Реферат: Научные революции. Почему они происходят

История, если ее рассматри­ватьне просто как хранилище анекдотов и фактов, рас­положенных в хронологическомпорядке, могла бы стать основой для решительной перестройки тех представлений онауке, которые сложились у нас к настоящему времени. Представления эти возникли(даже у самих ученых) глав­ным образом на основе изучения готовых научныхдостиже­ний, содержащихся в классических трудах или позднее в учебниках, покоторым каждое новое поколение научных работников обучается практике своегодела. Но целью по­добных книг по самому их назначению является убедитель­ное идоступное изложение материала. Понятие науки, выведенное из них, вероятно,соответствует действительной практике научного исследования не более чемсведения, почерпнутые из рекламных проспектов для туриста или из языковыхучебников, соответствуют реальному образу на­циональной культуры. Подобныепредставления о науке уво­дят в сторону от ее магистральных путей. Его цельсостоит в том, чтобы обрисовать хотя бы схематически совершенно иную концепциюнауки, которая вырисовывается из исто­рического подхода к исследованию самойнаучной дея­тельности.

Однако даже из изучения историиновая концепция не возникнет, если продолжать поиск и анализ историческихданных главным образом для того, чтобы ответить на воп­росы, поставленные врамках антиисторического стерео­типа, сформировавшегося на основе классическихтру­дов и учебников. Например, из этих трудов часто напра­шивается вывод, что,содержание науки представлено только описываемыми на их страницах наблюдениями,законами и теориями. Как правило, вышеупомянутые книги понимаются такимобразом, как будто науч­ные методы просто совпадают с методикой подбора данныхдля учебника и с логическими операциями, используемыми для связывания этихданных с теоретиче­скими обобщениями учебника. В результате возникает такаяконцепция науки, в которой содержится значитель­ная доля домыслов и предвзятыхпредставлений относительно ее природы и развития.

Если науку рассматривать каксовокупность фактов, теорий и методов, собранных в находящихся в обращенииучебниках, то в таком случае ученые это люди, которые более или менее успешновносят свою лепту в создание этой совокупности. Развитие науки при такомподходе — это постепенный процесс, в котором факты, теории и мето­ды слагаютсяво все возрастающий запас достижений, пред­ставляющий собой научную методологиюи знание. Исто­рия науки становится при этом такой дисциплиной, кото­раяфиксирует как этот последовательный прирост, так и трудности, которыепрепятствовали накоплению знания. Отсюда следует, что историк, интересующийсяразвитием науки, ставит перед собой две главные задачи. С одной стороны, ондолжен определить, кто и когда открыл или изобрел каждый научный факт, закон итеорию. С другой стороны, он должен описать и объяснить наличие массы ошибок,мифов и предрассудков, которые препят­ствовали скорейшему накоплению составныхчастей совре­менного научного знания. Многие исследования так и осуществлялись,а некоторые и до сих пор преследуют эти цели.

Однако в последние годы некоторымисторикам науки становится все более и более трудным выполнять те функ­ции,которые им предписывает концепция развития через накопление. Взяв на себя рольрегистраторов процесса накопления научного знания, они обнаруживают, что чемдальше продвигается исследование, тем труднее, а отнюдь не легче бываетответить на некоторые вопросы, например о том, когда был открыт кислород иликто первый обна­ружил сохранение энергии. Постепенно у некоторых из нихусиливается подозрение, что такие вопросы просто неверно сформулированы иразвитие науки — это, воз­можно, вовсе не простое накопление отдельных открытийи изобретений. В то же время этим историкам все труднее становится  отличать научное содержание  прошлыхнаблюдений и убеждений оттого, что их предшественники с готовностью называлиошибкой и предрассудком. Чем более глубоко они изучают, скажем, аристотелевскуюдинамику или химию и термодинамику эпохи флогистон­ной теории, тем болееотчетливо чувствуют, что эти не­когда общепринятые концепции природы не были вцелом ни менее научными, ни более субъективистскими, чем сложившиеся внастоящее время. Если эти устаревшие концепции следует назвать мифами, тооказывается, что источником последних могут быть те же самые методы, а причиныих существования оказываются такими же, как и те, с помощью которых в наши днидостигается научное знание. Если, с другой стороны, их следует называтьнаучными, тогда оказывается, что наука включала в себя элементы концепций,совершенно несовместимых с теми, которые она содержит в настоящее время. Еслиэти аль­тернативы неизбежны, то историк должен выбрать по­следнюю из них.Устаревшие теории нельзя в принципе считать ненаучными только на том основании,что они были отброшены. Но в таком случае едва ли можно рассматри­вать научноеразвитие как простой прирост знания. То же историческое исследование, котороевскрывает трудности в определении авторства открытий и изобретений, одно­временнодает почву глубоким сомнениям относительно того процесса накопления знаний,посредством которого, как думали раньше, синтезируются все индивидуальныевклады в науку.

Результатом всех этихсомнений и трудностей является начинающаяся сейчас революция в историографиинауки. Постепенно, и часто до конца не осознавая этого, историки науки началиставить вопросы иного плана и прослежи­вать другие направления в развитиинауки, причем эти направления часто отклоняются от кумулятивной моделиразвития. Они не столько стремятся отыскать в прежней науке непреходящиеэлементы, которые сохранились до современности, сколько пытаются вскрытьисторическую целостность этой науки в тот период, когда она сущест­вовала. Ихинтересует, например, не вопрос об отношении воззрений Галилея к современнымнаучным положениям, а скорее отношение между его идеями и идеями его науч­ногосообщества, то есть его учителями, современниками и его непосредственнымипреемниками в истории науки.

Более того, они настаивают наизучении мнений этого и других подобных сообществ с точки зрения (обычно весьмаотличающейся от точки зрения современной науки), при­знающей за этимивоззрениями максимальную внутрен­нюю согласованность и максимальную возможностьсоот­ветствия природе. Наука в свете работ, порождаемых этой новой точкойзрения (их лучшим примером могут послу­жить сочинения Александра Койре),предстает как нечто совершенно иное, нежели та схема, которая рассматрива­ласьучеными с позиций старой историографической тра­диции. Во всяком случае, этиисторические исследования наводят на мысль о возможности нового образа науки.

Нормальная наука, например,часто подав­ляет фундаментальные новшества, потому что они неиз­бежно разрушаютее основные установки. Тем не менее, до тех пор, пока эти установки сохраняют всебе элемент произвольности, сама природа нормального исследования даетгарантию, что эти новшества не будут подавляться слишком долго.

Наиболее очевидные примерынаучных революций представляют собой те знаменитые эпизоды в развитии науки, закоторыми уже давно закрепилось название революций.

Каждое новое открытиенеобходимо обуславливало отказ научного сообщества от той или иной освящённойвеками научной теории в пользу другой теории, несовместимой с прежней.

Кроме того, создание новыхтеорий не является един­ственной категорией событий в науке, вдохновляющихспециалистов на революционные преобразования в об­ластях, в которых эти теориивозникают. Предписания, управляющие нормальной наукой, определяют не только тевиды сущностей, которые включает в себя Вселенная, но, неявным образом, и то,чего в ней нет. Отсюда следует (хотя эта точка зрения требует более широкогообсужде­ния), что открытия, подобные открытию кислорода или рентгеновскихлучей, не просто добавляют еще какое-то количество знания в мир ученых. Вконечном счете, это действительно происходит, но не раньше, чем сообществоученых-профессионалов сделает переоценку значения традиционныхэкспериментальных процедур, изменит свое понятие о сущностях, с которым онодавно сроднилось, и в процессе этой перестройки внесет видоизменения и втеоретическую схему, сквозь которую оно воспринимает мир. Научный факт и теорияв действительности не раз делятся друг от друга непроницаемой стеной, хотя по­добноеразделение и можно встретить в традиционной практике нормальной науки. Вотпочему непредвиденные открытия не представляют собой просто введения новыхфактов. По этой же причине фундаментально новые факты или теории качественнопреобразуют мир ученого в той же мере, в какой количественно обогащают его.

Что такое научные революции, икакова их функция в развитии науки? Часть ответов на эти вопросы была предвосхищена выше. В частности,предшествующее об­суждение показало, что научные революции рассматри­ваютсяздесь как такие некумулятивные эпизоды развития науки, во время которых стараяпарадигма замещается целиком или частично новой парадигмой, несовместимой состарой. Однако этим сказано не все, и существенный момент того, что еще следуетсказать, содержится в сле­дующем вопросе. Почему изменение парадигмы должнобыть названо революцией? Если учитывать широкое, существенное различие междуполитическим и научным развитием, какой параллелизм может оправдать метафору,которая находит революцию и в том и в другом?

Один аспект аналогии долженбыть уже очевиден. Политические революции начинаются с роста сознания (частоограничиваемого некоторой частью политического сообщества), что существующиеинституты перестали адекватно реагировать на проблемы, поставленные средой,которую они же отчасти создали. Научные революции во многом точно так женачинаются с возрастания сознания, опять-таки часто ограниченного узкимподразделением научного сообщества, что существующая парадигма пересталаадекватно функционировать при исследовании того аспекта природы, к которомусама эта парадигма раньше проложила путь. И в политическом и в научном развитииосознание нарушения функции, которое может привести к кризису, составляетпредпосылку революции. Кроме того, хотя это, видимо, уже будет злоупотреблениемметафорой, аналогия существует не только для крупных изменений парадигмы,подобных изменениям, осуществленным Ла­вуазье и Коперником, но также длянамного менее значительных изменений, связанных с усвоением нового видаявления, будь то кислород или рентгеновские лучи. Научные революции, должнырассматриваться как действительно революцион­ные преобразования только поотношению к той отрасли, чью парадигму они затрагивают. Для людей непосвящен­ныхони могут, подобно революциям на Балканах в начале XX века, казаться обычнымиатрибутами процесса разви­тия. Например, астрономы могли принять рентгеновскиелучи как простое приращение знаний, поскольку их  парадигмы не затрагивались существованиемнового излу­чения. Но для ученых типа Кельвина, Крукса и Рентгена, чьиисследования имели дело с теорией излучения или с катодными трубками, открытиерентгеновских лучей неизбежно нарушало одну парадигму и порождало другую. Вотпочему эти лучи могли быть открыты впервые только благодаря тому, чтонормальное исследование каким-то образом зашло в тупик.

Этот генетический аспект аналогиимежду политичес­ким и научным развитием не подлежит никакому сомне­нию. Однакоаналогия имеет второй, более глубокий ас­пект, от которого зависит значениепервого. Политические революции направлены на изменение политических институтовспособами, которые эти институты сами по себе запрещают. Поэтому успех революцийвынуждает частич­но отказаться от ряда институтов в пользу других, а впромежутке общество вообще управляется институтами не полностью. Первоначальноименно кризис ослабляет роль политических институтов, так же, как мы ужевидели, он ослабляет роль парадигмы. Возрастает число лично­стей, которые вовсе большей степени отстраняются от политической жизни, или же если неотстраняются, то в ее рамках поведение их становится более и более странным.Затем, когда кризис усиливается, многие из этих лично­стей объединяются междусобой для создания некоторого конкретного плана преобразования общества в новуюинституциональную структуру. В этом пункте общество разделяется на враждующиелагери или партии; одна пар­тия пытается отстоять старые социальные институты,другие пытаются установить некоторые новые. Когда такая поляризация произошла, политическийвыход из создавшегося положения оказывается невозможным. Посколькуразличные лагери расходятся по вопросу о форме, в кото­рой политическоеизменение будет успешно осуществ­ляться и развиваться, и поскольку они непризнают ни­какой надынституциональной структуры для примирения разногласий,приведших к революции, то вступающие в революционный конфликт партии должны, вконце концов, обратиться к средствам массового убеждения,  часто включая и силу. Хотя революции игралижизненно важ­ную роль в преобразовании политических институтов, эта рользависит частично от вне политических и вне институциональных событий.

Историческое изучениепарадигмального изменения раскрывает в эволюции наук характери­стики, весьмасходные с отмеченными. Подобно выбору между конкурирующими политическимиинститутами, вы­бор между конкурирующими парадигмами оказывается выбором междунесовместимыми моделями жизни сообще­ства. Вследствие того, что выбор носиттакой характер, он не детерминирован и не может быть детерминирован простооценочными характеристиками процедур нормаль­ной науки. Последние зависятчастично от отдельно взя­той парадигмы, а эта парадигма и является как разобъек­том разногласий. Когда парадигмы, как это и должно быть, попадают в руслоспоров о выборе парадигмы, вопрос об их значении по необходимости попадает взамкнутый круг: каждая группа использует свою собственную пара­дигму дляаргументации в защиту этой же парадигмы.

Этот логический круг сам по себе,конечно, еще не де­лает аргументы ошибочными или даже неэффективными. Тотисследователь, который использует в качестве исход­ной посылки парадигму, когдавыдвигает аргументы в ее защиту, может, тем не менее, ясно показать, как будетвыглядеть практика научного исследования для тех, кто усвоит новую точку зренияна природу. Такая демонстра­ция может быть необычайно убедительной, а зачастуюи просто неотразимой. Однако природа циклического аргу­мента, как быпривлекателен он ни был, такова, что он обращается не к логике, а к убеждению.Ни с помощью логики, ни с помощью теории вероятности невозможно переубедитьтех, кто отказывается войти в круг. Логичес­кие посылки и ценности, общие длядвух лагерей при спо­рах о парадигмах, недостаточно широки для этого. Как вполитических революциях, так и в выборе парадигмы нет инстанции более высокой,чем согласие соответствую­щего сообщества. Чтобы раскрыть, как происходятнаучные революции, мы, поэтому будем рассматривать не только влияние природы илогики, но также эффективность тех­ники убеждения в соответствующей группе,которую образует сообщество ученых.

Чтобы выяснить, почему вопросывыбора парадигмы никогда не могут быть четко решены исключительно логи­кой иэкспериментом, мы должны кратко рассмотреть природу тех различий, которыеотделяют защитников традиционной парадигмы от их революционных приемников.  Пусть мы признаем, что отказ от парадигмыбывает историческим фактом; но говорит ли это о чем-нибудь еще, кроме как олегковерии человека и незрелости его знаний? Есть ли внутренние мотивы, в силукоторых, восприятие нового вида явления или новой научной теории должнотребовать отрицания старой пара­дигмы?

Сначала отметим, что если такиеоснования есть, то они проистекают не из логической структуры научного знания.В принципе новое явление может быть обнаружено без разрушения какого-либоэлемента прошлой научной прак­тики. Хотя открытие жизни на Луне в настоящеевремя было бы разрушительным для существующих парадигм (поскольку они сообщаютнам сведения о Луне, которые кажутся несовместимыми с существованием жизни наэтой планете), открытие жизни в некоторых менее изученных частях галактики небыло бы таким разрушительным. По тем же самым признакам новая теория не должнапротиворечить ни одной из предшествующих ей, Она может касаться исключительнотех явлений, которые ранее не были известны; так квантовая механика (но лишь взна­чительной мере, а не исключительно) имеет дело с субатом­ными феноменами,неизвестными до XX века. Или новая теория может быть просто теорией болеевысокого уровня, чем теории, известные ранее,— теорией, которая связы­ваетвоедино группу теорий более низкого уровня, так что ее формирование протекаетбез существенного изменения любой из них. В настоящее время теория сохраненияэнер­гии обеспечивает именно такие связи между динамикой, химией,электричеством, оптикой, теорией теплоты и т. д. Можно представить себе еще идругие возможные связи между старыми и новыми теориями, не ведущие к несов­местимоститех и других. Каждая из них в отдельности и все вместе могут служить примеромисторического про­цесса, ведущего к развитию науки. Если бы все связи междутеориями были таковы, то развитие науки было бы подлинно кумулятивным. Новыевиды явлений могли бы просто раскрывать упорядоченность в некотором аспектеприроды, где до этого она никем не была замечена. В эво­люции науки новоезнание приходило бы на смену неве­жеству.

 Конечно, наука (или некоторое другоепредприятие, возможно, менее эффективное) при каких-то условиях может развиватьсятаким полностью кумулятивным обра­зом. Многие люди придерживались убеждения,что дело обстоит именно так, а большинство все еще, вероятно, допускает, чтопростое накопление знания, по крайней мере, является идеалом, который,несомненно, осущест­вился бы в историческом развитии, если бы только оно такчасто не искажалось человеческой субъективностью. Есть важные основания веритьв это. 

Влияние работы Ньютона на традициинормальной научной практики XVII века служит ярким примером более тонких последствийсмены парадигмы. Еще до рождения Ньютона новая наука столетия достигла успеха,отбросив наконец аристотелевские и схоласти­ческие объяснения, которыесводились к сущностям ма­териальных тел. На рассуждение о камне, который упалпотому, что его «природа» движет его по направлению к центру Вселенной, сталисмотреть лишь как на тавтологичную игру слов. Такой критики раньше ненаблюдалось. С этого времени весь поток сенсорных восприятий, вклю­чаявосприятие цвета, вкуса и даже веса, объяснялся в тер­минах протяженности,формы, места и движения мель­чайших частиц, составляющих основу материи.Приписы­вание других качеств элементарным атомам не обошлось без некихтаинственных понятий и поэтому лежало вне границ науки. Мольер точно ухватилновое веяние, когда осмеял доктора, который объяснял наркотическое дейст­виеопиума, приписывая ему усыпляющую силу. В тече­ние второй половины XVII векамногие ученые предпочитали говорить, что сферическая форма частиц опиума даетим возможность успокаивать нервы, по которым они распространяются.

На предыдущей стадии развития наукиобъяснение на основе скрытых качеств было составной частью продуктивной научнойработы. Тем не менее, новые требования к механико-корпускулярному объяснению вXVII веке оказались очень плодотворными для ряда наук, избавив их от проблем,которые не поддавались общезначимому решению, и предложив взамен другие.Например, в ди­намике три закона движения Ньютона в меньшей степени являлисьпродуктом новых экспериментов, чем попыткой заново интерпретировать хорошоизвестные наблюдения на основе движения и взаимодействия нейтральных первичныхкорпускул. Рассмотрим только одну конкретную ил­люстрацию. Так как нейтральныекорпускулы могли дейст­вовать друг на друга только посредством контакта, меха­нико-корпускулярнаяточка зрения на природу направляла стремление ученых к совершенно новомупредмету ис­следования — к изменению скорости и направления дви­жения частицпри столкновении. Декарт поставил проб­лему и дал ее первое предположительноерешение. Гюй­генс, Рен и Уоллис расширили ее еще больше, частью посредствомэкспериментирования, сталкивая качающи­еся грузы, но большей частью посредствомиспользования ранее хорошо известных характеристик движения при решении новойпроблемы. А Ньютон обобщил их резуль­таты в законах движения. Равенстводействиям и про­тиводействиям в третьем законе является результатом из­мененияколичества движения, наблюдающегося при столк­новении двух тел. То же самоеизменение движения пред­полагает определение динамической силы, скрыто входя­щеево второй закон. В этом случае, как и во многих дру­гих, в XVII векекорпускулярная парадигма породила и новую проблему и в значительной меререшение ее.

Однако, хотя работа Ньютона былабольшей частью направлена на решение проблем и воплощала стандарты, которыевытекали из механико-корпускулярной точки зре­ния на мир, воздействиепарадигмы, возникшей из его работы, сказалось в дальнейшем в частичнодеструктив­ном изменении проблем и стандартов, принятых в науке того времени.

Такие характерные изменения впредставлениях научного сообщества о его основных проблемах и стандартах меньшезначили бы для идей данной работы, если бы можно было предположить, что онивсегда возникают при переходе от более низкого методологического типа к болеевысокому. В этом случае их последствия также казались бы кумулятивными. Неудивительно, что не­которые историки утверждали, что история науки отме­ченанепрерывным возрастанием зрелости и совершенст­вованием человеческого  понятия о природе науки. Однако случаи кумулятивногоразвития научных проблем и стандартов встречаются даже реже, нежели примерыкумулятивного развития теорий. Попытки объяснить тя­готение, хотя они и былиполностью прекращены большин­ством ученых XVIII века, не были направлены нарешение внутренне неправомерных проблем. Возражения в от­ношении таинственныхвнутренних сил не были ни собст­венно антинаучными, ни метафизическими внекотором унижительном смысле слова. Нет никаких внешних критериев, на которыемогли бы опереться такие возражения. То, что произошло, не было ниотбрасыванием, ни развитием стандартов, а просто изменением, продикто­ваннымпринятием новой парадигмы. Кроме того, это изменение в какой-то момент времениприостанавливалось, затем опять возобновлялось. В XX веке Эйнштейн добил­сяуспеха в объяснении гравитационного притяжения, и это объяснение вернуло наукук ряду канонов и проблем, которые в этом частном аспекте более похожи напроблемы и каноны предшественников Ньютона, нежели его после­дователей. Илидругой пример. Развитие квантовой меха­ники отвергло методологические запреты,которые зароди­лись в ходе революции в химии. В настоящее время химикистремятся, и с большим успехом, объяснить цвет, агрегат­ное состояние и другиесвойства веществ, используемых и создаваемых в их лабораториях. Возможно, что вна­стоящее время подобное преобразование происходит и в разработке теорииэлектромагнетизма. Пространство, в современной физике не является инертным иоднородным субстратом, использовавшимся и в теории Ньютона, и в теории Максвелла;некоторые из его новых свойств по­добны свойствам, некогда приписываемым эфиру;и со временем мы можем узнать, что представляет собой пере­мещениеэлектричества.

Перемещая акцент с познавательной нанормативную функцию парадигмы, предшествующие примеры расширя­ют наше пониманиеспособов, которыми парадигма опре­деляет форму научной жизни. Ранее мы главнымобразом рассматривали роль парадигмы в качестве средства выра­жения ираспространения научной теории. В этой роли ее функция состоит в том, чтобысообщать ученому, ка­кие сущности есть в природе, а какие отсутствуют, и ука­зывать,в каких формах они проявляются. Информация такого рода позволяет составитьплан, детали которого освещаются зрелым научным исследованием. А так какприрода слишком сложна и разнообразна, чтобы можно было исследовать ее вслепую,то план для длительного раз­вития науки так же существенен, как наблюдение и эк­сперимент.Через теории, которые они воплощают, пара­дигмы выступают важнейшим моментомнаучной деятель­ности. Они определяют научное исследование также и в другихаспектах — вот в чем теперь суть дела. В част­ности, только что приведенныенами примеры показы­вают, что парадигмы дают ученым не только план дея­тельности,  но также указывают и некоторые направ­ления,существенные для реализации плана. Осваивая парадигму, ученый овладевает сразутеорией, методами и стандартами, которые обычно самым теснейшим образомпереплетаются между собой. Поэтому, когда парадигма изменяется, обычнопроисходят значительные изменения в критериях, определяющих правильность, каквыбора проблем, так и предлагаемых решений.

Это наблюдение дает нам первоечеткое указание, почему выбор между конкурирующими парадиг­мами постояннопорождает вопросы, которые невозможно разрешить с помощью критериев нормальнойнауки. В той же степени (столь же значительной, сколько и непол­ной), в какойдве научные школы не согласны друг с дру­гом относительно того, что естьпроблема и каково ее ре­шение, они неизбежно будут стремиться переубедить другДруга, когда станут обсуждать относительные достоинст­ва соответствующихпарадигм. В аргументациях, кото­рые постоянно порождаются такими дискуссиями ико­торые содержат в некотором смысле логический круг, выясняется, что каждаяпарадигма более или менее удов­летворяет критериям, которые она определяетсама, но не удовлетворяет некоторым критериям, определяемыми ее про­тивниками.Есть и другие причины неполноты логического контакта, который постояннохарактеризует обсуждение парадигм. Например, так как ни одна парадигма никогда нерешает всех проблем, которые она определяет, и поскольку ни одна из двухпарадигм не оставляет нерешенными одни и те же проблемы, постольку обсуждениепарадигмы всегда включает вопрос: какие проблемы более важны для решения?Наподобие сходного вопроса относительно конкуриру­ющих стандартов, этот вопросо ценностях может получить ответ только на основе критерия, который лежитвсецело вне сферы нормальной науки, и именно это обращение к внешним критериямс большой очевидностью делает об­суждение парадигм революционным. Однако накарту ставится даже нечто более фундаментальное, чем стандар­ты и оценки.

Рассматривая   результаты прошлых исследований с позицийсовременной истори­ографии, историк науки может поддаться искушению и сказать,что, когда парадигмы меняются, вместе с ними меняется сам мир. Увлекаемые новойпарадигмой ученые получают новые средства исследования и изучают новые области.Но важнее всего то, что в период революций уче­ные видят новое и получают иныерезультаты даже в тех случаях, когда используют обычные инструменты в об­ластях,которые они исследовали до этого. Это выглядит так, как если быпрофессиональное сообщество было пере­несено в один момент на другую планету,где многие объ­екты им незнакомы, да и знакомые объекты видны в ином свете.Конечно, в действительности все не так: нет ника­кого переселения вгеографическом смысле; вне стен ла­боратории повседневная жизнь идет своимчередом. Тем не менее, изменение в парадигме вынуждает ученых видеть мир ихисследовательских проблем в ином свете. Посколь­ку они видят этот мир не иначе,как через призму своих воззрений и дел, постольку у нас может возникнуть же­ланиесказать, что после революции ученые имеют дело с иным миром.

Элементарные прототипы дляэтих преобразований мира ученых убедительно представляют известные демонстрациис переключением зрительного гештальта. То, что каза­лось ученому уткой дореволюции, после революции ока­зывалось кроликом. Тот, кто сперва виделнаружную стенку коробки, глядя на нее сверху, позднее видел ее внутреннююсторону, если смотрел снизу. Трансформации, подобные этим, хотя обычно и болеепостепенные и почти необратимые, всегда сопровождают научное образование.Взглянув на контурную карту, студент видит линии на бумаге, картограф — картинуместности. Посмотрев на фотографию, сделанную в пузырьковой камере, студентвидит перепутанные и ломаные линии, физик — снимок известных внутриядерныхпроцессов. Только после ряда та­ких трансформаций видения, студент становится«жителем» научного мира, видит то, что видит ученый, и реагирует на это так,как реагирует ученый. Однако мир, в который студент затем входит, непредставляет собой мира, застыв­шего раз и навсегда. Этому препятствует самаприрода окружающей среды, с одной стороны, и науки — с дру­гой. Скорее он детерминированодновременно и окружа­ющей средой, и соответствующей традицией нормальнойнауки, следовать которой студент научился в процессе образования. Поэтому вовремя революции, когда на­чинает изменяться нормальная научная традиция, уче­ныйдолжен научиться заново, воспринимать окружаю­щий мир — в некоторых хорошоизвестных ситуациях он должен научиться видеть  новый гештальт. Толь­копосле этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаяхнесовместимым с миром, в кото­ром он «жил» до сих пор. Это составляет вторуюпричи­ну, в силу которой школы, исповедующие различные па­радигмы, всегдадействуют как  бы  наперекор друг Другу.

Конечно, в своих наиболее обычных формахгештальт-эксперименты иллюстрируют только природу перцептив­ных преобразований.Они ничего не говорят нам о роли парадигм или роли ранее приобретенного опыта впроцессе восприятия. По этому вопросу есть обширная психоло­гическаялитература, большая часть которой берет начало с первых исследованийГанноверского института. Испы­туемый, которому надевают очки, снабженныелинзами, переворачивающими изображение, первоначально видит внешний мирперевернутым «вверх дном». Сначала его аппарат восприятия функционирует так,как он был при­способлен функционировать без очков, и в результате происходитполная дезориентация, острый кризис лич­ности. Но после того как субъектначинает привыкать рассматривать свой новый мир, вся его визуальная сферапреобразуется заново, обычно после промежуточного пе­риода, когда она пребываетпросто в состоянии беспорядка. С этого времени объекты снова видятся такими,какими они были до того, как были надеты очки. Ассимиляция поля зрения, бывшегоранее аномальным, воздействовала на поле зрения и изменила его.  Как в прямом, так и в пере­носном смыслеслова можно сказать, что человек, привык­ший к перевернутому изображению,испытывает револю­ционное преобразование видения.

Обзор богатой эксперименталь­нойлитературы, из которой взяты эти примеры, наводит на мысль, что предпосылкойсамого восприятия является некоторый стереотип, напоминающий парадигму. То, чточеловек видит, зависит и от того, на что он смотрит, и оттого, что его научилвидеть предварительный визуально-концептуальный опыт. При отсутствии такогонавыка может быть, говоря словами Уильяма Джемса, только «форменная мешанина».

 В последние годы те, кто интересовалсяисторией науки, считали эксперименты, вроде описанных нами выше, исключительноважными. В частности, Н. Хансон использовал гештальт-эксперименты для исследо­ваниянекоторых следствий, к которым приводят научные убеждения, подобные тем,которые я здесь затронул. Другие авторы неоднократно отмечали, что историянауки могла быть лучше и более осмысленной, если бы она смог­ла допустить, чтоученые время от времени испытывали сдвиги в восприятии, подобные описаннымвыше. Однако, хотя психологические эксперименты и заставляют заду­маться, онине могут быть по своей природе более чем экспериментами. Они дают возможностьраскрыть харак­теристики восприятия, которые могли быть центральными в развитиинауки, но они не показывают, что точное и контролируемое  наблюдение, выполняемое ученым-ис­следователем, вообще включает в себя этихарактеристики. Кроме того, сама природа таких экспериментов делает любуюнепосредственную демонстрацию этой проблемы невозможной. Если историческийпример призван пока­зать, что психологические эксперименты вносят свой вклад вобъяснение развития науки, то мы должны сна­чала отметить те видыдоказательств, которые мы можем и которые не можем ожидать от истории.

Человек,  участвующий  в гештальт-экспериментах, знает, что его восприятие деформировано, потомучто он может неоднократно производить сдвиги восприятия в ту или другуюсторону, пока он держит в руках одну и ту же книгу или газетный лист. Понимая,что ничто в ок­ружающей обстановке не изменяется, он направляет свое внимание восновном не на изображение (утки или кроли­ка), а на линии на бумаге, которуюон разглядывает. В конце концов, он может даже научиться видеть эти ли­нии, невидя ни той, ни другой фигуры, и затем он может сказать (чего он не мог сполным основанием сделать рань­ше), что он видит именно линии, но видит их приэтом то, как утку, то, как кролика. Точно так же испытуемый в опы­те саномальными картами знает (или, более точно, может быть убежден), что его восприятиедолжно быть деформи­ровано, потому что внешний авторитет экспериментатораубеждает его, что независимо оттого, что он увидел, он все время смотрел начерную пятерку червей. В обоих этих случаях, как и во всех подобныхпсихологических экспериментах, эффективность демонстрации зависит отвозможностей анализа таким способом. Если бы не было внешнего стандарта, иотношения, к которому регистри­руется переключение видения, то нельзя было бы исделать вывода об альтернативных возможностях восприятия.

Однако в научном исследованиискладывается прямо противоположная ситуация. Ученый может полагаться только нато, что он видит своими глазами или обнаружи­вает посредством инструментов.Если бы был более вы­сокий авторитет, обращаясь к которому можно было бы по­казатьналичие сдвига в видении мира ученым, тогда этот авторитет сам по себе долженбыл бы стать источником его данных, а характер его видения стал бы источникомпроб­лем (как характер видения испытуемого в процессе экспе­римента становитсяисточником проблемы для психолога). Проблемы такого же рода могли бывозникнуть, если бы ученый мог переключать в ту или другую сторону свое вос­приятиеподобно испытуемому в гештальт-экспериментах. Период, когда свет считался товолной, то потоком частиц, был периодом кризиса — периодом, когда в атмосференаучных  исследований витало предчувствиекакой-то ошибки, и он закончился только с развитием волновой механики иосознанием того, что свет есть самостоятель­ная сущность, отличная как отволны, так и от частицы. Поэтому в науках если и происходит переключение вос­приятия,которое сопутствует изменениям парадигм, то мы не можем рассчитывать, чтоученые сразу же улавли­вают эти изменения. Глядя на Луну, ученый, признавшийкоперниканскую теорию, не скажет: «Раньше я обычно видел планету, а сейчас явижу спутника. Такой оборот речи имел бы смысл, если бы система Птолемея былабы правильной. Вместо этого ученый, признавший новую астрономию,  скажет: «Раньше  я считал  Луну

еще рефераты
Еще работы по разное