Реферат: Научные революции. Почему они происходят
История, если ее рассматриватьне просто как хранилище анекдотов и фактов, расположенных в хронологическомпорядке, могла бы стать основой для решительной перестройки тех представлений онауке, которые сложились у нас к настоящему времени. Представления эти возникли(даже у самих ученых) главным образом на основе изучения готовых научныхдостижений, содержащихся в классических трудах или позднее в учебниках, покоторым каждое новое поколение научных работников обучается практике своегодела. Но целью подобных книг по самому их назначению является убедительное идоступное изложение материала. Понятие науки, выведенное из них, вероятно,соответствует действительной практике научного исследования не более чемсведения, почерпнутые из рекламных проспектов для туриста или из языковыхучебников, соответствуют реальному образу национальной культуры. Подобныепредставления о науке уводят в сторону от ее магистральных путей. Его цельсостоит в том, чтобы обрисовать хотя бы схематически совершенно иную концепциюнауки, которая вырисовывается из исторического подхода к исследованию самойнаучной деятельности.
Однако даже из изучения историиновая концепция не возникнет, если продолжать поиск и анализ историческихданных главным образом для того, чтобы ответить на вопросы, поставленные врамках антиисторического стереотипа, сформировавшегося на основе классическихтрудов и учебников. Например, из этих трудов часто напрашивается вывод, что,содержание науки представлено только описываемыми на их страницах наблюдениями,законами и теориями. Как правило, вышеупомянутые книги понимаются такимобразом, как будто научные методы просто совпадают с методикой подбора данныхдля учебника и с логическими операциями, используемыми для связывания этихданных с теоретическими обобщениями учебника. В результате возникает такаяконцепция науки, в которой содержится значительная доля домыслов и предвзятыхпредставлений относительно ее природы и развития.
Если науку рассматривать каксовокупность фактов, теорий и методов, собранных в находящихся в обращенииучебниках, то в таком случае ученые это люди, которые более или менее успешновносят свою лепту в создание этой совокупности. Развитие науки при такомподходе — это постепенный процесс, в котором факты, теории и методы слагаютсяво все возрастающий запас достижений, представляющий собой научную методологиюи знание. История науки становится при этом такой дисциплиной, котораяфиксирует как этот последовательный прирост, так и трудности, которыепрепятствовали накоплению знания. Отсюда следует, что историк, интересующийсяразвитием науки, ставит перед собой две главные задачи. С одной стороны, ондолжен определить, кто и когда открыл или изобрел каждый научный факт, закон итеорию. С другой стороны, он должен описать и объяснить наличие массы ошибок,мифов и предрассудков, которые препятствовали скорейшему накоплению составныхчастей современного научного знания. Многие исследования так и осуществлялись,а некоторые и до сих пор преследуют эти цели.
Однако в последние годы некоторымисторикам науки становится все более и более трудным выполнять те функции,которые им предписывает концепция развития через накопление. Взяв на себя рольрегистраторов процесса накопления научного знания, они обнаруживают, что чемдальше продвигается исследование, тем труднее, а отнюдь не легче бываетответить на некоторые вопросы, например о том, когда был открыт кислород иликто первый обнаружил сохранение энергии. Постепенно у некоторых из нихусиливается подозрение, что такие вопросы просто неверно сформулированы иразвитие науки — это, возможно, вовсе не простое накопление отдельных открытийи изобретений. В то же время этим историкам все труднее становится отличать научное содержание прошлыхнаблюдений и убеждений оттого, что их предшественники с готовностью называлиошибкой и предрассудком. Чем более глубоко они изучают, скажем, аристотелевскуюдинамику или химию и термодинамику эпохи флогистонной теории, тем болееотчетливо чувствуют, что эти некогда общепринятые концепции природы не были вцелом ни менее научными, ни более субъективистскими, чем сложившиеся внастоящее время. Если эти устаревшие концепции следует назвать мифами, тооказывается, что источником последних могут быть те же самые методы, а причиныих существования оказываются такими же, как и те, с помощью которых в наши днидостигается научное знание. Если, с другой стороны, их следует называтьнаучными, тогда оказывается, что наука включала в себя элементы концепций,совершенно несовместимых с теми, которые она содержит в настоящее время. Еслиэти альтернативы неизбежны, то историк должен выбрать последнюю из них.Устаревшие теории нельзя в принципе считать ненаучными только на том основании,что они были отброшены. Но в таком случае едва ли можно рассматривать научноеразвитие как простой прирост знания. То же историческое исследование, котороевскрывает трудности в определении авторства открытий и изобретений, одновременнодает почву глубоким сомнениям относительно того процесса накопления знаний,посредством которого, как думали раньше, синтезируются все индивидуальныевклады в науку.
Результатом всех этихсомнений и трудностей является начинающаяся сейчас революция в историографиинауки. Постепенно, и часто до конца не осознавая этого, историки науки началиставить вопросы иного плана и прослеживать другие направления в развитиинауки, причем эти направления часто отклоняются от кумулятивной моделиразвития. Они не столько стремятся отыскать в прежней науке непреходящиеэлементы, которые сохранились до современности, сколько пытаются вскрытьисторическую целостность этой науки в тот период, когда она существовала. Ихинтересует, например, не вопрос об отношении воззрений Галилея к современнымнаучным положениям, а скорее отношение между его идеями и идеями его научногосообщества, то есть его учителями, современниками и его непосредственнымипреемниками в истории науки.
Более того, они настаивают наизучении мнений этого и других подобных сообществ с точки зрения (обычно весьмаотличающейся от точки зрения современной науки), признающей за этимивоззрениями максимальную внутреннюю согласованность и максимальную возможностьсоответствия природе. Наука в свете работ, порождаемых этой новой точкойзрения (их лучшим примером могут послужить сочинения Александра Койре),предстает как нечто совершенно иное, нежели та схема, которая рассматриваласьучеными с позиций старой историографической традиции. Во всяком случае, этиисторические исследования наводят на мысль о возможности нового образа науки.
Нормальная наука, например,часто подавляет фундаментальные новшества, потому что они неизбежно разрушаютее основные установки. Тем не менее, до тех пор, пока эти установки сохраняют всебе элемент произвольности, сама природа нормального исследования даетгарантию, что эти новшества не будут подавляться слишком долго.
Наиболее очевидные примерынаучных революций представляют собой те знаменитые эпизоды в развитии науки, закоторыми уже давно закрепилось название революций.
Каждое новое открытиенеобходимо обуславливало отказ научного сообщества от той или иной освящённойвеками научной теории в пользу другой теории, несовместимой с прежней.
Кроме того, создание новыхтеорий не является единственной категорией событий в науке, вдохновляющихспециалистов на революционные преобразования в областях, в которых эти теориивозникают. Предписания, управляющие нормальной наукой, определяют не только тевиды сущностей, которые включает в себя Вселенная, но, неявным образом, и то,чего в ней нет. Отсюда следует (хотя эта точка зрения требует более широкогообсуждения), что открытия, подобные открытию кислорода или рентгеновскихлучей, не просто добавляют еще какое-то количество знания в мир ученых. Вконечном счете, это действительно происходит, но не раньше, чем сообществоученых-профессионалов сделает переоценку значения традиционныхэкспериментальных процедур, изменит свое понятие о сущностях, с которым онодавно сроднилось, и в процессе этой перестройки внесет видоизменения и втеоретическую схему, сквозь которую оно воспринимает мир. Научный факт и теорияв действительности не раз делятся друг от друга непроницаемой стеной, хотя подобноеразделение и можно встретить в традиционной практике нормальной науки. Вотпочему непредвиденные открытия не представляют собой просто введения новыхфактов. По этой же причине фундаментально новые факты или теории качественнопреобразуют мир ученого в той же мере, в какой количественно обогащают его.
Что такое научные революции, икакова их функция в развитии науки? Часть ответов на эти вопросы была предвосхищена выше. В частности,предшествующее обсуждение показало, что научные революции рассматриваютсяздесь как такие некумулятивные эпизоды развития науки, во время которых стараяпарадигма замещается целиком или частично новой парадигмой, несовместимой состарой. Однако этим сказано не все, и существенный момент того, что еще следуетсказать, содержится в следующем вопросе. Почему изменение парадигмы должнобыть названо революцией? Если учитывать широкое, существенное различие междуполитическим и научным развитием, какой параллелизм может оправдать метафору,которая находит революцию и в том и в другом?
Один аспект аналогии долженбыть уже очевиден. Политические революции начинаются с роста сознания (частоограничиваемого некоторой частью политического сообщества), что существующиеинституты перестали адекватно реагировать на проблемы, поставленные средой,которую они же отчасти создали. Научные революции во многом точно так женачинаются с возрастания сознания, опять-таки часто ограниченного узкимподразделением научного сообщества, что существующая парадигма пересталаадекватно функционировать при исследовании того аспекта природы, к которомусама эта парадигма раньше проложила путь. И в политическом и в научном развитииосознание нарушения функции, которое может привести к кризису, составляетпредпосылку революции. Кроме того, хотя это, видимо, уже будет злоупотреблениемметафорой, аналогия существует не только для крупных изменений парадигмы,подобных изменениям, осуществленным Лавуазье и Коперником, но также длянамного менее значительных изменений, связанных с усвоением нового видаявления, будь то кислород или рентгеновские лучи. Научные революции, должнырассматриваться как действительно революционные преобразования только поотношению к той отрасли, чью парадигму они затрагивают. Для людей непосвященныхони могут, подобно революциям на Балканах в начале XX века, казаться обычнымиатрибутами процесса развития. Например, астрономы могли принять рентгеновскиелучи как простое приращение знаний, поскольку их парадигмы не затрагивались существованиемнового излучения. Но для ученых типа Кельвина, Крукса и Рентгена, чьиисследования имели дело с теорией излучения или с катодными трубками, открытиерентгеновских лучей неизбежно нарушало одну парадигму и порождало другую. Вотпочему эти лучи могли быть открыты впервые только благодаря тому, чтонормальное исследование каким-то образом зашло в тупик.
Этот генетический аспект аналогиимежду политическим и научным развитием не подлежит никакому сомнению. Однакоаналогия имеет второй, более глубокий аспект, от которого зависит значениепервого. Политические революции направлены на изменение политических институтовспособами, которые эти институты сами по себе запрещают. Поэтому успех революцийвынуждает частично отказаться от ряда институтов в пользу других, а впромежутке общество вообще управляется институтами не полностью. Первоначальноименно кризис ослабляет роль политических институтов, так же, как мы ужевидели, он ослабляет роль парадигмы. Возрастает число личностей, которые вовсе большей степени отстраняются от политической жизни, или же если неотстраняются, то в ее рамках поведение их становится более и более странным.Затем, когда кризис усиливается, многие из этих личностей объединяются междусобой для создания некоторого конкретного плана преобразования общества в новуюинституциональную структуру. В этом пункте общество разделяется на враждующиелагери или партии; одна партия пытается отстоять старые социальные институты,другие пытаются установить некоторые новые. Когда такая поляризация произошла, политическийвыход из создавшегося положения оказывается невозможным. Посколькуразличные лагери расходятся по вопросу о форме, в которой политическоеизменение будет успешно осуществляться и развиваться, и поскольку они непризнают никакой надынституциональной структуры для примирения разногласий,приведших к революции, то вступающие в революционный конфликт партии должны, вконце концов, обратиться к средствам массового убеждения, часто включая и силу. Хотя революции игралижизненно важную роль в преобразовании политических институтов, эта рользависит частично от вне политических и вне институциональных событий.
Историческое изучениепарадигмального изменения раскрывает в эволюции наук характеристики, весьмасходные с отмеченными. Подобно выбору между конкурирующими политическимиинститутами, выбор между конкурирующими парадигмами оказывается выбором междунесовместимыми моделями жизни сообщества. Вследствие того, что выбор носиттакой характер, он не детерминирован и не может быть детерминирован простооценочными характеристиками процедур нормальной науки. Последние зависятчастично от отдельно взятой парадигмы, а эта парадигма и является как разобъектом разногласий. Когда парадигмы, как это и должно быть, попадают в руслоспоров о выборе парадигмы, вопрос об их значении по необходимости попадает взамкнутый круг: каждая группа использует свою собственную парадигму дляаргументации в защиту этой же парадигмы.
Этот логический круг сам по себе,конечно, еще не делает аргументы ошибочными или даже неэффективными. Тотисследователь, который использует в качестве исходной посылки парадигму, когдавыдвигает аргументы в ее защиту, может, тем не менее, ясно показать, как будетвыглядеть практика научного исследования для тех, кто усвоит новую точку зренияна природу. Такая демонстрация может быть необычайно убедительной, а зачастуюи просто неотразимой. Однако природа циклического аргумента, как быпривлекателен он ни был, такова, что он обращается не к логике, а к убеждению.Ни с помощью логики, ни с помощью теории вероятности невозможно переубедитьтех, кто отказывается войти в круг. Логические посылки и ценности, общие длядвух лагерей при спорах о парадигмах, недостаточно широки для этого. Как вполитических революциях, так и в выборе парадигмы нет инстанции более высокой,чем согласие соответствующего сообщества. Чтобы раскрыть, как происходятнаучные революции, мы, поэтому будем рассматривать не только влияние природы илогики, но также эффективность техники убеждения в соответствующей группе,которую образует сообщество ученых.
Чтобы выяснить, почему вопросывыбора парадигмы никогда не могут быть четко решены исключительно логикой иэкспериментом, мы должны кратко рассмотреть природу тех различий, которыеотделяют защитников традиционной парадигмы от их революционных приемников. Пусть мы признаем, что отказ от парадигмыбывает историческим фактом; но говорит ли это о чем-нибудь еще, кроме как олегковерии человека и незрелости его знаний? Есть ли внутренние мотивы, в силукоторых, восприятие нового вида явления или новой научной теории должнотребовать отрицания старой парадигмы?
Сначала отметим, что если такиеоснования есть, то они проистекают не из логической структуры научного знания.В принципе новое явление может быть обнаружено без разрушения какого-либоэлемента прошлой научной практики. Хотя открытие жизни на Луне в настоящеевремя было бы разрушительным для существующих парадигм (поскольку они сообщаютнам сведения о Луне, которые кажутся несовместимыми с существованием жизни наэтой планете), открытие жизни в некоторых менее изученных частях галактики небыло бы таким разрушительным. По тем же самым признакам новая теория не должнапротиворечить ни одной из предшествующих ей, Она может касаться исключительнотех явлений, которые ранее не были известны; так квантовая механика (но лишь взначительной мере, а не исключительно) имеет дело с субатомными феноменами,неизвестными до XX века. Или новая теория может быть просто теорией болеевысокого уровня, чем теории, известные ранее,— теорией, которая связываетвоедино группу теорий более низкого уровня, так что ее формирование протекаетбез существенного изменения любой из них. В настоящее время теория сохраненияэнергии обеспечивает именно такие связи между динамикой, химией,электричеством, оптикой, теорией теплоты и т. д. Можно представить себе еще идругие возможные связи между старыми и новыми теориями, не ведущие к несовместимоститех и других. Каждая из них в отдельности и все вместе могут служить примеромисторического процесса, ведущего к развитию науки. Если бы все связи междутеориями были таковы, то развитие науки было бы подлинно кумулятивным. Новыевиды явлений могли бы просто раскрывать упорядоченность в некотором аспектеприроды, где до этого она никем не была замечена. В эволюции науки новоезнание приходило бы на смену невежеству.
Конечно, наука (или некоторое другоепредприятие, возможно, менее эффективное) при каких-то условиях может развиватьсятаким полностью кумулятивным образом. Многие люди придерживались убеждения,что дело обстоит именно так, а большинство все еще, вероятно, допускает, чтопростое накопление знания, по крайней мере, является идеалом, который,несомненно, осуществился бы в историческом развитии, если бы только оно такчасто не искажалось человеческой субъективностью. Есть важные основания веритьв это.
Влияние работы Ньютона на традициинормальной научной практики XVII века служит ярким примером более тонких последствийсмены парадигмы. Еще до рождения Ньютона новая наука столетия достигла успеха,отбросив наконец аристотелевские и схоластические объяснения, которыесводились к сущностям материальных тел. На рассуждение о камне, который упалпотому, что его «природа» движет его по направлению к центру Вселенной, сталисмотреть лишь как на тавтологичную игру слов. Такой критики раньше ненаблюдалось. С этого времени весь поток сенсорных восприятий, включаявосприятие цвета, вкуса и даже веса, объяснялся в терминах протяженности,формы, места и движения мельчайших частиц, составляющих основу материи.Приписывание других качеств элементарным атомам не обошлось без некихтаинственных понятий и поэтому лежало вне границ науки. Мольер точно ухватилновое веяние, когда осмеял доктора, который объяснял наркотическое действиеопиума, приписывая ему усыпляющую силу. В течение второй половины XVII векамногие ученые предпочитали говорить, что сферическая форма частиц опиума даетим возможность успокаивать нервы, по которым они распространяются.
На предыдущей стадии развития наукиобъяснение на основе скрытых качеств было составной частью продуктивной научнойработы. Тем не менее, новые требования к механико-корпускулярному объяснению вXVII веке оказались очень плодотворными для ряда наук, избавив их от проблем,которые не поддавались общезначимому решению, и предложив взамен другие.Например, в динамике три закона движения Ньютона в меньшей степени являлисьпродуктом новых экспериментов, чем попыткой заново интерпретировать хорошоизвестные наблюдения на основе движения и взаимодействия нейтральных первичныхкорпускул. Рассмотрим только одну конкретную иллюстрацию. Так как нейтральныекорпускулы могли действовать друг на друга только посредством контакта, механико-корпускулярнаяточка зрения на природу направляла стремление ученых к совершенно новомупредмету исследования — к изменению скорости и направления движения частицпри столкновении. Декарт поставил проблему и дал ее первое предположительноерешение. Гюйгенс, Рен и Уоллис расширили ее еще больше, частью посредствомэкспериментирования, сталкивая качающиеся грузы, но большей частью посредствомиспользования ранее хорошо известных характеристик движения при решении новойпроблемы. А Ньютон обобщил их результаты в законах движения. Равенстводействиям и противодействиям в третьем законе является результатом измененияколичества движения, наблюдающегося при столкновении двух тел. То же самоеизменение движения предполагает определение динамической силы, скрыто входящеево второй закон. В этом случае, как и во многих других, в XVII векекорпускулярная парадигма породила и новую проблему и в значительной меререшение ее.
Однако, хотя работа Ньютона былабольшей частью направлена на решение проблем и воплощала стандарты, которыевытекали из механико-корпускулярной точки зрения на мир, воздействиепарадигмы, возникшей из его работы, сказалось в дальнейшем в частичнодеструктивном изменении проблем и стандартов, принятых в науке того времени.
Такие характерные изменения впредставлениях научного сообщества о его основных проблемах и стандартах меньшезначили бы для идей данной работы, если бы можно было предположить, что онивсегда возникают при переходе от более низкого методологического типа к болеевысокому. В этом случае их последствия также казались бы кумулятивными. Неудивительно, что некоторые историки утверждали, что история науки отмеченанепрерывным возрастанием зрелости и совершенствованием человеческого понятия о природе науки. Однако случаи кумулятивногоразвития научных проблем и стандартов встречаются даже реже, нежели примерыкумулятивного развития теорий. Попытки объяснить тяготение, хотя они и былиполностью прекращены большинством ученых XVIII века, не были направлены нарешение внутренне неправомерных проблем. Возражения в отношении таинственныхвнутренних сил не были ни собственно антинаучными, ни метафизическими внекотором унижительном смысле слова. Нет никаких внешних критериев, на которыемогли бы опереться такие возражения. То, что произошло, не было ниотбрасыванием, ни развитием стандартов, а просто изменением, продиктованнымпринятием новой парадигмы. Кроме того, это изменение в какой-то момент времениприостанавливалось, затем опять возобновлялось. В XX веке Эйнштейн добилсяуспеха в объяснении гравитационного притяжения, и это объяснение вернуло наукук ряду канонов и проблем, которые в этом частном аспекте более похожи напроблемы и каноны предшественников Ньютона, нежели его последователей. Илидругой пример. Развитие квантовой механики отвергло методологические запреты,которые зародились в ходе революции в химии. В настоящее время химикистремятся, и с большим успехом, объяснить цвет, агрегатное состояние и другиесвойства веществ, используемых и создаваемых в их лабораториях. Возможно, что внастоящее время подобное преобразование происходит и в разработке теорииэлектромагнетизма. Пространство, в современной физике не является инертным иоднородным субстратом, использовавшимся и в теории Ньютона, и в теории Максвелла;некоторые из его новых свойств подобны свойствам, некогда приписываемым эфиру;и со временем мы можем узнать, что представляет собой перемещениеэлектричества.
Перемещая акцент с познавательной нанормативную функцию парадигмы, предшествующие примеры расширяют наше пониманиеспособов, которыми парадигма определяет форму научной жизни. Ранее мы главнымобразом рассматривали роль парадигмы в качестве средства выражения ираспространения научной теории. В этой роли ее функция состоит в том, чтобысообщать ученому, какие сущности есть в природе, а какие отсутствуют, и указывать,в каких формах они проявляются. Информация такого рода позволяет составитьплан, детали которого освещаются зрелым научным исследованием. А так какприрода слишком сложна и разнообразна, чтобы можно было исследовать ее вслепую,то план для длительного развития науки так же существенен, как наблюдение и эксперимент.Через теории, которые они воплощают, парадигмы выступают важнейшим моментомнаучной деятельности. Они определяют научное исследование также и в другихаспектах — вот в чем теперь суть дела. В частности, только что приведенныенами примеры показывают, что парадигмы дают ученым не только план деятельности, но также указывают и некоторые направления,существенные для реализации плана. Осваивая парадигму, ученый овладевает сразутеорией, методами и стандартами, которые обычно самым теснейшим образомпереплетаются между собой. Поэтому, когда парадигма изменяется, обычнопроисходят значительные изменения в критериях, определяющих правильность, каквыбора проблем, так и предлагаемых решений.
Это наблюдение дает нам первоечеткое указание, почему выбор между конкурирующими парадигмами постояннопорождает вопросы, которые невозможно разрешить с помощью критериев нормальнойнауки. В той же степени (столь же значительной, сколько и неполной), в какойдве научные школы не согласны друг с другом относительно того, что естьпроблема и каково ее решение, они неизбежно будут стремиться переубедить другДруга, когда станут обсуждать относительные достоинства соответствующихпарадигм. В аргументациях, которые постоянно порождаются такими дискуссиями икоторые содержат в некотором смысле логический круг, выясняется, что каждаяпарадигма более или менее удовлетворяет критериям, которые она определяетсама, но не удовлетворяет некоторым критериям, определяемыми ее противниками.Есть и другие причины неполноты логического контакта, который постояннохарактеризует обсуждение парадигм. Например, так как ни одна парадигма никогда нерешает всех проблем, которые она определяет, и поскольку ни одна из двухпарадигм не оставляет нерешенными одни и те же проблемы, постольку обсуждениепарадигмы всегда включает вопрос: какие проблемы более важны для решения?Наподобие сходного вопроса относительно конкурирующих стандартов, этот вопросо ценностях может получить ответ только на основе критерия, который лежитвсецело вне сферы нормальной науки, и именно это обращение к внешним критериямс большой очевидностью делает обсуждение парадигм революционным. Однако накарту ставится даже нечто более фундаментальное, чем стандарты и оценки.
Рассматривая результаты прошлых исследований с позицийсовременной историографии, историк науки может поддаться искушению и сказать,что, когда парадигмы меняются, вместе с ними меняется сам мир. Увлекаемые новойпарадигмой ученые получают новые средства исследования и изучают новые области.Но важнее всего то, что в период революций ученые видят новое и получают иныерезультаты даже в тех случаях, когда используют обычные инструменты в областях,которые они исследовали до этого. Это выглядит так, как если быпрофессиональное сообщество было перенесено в один момент на другую планету,где многие объекты им незнакомы, да и знакомые объекты видны в ином свете.Конечно, в действительности все не так: нет никакого переселения вгеографическом смысле; вне стен лаборатории повседневная жизнь идет своимчередом. Тем не менее, изменение в парадигме вынуждает ученых видеть мир ихисследовательских проблем в ином свете. Поскольку они видят этот мир не иначе,как через призму своих воззрений и дел, постольку у нас может возникнуть желаниесказать, что после революции ученые имеют дело с иным миром.
Элементарные прототипы дляэтих преобразований мира ученых убедительно представляют известные демонстрациис переключением зрительного гештальта. То, что казалось ученому уткой дореволюции, после революции оказывалось кроликом. Тот, кто сперва виделнаружную стенку коробки, глядя на нее сверху, позднее видел ее внутреннююсторону, если смотрел снизу. Трансформации, подобные этим, хотя обычно и болеепостепенные и почти необратимые, всегда сопровождают научное образование.Взглянув на контурную карту, студент видит линии на бумаге, картограф — картинуместности. Посмотрев на фотографию, сделанную в пузырьковой камере, студентвидит перепутанные и ломаные линии, физик — снимок известных внутриядерныхпроцессов. Только после ряда таких трансформаций видения, студент становится«жителем» научного мира, видит то, что видит ученый, и реагирует на это так,как реагирует ученый. Однако мир, в который студент затем входит, непредставляет собой мира, застывшего раз и навсегда. Этому препятствует самаприрода окружающей среды, с одной стороны, и науки — с другой. Скорее он детерминированодновременно и окружающей средой, и соответствующей традицией нормальнойнауки, следовать которой студент научился в процессе образования. Поэтому вовремя революции, когда начинает изменяться нормальная научная традиция, ученыйдолжен научиться заново, воспринимать окружающий мир — в некоторых хорошоизвестных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт. Толькопосле этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаяхнесовместимым с миром, в котором он «жил» до сих пор. Это составляет вторуюпричину, в силу которой школы, исповедующие различные парадигмы, всегдадействуют как бы наперекор друг Другу.
Конечно, в своих наиболее обычных формахгештальт-эксперименты иллюстрируют только природу перцептивных преобразований.Они ничего не говорят нам о роли парадигм или роли ранее приобретенного опыта впроцессе восприятия. По этому вопросу есть обширная психологическаялитература, большая часть которой берет начало с первых исследованийГанноверского института. Испытуемый, которому надевают очки, снабженныелинзами, переворачивающими изображение, первоначально видит внешний мирперевернутым «вверх дном». Сначала его аппарат восприятия функционирует так,как он был приспособлен функционировать без очков, и в результате происходитполная дезориентация, острый кризис личности. Но после того как субъектначинает привыкать рассматривать свой новый мир, вся его визуальная сферапреобразуется заново, обычно после промежуточного периода, когда она пребываетпросто в состоянии беспорядка. С этого времени объекты снова видятся такими,какими они были до того, как были надеты очки. Ассимиляция поля зрения, бывшегоранее аномальным, воздействовала на поле зрения и изменила его. Как в прямом, так и в переносном смыслеслова можно сказать, что человек, привыкший к перевернутому изображению,испытывает революционное преобразование видения.
Обзор богатой экспериментальнойлитературы, из которой взяты эти примеры, наводит на мысль, что предпосылкойсамого восприятия является некоторый стереотип, напоминающий парадигму. То, чточеловек видит, зависит и от того, на что он смотрит, и оттого, что его научилвидеть предварительный визуально-концептуальный опыт. При отсутствии такогонавыка может быть, говоря словами Уильяма Джемса, только «форменная мешанина».
В последние годы те, кто интересовалсяисторией науки, считали эксперименты, вроде описанных нами выше, исключительноважными. В частности, Н. Хансон использовал гештальт-эксперименты для исследованиянекоторых следствий, к которым приводят научные убеждения, подобные тем,которые я здесь затронул. Другие авторы неоднократно отмечали, что историянауки могла быть лучше и более осмысленной, если бы она смогла допустить, чтоученые время от времени испытывали сдвиги в восприятии, подобные описаннымвыше. Однако, хотя психологические эксперименты и заставляют задуматься, онине могут быть по своей природе более чем экспериментами. Они дают возможностьраскрыть характеристики восприятия, которые могли быть центральными в развитиинауки, но они не показывают, что точное и контролируемое наблюдение, выполняемое ученым-исследователем, вообще включает в себя этихарактеристики. Кроме того, сама природа таких экспериментов делает любуюнепосредственную демонстрацию этой проблемы невозможной. Если историческийпример призван показать, что психологические эксперименты вносят свой вклад вобъяснение развития науки, то мы должны сначала отметить те видыдоказательств, которые мы можем и которые не можем ожидать от истории.
Человек, участвующий в гештальт-экспериментах, знает, что его восприятие деформировано, потомучто он может неоднократно производить сдвиги восприятия в ту или другуюсторону, пока он держит в руках одну и ту же книгу или газетный лист. Понимая,что ничто в окружающей обстановке не изменяется, он направляет свое внимание восновном не на изображение (утки или кролика), а на линии на бумаге, которуюон разглядывает. В конце концов, он может даже научиться видеть эти линии, невидя ни той, ни другой фигуры, и затем он может сказать (чего он не мог сполным основанием сделать раньше), что он видит именно линии, но видит их приэтом то, как утку, то, как кролика. Точно так же испытуемый в опыте саномальными картами знает (или, более точно, может быть убежден), что его восприятиедолжно быть деформировано, потому что внешний авторитет экспериментатораубеждает его, что независимо оттого, что он увидел, он все время смотрел начерную пятерку червей. В обоих этих случаях, как и во всех подобныхпсихологических экспериментах, эффективность демонстрации зависит отвозможностей анализа таким способом. Если бы не было внешнего стандарта, иотношения, к которому регистрируется переключение видения, то нельзя было бы исделать вывода об альтернативных возможностях восприятия.
Однако в научном исследованиискладывается прямо противоположная ситуация. Ученый может полагаться только нато, что он видит своими глазами или обнаруживает посредством инструментов.Если бы был более высокий авторитет, обращаясь к которому можно было бы показатьналичие сдвига в видении мира ученым, тогда этот авторитет сам по себе долженбыл бы стать источником его данных, а характер его видения стал бы источникомпроблем (как характер видения испытуемого в процессе эксперимента становитсяисточником проблемы для психолога). Проблемы такого же рода могли бывозникнуть, если бы ученый мог переключать в ту или другую сторону свое восприятиеподобно испытуемому в гештальт-экспериментах. Период, когда свет считался товолной, то потоком частиц, был периодом кризиса — периодом, когда в атмосференаучных исследований витало предчувствиекакой-то ошибки, и он закончился только с развитием волновой механики иосознанием того, что свет есть самостоятельная сущность, отличная как отволны, так и от частицы. Поэтому в науках если и происходит переключение восприятия,которое сопутствует изменениям парадигм, то мы не можем рассчитывать, чтоученые сразу же улавливают эти изменения. Глядя на Луну, ученый, признавшийкоперниканскую теорию, не скажет: «Раньше я обычно видел планету, а сейчас явижу спутника. Такой оборот речи имел бы смысл, если бы система Птолемея былабы правильной. Вместо этого ученый, признавший новую астрономию, скажет: «Раньше я считал Луну