай анаколуфа, то есть дефектной, с точки зрения логики, синтаксической структуры. Однако в классической ри­торике силлепсис рассматривался как самостоятельная фигура, основани­ем чему, видимо, была предельная конкретность данной фигуры (ср. отношения между инверсией и анастрофой). Силлепсис обслуживал только один класс «логических преступлений», а именно — очень явные преступле­ния, связанные с объединением неоднородных членов предложения как однородных. При силлепсисе неоднородные члены предложения оказыва­ются синтаксически подчинены одному и тому же слову.

Если справедливо, что такую фигуру, как анаколуф, бывает чрезвычай­но трудно «оправдать», то в случае с силлепсисом это практически невоз­можно. Особенность силлепсиса в том, что он чуть ли не всегда восприни­мается как ошибка (ненамеренный паралогизм) ив крайнем случае может быть «извинен» поэтической взволнованностью.

· Модель: Ни она, ни он не знал об этом.

· Пример: Секретарь с собачьим именем Рекс обожает своего шефа и ха­мить посетителям.

Пример силлепсиса в ироническом контексте (может быть), превра­щающем силлепсис в осознанный паралогизм, то есть в риторическую макрофигуру. Основанием для такого заключения служит указание на со­бачью природу секретаря, каковая предполагает в неразделимости а) любовь к хозяину и б) злость ко всем остальным. Такой «сплав чувств» фактически не дает возможности представить секретаря иначе как через силлепсис, проявляющийся в данном случае в том, что слово «обожать» соотносится с фактически неоднородными, но в свете собачьей природы секретаря впол­не однородными элементами предложения: в первом случае с дополнением (обожать кого?), во втором случае — с частью составного глагольного ска­зуемого (обожать хамить). Такая синтаксическая структура вполне объяснима паралогикой, но с точки зрения синтаксической логики требует, по крайней мере, дважды употребить слово «обожать» (обожает шефа и обо­жает хамить посетителям), чтобы убрать неоднородные члены предложе­ния из позиции однородных.

· Ряд: Надеюсь, ты поймешь это, так же как и вы {поймете}; Общество и.время сделало свое дело; Те, кто имеет представление о Бельгии, знают...; Отравляющие вещества всюду: в, при, у, над, под жителями городов… '

24 (78) аккумуляция (лат. akkumulare — нагромождать, собирать) репре­зентирует еще один вид «непорядка» в сообщении, так сказать, тотального непорядка, который точно соответствует переводу с латинского, — нагро­мождение. Множество частных понятий неорганизованно следуют друг за другом, вместо того чтобы объединиться в одно общее. Целостное пред­ставление о содержании сообщения формируется, таким образом, медлен­но, в ходе сопоставления параллельных, рядов картин, часто в результате осуществления мучительных логических операций и т. д.

Сущность данной фигуры состоит в том, чтобы представить некое часто абстрактное и, в общем, не всегда уловимое—целое серией отдельных его аспектов. Как логическая процедура, подобная задача вообще не может быть решена, поскольку для того, чтобы описать нечто, необходимо прежде всего установить границы этого «нечто». Аккумуляция — фигура, предпо­лагающая отсутствие границ целого, и в этом смысле может чрезвычайно продуктивно использоваться паралогически.

Фигура эта имеет множество конкретных модификаций, но весьма тя­жела и исполняется крайне однообразно, а потому в данном случае имеет смысл ограничиться лишь одним- практически любым произвольно взя­тым — примером:

· Представить себе призрачную деятельность такого фонда довольно трудно. Перелистывание — без малейшего внимания, поскольку деньги давно распределены по «своим», — увесистых проектов, присланных ве­рящими в честность соискателями уже не существующих, стало быть, денег, поиски формулировок отказа в изысканных выражениях, всякий раз, безусловно, подразумевающих глубокую содержательность проекта и крайнюю заинтересованность фонда в передаче денег именно ему при полной невозможности сделать это из-за обилия поступивших в по­следнее время предложений; собирание дорогостоящих и беспринцип­ных авторитетов, чьи имена могли бы украсить официальные формуля­ры на тончайшей бумаге, насквозь пропитанной водными знаками, на которые сверху нанесены ничего не значащие слова; наконец, прием посетителей " тех, от кого не отделаешься самыми любезными форму­лировками и кто требует других слов — увесистых, но опять же крайне благожелательных, стоящих так же мало, как и нанесенные поверх во­дяных знаков...

Впрочем, следить за все время ускользающими «действиями» такого фонда как автор, так и читатель уже, видимо, не в состоянии.

Этот блистательно «аккумулированный» фрагмент отчетливо демонст­рирует семантические возможности соответствующей фигуры в том случае если она уместна. В данном же сообщении аккумуляция более чем уместна, поскольку призвана передать множество педантично бессмысленных и умопомрачительно сложных «процедур», из которых состоит призрачная, как называет ее автор, деятельность фонда.

Совершенно очевидно, что логика не справилась бы с этой задачей, ибо очертить направления деятельности как таковой не представляется воз­можным. Что же касается паралогики, «благословляющей» в том числе и непроходимый синтаксис, то ее средства действительно дают автору воз­можность приблизиться к цели — довести адресата до отчаяния нанизывае­мыми друг на друга пустыми конструкциями и в последний момент прийти ему на помощь, прервав цепь «рассуждений».

25 (79) Амплификация (лат. amplificatio — расширение) тесно связана с аккумуляцией и тоже ориентирована на «захламление» сообщения деталя­ми. Однако, в отличие от аккумуляции, строящей сообщение параллель­ными рядами, амплификация подает «материал» под разными углами зре­ния, то есть предлагает не столько лепку целого из частей/сколько много­кратное предъявление одного и того же целого со всех возможных сторон.

Впрочем, «целое», предъявляемое посредством такой методики, тоже обычно малоконкретно и редко может быть действительно описано с по­мощью, например, формулировки. Иными словами, объединяет «исполни­телей» обеих последних фигур стремление «объять необъятное», однако способы, которые используются для этой тщетной цели, — разные.

Применяя амплификацию как фигуру, следует иметь в виду, что пара-логика, в отличие от логики, позволяет обращаться как к необъятному, так и вполне к конкретному, предъявляемому в качестве необъятного. На этом пути и можно успешно использовать амфиболию, применительно к кото­рой тоже придется ограничиться лишь одним примером:

· Странно тут вообще-то все… в сущности притон, а самое дорогое место в столице, испытательная площадка имен, состояний, связей, трамплин для эстрадных див и детей эстрадных див, земля обетованная для вся­кого, кто случайно попал в поле зрения одного из тех, кому позволено провести здесь один вечер — вечер, о котором счастливчик и ''второе ли­цо" (ибо все приглашения на два лица и только на два!) не забудут всю жизнь славный такой столичный гадюшничек, не лучше и не хуже других, которые подешевле!

Хорошо видно, что множество точек зрения выстраивается вокруг лишь одной идеи — необъятной идеи противоречивости настоящего России на примере дорогого столичного ресторана. Точки зрения не маркированы как принадлежащие кому бы то ни было, никаким образом не выстроены и никаким образом не расположены относительно друг друга. Все это вызва­ло бы претензии со стороны исповедующих логику, но со стороны испове­дующих паралогику амплификация есть одна из очень немногих фигур, способных дать социальный срез современного российского общества, утрачивающего признаки единства.

26 (80) Эксплепия (греч. explore — заполнять)- это еще одна «фигура загромождения», отличающаяся от двух предшествующих тем, что доволь­но ясный смысл, который в принципе вычитывается из простой синтакси­ческой конструкции, обрамлен множеством как бы вспомогательных слов, «распыляющих» формулировку.

Смысл эксплеции часто в том, чтобы представить некое чрезмерно рез­кое, остро неожиданное или просто категорическое суждение осторожно, как бы снимая с себя таким образом ответственность за нежелательный характер суждения. Иными словами, эксплеция есть множество (часто из­лишних, но это контролирует уже риторическая функция) ограничений, налагаемых на суждение. В силу очевидности этой фигуры ограничимся и здесь лишь одним примером:

· В общем-то люди, если проявить критичность — допускаю, что даже из­быточную, в массе своей, то есть рассматриваемые не по отдельности, а как толпа, довольно глупы.

Эксплеция растворяет в обилии слов предельно четко сформулирован­ный смысл- «люди глупы». Разумеется, чрезмерно общий и весьма спорный характер этой формулировки фактически вынуждает автора высказы­вания прибегнуть к эксплеции — без нее соответствующая формулировка в «чистом виде» спровоцировала бы конфликтные отношения с адресатом, явно имеющим основания присоединять себя к «людям» (которые глупы!).

Паралогической основой эксплеции является здесь (как и в других по­добных случаях) предпочтение непрозрачного синтаксиса прозрачному, то есть прямая атака на логику, поступающую наоборот.

27 (81) Конкатенация (позднелат. concatenatio — сцепление, цепь)- по­следняя из рассматриваемых нами макрофигур, тоже, в сущности, «фигура загромождения», напоминающая систему концентрических кругов, когда каждый круг порождает следующий. Практически конкатенация выглядит таким образом, как будто предлагаемая адресату синтаксическая структура в принципе бесконечна: каждый новый период провоцирует следующий период, логически и синтаксически связанный с предшествующим. Иде­альным выражением конкатенации является известное стихотворение, изобилующее ''цепями" такого рода: "… а это синица, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится — в доме, который построил Джек".

В синтаксисе подобная структура известна как случай последователь­ного подчинения: конкатенация как раз и утрирует данный случай. Рито­рически конкатенация может быть оправдана разнообразными причинами. Следует только иметь в виду, что причины эти чаще всего будут «игровыми»: особенность конкатенации в том, что она рассеивает внима­ние адресата. Пример на конкатенацию:

· Речь подозреваемого во взяточничестве была полна подробностей, вы­зывающих чувство стыда, которое нередко возникает у тех, кто оказыва­ется невольным свидетелем лжи, видной, что называется, невооружен­ным глазом.

Конкатенация, построенная в полном соответствии с правилами дан­ной фигуры и оправданная тем самым чувством «стыда за собеседника», которое не позволяет обойтись с ним лаконично и грубо.

Паралогически понятно, что нормативный синтаксис не одобрил бы столь длинной цепи последовательно подчиненных друг другу конструк­ций.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Предложенный в этом учебном пособии вариант риторики получился не вполне традиционным. Впрочем, говорить о традиции в этом смысле, видимо, не имеет смысла. Скорее всего, справедливым будет утверждение, что риторик на самом деле столько же, сколько учебников. За двадцать пять веков своего существования риторика предлагалась уже в таком коли­честве вариантов, что никакой очередной вариант не имеет, видимо, смыс­ла рассматривать как новый.

И тем не менее стоит еще раз подчеркнуть, что появившаяся в шестиде­сятых годах нашего столетия новая риторика — правда, не в каждой из ее редакции, пытаясь восстановить парадигму чрезвычайно древней научной' дисциплины, парадоксальным образом обеспечивает возможность не рас­сматривать ее категории как догматические и формирует взгляд на риторику как на дисциплину, потенции которой далеко еще не раскрыты.

Новая риторика, подобно «старой», по своему масштабу и подходам к реальности, понимаемой как "'реальность языка", оказалась наукой универ­сального характера.

По-другому, видимо, не могло и быть: в риторике, вероятнее всего, дей­ствительно заложен некий — все еще не известный нам — архетип, способ­ный многократно воспроизводиться из века в век. Помпезное сооружение античности в результате сложных эволюции превратилось в одну из самых элегантных наук современности. Подобный процесс (правда, совсем в другой связи) описан Хорхе Луисом Борхесом в новелле «Сон Колриджа», цитата из которой здесь как нельзя более уместна:

'[Возможно, что еще не известный людям архетип… постепенно входит в мир; первым его проявлением был дворец, вторым — поэма. Если бы кто-то по­пытался их сравнить, он, возможно, увидел бы, что по сути они тождественны '\

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

Аристотель. Сочинения. Т. 1 — 4. — М., W5 — 1984. .

Аристотель. Поэтика. Аристотель и ангинная литература; — М., 1987.

Аристотель. Риторика. Античные риторики. — М., 1978.

Аристотель. Топика. Сочинения в 4-х т. — М., 1978, т. 2.

Античная поэтика: Риторическая теория и литературная практика. — М.,

1991.

Античные риторики. — М.: МГУ, 1978. Античные теории языка и стиля. — M.-JL 1936. Антология русской риторики.—М;, 1995. Аристотель и античная литература. — М., 1978. Вомперский ВЛ. Риторики в России XVH — XVIII вв<- М., 198S. Ломоносов М.В. Краткое руководство к красноречию. Полн. собр. соч. -

М.-Л., 1952, т. 7. Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства.

II — V вв. " М., 1964.

Поэтика древнегреческой литературы." М., 1981.

Платон. Сочинения. В 3-х т. — М., 1968-1970.

Прокопович Ф. Сочинения. — М.-Л.» 1961.

Судебное красноречие русских юристов прошлого. — М., 1992.

Цицерон М.Т. Речи. — М., 1962, т. 1, 2.

Цицерон М.Т. Три трактата об ораторском искусстве. — М., 1972.

Аверинцев С. С. Риторика как подход к обобщению действительности.

Поэтика древнегреческой литературы. — М., 1981.

Аветян Э.Г. Смысл и значение. — Ереван, 1979.

Азбука делового общения: Встречи. Переговоры. Переписка. — М., 1991.

Андреев В.И. Деловая риторика. Практический курс для творческого са­моразвития делового общения, полемического и ораторского мастерства. — Казань, 1993. Аннушкин В.И. Первая русская «Риторика». " М., 1989.

Апресян Г.З. Ораторское искусство. — М., 1978.

Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства язы­ка. — М., 1974. Араратян М. О термине «метонимия». Ученые записки МГПИИЯ, вып.

59-й, 1971.

Арутюнова Н.Д. Логические теории значения. Принципы и методы се­мантических исследований. — М., 1976.

Арутюнова Н.Д. Метафора. Метонимия. /Лингвистический энциклопе­дический словарь. — М., 1990.

Арутюнова Н.Д. Языковая метафора. Лингвистика и поэтика." М., 1979. Асмус В.Ф. Античная философия. — М., 1976. Асмус В.Ф. Учение логики о доказательстве и опровержении. — М., 1954.

АхмановА.С. Логическое учение Аристотеля. " М., 1960. Барт Р. Лингвистика текста. /Новое в зарубежной лингвистике, вып. VIII.-М., 1978.

Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М., 1989. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. — М., 1975. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневе­ковья и Ренессанса. — М., 1965. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979.

Безменова Н.А. Очерки по теории и истории риторики. — М., 1991. Безменова Н.А. Теория и практика риторики массовой коммуникации. -М., 1989.

Бельчиков Ю.А. Говорите ясно и просто. — М., 1980.

Бернацкий Г.Г. Культура политической дискуссии. — Л., 1991. Библер B.C. Мышление как творчество. — М., 1975.

Брутян Г.А Аргументация. -Ереван, 1984.

Васильева А.Н. Основы культуры речи. — М., 1990.

Введенская Л.А., Павлова Л.Г. Культура и искусство речи. — Ростов-на-Дону, 1996.

Веселовский А.Н. Из истории эгоггета. /Историческая поэтика. — Л., 1940.

Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. Избранные труды. — М., 1976.

Винокур Т. Г. Закономерности стилистического использования языковых единиц. — М., 1980.

Войшвидло Е.К. Понятие. — М., 1967. Вомперский В.П. Риторики в России XVII — XVIII вв. — М., 1988. Галанов Б. Живопись словом. Портрет. Пейзаж. Вещь. — М., 1974. Гаспаров М.Л. Современный русский стих. " М., 1974. Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика (предисловие). /Цицерон М.Т. Три трактата об ораторском искусстве. — М., 1972. Гельгардг P.P. Избранные статьи. — Калинин, 1963.

Гельгардт P.P. Оценка звуков речи и их функциональнйе характеристи­ки. /Стилистика художественной речи. — Калинин, 1982.

Гельгардг P.P. О языковой норме. /Вопросы культуры речи, вып. 3-й. -М., 1961.

Гельгардг P.P. Рассуждение о диалогах и монологах. К общей теории вы­сказывания. /Сборник докладов и сообщений Лингвистического общест­ва. — Калинин, 1969. ' Гиндин С.И. Что такое текст и лингвистика текста. /Аспекты изуч^ни.! языка. — М., 1981.

Гинзбург Е.Л. Конструкции полисемии в русском языке: Таксономия и метонимия. — М., 1985. Гирганов Г. Диалог: Философско-политический анализ. — М., 1989.

Гиро П. Разделы и направления стилистики и их проблематика. /Новое в зарубежной лингвистике, вып. IX. — М., 1980.

Го)рский Д.П. Вопросы абстраВДвд и образование понятий. — М., 1961. Граудана Л.К., Миськевич Г.Й. Теория и практика русского красноре­чия. " М., 1989.

Григорьев В.П. Поэтика слова. — М.» 1979. Григорьев В.П. К проблеме перифразы. /Сборник докладов и сообщений Лингвистического общества. -Калинин, 1979. Дешан Л.М. Истина, или Истинная система. — М., 1973.

Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.-М. и др. Общая риторика. — М., 1986.

Жирмунский В.М. Теория стиха. — Л., 1975. Зимин В.И., Модебадзе Е.А. Метафора и метонимия. /Тусский язык в национальной школе, 1977, № 2.

Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие систе­мы. ' М., 1965. Иванова С.Ф. Вместе искать истину. — М., 1989.

Иванова С.Ф. Искусство диалога, или Беседы о риторике. — Пермь, 1992. Иванова С.Ф. Специфика публичной речи. — М., 1978.

Иванушкина П.Ф. Риторика. Логические, психологические и языковые основы речевой деятельности. — Ставрополь, 1993. ИвинАА. Искусство правильно мыслить. — М., 1986. История лингвистических учений. Древний мир. — Л., 1980.

Карнап Р. Значение и необходимость. — М., 1959. Карнеги Д. Как вырабатывать уверенность в себе и влиять на людей, вы-, ступая публично. — М., 1989. Квятковский А. Поэтический словарь. — М., 1966. Ковалев В.П. Языковые выразительные средства русской художественной прозы. " Киев, 1981.

Кожевникова Н.А. О некоторых способах возникновения необычных сочетаний в художественной речи. /Вопросы лексикологии, стилистики и грамматики-в аспекте общего языкознания. — Калинин, 1977, Кожевникова НА. Об обратимости тропов. /Лингвистика и поэтика. -М., 1979.

Козаржевский А.И. Мастерство устной речи. — М., 1984, Кондаков Н.И. Логический словарь-справочник." М., 1975. кониа.ф. Избранные произведения. Т. 1, 2. — М., 1959. Корольков В.И. О внеязыковом и внутриязыковом аспектах исследова­ния метафоры. /Ученые записки МГПИИЯ, вып. 58-й. — М., 1971. Корольков В.И. К теории фигур. /Сборник научных трудов МГПИИЯ, вып. 78-й. — М., 1974.

Корольков В.И. Семасиологическая структура метафоры. /Ученые запис­ки МГПИИЯ, вып. 41-й, — М., 1968.

Кохтев Н.Н. Ораторская речь: Стиль и композиция. — М., 1992.

Кохтев Н.Н. Основы ораторской речи. " М., 1992. Кохтев Н.Н. Риторика. — М., 1994.

Кохтев Н.Н. Эмоциональное воздействие пропагандистского слова.- М.,

1981. Кохтев Н.Н., Розенгаль Д.Э. Искусство публичного выступления. — М.,

1988.

Крайзель Г. Исследования по теории доказательства. — М., 1981. Кроль Л.М., Михайлова ЕЛ. Человек-оркестр: микроструктура обще­ния. — М., 1993.

Кузнецова Т.Н., Стрельникова И.П. Ораторское искусство в Древнем у Риме.-М., 1976.

Культура парламентской речи. — М., 1994. Лакатос И. Доказательства и опровержения. — М., 1967. Ладанов ИД. Мастерство делового взаимодействия. " М., 1989. Левин Ю.И. Русская метафора: синтез, семантика, трансформации. Ученые записки Тартуского университета, вып. 236-й, 1969.. Лихачев Д.С. Литература — реальность — литература. " Л., 1981. Логический анализ естественного языка." М., 1986.

Лосев А.Ф. Предисловие к книге «Античные риторики»." М., 1978. Лосев А.Ф. Избранные работы в 3-х томах. — М., 1993 «1994. Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3-х томах. Таллинн, 1992 — 1993.

Лотман Ю.М. Риторика. /Труды по знаковым системам, вып. XII. — Тар­ту, 1981.

Лотман Ю.М. Структура художественного текста. — М., 1970. Майенова М. Теория текста и традиционные проблемы поэтики. /Новое в зарубежной лингвистике, вып. VIII. — М., 1978. МаковельскийА.О. История логики. — М., 1967.

Манифесты и программы русских футуристов. — Мюнхен, изд. В. Марков, 1967. МаркичеваТ.Б., Ножкин ЕА. Мастерство публичного выступления. — М,

1989.

Манн Ю.В. О гротеске в литературе. » М., 1966.

Мастера красноречия. ~ М., 1991.

Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. " М., 1976..ч Мелибруда Е. Я — Ты — Мы. — М., 1986. Метафора в языке и тексте." М., 1988.

Минеева С.А. Полемика — диспут — дискуссия. — М., 1990.

Михцевич А.Е. О красноречии в шутку и всерьез. " М., 1989. МихневичА-Е. Ораторское искусство лектора. — М*, 1984. Некрасова Е.А. Метонимический перенос в связи с некоторыми пробле­мами лингвистической поэтики. /Слово в русской-советской поэзии.-М, 1975. Нергеш Я. Поле битвы — стол переговоров. •f М., 1989.

Ножкин ЕА. Мастерство устного выступления. — М., 1989.

Об искусстве полемики. — М., 1982.

Об ораторском искусстве. — М., 1973. Основы теории речевой деятельности. — М., 1974.

Павлова К.Г. Искусство спора: Логико-психологические аспекты. — Владивосток, 1988.

Павлова К.Г. Психология спора. — Владивосток, 1988.

Павлова К.Г. Спор, дискуссия, полемика. — М., 1991. Падучева Е.В. О семантике синтаксиса. — М., 1974. Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительно­стью." М., 1985.

Панфилов В.З. Грамматика и логика. " М.-Л., 1963. Платонов Г.В. Методика подготовки массовой лекции. — М., 1977. Поварнин С.И. Спор. О теории и практике спора." М., 1991. Попов П.С., Стяжкин Н.И. Развитие логических идей от античности до эпохи Возрождения. — М., 1974. Потебня А.А. Эстетика и поэтика. — М., 1976. Поэт и слово: Опыт словаря. /Под ред. В.П. Григорьева. — М., 1973. Проблема символа и реалистическое искусство. — М., 1976. Прощунин Н.Ф. Что такое полемика? — М., 1985. Рожанский И.Д. Античная наука. — М., 1980. Риторика я стиль. — М., 1984. Семиотика и художественное творчество. — М., 1977.

Сергеич П, Основы искусства речи. — М., 1992. Скребнев Ю.М. Очерк теории стилистики. — Горький, 1975. Слемнев М.А., Васильков В.Н. Диалектика спора. — Минск, 1990. Смирнова Е.Д. Логическая семантика и философские основания логи­ки. — М., 1986.

Смолярчук В.И. Гиганты и чародеи слова. — М., 1984. Снелл Ф. Искусство делового общения. — М., 1990.

Соколов К.Г. Проблемы научной дискуссии. — М., 1980.

Сопер ПЛ. Основы искусства речи. — М., 1992. Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка. — М., 1985. Степанов Ю.С. Имена. Предикаты. Предложения. — М., 1981. Телия В.Н. Вторичная номинация и ее виды. /Языковая номинация (ви­ды наименований). — М., 1977.

Томашевский Б.В. Стилистика и стихосложение. — Л., 1959. Топоров В.Н. Риторика. Тропы. Фигуры речи. /Лингвистический энцик­лопедический словарь. — М., 1990.

Тройский И.М. Вопросы языкового развития в античном обществе. — Л., 1973.

Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино." М., 1977. УемовАИ. Вещи, свойства и.отношения. — М., 1963. Успенский Б.А. Поэтика композиции. — М., 1970. Федорен^о Н. Меткость слова. — М., 1975.

Фишер Р., Юри У. Путь к согласию, или Переговоры без поражения. -М, 1990.

Фреге Г. Смысл и денотат. /Семиотика и информатика, вып. 8-й. — М., 1977.

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. — М., 1977. Хрестоматия по лекторскому мастерству. — Минск, 1990. Хрестоматия по риторике. — Пермь^ 1990. '

Чихачев В.П. Речевое мастерство пропагандиста. — М., 1987. Шмелев Д.Н. Современный русский язык. Лексика. — М., 1977. Шведов А.И. Искусство убеждать. — Киев, 1986.

Шкловский В.Б. Тетива. О несходстве сходного. — М., 1970. Эрнст О. Слово предоставлено вам: Практические рекомендации /по ведению деловых бесед и переговоров. — М., 1988.

Юнина Е.А.,, Сагач Г.М. Общая риторика (современная интерпре" тация). — Пермь, 1992.

Юри У. Преодолевая «нет», или Переговоры с трудными людьми. — М., 1993. Якобсон Р. Работы по поэтике. — М., 1987.

!!!!!! Сравнить с оригиналом стр.242-243, 243-244

[1] Топоров В.Н. Тропы. /Лингвистический энциклопедический словарь. — М., 1990, с. 520.

[2] Серль Дж. Косвенные речевые акты. /Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. Теория речевых актов. — М.: Прогресс, 1986, с. 195 — 196.

[3] Топоров В.Н. Фигуры речи. /Лингвистический йнциклопедическиЙ словарь. ^ М,, 1990, с. 542.

[4] Разумеется, не исключены случаи «этической глухоты» присутствующих. Тогда вместо желаемых результатов очень вежливый говорящий рискует добиться ответов вроде: «Нет-нет, спасибо, мне не дует!», «Мне тоже иногда все кажется несоленым, но соли в пироге, на самом деле, более чем достаточно», «Уверяю тебя, все будет нормально: это прекрасные люди!». Однако такой исход будет лежать не на совести говорящего, а на совести собеседников. Кстати, «этическая глухота» обычно считается непростительной. Вот поведенческие модели, предложенные датскими коллегами в качестве реакций на описанные в сноске случаи «этической глухоты»:

· ситуация А: встать и закрыть дверь самому;

· ситуация Б: пойти на кухню и найти соль;

· ситуация В: пообещать прийти и не прийти.

Средства, как мы видим, сугубо радикальные и отнюдь не речевые: за «этическую глухоту», по мнению моих коллег, наказывают не словами, а действиями.

[5] См., в частности: Муравьева Н.В. Тексты массовой информации и аудитория. — М.: ВИПК работников печати, 1989.

[6] Борхес Х.-Л. Сад расходящихся тропок. /Проза разных лет. -; М.: Радуга, 1984, с. 92.

[7] При стремлении к точности теорию фигур следовало бы, конечно, называть теориек тропов и фигур (каковые, собственно, и являются объектами данной теории). Однако традиционно теорию эту называют именно теорией фигур, используя при этом архаичное широкое значение олова «фитура»: под фигурами понимались, как это сформулировано в одном из старых пособий по риторике, «уклонения от обычного способа выражения, обнимающие тропы и собственно фигуры, или фигуры в узком смысле слова». Таким образом, очевидно, что старое понимание фигуры было двухступенчатым: фитуры в широком смысле слова (ср.: теория фитур) и фигуры в узком смысле слова — собственно фигуры.

[8] Дюбуа Ж., Эделин Ф.» Клинкенберг Ж.-М., Мэнге Ф., Пир Ф., Тринон А. Общая риторика. — М.: Прогресс, 1986.

[9] Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.-М. и др. Общая риторика. " М.: Прогресс, 1986, с. 68 — 69.

[10] «Известно, что язык избыточен на всех уровнях, то есть элементы языка повторяются в речи. Эта довольно дорогостоящая особенность языка направлена на то, чтобы обеспечить языковым сообщениям определенный иммунитет к ошибкам, возникающим при передаче информации. Объем общей избыточности письменного языка, по имеющимся данным, 4ля современного французского языка составляет около 55%. Это значит, что даже если мы уничтожим 55% произвольно значимых единиц сообщения, то оно все равно может быть понято». (Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.-М. и др. Общая риторика. — М.: Прогресс, 1986, с. 74 " 75.)

[11] Лотман Ю.М. Риторика. Избранные статьи в 3-х томах. — Таллин, 1992, с. 167.

[12] Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.-М. Общая риторика. — М.\ Прогресс, 1986, с. 72.

[13] Понятно, однако, что «установка следовать законам» (как законам высказывания, так и другим законам) и «следование законам» суть не одно и то же. Разнообразные речевые ситуации, в которые ставит говорящего дискурс, могут оказаться таковыми, что одного благородного намерения «не преступать законов» может быть недостаточно. Так, хорошо зная, что для любого суждения должны быть основания (закон достаточного основания), я время от времени вынужден буду, тем не менее, позволять себе суждения, не отвечающие этому закону. Причиной может оказаться как то, что в моем распоряжении просто нет достаточных оснований (ибо, предположим, их не существует вообще), так и то, что предъявляемые мною основания могут казаться достаточными мне, но отнюдь таковыми не быть (не быть вообще или не быть, с точки зрения слушателя).

Таким образом» при сохранении моей установки следовать законам построения высказывания результатом того или иного конкретного моего

[14] Лотман Ю.М. Риторика. Избранные статьи в 3-х томах. — Таллин, 1992, с.176.

[15] Цит. по: Лотман Ю.М. Риторика. Избранные статьи в 3-х томах. — Таллин, 1992, с. 174.

[16] Концепция метариторики представлена у Ю.М. Лотмана: там же, с. 175.

[17] Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.-М. и др. Общая риторика. — М.: Прогресс, 1986, с. 205.

[18] В классической риторике о тропах было принято говорить как об изобразительных средствах языка. Более того, считалось, что в основе любого тропа лежит «картина», что действительно можно наблюдать, если попытаться взглянуть на тропы именно таким образом.

[19] Кожевникова Н.А. Об обратимости тропов. /Лингвистика и поэтика. — М., 1979.

[20] Лотман Ю.М. Указ. соч., с. 175.

[21] Топоров В.Н. Тропы. /Лингаистическцй энциклопедический словарь. — М., 1990, с. 521.

[22] См.: Григорьев В.П. Тропы. /Литературоведческий энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1987, с. 446.

[23] Иногда само сравнение рассматривается, как один из тропов, однако для этого, как нам кажется, нет достаточных оснований: фактически каждый из тропов так или иначе связан с аналогией, так что для сравнения как такового практически не остается свободной позиции.

[24] Мандельштам О.Э. Разговор о Данте, — М, 1967, с. 83.

[25] Арутюнова Н.Д. Метафора. /Лингвистический энциклопедический словарь. -М., 1990, с. 297.

[26] Там же, с. 296. См. здесь также несколько типов собственно лингвистических классификаций метафоры.

[27] В более поздней науке справедливо считается, что со временем «стирается'* любая метафора, с одной стороны, и что практически любая метафора может быть развернута и/или реализована.

[28] На конкретном примере отношения между метафорой и метонимией блистательно представлены в часто цитируемой нами статье Ю.М. Лотмана: „Если икону в том ее семиотическом значении, которое она приобрела в Византии и во всей восточной церкви, можно считать метафорой, то святая реликвия выступает как метонимия. Реликвия является частью тела святого или вещью, находившейся с ним в непосредственном контакте. В этом смысле вещественный, воплощенный, телесный облик святого заменяется телесной же частью его или вещественным предметом, с ним связанным. Икона же <...> представляет собой вещественный и выраженный знак невещественной и невыразимой сущности божества. <..> Риторический характер иконы проявляется, в частности в том, что роль первого члена метафоры может выполнять не всякое изображение, а лишь такое, которое выполнено в соответствии с утвержденным живописным каноном. <...> На фоне -такой трактовки иконы реликвия может показаться явлением семантически одноплановым. Однако такое представление поверхностно. Отношение материальной реликвии к телу святого, конечно, однопланово. Но не следует забывать, что само понятие “тело святого» таит в себе метафору инкарнации и сложное, иррациональное отношение выражения и содержания". (Лотман Ю.М. Указ. роч., с. 173.)

[29] Обращаем внимание на то, что в некоторых случаях зевгма понимается как силлепс (см. в этом в учебном пособии параграф «Макрофигуры»). При этом термин зевгма сам по себе вообще опускается. Ср.: Литературный энциклопедический словарь. — М., Советская энциклопедия, 1987, с. 378 (словарная статья «Силлепс»).

[30] Иронию тоже иногда рассматривают как самостоятельный троп. В данном учебном пособии этого не делается — прежде всего по той причине, что почти все несобственно тропы содержат возможности иронического использования. Ирония рассматривается здесь в конкретных ее модификациях, чтобы избежать разговора «вообще» и иметь возможность увидеть проявление механизма иронии в каждом конкретном случае.

[31] Топоров В.Н. Фигуры речи. /Лингвистический энциклопедический словарь. -М., 1990, с. 543. "

[32] Обратим внимание на то, что обсуждаемые в составе этой группы микрофитуры становятся все более популярными в речевой практике последних лет (особенно в газетной и разговорной), что может быть связано с осознанием многих речевых ситуаций как еще и своего' рода «игрового. поля», ще от говорящих требуется гораздо большей творческой активности, чем было принято считать прежде.