Реферат: Христианские мотивы в лирике Владимира Набокова и Бориса Поплавского

Поэтические вариации христианских мотивов в лирике Владимира Набокова и Бориса Поплавского

Младшее поколение первой волны русских эмигрантов — так называемое «поколение детей», к которому принадлежали данные поэты, — проявляло серьезный интерес к религии, в частности к христианству, пытаясь по-своему его переосмыслить. В юности потерявшие Родину и испытавшие всю тяжесть судьбы изгнанников, они винили в трагедии 1917 г. своих отцов [1] и не хотели следовать их идеалам. В оценке Бориса Поплавского и его друзей (Александра Гингера, Николая Татищева, др.), именно Православие явилось причиной слабости старшего поколения.
«Добротолюбье — полевой устав
Известен нам. Но в караульной службе
Стояли мы, и ан легли, устав,
Нас выдало врагам безумье дружбы». [2]
— пишет Поплавский в 1925 г. в стихотворении «Армейские стансы». Религиозный поиск молодого поколения эмигрантов приобретает новое направление. Если, при учете всех погрешностей и ошибок по отношению к каноническому христианству, отправной точкой для старших философов и писателей-эмигрантов было все же Православие (для С.Булгакова — исключая его софиологические заблуждения; Н.Бердяева, Л.Карсавина, Е.Трубецкого; Д.Мережковского, особенно для И.Шмелева и Б.Зайцева), — то «дети» находят свои духовные идеалы далеко за пределами исконной веры «отцов». Александр Гингер становится убежденным буддистом, Гайто Газданов вступает в масонскую организацию, сам Поплавский становится искренним поклонником теософии. [3] Старшие современники называли «детей» — «незамеченным поколением». Сверстникам Поплавского было трудно напечататься, они испытывали муки творческого одиночества, не имея читателя, обращаясь в пустоту. Совсем иначе обстоит дело сейчас, здесь, у нас в России. Книги Набокова, Поплавского, Газданова пользуются необычайным спросом в среде современной русской интеллигенции. Думается, настала насущная необходимость разобраться в том, какие же идеи лежали в основе творчества этих действительно талантливых писателей, тем более что в современном литературоведении существует тенденция замалчивания некоторых сторон их убеждений. А иногда Поплавского, например, называют православным писателем и поэтом. Цель данного доклада отнюдь не в том, чтобы вынести безжалостный приговор тем, кого и без того заставили страдать обстоятельства эмигрантской жизни и их собственные духовные заблуждения. Но осознавать нехристианскую природу христианских образов в их произведениях, думается, необходимо.
«Мой бедный друг, живи на четверть жизни.
Достаточно и четверти надежд.
За преступленье четверть укоризны
И четверть страха пред закрытьем вежд.
Я так хочу, я произвольно счастлив,
Я произвольно черный свет во мгле,
Отказываюсь от всякого участья
Отказываюсь жить на сей земле » [4] — говорит лирический герой стихотворения Поплавского «Дождь» (1925-1929 гг.).
Совсем по-иному — в радостном приветствии жизни — предстает герой-поэт в стихотворении В.Набокова «Жизнь»:
«Шла мимо жизнь, но ни лохмотий,
ни ран ее, ни пыльных ног
не видел я… Как бы в дремоте,
как бы сквозь душу звездной ночи, -
одно я только видеть мог:
ее ликующие очи
и губы, шепчущие: Бог!»
Эти стихотворения представляют два полярных взгляда на жизнь. В первом — полное ее отвержение из буддийской боязни следующего воплощения, которое обречет на новые муки. Во втором — принятие жизни как Божьего дара. Но принимается лишь светлая часть ее — трагизм отвергает лирический герой Набокова. Такое «розовое мировосприятие» было присуще раннему Набокову-Сирину, поэту.
В лирике Поплавского и Набокова мы, может быть, не найдем схожего взгляда на мир. Тем более интересным представляется сопоставить поэтические вариации христианских образов и мотивов обоими.
Несомненно, столь разное мироощущение обоих поэтов определила тяжкая судьба изгнанников. Для Поплавского следствием становится ярко выраженный трагический взгляд на мир:
«Как мы измучены и хорошо бывает,
Забыв дела, бессмысленно читать...
Покинув жизнь, я возвратился в счастье
Играть и спать, судьбы не замечать» [5].
(«Шары стучали на зеленом поле...» — 1932 г.)
Лирический герой Набокова, наоборот, нашел иной путь. Трагическое прошлое он «выслал» за пределы сегодняшнего сознания", изгнал из памяти:
«это больно, и это не нужно...» [6]
(«Романс» — 1920 г.)
В стихотворении «Детство» (1918 г.) Набоков укажет еще иные истоки односторонне светлого взгляда на мир своего лирического героя:
«и после, может быть, потомок любопытный,
стихи безбурные внимательно прочтя,
вздохнет, подумает: он сердцем был дитя». [7]
Набоков отрицал взгляд на мир сквозь призму придуманных кем-то до него идей и неоднократно прокламировал свою независимость от всевозможных течений, школ и группировок. [8] Такой творческий «аристократизм» уберег его от приятия модных в то время религиозно-философских трактовок, когда каждый на свой лад перекраивал Библию. Собственное — «наивное» — христианство, конечно, не избавило Набокова от ошибок. И все же оно окрасило его раннюю лирику в неповторимые светлые тона, наполнило ее любовной благодарностью творения к Творцу.
Теософские пристрастия Поплавского, напротив, сделали в его поэзии ведущим мотив «небытия в жизни», поселили в сознании его лирического героя мысль о неизбежности воздаяния, так называемой «кармы» — и как следствие — тяготение к смерти.
Счастье для героя Поплавского — в «очищении от всякой надежды» [9]. В лирике Набокова устойчивое звучание приобрело именно чаяние о будущем соединении с Родиной, да и тема загробной жизни всегда сливается у него с надеждой на Божью милость.
Ведущим почти во всех сборниках Поплавского оказывается мотив «небытия в жизни». Мы встречаемся с ним вплоть до последнего года жизни поэта (1935 г.), хотя 1932 г. и представлял собой попытку примирения с христианством (образ же самого Христа всегда был дорог поэту). Мотив неприятия жизни воплощен многосторонне. Возникший в стихотворении «В венке из воска» (1924 г.) образ — «овца души» [10], которая тяготится миром" — «расшифровывается» более поздней лирикой.
«Оставляю этот мир жестоким,
Ярким, жадным, грубым, остальным.» [11]
(II Neige sur la ville — 1931 г.) Нежелание жить — это не прихоть героя. В основе этого — указание «свыше», «с небес». Для лирического героя Поплавского это — религиозная истина:
«Небо шепчет: забудь о погоне,
Ляг у насыпи низкой в кусты...
Отдаляйся. Молчи о грядущем...» [12]
Жизнь «на четверть жизни» — как предрекает вера героя — обещает в дальнейшем обретение «священного покоя» [13].
«Счастлив тот, кто к жизни не вернется», —
прокламируется буддийский постулат в стихотворении 1931 г. «Над пустой рекой за поворотом...» [14]. То же буддийское озвучание приобретает и тема смерти. Лирический герой не желает продолжения мук памяти за гробом:
«Темнота постели и могилы,
Холод — утешение царей» [15]
(«Позднею порою грохот утихает...» — 1931 г.).
Иным, радостным настроением проникнуты размышления о жизни и смерти в ранней лирике Набокова. В стихотворении «Пир»(1921 г.), написанном на сюжет евангельской притчи, поэт дает ей свою трактовку. По его мнению, пир и званные на него — это не прообраз Спасения и Спасшихся. Пиром является земное существование человека, мир — Божье творение. А лирический герой — тот гость в Божьем чертоге, который сумел оценить гостеприимство Хозяина:
«Порою хмурится сосед мой неразумный,
а я — я радуюсь всему». [16]
Акцентирование трагических сторон в искусстве отвергает ранний Набоков. Именно отсюда его неприятие миропонимания Достоевского, которое кажется поэту нарушением Божьего Завета (статья «Достоевский» — 1919 г., «На годовщину смерти Достоевского» — 1921 г.). Христианской формуле «грех уныния» Набоков придает глобальное значение, исключая из своей лирики вместе с темой уныния и тему сострадания мучениям ближнего. Вера набоковского лирического героя состоит в том, что предназначение человека — не останавливаться на темных сторонах жизни, не замечать вообще ущербности мира здешнего, — а «искать Творца в творенье» [17]. В стихотворении «Жемчуг» (1923 г.) лирический герой — ныряльщик за жемчугом; он из-под толщи вод внемлет «шелковому звуку/ уносящейся… ладьи» Пославшего его. По Набокову, Сам Господь оставил человеку Завет не замечать трагических диссонансов земного существования. Отвергающую оценку трагическому слышим в стихотворении «Достоевский» (1919 г.):
«подумал Бог :ужель возможно,
что все дарованное Мной
так страшно было бы и сложно?» [18]
Герой Набокова так формулирует свою веру:
«Люблю зверей, деревья, Бога,
и в полдень луч, и в полночь тьму». [19]
Создание Божие — мир — в его первых поэтических сборниках «Горний путь» (1923 г.) и «Гроздь» (1923 г.) наделен отблесками райской красоты. Облака видятся поэту «райским сахаром на блюдце блестящем» [20] («Знаешь веру мою?» — 1921 г.); космос — Божье творение — приоткрывает перед человеком райскую гармонию: «Ночь, ты развертываешь рай / над темным миром...» [21] («Ночь» — 1921 г.). Весь земной мир предстает как храм, где «солнце пламенное — Бог; / месяц ласковый — Сын Божий; / звезды малые во мгле — Божьи детки на земле» [22] («Храм» — 1921 г.).В таком контексте христианские образы окрашиваются в пантеистические тона. Но, к чести поэта, следует отметить, что творение все же никогда не заслоняет для него Самого Творца.
Образ прекрасного Мира-Храма очень устойчив в ранней лирике Набокова. Молится не только человек. В торжественной службе участвуют и все неразумные создания — животные, цветы… «Молится неистово кузнечик» в стихотворении «Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей...» [23] (1921 г.); «молятся луга», облака над миром «роняют слезы Рая» [24] («Облака» — 1921 г.); святые таинства творят «бледные крестики тихой сирени»[25] (" На сельском кладбище"), отпевая на кладбищах умерших.
В приятии мира лирический герой-поэт подчеркивает любовь к явленной красоте плоти. В стихотворении «Ты все глядишь из тучи темно-сизой...» (1923 г.) он представляет себе Саму Матерь Божию. Эстетическая сторона образа ближе к западному средневековому мистическому миросозерцанию [26], где поклонение Богородице было наделено чувственно-телесными оттенками: такой «огранкой» образа Набоков подчеркивает любовь к земному началу жизни (в дополнение к духовному мировосприятию):
«и все ищу в изгибах смутной ризы
изгиб живой колена иль плеча...» [27]
Не только творение поет гимн Создателю, но и Он благословляет земную жизнь у Набокова. Неслучайно в стихотворении «Мы столпились в туманной церковенке...» настоящая церковная служба вдруг претерпевает по воле автора преображение. «Весна милосердная» вошла «тенью лазоревой» — и уже на иконе сливаются воедино Лик Богоматери и лик весны:
«и, расставя ладони лучистые,
окруженная сумраком радостным,
на иконе Весна улыбается». [28]
При всей прокламируемой чуждости идеям предшественников, мы вдруг встречаем в образе «Весны-Богоматери» у Набокова софиологическую деформацию в духе идей Вл.Соловьева, С.Булгакова [29].
Односторонне светлое, так называемое «розовое» восприятие земного бытия приводит Набокова-лирика к полному игнорированию темы воздаяния за грехи. У его героя не возникает и тени сомнения, что ему место в Раю. О существовании ада он просто не вспоминает. Рай же ассоциируется у него с моментами высшего ощущения счастья на земле. Рай небесный для лирического героя — повторение земного цветения жизни. Он видит в нем отражение чистоты мира. В стихотворении «Крым» (1920 г.)лирический герой надеется в Раю увидеть прелесть Бахчисарая:
«и буду я в Раю Небесном,
он чем-то издавна известным
повеет, верно, на меня...» [30]
В других стихотворениях героев ждет в Небесном Раю привычная обстановка: погибшие матросы оказываются в родном портовом городе («Воскрешение мертвых» -1925 г.); сам герой-поэт и в небесной обители хочет видеть «на столе открытую тетрадь» [31] («В Раю» — 1920 г.). И все же в ранней лирике Набокова более сильны жизнеутверждающие мотивы и боязнь загробной жизни, даже райской:
«Вдохновенье я вспомню, и ангелам бледным
я скажу: отпустите меня!» [32]
(«Эту жизнь я люблю исступленной любовью...» — 1919 г.)
Иную деформацию претерпевает тема жизни и смерти у Поплавского. Будучи пылким последователем теософии, он не видел противоречия в том, чтобы одновременно избрать путь святого, мученика, христианского аскета. Эта тема часто звучит в его дневниках. Не смирением освящен этот путь. Автор дневников будто «вымеряет», сколько ему «Бог уже стоил», чего он «уже лишился из-за Бога» [33]. Его этическая система лежит в русле гностических выводов, а также идей немецких философов-идеалистов — Шеллинга, Шопенгауэра и особенно Ницше.
Неразличение добра и зла логически обосновывает Поплавский:
«И зло и добро, отдельно выпущенные на свободу, погубили бы мир» [34]. Увлекшись в 1932 г. учением Ницше, поэт отвергает дорогой ему ранее образ «страдающего Бога» — «значит, и на небе страдание» [35]. Такие мысли приводят Бориса Поплавского к еще более страшной бездне: «Я понял свою люциферическую природу» [36], — он воспринимает ее как данную свыше, самим Господом. А отступление от нее теперь расценивает как выход из-под Божьей Воли.
В поэзии теософские пристрастия Поплавского изливаются в образ «жизни-сна». Этот сон всеобъемлющ, так как все творение вообще якобы есть лишь сон Божества [37]: «жизнь, что Бога кроткая мечта» [38] («Пейзаж ада» — 1926 г.); «все только вьюга золотой свободы / Лучам приснившаяся боль» [39] («Как холодно. Молчит душа пустая...» — 1932 г.).
Тему земного бытия сопровождает устойчивый мотив необходимости уйти от жизни при жизни, еще более заветная мечта героя — «погибнуть» вовсе: «Танцуя, мы о гибели мечтали...» [40] («Вращалась ночь вокруг трубы оркестра...», б.г.). Стремление «перестать быть» [41] («Снег идет над голой эспланадой...» — 1931 г.) глобально и распространяется даже на мысли о загробной жизни:
«Ведь исчезает человек бесследней,
Чем лицедей с божественным лицом». [42]
(«В венке из воска» — 1924 г.)
Думается, из этих истоков — преобладание апокалипсических образов, которые толкуются не как предостережение ущербному миру (с чем мы встречались в лирике предшественников и кумиров Поплавского — В.Брюсова и А.Блока, особенно в «урбанистических» циклах). У Поплавского звучит восторг Конца. Им наполнено преобладающее большинство стихотворений первого сборника «Флаги» (1936 г.), а циклы — «Снежный час» (издан после смерти поэта, в 1936 г.) и «В венке из воска» (1936 г.) — уже в своих названиях символически заключают тему Конца. Лирический герой так передает чувства своего поколения:
«В тот вечер, в тот вечер описанный в книгах
Нам было не страшно галдеть на ветру...» [43]
(«Весна в аду» — б.г.)
Та же тема «пира во время чумы» продолжена в стихотворении «Последний парад» (1927 г.) и многих других.
В бытии герой видит осуществление лишь одной меры справедливости — «добро во зле» [44] («Артуру Рэмбо» — 1926-1927 гг.). Тот же мотив — в стихотворениях «Черная мадонна» (1927 г.), «Детство Гамлета» (1929 г.). В последнем чудовищно деформируется Образ Божий. У поэта в Нем кощунственно сливаются (как в Андрогине) Господь и люцифер:
«Светлый дракон их о Боге учил на горе...» [45]
Именно таково божество в «Тайной доктрине» Е.П.Блаватской.
Из мотива «добра во зле» рождается притягательность для лирического героя всех персонажей мирового искусства, которые нарушили Божью заповедь и возлюбили человека более Господа ( Лаура -«навсегда прелестна и ужасна»; Прекрасная Елена — «королева ужасов»- «Показалась нам спокойно спящей / Пеною на золотых волнах...» [46] (DIABOLIQUE — 1927?). Данные оценки образов Дантова «Ада» соответствуют идеям «нравственного эстетизма», столь модным в литературе «серебряного века».
Поплавскому, как и многим поэтам-предшественникам, присуще восприятие люцифера как спасителя, давшего человеку знание, искусства, любовь. (Мнение, безусловно, ошибочное, о чем подробно говорит Андрей Кураев в книге «Сатанизм для интеллигенции».) Но именно это убеждение в наибольшей мере определило мироощущение Поплавского. (Неслучайно свой роман он назвал «Аполлон Безобразов» — явно из «люциферических» истоков возникает это имя.) Отсюда — зловещая трансформация евангельских образов. Образ Михаила Архангела, когда-то изгнавшего сатану из Божьих Пределов, наделен холодными, нечеловеческими чертами равнодушного убийцы:
«И не раздавит розовым авто
Шофер-архангел гада равнодушно». [47]
(«Сентиментальная демонология» — 1926 г.).
Даже образ Христа искажен. Христос предстает не в силе и славе, не в могуществе прощать. Он сам бесправен перед волей судьбы. Христианство Поплавского насквозь «кармично», поражено теософской болезнью. Лирический герой стихотворения «На желтом небе аккуратной тушью...» (б.г.) так обращается ко Христу:
«Не верю я себе, Тебе, но знаю
Но вижу, как бесправны я и Ты...» [48]
Вообще тема безжалостной «кармы» звучит во множестве стихотворений поэта:«Поля без возврата. Большая дорога...» (1931-1934 гг.), «Вечер сияет. Прошли дожди...» (1931 г.), «На мраморе, среди зеленых вод...» (б.г.), «Лицо судьбы доподлинно светло...» (б.г.), др.
Отношение ко Христу самого поэта, выразившееся в дневниках, не полностью вошло в его лирику. Здесь отсутствует мотив отречения от «страдающего Бога». А вот упрек Спасителю за допущение воздаяния, за существование ада очень силен в лирике последних лет:
«Как Ты смел», былинка говорит,
«Как Ты мог», волна шумит из мрака
«Нас вдали от сада Гесперид
Вызвать быть для гибели и мрака...» [49]
По собственному признанию Поплавского в дневниках 1934 г., в этот период он впервые по-настоящему приблизился к истинной христианской вере, к осознанию страха Божия. Именно из него вырастают, как ни странно, богоборческие мотивы в поздней лирике. Ими наполнены стихотворения: «В кафе стучат шары. Над мокрой мостовой...» (1932 г.), «Все спокойно раннею весною...», «Темен воздух, в небе розы реют...», «Мать без края: быть или не быть...» (1935 г.), «Рождество расцветает. Река наводняет предместья...»(1930-1931гг.), др. Страх без смирения и без надежды на силу Божией милости неминуемо порождает бунт слабой человеческой природы, которая своими силами не в состоянии спастись. Подтверждаются слова преподобного Исаака Сирина: «Не называй Бога справедливым, ибо если Бог справедлив, то я погиб. Христианство — это путь любви, которая выше закона...» Бог может прощать там, где закон должен казнить.
По-иному предстают эти мотивы в ранней поэзии Набокова. Ангелы постоянно таинственно соседствуют с человеком в готовности прийти ему на помощь, если надо — грозными знаками («Господства» — 1918 г.), или ласковой поддержкой («Мерцательные тикают пружинки...» — 1920 г., «Волчонок» — 1922 г.).
Серафим, охраняющий Гроздь-Мир, подаренную Богом человеку, скрывается в саду — «лилейно-белым» [50], павлиньим оперением. Ранее, в стихотворении «На смерть Блока» встречался образ «Серафимы как павлины». Думается, не случаен и псевдоним юного Набокова — Сирин. В поэме «Слава» автор намеренно останавливает внимание читателя на своем вымышленном «птичьем» облике:
«я божком себя вижу,
волшебником с птичьей головой, в изумрудных перчатках, в чулках
из лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите
и остановитесь на этих строках». [51]
Несомненно, в образе Сирина автор пытался в фольклорных наивных традициях переосмыслить фигуру ангельского чина. Это не было самовозвеличиванием. Это было прокламированием своей поэтической концепции — воспеть божественную красоту земного, по-своему участвовать в возделывании сада. «Сирин» — одновременно приобретает значение виноградаря в Божьих угодьях. Поэзия как ответный дар благодарности Господу озвучена во многих стихотворениях Набокова:
«Катится небо, дыша и блистая...» (1919 г.), «Каштаны» (1920), «Туман ночного сна, налет истомы пыльной...», др. Есть и другая деталь (в традициях народного Православия) в облике поэта у Набокова: поэт-«юродивый», стоящий у паперти храма мира.
В более поздней лирике «детская вера», розовое мировосприятие приведут поэта к полному разочарованию в ущербном мире, с которым ему все же придется столкнуться лицом к лицу. Не осуществится так долго жданная встреча поэта с Россией, произойдет следующая за событиями 1917 г. катастрофа — воцарение фашизма и Вторая мировая война… И «розовые очки» расколются. Поэт придет к полному атеизму.
Печальны духовные итоги обоих поэтов: «люциферическая пора» венчает жизненный путь не смирившегося перед Создателем Бориса Поплавского, отвергнувшего Божью благодать. Атеизм подстерегал Набокова, отвернувшегося от трагических знаков ущербного мира.