Реферат: Прошлое и настоящее в "американских" новеллах В. Ирвинга

Федеральное агентство по образованию

ГОУ “Омский государственный педагогический университет”

Филологический факультет

Кафедра русской и зарубежной литературы

КУРСОВАЯ РАБОТА

Прошлое и настоящее в «американских» новеллах В. Ирвинга

Выполнила:

студентка филологического факультета

4 курса

Васильева Нина Владимировна

Руководитель:

к.н.ф., доцент кафедры русской и зарубежной литературы

________________ Гиль О. Л.

Омск 2007


Содержание

Введение

1. Своеобразие раннего американского романтизма

2. Американская литература

3. Прошлое и настоящее в “американских” новеллах В. Ирвинга

Заключение

Список использованной литературы


Введение

Вашингтон Ирвинг (1783-1859) – один из крупнейших писателей раннего американского романтизма, родоначальник жанра новеллы в литературе США, посредник между европейской и американской культурами, первый писатель Соединенных Штатов Америки, завоевавший международное признание.

Несомненно, верно то, что Ирвинг был посредником между европейской и американской культурами. В наиболее известных своих новеллах – «Рип Ван Винкль», «Легенда о Сонной Лощине», «Жених-призрак», «Загадочный корабль» Ирвинг использует «бродячие» сюжеты европейской литературы, известные еще с античных времен или средневековья и неоднократно обработанные писателями различных стран и эпох. В этих рассказах фигурируют гномы, призраки, привидения, но весь традиционный материал переосмысливается, ему придается специфический национальный колорит (так, даже гномы в «Рипе Ван Винкле» пьют из бочонка голландскую водку: «Он (Рип) осмелился даже отведать напитка и нашел, что по вкусу и запаху это – отменная голландская водка», к тому же гномы с азартом играют в кегли). Хорошо видна роль Ирвинга как посредника между двумя разделенными океанами культурами еще и в том, как он вводит в обиход литературы США наиболее распространенные атрибуты европейского романтизма и тут же придает им национальный характер (так призрак-хозяин Дундерберга из новеллы «Загадочный корабль» описан так – «голландец в коротких штанах и шапке, напоминающей сахарную голову, с рупором в рук», а сам Летучий Голландец и его экипаж не иначе как экипаж «Полумесяца» во главе с капитаном Хенриком Гудзоном, ведь именно в местах, где появляется Летучий Голландец, корабль Гудзона потерпел бедствие.

Характерной чертой его новеллистики становится не только введение в его творчество атрибутов европейского романтизма, но и одновременное его пародирование. Европейская «механика ужасного» у Ирвинга сохранена: привидения ютятся в старых домах, зловеще завывает буря, таинственно звучат шаги, духи появляются ровно в полночь. Но все это имеет иронический подтекст, а иногда и пародийный [4; 41]. Для изображения призраков Ирвингом используется комическая гипербола, доведенная до абсурда, неожиданные, смелые сравнения, лукавое, юмористическое построение фразы («Это были старинные башенные часы, от которых призраки обыкновенно бывают без ума») [4; 42].

Сочетание фантастического начала с реалистическим, мягкие переходы повседневного в волшебное – непременная черта романтической манеры Ирвинга-новеллиста. Новеллы Ирвинга обнаруживают свою романтическую природу причудливой живописностью сюжетов, мотивами загадочности, фантастики, необычностью изображенных человеческих типов, прекрасными описаниями природы – величественных гор и лесов на берегах Гудзона (в этом Ирвинг был предшественником Купера[5] ).

Казалось бы, какой замечательный писатель, как рисует прошлое! Как восхищается им! Но не все критики оценивают по достоинству любовь Ирвинга к изображению старых времен. Например, Паррингтон В. Л. в своей статье «Вашингтон Ирвинг» пишет: «Поиски красочного увели его в бесплодную пустыню» [3; 247] или «Ирвинг, обладая живым и острым умом, сформировавшимся под влиянием идеалов XVIII столетия, получал наслаждение от блуждания в сумерках прошлого, и поэтому ему пришлись не по душе новые стремления, которые меняли облик любимого им города» [4; 237]. И к непринятию Ирвингом действительности нового капитализма и промышленного переворота, который «чрезмерно обеднял жизнь, лишая ее красочности» Паррингтон относится с некоторой иронией: «Однако это длилось недолго. Ведь в основе отвращения Ирвинга к капитализму лежали весьма неглубокие причины, вроде той, что капитализм на смену коротким панталонам джентльменов принес вульгарные брюки… Но в дальнейшем, когда финансовые воротилы предстали миру в роли щедрых покровителей искусств и филантропов, а развитие капиталистического предпринимательства привело к появлению новых баронов, неприязнь Ирвинга к новому капитализму стала менее острой… Ирвинг занял позицию стороннего наблюдателя, не собирающегося ни хвалить, ни критиковать» [3; 239]. Кроме того, Паррингтон с иронией пишет: «Ирвинг поддался всеобщей страсти к спекуляции, …при помощи «Астории» и «Похождений капитана Бонвиля»* попытался превратить свою литературную известность в источник прибыли. В великом деле эксплуатации Ирвинг открыл новую романтику и в спекулятивных прибылях усмотрел промысел божий… Таким образом, Ирвинг полностью освоился с той новой обстановкой, которая привела в сильное замешательство Рипа Ван Винкля, попавшего в нее прямо из спокойного колониального прошлого» [3; 245].

Однако есть критики, которые не считают позорным пятном в творчестве Ирвинга его произведения «Астория» и «Похождения капитана Бонвиля». Например, М. Н. Боброва считает: «Действительно, появление этих двух книг («Астории» и «Похождений капитана Бонвиля») не делает чести Ирвингу. Однако его позиция требует пояснения. Изображая северо-запад Америки в ту пору, когда первые торговцы пушниной пришли к индейским племенам, расселенным на территории теперешней Канады, Ирвинг не изменил своего доброжелательного отношения к индейцам… Он понимает, что индейцы гибнут под напором пришельцев; он ценит в индейцах благородство их натуры, силу характера… Ирвингу нравится «поэзия и романтика» индейских легенд об охотниках, рыбаках и звероловах. Но как человек, принадлежащий к тем, кто владеет материком, он считает индейцев исторически обреченными: такова «поступь цивилизации», не в силах одного человека повернуть вспять «колесо истории »…[курсив – М. Н. Бобровой]. В центре его (Ирвинга) собственного внимания находятся европейцы. Это они терпят невероятные лишения, проявляют невиданную стойкость, мужество, преодолевают соблазн опуститься в быту и образе жизни до уровня «дикарей». Ирвинг… забывает о побуждениях, которые владели европейцами. В «рыцарях наживы» он увидел героев» [5; 28. Но с точки зрения М. Н. Бобровой заблуждениям Ирвинга относительно геройства европейцев есть объяснение: Ирвинг вырос в стране, где не было промышленности и развитой торговли; «города были небольшие, и их население вело деревенский образ жизни» [5; 28]. Спустя двадцать лет Ирвинг возвратился на родину, где был изумлен промышленным развитием страны. «Он был горд процветанием страны, это чувство переносил на асторов, поднявшихся снизу вверх, и им руководствовался при создании двух своих неудачных произведений» [5; 28].

По поводу пристрастию Ирвинга к описанию колониального прошлого Америки М. Н. Боброва пишет: «Прошлое представлено автором в качестве зеркала настоящего и уничижительные выводы звучат двусмысленно, то не остается сомнения в том, что адресует их современности» [5; 33].

Действительно, при чтении таких новелл, как «Рип Ван Винкль», «Легенда о Сонной Лощине», «Дольф Хейлигер», не составляет труда заметить, как перекликается в этих произведениях прошлое и настоящее Америки. Цели нашей работы − поиск ответов на вопросы: по каким причинам Ирвинг сравнивает прошлое и настоящее в своих новеллах? Как возникает данное сравнение? Что больше по душе писателю – прошлое или настоящее? И правомерно ли так ставить вопрос?

Задачи исследования:

анализ критической литературы, посвященной творчеству В. Ирвинга;

изучение особенностей раннего американского романтизма;

выявление специфики сопоставления прошлого и настоящего в ряде новелл американского писателя.


1. Своеобразие раннего американского романтизма

На всех этапах развития для американского романтизма характерна тесная связь с общественно-политической жизнью страны. Именно это делает романтическую литературу специфически американской по содержанию и форме [1; 138].

Своеобразие раннего американского романтизма заключается в следующем: в начале XIX века американская литература еще только определялась, в то время как в Европе к началу XIX века национальные литературы развивались в течение почти целого тысячелетия. Произведения английских писателей и литература, переведенная с других европейских языков, господствовали на книжном рынке США, что затрудняло дорогу американской книги к отечественному читателю.

Кроме того, от прославления революционных достижений, писатели и поэты США вынуждены были практически сразу же перейти к критике политики. Перед романтизмом стояли важные философские и социальные задачи, ему предстояло понять новый, противоречивый и запутанный мир – умирающий и заново рождающийся, понять новые человеческие взаимоотношения, провозгласить новые критерии. Весь ход общественно-политический жизни США того времени требовал смелой поэтической фантазии, высокой этики – такой, которая смогла бы объявить и выразить грандиозность и трагизм переворотов, которые повлекли крах государственной системы, и которые повлекли за собой изменения моральных критериев, эстетических идеалов, нравов, обычаев – всей духовной жизни человека. К тому же американские писатели-романтики выполняли еще одну важную миссию (с точки зрения исторического развития нации) расширяли границы познания мира человеком.

Социальной базой романтизма были революционные силы, которые отвоевали независимость и довершали разрушение старого колониального мира. Движущей силой Американской революции и основным составом армии генерала Джорджа Вашингтона были простые фермеры и ремесленники. “Лоза, из плодов которой выжимается вино романтизма, растет на простой, обычной земле” [4; 56], – пишет Паррингтон В. Л.

Американский романтизм был призван отразить новые закономерности общественной жизни. Рождался патриотизм и почти фанатическая вера в американскую демократию. Отшумевшая война за независимость, набрасывающая героический покров на недавнее прошлое стала благодатной почвой для деятельности писателей-романтиков.

Все происходившее в Соединенных Штатах требовало внимания писателя, социальных, эмоциональных, эстетических оценок, художественного переосмысления и нового героя – существа идеального, высоконравственного, страстного, обаятельного, свободного от общественных пороков – аскетически чистого, наивного и мудрого. Но на какой почве мог вырасти такой герой? В реальной жизни его не было, он обязательно должен был быть в какой-то мере абстракцией, мечтой о прекрасном, справедливом и истинном.

Индивидуалистически окрашенным делает творчество романтиков лиризм. Лиризм – свидетельство живого, страстного отношения к жизни, пламенной убежденности писателя в истинности защищаемых идей; лиризм же является отзвуком социальных потрясений – в нем все чувства, вызванные социальными разочарованиями и надеждами: горечь, негодование, ликование, печаль. В то же время лиризм часто свидетельствует о незрелости суждений: эмоциональное мировосприятие опережает рассудочное познание мира.

Американские романтики от жизни индивидуума шли сразу к оценке жизни страны в целом, минуя семью, общественные и государственные установления. Это историческая черта – стремление к обобщению при минимальном опыте; с другой стороны – желание понять частное и общее в их единстве. Сказывалось это в обличительности творчества романтиков, в символике, в наличии жанра утопии и сатирического памфлета.

У американских романтиков не было единой идейной программы, которую они защищали бы в своих художественных произведениях. Но всех писателей объединяет протест против буржуазной морали, политики, буржуазных эстетических оценок, нравов, против искажения и забвения высоких идеалов, провозглашенных при рождении республики. Американские романтики выступали против делячества и циничного практицизма в жизни. Антибуржуазность романтиков выразилась в стремлении найти свой идеал вне буржуазной среды.

Острота реальных противоречий определяет этический и эстетический идеал романтиков; между “прекрасным” и “безобразным”, “добрым” и “злым” исчезают нюансы. Положительное возвышается, отрицательное сгущается. Именно поэтому в их творческом методе контрасты занимают немалое место, обнаруживается тяготение к исключительному и неповторимому (идеальному).

Типичны для американских романтиков идеи защиты национальной самобытности. Важно и то, что в творчестве американских писателей чувствуется дидактизм различной формы и окраски. Это высокая дидактика, в основе которой лежало стремление найти и указать миру высокую, более прогрессивную форму социальной жизни.

Интеллектуализм художественной литературы, создаваемой американскими романтиками, начинался с того, что они задались вопросом: в чем смысл человеческой активности, куда должна быть направлена воля, ум, большие страсти человека? Каковы права личности и ее обязанности перед обществом?

Подводя итог, необходимо сказать, что ранний американский романтизм обладал специфическими чертами, что объясняется особенностями становления американской национальной литературы; ситуацией, сложившейся в общественно-политической жизни США; задачами, которые стояли перед американскими романтиками; остротой реальных противоречий, которые определяли этические и эстетические идеи романтиков; то есть той почвой в целом, на которой зарождался ранний американский романтизм.

2. Американская литература

1492 год стал годом открытия Америки. Как известно, Америку «открывали» несколько раз и до Колумба, но именно его путешествие 1492 года стало событием всемирно-исторического значения. С него начинается эпоха активного интереса европейцев к чужому континенту.

Событием не меньшим по своему значению стало и основание в 1607 году английского поселения Джеймстаун (штат Виргиния). Несмотря на то, что первое поселение европейцев в Северной Америке возникло еще в начале ХI века, именно с Джеймстаун начинается история колонизации, изменившая судьбы населения обоих континентов.

Большинство первых иммигрантов приехало из северо-западной Европы. Они селились узкой полосой вдоль Атлантического побережья. Постепенно в течение ХVII века их поселения образовали три региона — колонии Севера (Новая Англия), средние колонии и колонии Юга — жизнь в которых отличалась не только климатическими условиями, но и особенностями экономического, социального и духовного развития.

Новая Англия была основана пуританами — представителями религиозного протестантизма, выступавшими за реформирование англиканской церкви. Переселяясь за океан, пуритане свято верили в то, что на них самим Богом возложена великая миссия спасения. Они спасали не себя, не собственную веру, но погрязшее в грехе человечество. Создание на новой земле реформированной пуританской церкви должно было стать преградой для распространения царства Сатаны, захватившего Старый Свет*. Пуритане стали селиться в северо-восточной части американского континента. Особенностью пуританского мышления было убеждение, что за внешней, зримой оболочкой мира всегда стоит иной, трансцендентальный смысл, а ключ к разгадке знаков этого иного мира дает Библия [8; 5-6].

Средние колонии были представлены выходцами из разных, преимущественно протестанских стран. Особенно много среди них было голландцев и немцев. Поселения средних колоний оказались не только на пересечении основных товаропотоков, идущих и выходящих из Америки, но и на пересечении морских торговых путей между Европой, Карибским бассейном и Южной Америкой. Это способствовало развитию ремесел, фермерства, банковского дела, предпринимательства, росту городов. Средние колонии становятся средоточием торговой жизни нового континента [8; 7].

Население южных колоний состояло преимущественно из английской знати, бежавшей от революционных волнений в Англии. Другую часть представляли авантюристы, искатели приключений. В колониях Юга преобладал плантаторский тип хозяйствования. Ощущалась потребность в дешевой рабочей силе, что способствовало ввозу черных рабов из Африки с 1619 года. В сознании южан они — новые патриции, которым труд рабов открыл возможность аристократической жизни, южане видят себя продолжателями мировой истории, строителями государства античного типа [8; 7-8].

Колонии между собой были разопщены. Разопщенность между колониями усугублялась и различиями в жизненном укладе. Несходство традиций со временем переросло в открытое противостояние, которое разрешилось Гражданской войной 1861-1865 гг. [8; 9].

Основные характеристики американской литературы в ХVII веке:

Разопщенность регионов, существенные различия в их развитии и отсутствие единого культурного центра способствовали тому, что регионализм стал одной из ведущих черт американской литературы (курсив Т. В. Якушкиной). В XVII веке только колонии Новой Англии обладали преимуществами социальной и духовной общности, которая в других регионах возникала гораздо позже. Ее основой стала идеология и этика пуританства. Наличие прочной мировоззренческой системы, в рамках которой пуритане могли мыслить и самовыражаться, обусловило исключительную роль Новой Англии в формировании американского сознания и культуры, а в XVII веке — возникновении литературы, с которой ни по объему, ни по значению не могли соперничать литературы других регионов.

Пуритане рассматривали художественное творчество как сферу деятельности человека, где ярче всего проявлялась его греховная природа. Они не признавали смоценности искусства и относились к нему резко отрицательно. Однако так как полностью исключить искусство из сферы духовной жизни человека все же невозможно, пуритане были вынуждены «впустить» его в свою жизнь, подчиняя эстетические начала литературы (выразительность, красоту слога, принцип гармонии и др.) идеологическим задачам. В глазах пуритан литературное творчество оправдывалось только тогда, когда становилось средством религиозного воспитания или пропаганды. Такой, в сущности, утилитаристский подход к художественному творчеству определил преимущественное развитие теологических жанров в литературе Новой Англии.

Американская литература складывается как ответвление английской литературы. И в новых условиях поселенцы продолжали следовать литературным образцам старой родины, что было вполне естественно для людей, считавших себя англичанами. Однако в качестве объекта подражания выступала не вся литература в ее полноте и многообразии. Выбор колонистов всегда предопределялся их идеологическими и эстетическими пристрастиями, а также ориентацией на хорошо известные им «образцы» — новое вызывало скорее настороженное отношение. Таким образом, подражательность, ориентация на образцы, избирательность обусловили эффект своеобразного «эстетического отставания» литературы первых поселенцев.

Развитию жанров способствовали сугубо практические цели — необходимость освоения нового географического пространства, обустройства собственной жизни, привлечения новых поселенцев. Поэтому жанры были направлены на описание новой реальности. Это хроники, путевые заметки, дневники, мемуары, сообщения, письма и т. д. Отсутствие четких жанровых признаков позволяет говорить об определенном жанровом синкретизме первых памятников американской литературы.

В отличие от древних литератур Европы, американская литература в период своего становления не могла опираться на устную традицию. Процесс формирования литературной традиции идет в обратном направлении: не от устного слова к письменному, а наоборот. Фольклор складывается здесь гораздо позднее, чем письменная литература. Роль мифа в американской литературе сыграло христианство. В глазах пуритан жизнедеятельность их общины приобретала вневременной знаковый смысл, становилась мифом. Мифологизации действительности способствовала и специфика их мышления.

Таким образом, основными характеристиками американской литературы ХVII века являются:

региональный характер,

преобладание литературного наследия новоанглийских авторов,

подражательность,

отсутствие жанрового разнообразия и эстетической оригинальности,

доминирование нелитературных жанров,

утилитаристский подход [8; 14].

Самым популярным изданием в колониальной Америки наряду с Библией был альманах. Первые американские альманахи содержали ежегодный календарь, где были отмечены воскресения и церковные праздники, сведения для мореплавателей — приливы, отливы, движение звезд, восходы и заходы солнца [8; 15].

ХVIII век в американской истории определяется развитием взаимоотношений между метрополией и колониями. Будучи британскими поддаными, колонисты имели равные права с англичанами. Это равенство гарантировалось британской конституцией. Однако начиная с 1763 года британкий Парламент принимает ряд дискриминационных законов, которые сильно ущемляли права поселенцев. Реализация этих законов вызвала резкое недовольство населения и привела к Американской революции, одним из этапов которой стала Война за независимость. Страна раскололась на два лагеря — «патриотов» и «лоялистов» (т. е. роялистов). Последние выступали на стороне англичан. В ХVIII веке развитие американского общества представляло движение от различных колоний к созданию единого государства. В основе этого процесса постепенное осознание колонистами существования интересов, отличных от интересов метрополии, т. е. процесс формирования национального сознания. Особая роль в процессе становления национального сознания принадлежит идеологии Просвещения [8; 23].

Так же, как и в ХVII веке, литературный процесс в ХVIII веке напрямую связан с развитием американского общества. В связи с этим в истории американской литературы ХVIII века выделяют два периода. Литература первой половины ХVIII века (1700-е — нач. 1760-х гг.) характеризуется сохранением особенностей литературы ХVII века, постепенным ослаблением позиций пуританизма, постепенным вызреванием новых идей. Литература эпохи революции (нач. 1760-х — 1790-е гг.): кризисное состояние американского общества в период 1763-1775 гг., его раскол на два лагеря (сторонников независимости колоний и лоялистов) привели к резкой политизации литературы и выдвижению на первый план публицистики [8; 31].

Основные характеристики литературного процесса в ХVIII в.:

Обновление системы жанров — для ХVII — I пол. ХVIII вв. характерны теологические жанры (проповедь, богословский трактат, описание чудес), духовная поэзия и первопроходческая литература (дневники, хроники, путевые заметки), а для эпохи Американской революции характерны публицистические жанры (трактат, политический памфлет, статьи, письма), революционная поэзия и светская литература (дневники, мемуары, записки, письма).

Внутрижанровые изменения, которые происходят за счет сближения взаимопроникновения публицистических и теологических жанров и сильной политизации светских жанров.

Обновление идейного содержания литературы — в ХVII — I пол. ХVIII вв. рассматривались проблемы теологии, вопросы морали и нравственного самовоспитания, а в эпоху Американской революции — философские и политические проблемы, а также призывы к активному неповеновению властям и вопросы морали и воспитания человека.

Обновление образной системы: использование традиционных пуританских образов в новом историческом контексте; идейная трансформация американской мечты — построить общество равных людей; рождение национальных символов и образов: звездно-полосатый флаг, Лига Наций и др.

В итоге, несмотря на заметное обновление в период революции, американскую литературу ХVIII века по-прежнему отличают жанровая ограниченность, преобладание нелитературных жанров, низкий общий художественный уровень.

Развитие американской литературы тесно связано с развитием американского общества, что определяет и идейное содержание американской литературы, и образную систему, и систему жанров, и прочее.

3. Прошлое и настоящее в “американских” новеллах В. Ирвинга

Новеллы, созданные В. Ирвингом на английском материале, очаровали и американцев и европейцев свежестью наблюдений, прекрасным литературным языком, остроумием, юмором. Не меньший успех выпал на долю новелл о жизни Америки. Наибольший интерес вызвали рассказы о прошлом – “Рип Ван Винкль” и “Легенда о Сонной Лощине”.

Ирвинг подолгу любовался величественной природой старой Америки. Примеров тому много, один из них – пейзажная зарисовка в начале новеллы “Рип Ван Винкль”: «где-то внизу – там, далеко, далеко – величаво и безмолвно катил свои воды могучий Гудзон (лишь изредка на его зеркальном лоне можно было заметить отражение багряного облачка или паруса медлительного, как бы застывшего на месте суденышка), но и самый Гудзон терялся наконец в синеве дальних предгорий»[1; 22]). Что же мы видим после пробуждения героя, после встречи со «странной наружности незнакомцем»? «… Сверху легкой полосой перистой пены несся поток, низвергавшийся в просторный водоем, глубокий и черный, укутанный тенью растущего вокруг леса» [1; 26]. Уже сам изменившийся пейзаж для наблюдательного читателя является вестником перемены от безмятежности к суетливости.

Рип Ван Винкль – обитатель деревушки голландских поселенцев у острога Каатскильских гор, неподалеку от Нового Амстердама. Главная черта Рипа – «непреодолимое отвращение к производительному труду» [1; 19]. Сварливая жена лентяя Рипа довела его до отчаяния и единственное, что ему оставалось, чтобы избавиться от работы на ферме и упреков жены − «взять в руки ружье и отправиться бродить по лесам» [1; 21], чем Рип и занимался большую часть своего времени. И вот однажды Рип отправился в лес и встретил там «странной наружности незнакомца» [1; 23], который тащил на плече бочонок. Этот «маленький коренастый старик с густой гривой волос и седой бородой, одетый по старинной голландской моде» [1; 23] попросил Рипа помочь ему, и тот откликнулся. В этом бочонке находился волшебный напиток, по вкусу и запаху напоминающий голландскую водку. Рип попробовал напиток и заснул, а проснулся через двадцать лет, только сам он этого не знал.

Ирвинг иронизирует над своим героем, изображая его лень: «Рип охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные; исполнять обязанности отца семейства и содержать ферму в порядке представлялось ему немыслимым и невозможным» [1; 19]. Рип видит, проснувшись, как изменилась природа: небольшой ручеек превратился в шумный поток, лес стал непроходимым: «Наконец добрался он до того места в ущелье, где между утесами должен был открыться проход в амфитеатр, но больше не было и следа такого прохода. Скалы вздымались отвесной непреодолимой стеной; сверху легкой полосой перистой пены несся поток, низвергавшийся в просторный водоем, глубокий и черный, укутанный тенью растущего вокруг леса» [1; 26]. Изменился облик деревни: «Да и деревня тоже переменилась — она разрослась и сделалась многолюдней. Перед ним тянулись ряды домов, которых он никогда не видел, а между тем хорошо известные ему домики исчезли бесследно. Чужие имена на дверях, чужие лица в окнах — все стало чужое» [1; 27]. Изменились люди: «Вместо былой невозмутимости и сонного спокойствия во всем проступали деловитость, напористость, суетливость» [1; 29]. Не изменился сам Рип, волшебный сон не поменял его характер — он все такой же ленивец, любитель поболтать. Чтобы подчеркнуть юмористическую неизменность его никчемной натуры, Ирвинг дает в лице сына Рипа точную копию отца — ленивца и оборванца: «Рип не решился спросить о прочих друзьях и вскричал в полном отчаянии:

Неужели никто тут не знает Рипа Ван Винкля?

Ах, Рип Ван Винкль! — раздались голоса в толпе. — Ну еще бы! Вот он, Рип Ван Винкль, вот он стоит, прислонившись к дереву.

Рип взглянул в указанном направлении и увидел своего двойника, совершенно такого, каким был он, отправляясь в горы. Это был, по-видимому, такой же ленивец и, во всяком случае, такой же оборвыш!» [1; 29-30]. Может отгреметь война за независимость, быть свергнутым иго английской тирании, укрепиться новый политический строй, бывшая колония может превратиться в республику, — лишь беспутный ленивец остается все тем же. Юный Рип, как и его старый отец, «занимается всем, чем угодно, только не собственным делом» [5; 38].

В сюжете данной новеллы Ирвинг использует метод контраста. Перед читателем возникает картина прошлого – до того, как заснул Рип Ван Винкль, а затем картина настоящего – после пробуждения героя. Возвращение Рипа дает возможность сравнить «старые» и «новые» времена. И выясняется, что перемены – совсем не к лучшему!

Рип Ван Винкль приходит в замешательство, попав из спокойного колониального прошлого во времена промышленного прогресса, где изменилось всё и все – отношения между людьми, их психология: «Изменился, казалось, даже самый характер людей. Вместо былой невозмутимости и сонного спокойствия во всем проступали деловитость, напористость, суетливость» [1; 28]. Во внешности людей также заметны перемены – нет больше у дверей трактира друга Рипа − «мудрого Николаса Веддера с его широким лицом, двойным подбородком и славной длинной трубкой» [1; 28], а вместо него «тощий, желчного вида субъект, карманы которого были битком набиты какими-то печатными афишками, шумно разглагольствовал о гражданских правах, о выборах, о членах Конгресса, о свободе» [1; 28]. Итак, менее значительными и самобытными стали фигуры людей. Их образ жизни утратил черты патриархальности, чем-то роднившие его с величавым покоем и живописностью окружающей природы.

Конечно, удивлены были жители деревни, увидев странного пришельца, но не им самим заинтересовался «оратор», а его голосом. Когда Рип вошел в кабачок, этот оратор «в мгновение ока очутился возле Рипа и, отведя его в сторону, спросил, за кого он будет голосовать» [1; 28]. Интереснее было выяснить для него не кто этот человек, почему явился в таком виде, что с ним случилось, а кто он – «федералист, демократ?» [1; 28]. Что же хорошего в таком настоящем? По сравнению со всей этой суетой, мышиной возней, мелким политиканством и стяжательством «новых американцев» Рип и его лениво-безмятежное отношение к жизни выглядят привлекательнее. Деловитый новый мир в глазах Ирвинга лишен поэтичности старых поселений.

Постепенно образ Рипа Ван Винкля стал восприниматься как фольклорный образ, олицетворяющий патриархальную Америку докапиталистической поры [1; 475].

В новелле «Рип Ван Винкль» Ирвинг, как и в других своих новеллах, иронизирует над суевериями, над самим сном Рипа, предполагая, что он сошел с ума: «Иногда, впрочем, выражались сомнения в достоверности истории Рипа; кое-кто уверял, что Рип попросту спятил и что его история и есть пункт помешательства, который никак не вышибить из его головы. Однако старые голландские поселенцы относятся к ней с полным доверием. И сейчас, услышав в разгар лета под вечер раскаты далекого грома, доносящиеся со стороны Каатскильских гор, они утверждают, что это Хенрик Гудзон и команда его корабля режутся в кегли» [1; 34].

Ирвинг в своих новеллах противопоставляет патриархальный уклад потомков первых голландских переселенцев суетливой и прозаичной жизни современных Соединенных штатов. Доказательством тому может служить следующий отрывок из новеллы «Легенда о Сонной Лощине», где Ирвинг не скрывает восхищения нравами и обычаями обитателей «Сонной Лощины», ему очень импонирует то, что жители деревни живут той жизнью, какой жили их отцы и деды: «Я упоминаю об этом тихом и безмятежном уголке со всяческой похвалой; в этих маленьких забытых голландских долинах, разбросанных по обширному штату Нью-Йорк, ни население, ни нравы, ни обычаи не претерпевают никаких изменений» [1; 51] или, откровенно выражающее его мнение авторское отступление – «Если я затоскую когда-нибудь об убежище, в котором я мог бы укрыться от житейской суеты и прогрезить в тиши остаток своих беспокойных дней, то мне не найти уголка, более благословенного, чем эта маленькая лощина» [1; 50]. Ирвинг сравнивает долины из «Легенды о Сонной Лощине» с заводями у берегов бурных ручьев: «Долины эти подобны… заводям, где можно видеть, как соломинка или пузырек воздуха стоят себе мирно на якоре или медленно кружатся в игрушечной бухточке, не задеваемые порывами проносящегося мимо течения» [1; 52].

Интересны портретные характеристики жителей «Сонной Лощины», о которых автор пишет с иронией: «Благодаря своей безмятежности и тишине, а также некоторым особенностям в характере обитателей, кстати сказать потомков первых голландских переселенцев, этот уединенный дол издавна именуется «Сонной Лощиной», а местных парней величают в окрестности не иначе как «соннолощинскими». Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, завораживающим умы его обитателей, живущих по этой причине в мире непрерывных грех наяву» [1; 50]. Жители Сонной Лощины сами сонные.

Образцовому хозяину Балту ван Тасселю Ирвинг дает следующую характеристику: «Старый Балт ван Тассель мог бы служить образцовым портретом преуспевающего, довольного собой, благодушного фермера. Он спокойно и удовлетворенно взирал на свои богатства, но не был спесив, гордясь изобилием и достатком, а не тем, что он богаче других» [1; 57]. Балт ван Тассель при всех достоинствах изображен автором с иронией: «Его взгляды и мысли, правда, не слишком часто перелетали за ограду его усадьбы, но зато в ее пределах все было уютно, благоустроенно и добротно» [1; 57]. И о любви Балта ван Тасселя к своей дочери Катрине Ирвинг пишет с тонким юмором: «Балт ван Тассель был снисходителен; он любил свою дочь, любил ее даже больше, чем трубку, и, как подобает рассудительному человеку и превосходнейшему отцу, предоставил ей свободу распоряжаться собой» [1; 62]. Характеристика матери Катрины ван Тассель тоже иронична: «Его достойная женушка была по горло занята домашним хозяйством и птичьим двором, ибо, как она рассудила, и надо признать, весьма мудро, утки и гуси — сумасшедший народ, нуждающийся в неустанном присмотре, тогда как девушки сами в состоянии позаботиться о себе» [1; 62]. Итак, Катрина была предоставлена сама себе целиком и полностью. Каждый из родителей любил ее, но у каждого находились «весомые» причины, чтобы не заниматься воспитанием дочери.

Дом Ван Тасселей отличается домовитостью, уютом, много вложено деревенского трудолюбия. Но в тоне, которым Ирвинг описывает дом фермера, звучит не только восхищение «патриархальной стариной», а еще и ирония. Впрочем, иронией пронизаны все новеллы Ирвинга.

Солидный достаток не сделал обитателей лощины честолюбцами или поклонниками новых мод; подобно предкам, они тяжеловесно добродушны и гостеприимны, известны хлебосольством и здравым смыслом. Интересы обитателей «Сонной Лощины» не выходят за пределы уединенного селения, затерянного в сказочно прекрасном краю на берегах Гудзона.

Естественно, Икабод Крейн, деревенский учитель, кажется чужеземцем среди этих неторопливых и основательных фермеров, потомков голландских переселенцев, Икабод олицетворяет собой жаждущего наживы пионера, из тех, что скупали земли Запада. Ирвинг так характеризует происхождение Икабода Крейна: «Он происходит из Коннектикута – штата, который, снабжая всю федерацию пионерами не только в обычном смысле этого слова, но и такими, что вспахивают мозги, ежегодно шлет за свои пределы легионы корчующих пограничные леса колонистов и сельских учителей» [1; 52]. В отличие от Рипа учитель Икабод Крейн, поселившийся в этом краю, не пришелец из прошлого, а скорее олицетворение мало привлекательных новых веяний. В алчности этого выскочки Ирвинг воплотил не просто жадность к деньгам, корыстолюбие, эгоизм и напористость, но ненасытный аппетит ко всем материальным благам – к деревенским явствам и обширным угодьям: «Пока Икабод медленно трусил по дороге, его глаза, всегда широко открытые на все, что имеет отношение к сытной и вкусной еде, с наслаждением останавливались на сокровищах, выставленных напоказ веселою осенью. Со всех сторон в огромном количество видны были яблоки: одни еще висели обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочки для отправки на рынок… Дальше пошли обширные поля кукурузы… эти зрелища породило у него видения пирожных и заварных пудингов; в то же время, лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили вспомнить его о роскошных, тающих во рту пирогах…» [1; 58], к упитанному скоту и крепким постройкам (из описания «сокровищ» фермы ван Тасселей «Рядом с домом стоял просторный амбар; он был выстроен настолько добротно, что мог бы сойти за сельскую церковь; каждое окно и каждая щель его, казалось, вот-вот готовы раздаться в стороны и излить наружу неисчислимые сокровища фермы» [1; 60]). Но для Крейна это лишь ступенька к дальнейшему обогащению («Пока Икабод, восхищенный представшей перед ним картиной изобилия, пока его зеленые, широко раскрытые глаза перебегали с жирных пастбищ на тучные, засеянные пшеницей, рожью, кукурузою и гречихой поля и потом на сады, которые окружали уютное, теплое жилище Ван Тасселей, с деревьями, гнущимися под тяжестью румяных плодов – сердце его возжаждало наследницы этих богатств, и его воображение захватила мысль о том, как легко можно было бы превратить их в наличные деньги, а деньги вложить в бескрайние пространства дикой, пустынной земли и деревянные хоромы в каком-нибудь захолустье» [1; 59]). Все это можно обратить в деньги, чтобы дешево приобрести обширные участки на Западе. Поверхностность натуры практичного и прозаичного дельца раскрывается и в его суеверности («Женщины уважали в нем (Крейне) человека необыкновенной начитанности, ибо он прочитал от строки до строки несколько книг (только вот неизвестно каких!) и знал назубок «Историю колдовства в Новой Англии» Коттона Мезера, в непогрешимость которой, кстати сказать, верил всею душой» [1; 55]). Ирвинг высмеивает суеверность Икабода и жителей Сонной Лощины: «Вторым источником, откуда Икабод черпал свои жуткие наслаждения, были долгие зимние вечера, которые он обожал проводить со старухами голландками: они сидели у огня, пряли свою пряжу, в печи лопались и шипели яблоки, а он слушал их россказни о духах, призраках, нечистых полях, нечистых мостах, нечистых ручьях и, в особенности, о Всаднике без головы или, как они порою его величали, Скачущем гессенце из Сонной Лощины. Икабод, в свою очередь, услаждал их историями о колдовстве, зловещих предзнаменованиях, дурных приметах и таинственных звуках, обо всем, чем в начале заселения кишмя кишел Коннектикут, и пугал их почти до бесчувствия рассказами о кометах, падающих звездах и сообщением безусловно тревожного факта, что земля, как доказано, вертится и что половину суток они проводят вниз головой» [1; 56]. Вот, пожалуй, единственный эпизод новеллы, где Икабод и обитатели Сонной Лощины у Ирвинга сосуществуют гармонично. Эпизод, в котором автор высмеивает суеверность и Икабода (учителя!), и старух голладок. Как же, должно быть, искажал Икабод научные факты о кометах, звездах и Земле, что старухи голландки пугались до бесчувствия. И насколько суеверны и невежественны голландки.

Мироощущение Икабода Крейна – это мироощущение невежественного и трусливого человека, который во всем видит следы власти непобедимых потусторонних сил, а не гармонию и закономерность природных явлений: после изучения старинных, полных ужасов повестей Мезера Икабод отправлялся к дому фермера, где стоял на постое, и «… когда он направлялся мимо болот, ручья и жуткого леса всякий звук, всякий голос природы, раздававшийся в этот заколдованный час, смущал его разгоряченное воображение: стон козодоя, несущийся со склона холма; кваканье древесной лягушки, этой предвестницы ненастья и бури; заунывные крики совы и внезапный шорох потревоженной в чаще птицы.» [1; 55-56] или «Сколько раз останавливался он, полумертвый от страха, перед запорошенным снегом кустом, который точно приведение в саване, преграждал ему путь!» [1; 56]).

Ирвинг изображает главного героя новеллы Икабода Крейна с иронией, начиная с имени: Икабод — редко встречающееся мужское имя библейского происхождения, обозначающее в переводе с древнееврейского «несчатливый», «бедняга». Крейн по-английски — журавль [1; 52 (Прим. пер. )] и заканчивая изгнанием Крейна призрачным всадником, которое объясняет в конце новеллы: «один старый фермер, через несколько лет после происшествия ездивший в Нью-Йорк, тот самый, который рассказал мне эту историю с привидениями, распространил известие, что Икабод Крейн жив и здоров, что он покинул эти места, отчасти из страха перед призраком и Гансом ван Риппером, а отчасти из-за нанесенной ему обиды: как-никак он неожиданно был оставлен богатой наследницей! Икабод переселился в противоположный конец страны, учительствовал, одновременно изучал право, был допущен к адвокатуре, стал политиком, удостоился избрания в депутаты, писал в газетах и под конец сделался мировым судьей» [1; 79-80]. Ирвинг смеется над Икабодом, но смех этот приобретает трагическую окраску, если верить старому фермеру, что такие как Икабод Крейн могут могут добиться в жизни описанных высот.

Карикатурная внешность Икабода Крейна: «Это был высокий, до крайности тощий и узкоплечий парень с большими руками и ногами: кисти рук вылезали у него на целую милю из рукавов, ступни легко могли бы сойти за лопаты, да и вся фигура его была на редкость нескладной. Он был обладателем крошечной, приплюснутой у макушки головки, огромных ушей, больших зеленых и как бы стеклянных глаз, длинного, как у кулика, носа – ни дать ни взять флюгер в образе петушка, красующийся на спице и указывающий направление ветра» [1; 52] одна из составляющих его отталкивающего образа. В Крейне все карикатурно преувеличенно: «Икабод отличался отменным аппетитом и, несмотря на худобу, обладал не меньшей, чем анаконда, способностью увеличиваться в объеме» [1; 53]. Икабод претендует на изящные манеры в обращении с девушками: «Он (Икабод) срывал для них гроздья дикого винограда, читал все без исключения могильные эпитафии и прогуливался, окруженный их стайкой, вдоль берега примыкающего к церковному двору мельничного пруда» [1; 55]. Иронизирует Ирвинг и над любовью Икабода к Катрине — дочери богатого фермера: «Ибо Икабод Крейн обладал нежным и влюбчивым сердцем. Неудивительно, что столь лакомый кусочек обрел в его глазах неизъяснимую привлекательность, в особенности после того, как он посетил ее разок-другой в родительском доме» [1; 57], дом родителей Катрины был полной чашей. Икабод — голодный приживала, но очень находчивый! «Чтобы поддержать себя, он столовался и обитал, в соответствии с местным обычаем, у тех фермеров, дети которых у него обучались. Прожив в каком-то доме неделю, он переселялся затем в другой, таская с собой все свое достояние, умещавшееся в одном бумажном платке, и обходив таким образом всю округу» [1; 54]. Но и фермеры изображены Ирвингом не в лучшем свете, так как были склонны «рассматривать расход на содержание школы как непосильное для себя бремя, а учителя как лентяя и трутня», но и в этом случае смекалка Икабода не подводила его: «Дабы все это (пребывание Икабода у фермеров) не было слишком тяжелым налогом для кошельков хозяев-крестьян..., он прибегал к различным уловкам, имевших целью показать, что он в такой же мере полезен, как и приятен. При случае он помогал фермерам по хозяйству: ходил с ними на сенокос, чинил изгороди, водил на водопой лошадей, пригонял коров с пастбища и пилил дрова для зимнего камелька» [1; 54]. Ирвинг сам указывает, что все старания Икабода помочь фермерам лишь уловки, чтобы остаться пожить в их дома денек другой.

Карикатурная внешность Икабода Крейна, говорящие имя и фамилия, нелепые претензии на изысканность манер придают законченность отталкивающему образу бездушного, хищного и уродливого порождения новой Америки – образу во всем чуждому волшебной картине залитых солнцем долин, оврагов, рощ и загадочных горных цепей, этой сонной, но прекрасной в своем покое земле.

Не случайно Ирвинг изгоняет Икабода из райского и сказочного местечка, каким является Сонная Лощина. Крейн – алчный, жадный приживала не вписывается в тихую, размеренную жизнь селения. Ирвинг воплощает в этом произведении свою мечту, мечту спасти остатки красочного, которым, по его мнению, наполнено прошлое. Сонная Лощина продолжает свою жизнь и от Икабода Крейна остается только новая суеверная легенда, будто Всадник без головы унес его, а его дух посилился в школьном здании.

Ирвинг любил оживлять жуткие новеллы улыбкой иронического сомнения [6; 305]. Так он поступает и в новелле «Легенда о Сонной Лощине». Ведь Икабод Крейн не был «унесен с бренной земли каким-то сверхъестественным способом» [1; 80], как судачат об этом деревенские кумушки. Автор сам в конце новеллы делает предположение, которое в свою очередь узнал от старого фермера, того самого, который рассказал ему эту историю «с призраками» [1; 79], что Икабод Крейн жив и здоров, а исчез по причине страха перед Гансом ван Риппером — старым скрягой, у которого одолжил коня и седло. Как понимает читатель в конце новеллы, Икабод повстречался не с призраком Всадника без головы, а с соперником в любви к Катрине Бромом Бонсом. Именно Бром Бонс и изгнал Крейна из лощины. И не призрачный всадник бросил в него свою голову, а Бром Бонс запустил простой тыквой, да и всё, что нашли после происшествия, указывало на реальные события, а не на сверхъестественного Всадника без головы: «На дороге, что ведет к церкви, было найдено сломанное втоптанное в грязь седло Ганса ван Риппера; следы конских копыт, оставивших на дороге резкие отпечатки — кони, очевидно, мчались с бешеной быстротой, — привели к мосту, за которым близ ручья, в том месте, где русло его становится шире, а вода чернее и глубже, была найдена шляпа несчастного Икабода и радом с ней — разбитая вдребезги тыква» [1; 78-79]. Ирвинг придает новелле законченно кольцевое построение тем, что начинается новелла с рассуждения о том, что Сонная лощина на любого человека навевает грезы, а заканчивается созданием иронической легенды-пародии.

Европейская «механика ужасного» у Ирвинга сохранена: привидения ютятся в старых домах, зловеще завывает буря, таинственно звучат шаги, сдвигаются стены, оживают портреты, духи появляются ровно в полночь и глухо стонут. Но все это имеет иронический подтекст, а иногда и пародийный [5; 41].

В произведении Ирвинга «Дольф Хейлигер» рассказывается о том, как призрак – предок Дольфа Хейлигера показывает главному герою, где спрятаны сокровища. В этой новелле Ирвинг рисует уже находчивых и деловых людей, начиная с матери Дольфа Хейлигера, которая «проживая в торговом городе, прониклась в некоторой мере царившим в нем духом и решилась попытать счастья в шумной лотерее коммерции» [1; 113], «хозяйка Хейлигер» начала торговать всевозможными пирожными, печеньем, голландскими куклами, пряжей, свечами прямо из окон своего дома «на удивление всей улицы» и заканчивая призраком предка, который столь же деловитый и предусмотрительный – показывает своему потомку место, где спрятан клад.

В этой новелле Ирвинг высмеивает и отношения между сословиями: «Хотя почтенной женщине и прошлось познать, что значит нужда, все же она сохранила в себе чувство фамильной гордости – ведь она происходила от ван дер Шпигелей из Амстердама! – и ревниво берегла раскрашенный родовой герб, висевший в рамке у нее над камином. И, по правде говоря, она пользовалась глубоким уважением беднейших обитателей города» [1; 114]. Как тонко Ирвинг иронизирует над отношениями классов! Что осталось от рода ван дер Шпигелей из Амстердама? Ничего, только фамильный герб и нищенское положение потомков, а все же «беднейшие обитатели города» [1; 113] глубоко уважают хозяйку Хейлигер.

Человек для другого человека во времена развития капитализма ничего не значит. Доказательством этому служит эпизод новеллы, где Питеру де Гроодту приходит мысль пристроить Дольфа учеником доктора на место умершего мальчика – бывшего ученика немецкого доктора, который «погиб от чахотки». Только подумать ученик доктора погиб от чахотки! Питер де Гроодт нисколько не грустит по поводу смерти погибшего, он рад, что может помочь теперь госпоже Хейлигер. Питер хочет быть полезным не ради дружеской помощи, а лишь бы избавиться от сорвиголовы Дольфа (Ирвинг иронизирует: «Питер был озабочен этим вопросом (куда пристроить Дольфа) ничуть не меньше госпожи Хейлигер, ибо он высказывался крайне нелестно о мальчугане и не думал, чтобы из него вышло что-нибудь путное») [1; 114], Де Гроодт знает, что доктор испытывает на своих учениках новые микстуры, но предпочитает считать такие разговоры слухами и не упоминает об этом при госпоже Хейлигер. Питеру нет дела до Дольфа, и это его черта характера.

Образы других персонажей новеллы призваны высмеивать время, когда каждый ради выгоды займется чем угодно. Питер де Гроодт – пономарь и могильщик, который «пользовался у доктора кое-каким влиянием, поскольку им нередко приходилось иметь дело друг с другом» [1; 116]. Или доктор – Карл Людвиг Книппенрхаузен, в чуланчике (в чуланчике, даже не в чулане!) хранились «заставленные книгами полки (их было там целых три, причем иные тома поражали своими чудовищными размерами). «Так как докторские книги, очевидно, не вполне заполняли чуланчик, рассудительная домоправительница заняла свободное место горшками с соленьями…» [1; 117], а далее идет описание того, что именно домоправительница хранит в этом чуланчике и описание всех этих солений и варений занимает больше места, чем описание «библиотеки» доктора, о компетентности которого остается только догадываться. Ирвинг так и пишет: «Где именно доктор учился, каким образом постиг медицину, где и когда получил врачебный диплом – ответить на эти вопросы было бы теперь в высшей степени затруднительно, ибо даже в то время про это не ведала ни одна живая душа» [1; 118]. Доктор богатеет, богатеет быстро, а главное на чем! «На лечении таких случаев, которые не описаны и не предусмотрены в книгах. Он избавил некоторых старух и девиц от ведьмовства – страшного недуга…» [1; 120], вылечил также деревенскую девку, которую «рвало изогнутыми иголками и булавками, а это, как знает всякий, – безнадежная форма заболевания» [1; 121], говорили о том, что доктор «владеет искусством изготовления любовного зелья, и поэтому к нему обращалось великое множество пациентов обоего пола, сгорающих от любви» [1; 121]. Вывод напрашивается такой – лечил доктор неизвестно от чего и богател. Быстрая нажива, любой ценой – вот цель существования деловых людей, подобных доктору. И вот каких людей породила новая Америка – «страна обетованная».

Будучи сторонником Разума, Ирвинг в своих произведениях иронизирует над суевериями, призраками. Он не верит в сверхъестественные силы, что выражается в объяснении сверхъестественного обыденным, причем эти объяснения делаются попутно, вскользь. Ирвинг иронизирует и над прошлым, и над настоящим, но ирония над прошлым — мягкая и добродушная, выдержанная в смешливом тоне, а ирония над настоящим сродни сарказму.

Ирвинг сравнивает прошлое и настоящее в своих новеллах, то открытым противопоставлением, то полупрозрачными намеками и скрытыми сравненями, но при этом проницательному читателю становится ясным мнение самого Ирвинга. Новый мир слишком деловой и суетливый, гонящийся за легкой наживой, не привлекает Ирвинга, а вот жизнь докапиталистической патриархальной Америки воспринимается Ирвингом поэтичнее.


Заключение

Вашингтон Ирвинг был современником бурных событий в Америке. Американская нация после войны за независимость, завершившейся победой колонистов и образованием нового государства – Соединенных Штатов Америки, привела к установлению в стране буржуазно-демократической республики. Однако еще в годы победоносного завершения Войны за независимость закладываются истоки будущих серьезных противоречий и конфликтов внутри полной сил демократической республики. В послевоенные годы в США сохраняется и даже усиливается имущественное и социальное расслоение. В духовной жизни страны устанавливается приоритет материальных ценностей.

Постепенно усиливающееся разочарование направлением послереволюционного развития страны создает в Америке почву для возникновения романтического мироощущения. В становлении американского романтизма прослеживается три этапа. Первый этап – это ранний американский романтизм (1820-1830-е годы). С этим этапом и связано творчество Вашингтона Ирвинга – одного из первых писателей, произведения которого принесли международное признание литературе США.

Именно с Ирвинга начинается заокеанская новелла, жанр, занявший в истории национальной литературы столь же важное место, как и роман; этот жанр будут развивать романтики, реалисты, натуралисты XIX в., писатели XX столетия — вплоть до наших дней [5; 18].

Несомненно, новеллистика Ирвинга имеет свои характерные особенности. Ирвинг — первый американский романтик — начинает свое творчество с введения в него и одновременного пародирования атрибутов европейского романтизма. Это одна из характерных черт его новеллистики.

Ирвинг делает Создавая свой первый и прославленный рассказ «Рип Ван Винкль», Ирвинг стремится к тому, чтобы придать национальной литературе романтический колорит, который в ней еще не утвердился. И ему это хорошо удается: на гномах* камзолы с галунами, широкий пояс и кортик, треуголка с перьями, красные чулки и башмаки с пряжками — всё в духе старинной Голландии. Вместо волшебного напитка гномы осушают бочонок голландской водки.

Сочетание фантастического начала с реалистическим, мягкие переходы повседневного в волшебное — еще одна черта Ирвинга-новеллиста. Например, мотив волшебного сна, использованный в рассказе «Рип Ван Винкль», очень старый. Он известен еще в античной литературе — сюжет таков: спасаясь от полуденного зноя, пастух Епименидес заснул в пещере и проспал 57 лет. Широко популярен в немецких народных сказаниях о Фридрихе Барбароссе — Фридрих Барбаросса заснул в горе, а проснется лишь тогда, когда народ будет нуждаться в нем («Зимняя сказка» Гейне). Мотив волшебного сна в границах жизни одного человека встречается в ирландских сагах. Почти всегда он имеет трагическую окраску: пробуждаясь, человек попадает к своим далеким потомкам и гибнет непонятый и одинокий. У Ирвинга в его рассказе нет и тени драматизма, в чем заключается еще одна характерная черта его новеллистики. Рип, возвратившись, поселяется у своей дочери, избавлен от ворчаний жены, занимается всем, чем желает сам: «Свободный от каких бы то ни было домашних обязанностей, достигнув того счастливого возраста, когда человек безнаказанно предается праздности, Рип занял старое место у порога трактира. Его почитали как одного из патриархов деревни и как живую летопись давних «довоенных времен» [1; 35].

Ирвинг не верит в потустороннее и «страшное». Он — наследник просветительских идей, поклонник Разума. Но его влечет прекрасный мир вымысла. Насладив читателя авантюрами, занимательными ситуациями, юмором, тонкими наблюдениями, ироническими иносказаниями и политическими намеками, Ирвинг раскрывает «таинственное» как нечто естественное. И вместе с тем такое, без чего жизнь была бы ущербной. Эта «игра мысли, чувства, языка» (определение Вашингтона Ирвинга) и составляет главную прелесть его новелл.

Ирвинг-новеллист умеет вести повествование как бы в двух «ключах» — то это искренний, задушевно-лирический тон, то — дразнящий, иронический, вызывающий пародийные ассоциации [5; 49]. Например, в новелле «Легенда о Сонной Лощине», затрагивая происхождение Икабода Крейна Ирвинг пишет: «Он происходил из Коннектикута — штата, который, снабжая всю федерацию пионерами не только в обычном смысле этого слова, но и такими, что вспахивают мозги, ежегодно шлет за свои пределы легионы корчующих пограничные леса колонистов и сельских учителей» [1; 52].

Новеллистика, которая была лишь рождающимся жанром, требовала кропотливого, упортного и самоотверженного труда от Ирвинга. Ему приходилось заново создавать то, что вскоре станет «законом» новеллистической формы [5; 50]. Характернейшие черты новеллистической художественной формы Ирвинга являются единство, слитность, гармоничность целого при изумительном разнообразии отдельных компонентов, что дает право сравнивать его новеллу с симфонией.

Основные темы новелл Ирвинга указывают на оригинальность и самобытность мировоззрения писателя. К примеру, Ирвинг изображал индейцев в новом свете, как до него не изображал никто. Вот что пишет об этом М. Н. Боброва: «Всматриваясь и изучая характеры реальных индейцев, Ирвинг приходит к выводу, что они совсем не похожи на тех, что изображаются в литературе. Они молчаливы лишь с теми, кому не доверяют, а между собой говорливы и смешливы; любят рассказы о битвах и фантастические сказки. Индейцы великолепные мимисты и актеры и, оставшись наедине, дают «полную свободу критике, сатире, мимике и веселью». Такое описание индейцев «с натуры» – первое в американской литературе… Он (Ирвинг) ценит в индейцах благородство их натуры, силу характера; индейские жены столь стойки, что вызывают уважение и восхищение; Ирвингу нравится «поэзия и романтика» индейских легенд об охотниках, рыбаках и звероловах» [5; 26-27]. В книге «Путешествие в прерию» Ирвинг приводит выразительный эпизод: у поселенца пропала лошадь; поутру молодой индеец, поразивший автора великолепно сложенной фигурой и античным профелем («его нагая грудь могла бы служить для скульптора»), привел лошадь, простодушно объяснив, что она забежала в лагерь индейцев. Взбешенный поселенец набросился на индейца, как на вора, хотел привязать его к столбу и выпороть [5; 26].

Нельзя не упомянуть о комической летописи Ирвинга — «История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии, содержащая в числе многих удивительных и любопытных материалов неизъяснимые размышления Уолтера Сомневающегося, разрушительные проекты Уильяма Упрямого и рыцарские деяния Питера Твердоголового — трех голландских губернаторов Нового Амстердама; единственно достоверная история всех времен из всех, когда-либо опубликованных, написанная Дитрихом Никербокером». У читателей того времени она имела огромный успех и объективно являлась первым оригинальным художественным произведением национальной американской литературы [5; 32].

Смешной старый Никербокер — тонкий и злой пародист. Рассказывая историю штатов Новой Англии, он дерзко пародирует старые государственные управления, приправляя историю выдумкой; современные же конфликты выдает за исторические. А в результате прошлое Нового Света предстает в книге как грабеж, истребление коренного населения страны, как проявление ханжества, тупоумной наглости и расистского самодовольства пришельцев из-за океана [5; 33].

А так как прошлое представлено автором в качестве зеркала настоящего и уничижительные выводы звучат двусмысленно, то не остается сомнения в том, что автор адресует их современности; именно ради этого он и создает свою комическую «историческую» хронику [5; 33].

Вот эпизод, в котором Никербокер рассуждает: «Индейцы день ото дня удивительно совершенствуются… Они научились пить ром, торговать. Обучились обманывать, лгать, сквернословить, играть в азартные игры, драться, хватать друг друга за горло, короче говоря, превзошли во всех достижениях оригинал, запечатленный в их старших христианских братьях» [5; 33]. Явно сатирические стрелы летят не в адрес индейцев, а в адрес «их старших христианских братьев». Самодовольная наглость, тупоумие, жестокость захватчиков-расистов превосходно пародируется всем стилем и смыслом рассуждений Никербокера.

Темы произведений Ирвинга очень разнообразны. В рассказе «Рип Ван Винкль» затрагивается тема разрушительного времени. Рип Ван Винкль — это свидетельство ужасающей быстротечности жизни и человеческой бренности. Изюминка рассказа в том, что здесь выражается чувство, знакомое каждому. Ирвинг написал за одну ночь рассказ, вложив в него все, что знал о вечном враге человека — времени.

Ирвинг пристрастился к тому, что Скотт называл «сверхъестественным в художественном произведении» [6; 305]. Рассказы Ирвинга о страшном, несмотря на основательное знакомство с немецкими мастерами (По и Готорном), пронизаны светлым настроением. Он любит оживлять жуткие новеллы улыбкой иронического сомнения. Ведь не было никого призрачного Всадника без головы, а голова на луке седла Брома Бонса — простой тыквой! Рассказы о сверхъестественном питали живое и неугомонное воображение Ирвинга и возбуждали желание блестнуть мастерством. Один из четырех разделов неоконченного романа — «Рассказы путешественника» (1824) — прямое свидетельство длительности и плодотворности интереса Ирвинга к сфере сверхъестественного.

Испанский период жизни Ирвинга был гораздо счестливее, нежели немецкий. Ирвинг доверил своей собственной фантазии тему о великом мореплавателе Христофоре Колумбе. В «Жизни и путешествии Христофора Колумба» заметны мучительные колебания между историей и романтическим повествованием. Но мало кто из поклонников Ирвинга откажется признавать одним из лучшими его образцами величественных и мрачных героев Колумба.

Ирвинг создавал в своих произведениях особый мир, непохожий на окружающую его действительность. Вот как пишет Лонгфелло о первом сборнике новелл Ирвинга: «Я был еще школьником, когда книга была опубликована и прочтена многими со все возрастающим по мере чтения удивлением и удовольствием; мы были очарованы милым юмором, чуть грустноватой тонкой нежной атмосферой повествования; даже серо-коричневая обложка, мягкие очертания заголовков и прекрасный четкий шрифт этого издания казался выразительным символом стиля автора» [5; 38]. В те годы Ирвинг сформировал правила литературного вкуса, которым не изменял ни при каких обстоятельствах.

Ирвинг в своих произведениях затрагивал различные темы. Но в целом в тематике любого произведения присутствовало соприкосновение прошлого и настоящего. Ирвинг иронизировал над прошлым колониальной Америки, но в то же время предпочитал это прошлое настоящему Соединенных Штатов.


Литература

Источники:

1. Ирвинг В. Новеллы. ̶ М., 1987

Научно-критическая литература:

1. История зарубежной литературы XIX века/ Под ред. Н. А. Соловьевой ̶ М., 2000.

2. История зарубежной литературы XIX века: В 2 ч. Ч. 1/ Под ред. проф. А. С. Дмитриева ̶ М., 1979.

3. Паррингтон В. Л. Основные течения американской мысли: В 3 т. Т. 2. М., 1962.

4. Боброва М. Н. Романтизм в американской литературе XIX века. ̶ М., 1972

5. Литературная история США: В 2 т. Т. 1/ Под ред. Р. Спиллера и др. ̶ М., 1977.

6. История зарубежной литературы XIX века: В 2 ч. Ч. 1/ Под ред. Н. П. Михальской – М., 1991.

7. Якушкина Т. В. Американская литература XIII-XIX века: пособия для самостоятельной работы студентов. – Омск, 2002.


[5] Джеймс Фенимор Купер (1798-1851 гг.) – современник Ирвинга, в первой половине 19 века был наиболее популярным в Европе американским писателем. «Новизна материала, острота поставленных проблем и талант писателя обеспечивали ему внимание публики и критики на протяжении всего творческого пути» [2; 544]

* Джон Астор – немец, разбогатевший в Америке на торговле мехами, основал город Асторию. В доме Астора Ирвинг познакомился с капитаном Боннвилем, возглавлявшем экспедицию в Скалистые горы по усмирению индейцев. Ирвинг купил у капитана Боннвиля его записки, дневники, карты экспедиции, легшие в основу книги.

* В этой убежденности пуритан, считают многие американисты, кроются истоки национальной веры в избранность Америки и специфического американского индивидуализма, не отделяющего личную судьбу от исторической миссии нации.

* Гномы – существа традиционные для европейского романтизма.

еще рефераты
Еще работы по литературе: зарубежной