Реферат: Зинаида Гиппиус

Центр Образования № 293РЕФЕРАТ

по ЛИТЕРАТУРЕ
на ТЕМУ: «ЗИНАИДАГИППИУС»


Выполнила
Гусева Ольга
11 «В» классМосква 2001 г.

Зинаида Гиппиус.

(1869 – 1945)

Семья Гиппиус ведет своёначало от Адольфуса фон Гингста, переменившего фамилию Гингст на фон Гиппиус ипереселившегося в Россию (в Москву) в 16 веке из Мекленбурга (герб фон Гиппиус– 1515 г.). Несмотря на такое долгое пребывание в России, фамилия эта до сихпор в большинстве своем – немецкая; браки с русскими не давали прочных ветвей.

Дед Зинаиды Гиппиус, КарлРоман фон Гиппиус, был женат на москвичке Аристовой, русской. Первый сын их,Николай Романович, был отцом Зинаиды. Он очень рано окончил Московскийуниверситет и затем прожил, ввиду начинавшегося туберкулёза, около двух лет вШвейцарии. Вернувшись, сделался «кандидатом на судебные должности» в Туле. Втот же год он познакомился с будущей матерью Зинаиды, молодые братья которойтоже служили в Туле по судебному ведомству.

Дедушка Зинаиды Гиппиус поматери, В. Степанов, в то время уже умер; он был полицеймейстером вЕкатеринбурге. Сам необразованный, он, однако, послал обоих сыновей в Казанскийуниверситет. После его смерти вдова с дочерьми переехали в Тулу к сыновьям.

Бабушка с материнскойстороны всю жизнь потом прожила с ними. В противоположность другой – московской– бабушке, Аристовой, которая писала только по-французски и не позволяла зватьсебя иначе, как grand-maman, эта до смерти ходила в платочке, не умела читать и даже никогда сними не обедала.

В январе 1869 года отецГиппиус женился и уехал в Белев Тульской губернии, где получил место. Зинаидародилась в Белеве 8 ноября того же 1869 года, а через шесть недель её отцаопять перевели в Тулу товарищем прокурора, а Зинаиду тетка везла всю дорогу наруках в возке.

С этих пор и начались ихпостоянные переезды из Тулы в Саратов, из Саратова в Харьков, причём каждый разв промежутке они бывали и в Петербурге, и в Москве, где подолгу гостили.

Зинаида Гиппиус росла одна.Все с той же вечной нянькой, Дарьей Павловной, а потом с бесчисленнымигувернантками, которые с ней мало уживались.

В 1877/78 году её отцаперевели в Петербург товарищем обер-прокурора сената. Но их семья прожила тамнедолго: туберкулёз отца сразу обострился, и спешно был устроен его переводопять на юг, в крошечный городок Черниговской губернии Нежин на место председателясуда. Зинаиду отдали было в Киевский институт, но через полгода взяли назад,так как она была очень мала, страшно скучала и все время проводила в лазарете,где не знали как её лечить: она ничем не страдала, кроме повышеннойтемпературы.

В Нежине не было тогдаженской гимназии, и к Зинаиде ходили учителя из Гоголевского лицея.

Через три года её отец, всёвремя прихварывавший, сильно простудился и умер 9 марта 1881 г. от остроготуберкулёза. Умер молодым – ему не было ещё 35 лет. После него осталось довольномного литературного материала (он писал для себя, никогда не печатал). Писалстихи, переводил Ленау и Байрона, перевел, между прочим, всего «Каина».

После смерти отца матьЗинаиды с детьми (в то время у неё было уже три совсем маленьких сестры) решилаокончательно переселиться на житьё в Москву. Средства оказались небольшие, асемья порядочная: с ними жили ещё бабушка и незамужняя тетка.

Но и в Москве они прожили неболее трёх лет: болезнь Зинаиды, в которой подозревали начало наследственноготуберкулёза и благодаря которой она должна была оставить классическую гимназиюФишер (мать почему-то отдала её туда, и гимназия ей не нравилась ), — этаболезнь заставила их сначала переселиться в Ялту, а затем в Тифлис.

В Ялте они прожили год науединённой даче А. Н. Драшусова по дороге в Учан-Су. Там у Зинаиды были толькокниги, занятия с сёстрами да бесконечные писания – писем, дневников, стихов…Стихи она писала всякие, но шутливые читала, а серьёзные прятала или уничтожала.

Еще при жизни отца Зинаидахорошо знала Гоголя и Тургенева. В Москве она перечитала всю русскую литературуи особенно пристрастилась к Достоевскому. Читала беспорядочно, и помогали ейкое-как разбираться только два человека: дядя с материнской стороны, живший уних некоторое время (вскоре он уехал и умер от горловой чахотки), и учительпоследнего года в Москве, Николай Петрович. Он приносил ей новые книжкижурналов, сам читал ей классиков, задавал серьёзные сочинения. Сам он писалтогда в «Русских ведомостях».

Переехали они из Ялты вТифлис отчасти потому, что там жил второй брат матери Зинаиды с семьёй,известный тифлисский присяжный поверенный, редактор им же созданного «Новогообозрения». Зинаиду, хоть она и поправилась, мать ещё боялась везти на север, исёстры были слабого здоровья.

В гимназию поступатьоказалось поздно (ей было 16 лет), она бы и не выдержала экзамена в последнийкласс – слишком бессистемны были её знания. Как она сама говорила: «Я умела заниматьсятем, что нравилось, а к другому до странности была тупа».

Книги – и бесконечныесобственные, почти всегда тайные, писания – только это одно её главным образомзанимало. Пристрастилась одно время к музыке (её мать была недурнаямузыкантша), но потом бросила, чувствуя, что «настоящего» тут не достигнет.Характер у неё был живой, немного резкий, но общительный, и отнюдь не чуждаласьона «веселья» провинциальной барышни. Но больше всего любила лошадей, верховуюезду, ездила далеко в горы.

Летом умер её дядя.Следующее лето, 1888 года, они проводили в Боржоми (дачное место околоТифлиса), и там Зинаида Гиппиус познакомилась с Д. С. Мережковским.

Её в то время тифлисскаямолодежь звала «поэтессой». Молодежь неуниверситетского города – это иливыпускные гимназисты, или офицеры. Но офицеры в доме Гиппиус не бывали, они ейказались более грубыми и тупыми, нежели гимназисты, с которыми она увлекаласьедва умершим Надсоном; многие из них, как и Зинаида, писали стихи. К тому жеэто были все товарищи её двоюродного брата, с которым она очень дружила.

Д. С. Мережковский в товремя только что издал первую книжку своих стихотворений. Они не нравилисьЗинаиде, как и Мережковскому не нравились её, ненапечатанные стихотворения, нозаученные наизусть некоторыми из её друзей. Как она ни увлекалась Надсоном, писать«под Надсона» не умела и сама стихи свои не очень любила. Она считала, что онидействительно были довольно слабы и дики.

На почве литературы онимного спорили и даже ссорились с Мережковским.

Он уехал в Петербург всентябре. В ноябре, когда ей исполнилось 19 лет, вернулся в Тифлис; через двамесяца, 8 января 1889 года, они обвенчались и уехали в Петербург.

Стихи Зинаиды Гиппиус впервый раз появились в печати в ноябре 1888 года в «Северном вестнике» заподписью З. Г.

Вслед за их отъездом уехалаиз Тифлиса и мать её с семьёй, сначала в Москву, а потом в Петербург (где искончалась в 1903 г.).

Дальнейшая жизнь Зинаиды вПетербурге, литературная деятельность, литературные круги, её встречи иотношения с писателями за двадцать с лишком лет – всё это могло послужить темойдля мемуаров.

За все протекшие годыГиппиус с Мережковским никогда не расставались. Много путешествовали. Жили вРиме. Два раза были в Турции, в Греции.

Отец Мережковского былдовольно состоятельный человек (он умер глубоким стариком в 1906 г.), ноблагодаря личным свойствам и множеству дочерей и сыновей, он мало помогалГиппиус и Мережковскому, и они жили почти исключительно литературным трудом.Стихи Зинаида всегда писала редко и мало – только тогда, когда не могла не писать.Её влекло к прозе; опыт дневников показал ей, что нет ничего скучнее,мучительнее и неудачнее личной прозы – ей хотелось объективности.

Первый её рассказ «Простаяжизнь» (заглавие изменено М. М. Стасюлевичем на «Злосчастная») был напечатан в1890-м году в «Вестнике Европы». Она писала романы и печаталась во всехприблизительно журналах, тогда существовавших, больших и маленьких. Сблагодарностью она вспоминала покойного Шеллера, столь доброго и нежного к начинающимписателям.

Европейское движение«декаданса» не оказало на неё влияния. Французскими поэтами Гиппиус никогда неувлекалась и в 90-х годах мало их читала. Её занимало, собственно, недекадентство, а проблема индивидуализма и все к ней относящиеся вопросы. Литературуона любила нежно и ревниво, но никогда не «обожествляла» её: ведь не человекдля литературы, а литература для человека.

То «двойственное»миросозерцание, которое в конце 90-х годов переживал Мережковский («небо вверху– небо внизу», роман Л. да Винчи), никогда не было присуще Гиппиус. В этотпериод они особенно горячо спорили и ссорились, так как Зинаида не могла принять«двойственности», но и не умела определить, почему именно с нею не примирялась.

Зинаида Гиппиус была роста среднего, узкобедрая, безнамека на грудь, с миниатюрными ступнями… Красива? О, несомненно. «Какойобольстительный подросток!» — думалось при первом на неё взгляде. Маленькаягордо вздернутая головка, удлиненные серо-зеленые глаза, слегка прищуренные,яркий, чувственно очерченный рот с поднятыми уголками и вся на редкостьпропорциональная фигурка делали её похожей на андрогина с холста Соддомы. Вдобавокгустые, нежно вьющиеся бронзово-рыжеватые волосы она заплетала в длинную косу –в знак девичьей своей нетронутости (несмотря на десятилетний брак)…Подробность, стоящая многого! Только ей могло прийти в голову это нескромноещегольство «чистотой!» супружеской жизни (сложившейся для неё так необычно).

Вся она была вызывающе «не как все»: умомпронзительным ещё больше, чем наружностью. Судила З.Н. обо всемсамоуверенно-откровенно, не считаясь с принятыми понятиями, и любила удивитьсуждением «наоборот». Не в этом ли и состояло главное ее тщеславие? Притом вманере держать себя и говорить была рисовка: она произносила слова лениво, чутьв нос, с растяжкой и была готова при первом же знакомстве на резкость и насмешку,если что-нибудь в собеседнике не понравится.

Сама себе З.Н. нравилась безусловно и этого нескрывала. Ее давила мысль о своей исключительности, избранности, о праве неподчиняться навыкам простых смертных… И одевалась она не так, как было в обычаеписательских кругов, и не так, как одевались «в свете», — очень по-своему, сявным намерением быть замеченной. Платья носила «собственного» покроя, тообтягивающие ее, как чешуей, то с какими-то рюшками и оборочками, любила бусы,цепочки и пушистые платки. Надо ли напоминать и о знаменитой лорнетке? Не безжеманства подносила ее З.Н. к близоруким глазам, всматриваясь в собеседника, иэтим жестом подчеркивала свое рассеянное высокомерие. А ее «грим»! Когданадоела коса, она изобрела прическу, придававшую ей до смешного взлохмаченныйвид: разлетающиеся завитки во все стороны; к тому же было время, когда онакрасила волосы в рыжий цвет и преувеличенно румянилась («порядочные» женщины втогдашней России от «макияжа» воздерживались).

Сразу сложилась о ней неприязненная слава: ломака,декадентка, поэт холодный, головной, со скупым сердцем. Словесная изысканностьи отвлеченный лиризм Зинаиды Николаевны казались оригинальничанием, надуманнойэкзальтацией.

Эта слава приросла к ней крепко. Немногие в тодалекое уже время понимали, что «парадоксальность» Гиппиус – от ребячливойспеси, от капризного кокетства, что на самом деле она совсем другая: чувствуетглубоко и горит, не щадя себя, мыслью и творческим огнем… Да и позже, послереволюции читатель, помнивший Гиппиус по Петербургу, продолжал большею частьюдумать о ней с предвзятостью, хоть жила она и писала последние полжизни вПариже и молодая ее репутация должна была бы потускнеть.

Религиозная настроенность и любовь к Россиисочетались в этой парадоксальной русской женщине (германского корня) сэстетизмом и вкусом, воспитанным на «последних словах» Запада. В эпоху весьмапониженных требований к поэзии (поэты толстых журналов подражали Майкову,Фругу, Надсону, повторяя «гражданские» общие места) Гиппиус стала «грестипротив течения», возненавидя посредственность, пошлость, культурное убожество и в искусстве, и вжизни. Отсюда ведь и обида среднего читателя того времени. Но теперь. Теперь,когда все подверглось переоценке и сделалась «новая» поэзия общедоступной.

К сожалению, и теперь, полвека спустя, Гиппиусостается поэтом почти неузнанным, во всяком случае недооцененным даже передовойкритикой. Еще совсем недавно вышла книга автора, с которым эмиграция привыкласчитаться, и в этой книге так характеризуется творчество Гиппиус: «История  литературы может оказаться к З.Н. Гиппиусдовольно сурова. Она почти ничего не оставила такого, что надолго бы людямзапомнилось бы. Ее писания можно ценить, но их трудно любить. Они бывалиоригинальны, интересны, остроумны, умны, порой блестящи, порой несносны, нотого, что доходит до сердца, -  не в сентиментальном,а в ином, более глубоком и общем смысле, — то есть порыва, отказа от себя,творческого самозабвения или огня, этого в ее писаниях не было. Наиболее долговечнаячасть гиппиусовского наследия, вероятно, стихи, но и тут, если вообще возможнапоэзия, лишенная очарования и прелести, если может быть поэзия построена навызывающем эгоизме или даже Эгоцентризме, но какой-то жесткой и терпкойсухости, Гиппиус дала этому пример.             Талантее, разумеется, вне сомнений. Но это не был талант щедрый, и отсутствие всякойнепринужденности в нем, отсутствие благодати она заменила или искупила(!) тойличной своей единственностью, которую отметил еще Александр Блок.   

Она стала известностью в 1899 г. на «средах» «Мираискусства». Замечены были ее очень «новые» стихи (после совсем ранних, суклоном к Полонскому и даже к Надсону, что появлялись в разных периодическихизданиях, но не вошли ни в один ее сборник), и вызывали эти новые стихи — рядомс признанием культурной элиты- насмешки в широких кругах, где ко всякой несовсем  обычной литературе приклеивалсяярлык «декадентства».

Сама Гиппиус, однако, от декадентов, которыхназывала эгоистами, поэтами без соединяющей, соборной религиозной правды,убежденно открещивалась и, обнаруживая в себе с присущей ей честностью признакидекадентства, не щадила себя. Будучи натурой религиозной, думать иначе оно немогла, хотя своим интеллектуальным свободомыслием и своей необыкновенностью (нетолько психической, но и телесной, возымевшей трагическое влияние на всю еежизнь) была кровно связана с декадентами и с литературными вкусами навыворот.   

            Едва примкнув к «Миру искусства»,она восстала на равнодушие дягилевцев к религиозной проблематике: не к ним лиобращено уничижительное замечание Антона Крайнего (псевдоним Гиппиус- критика):«Петербургские декаденты – зябкие, презрительные снобы, эстеты чистой воды»?Как только З.Н. окунулась в передовой Петербург, сразу непереносимой показаласьей атмосфера гедонического искусстволюбия, царившая в «Мире искусства», ивместе с Мережковским она задумала «свой» журнал, где говорилось бы о том, очем эстеты не говорили: о правде христианства, о теологии, об историческоймиссии русской церкви. В этом журнале, «Новый путь», и стали появляться откликиЗ.Н. на многообразные вопросы литературного, общественного и религиозногозначения.

Родился тогда же в «Новом пути» и её беспощадный alterego– Антон Крайний. Говоря о юношеских стихахАлександра Добролюбова, Брюсова, Ивана Коневского, Волошина, Антон Крайний далисчерпывающее «объяснение» декадентству как крайней писательскойобособленности: декадент пишет для себя, между тем поэзия – всегда «одна изформ, которую принимает в человеческой душе молитва». Гиппиус сказала это истихами:

Слова – как пена,
Невозвратимы и ничтожны.
Слова – измена,
Когда молитвы невозможны.

А в её интимном дневнике можно прочесть: «Стихи явсегда пишу, как молюсь».

Но молитва – не одиночество, а общение, «соединениемногих во имя Единого, общность молитвенного порыва». Отсюда – отповедь Гиппиуссовременной поэзии, да и своим собственным стихам: она чувствует их тоже оченьсовременными, т.е. «очень обособленными, своеструнными, в своей своеструнностиоднообразными, а потому для других ненужными». Она говорит это в предисловии кпервому своему «Собранию стихов» (1904 г.): «Теперь у каждого из нас отдельный,сознанный или не сознанный, но свой Бог, а потому так грустны и беспомощны ибездейственны наши одинокие, лишь нам дорогие молитвы». И так заканчивается этаотповедь новой поэзии: «Пока мы…не найдем общего Бога или хоть не поймем, чтостремимся все к Нему, Единственному, до тех пор наши молитвы, наши стихи –живые для каждого из нас – будут непонятны и не нужны ни для кого». В одной изстатей «Литературного дневника» (где собраны критические отзывы АнтонаКрайнего) сказано ещё резче: «Почти вся поэзия и литература, поскольку онадекадентская, — вне движения истории, человечества, вне борьбы между “мы” и“я”», и «она, эта литература, не имеет отношения к движению жизни и мысли…»

Прошло полстолетия…Мы знаем теперь, что еслирелигиозный подход Гиппиус к поэзии и верен по существу, то все женесправедлива ее беспрекословность в отношении к новой поэзии, столькимобязанной прежде всего ей, Гиппиус: может быть, ярче других модернистоввыразила она характерную для конца 19- го и начала 20- го века влюбленность вкрасоту и не менее характерный антиномизм религиозных умонастроений идерзающего богоборчества. Никак нельзя сказать, что новая поэзия оказалась«ненужной»: иначе не стала бы эта поэзия наиболее долговечным, пожалуй,наследием нашей предреволюционной культуры. Все поддельное в ней,велеречиво-бессодержательное, фокусническое, декоративно-формальное постояннозабывается, но с годами становится она в лучших образцах лишь бесспорнее,благодаря тому отчасти, чего и требует Антон Крайний: духовному взлету, еслиеще не религии, не «соединению многих» во имя «Его, Единственного», то, несомненно,молитвенных порывов. Пусть у каждого из поэтов только» свой Бог, сознанный илине сознанный», лучшие песни их и полувеком позже оказались ненужными! И яркийпример тому – творчество самой Гиппиус, хотя так до конца и не обрела она верынемудрствующих и смиренных. Стихи ее замечательны и по мастерству, и по духовнойнасыщенности. Нет, история литературы не останется к ним «суровой»…

Очень хорошо сказал в свое время о ее «Собраниистихов» 1904 года Иннокентий Анненский: «В ее творчестве вся пятнадцатилетняяистория нашего лирического модернизма…Я люблю эту книгу за ее певучуюотвлеченность». Эта отвлеченность «вовсе не схематична по существу, точнее – вее схемах всегда сквозит или тревога, или несказанность, или мучительныекачания маятника в сердце…»

Самое молодое в ее первом сборнике стихотворение«Отрада» помечено 1889 годом. Год замужества: исполнилось ей тогда двадцатьлет. Для юношеского начала – какие это строфы необыкновенные! Талант созрелсразу, и определилось в ней то, что хочется назвать «лирическим сознанием», — лейтмотивы, не покидавшие ее в течение всей жизни: недостижимость любви иоставленность Богом вместе со страстным томлением и по любви всеразрешающей, ипо небу:

Мой друг, меня сомненья не тревожат.
Я смерти близость чувствовал давно.
В могиле, там, куда меня положат,
Я знаю, сыро, душно и темно.

Но не в земле- я буду здесь, с тобою,
В дыханьи ветра, в солнечных лучах,
Я буду в море бледною волною
И облачною тенью в небесах.

Но это еще не вполнесамостоятельные стихи,  в них явно звучитЛермонтов (от него вообще многое у Гиппиус); лишь четырьмя годами позженаписана «Песня»- с нее, собственно, и началась поэтическая карьера З.Н.Стихотворение поражало остротой выразительности и ритмическими вольностями, дотого не допускавшимися. И сейчас «Песня» не утратила ни своего очарования, ниисторико-литературного значения; тут Гиппиус как бы называет все, что грезилосьи о чем плакалось ей в течение жизни.

Большой смелостью была в товремя сама форма стихотворения: в иных строчках — прибавка слога в стопе,нарушающая метр (« Мне нужно то, чего нет на свете»). Этот перебой вместе сповторением тех же слов и неодинаковой длиннотой строк сообщает в «Песне»особую прелесть уводящему вдаль лирическому признанию сродни Верлену. Лишь значительнопозже Блок и Гумилев узаконили этот прием, не слишком привившийся, однако,русскому стиху: до сих пор писать «паузником», т. е. Пропуская или прибавляяслоги в стопе, считается новаторством. Впрочем, Гиппиус не настаивала на своейнаходке, в большинстве случаев она оставалась верна классическим размерам.

«Классичность» отвечаетмужественной ее настроенности, стихи Зинаиды Николаевны и проза — всегда отмужского «я». Более того: если по духу она сродни Лермонтову, то ритмическойчеканкой и обдуманным выбором определений ближе к Пушкину. Например, еестихотворение «Третий Петербург».

Вспомним, к слову, и другой«Петербург», почти вариант этого, относящийся к 1909 году. Начинается им второе«Собрание стихов», выпущенное московским издательством «Мусагет». Уже в ту поруПетербург казался Гиппиус «проклятым», «Божьим врагом», и она призывала на него«всеочищающий огонь». «Пророчеств неосторожные слова» звучат с особой силой впоследней строфе:

Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг!
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк!

О поэзии Гиппиусустановилось мнение: головной, надуманный поэт… Неправда. Поэт умный итяготеющий к абстракциям, поэт, взвешивающий слова на весах тончайшей сознательности,- вопрос другой. Разве может ум мешать чувствовать и черпать образы изсердечной глубины? Даже эти строфы Гиппиус о Петербурге – разве не полны изглуби звучащего чувства, несмотря на то, что холодят их риторические проклятия?

В этой « Жестокой» любви ееи ненависти сказалась двойная природа З. Н.: рядом с мужественной силой – какоеженское нетерпение и капризный напор. И самообольщенность: Пушкин не назвал бысвоих стихов «неосторожными пророчествами»… Политические стихи Гиппиус (было ихмного – больше, чем у кого либо из русских поэтов, включая Хомякова и Тютчева)часто страдают от жесткой резкости: негодование переходит в грубоватоеиздевательство над тем, что для нее хула на Духа… Зато, когда утихалполитический гнев и оставалась лишь скорбь о потерянной России, к ней приходилислова, совсем по – другому убедительные. Вспоминая свой отъезд из советскогоПетербурга (вернее, ряженое бегство из России с Мережковским и Д. В.Философовым), она пишет всего восемь строк, но- как вылились они из сердца!

Отъезд

До самой смерти…Кто бы мог думать?
(Санки у подъезда, вечер, снег.)
Знаю. Знаю. Но как было думать,
Что это – до смерти? Совсем? Навек?
Молчите, молчите, не надо надежды.
(Вечер, ветер, снег, дома.)
Но кто бы мог подумать, что нет надежды…
(Санки. Вечер. Ветер. Тьма).

Поистине своевременновслушаться внимательно в ее стихи, непонятно пренебреженные, если и не забытыевовсе…Вспоминаются острые словечки Гиппиус, ее экстравагантности, насмешки,ненависть к большевизму, но стихи (напечатано более трехсот) – какие из нихостались в памяти новых поколений?

В этом отчасти и ее вина.Стихотворцем она была на редкость скромным. Тщеславная в жизни, — как любиланравиться и умом, и женским обаянием, выдвинуть себя на первый план в кругуписателей, учительствовать, доктринерствовать по всякому поводу, — к своейпоэзии относилась она без малейшего славолюбия. Редко читала свои стихи напубличных вечерах и не поощряла разговоров о них среди друзей – разве в техслучаях, когда поэзия ее давала повод к нападкам «толпы непосвященной». Так жебыла скромна Гиппиус и как беллетрист, автор исключительно тонких, проникнутыхзоркой мыслью и острым чувством, а то и сложной философской проблематикойрассказов (и какой чудесный язык, всегда психологически верный, поражающий иописательной сжатостью, и правдой простонародных интонаций).

Исповедь Гиппиуспродолжалась до последнего часа. Стихов накопилось много. Но печатались онисравнительно скупо. В Париже после изданного «Словом» в Берлине «Дневника»(1911 – 1921) вышел всего один тоненький сборник – «Сияния» — в 1938 году. Приэтом нравилось ей подписывать стихи какими-то псевдонимами «на один раз». З.Н.имела слабость к шутливой мистификации. Напомню хотя бы это стихотворение –такое многозначительное! – из второго выпуска «Нового корабля» (1927),подписанное «В. Витовт»:

Дана мне грозная отрада,
Моя необщая стезя.
Но говорить о ней не надо,
Но рассказать о ней нельзя.

И я ли нем один? Не все ли?
Моё молчанье – не моё:
Слова земные отупели,
И ржа покрыла лезвие.

Во всех ладах и сочетаньях
Они давно повторены,
Как надоевшие мечтанья,
Как утомительные сны.

И дни текут. И чувства новы.
Простора ищет жадный дух.
Но где несказанное слово,
Которое пронзает слух?

О, родился я слишком поздно,
А бедный дух мой слишком нов…
И вот с моею тайной грозной
Молчу среди истлевших слов.

Писательская скромностьГиппиус происходила от ее повышенной требовательности к себе. Давалось ей всёлегко, но продумывала она и передумывала строчки с великим тщанием, иногдаподолгу. Немало стихотворений помечено несколькими датами, от такого-то года итакого-то.

Эта скромная медлительностьв прямой зависимости от чисто «пушкинского» отношения Гиппиус к точностиречевых формулировок. Вчитываясь в ее строки, поражаешься их завершенности. Какбы ни были неожиданны словесные эффекты – ничего случайного, никакойсамодовольной импровизации. От подсознательной глуби (откуда – из мглы первоначальной– ведь все истоки творческого наития) к предельной ясности. Она не дает читателюдогадываться. Проверены каждое слово, каждый слог, каждая буква…

С другой стороны, хотяГиппиус любит подчеркнуто необычные рифмы и грешит подчас словесной вычурой(декадентская закваска), но поэтика ее шире, чем забота о «новизне». Пустьколющая заостренность мысли сообщает иногда ее стихам несколько деланнуюсложность, она хочет (и это кажется в ней самым «новым» теперь, когда мы такотошли от всякой бальмонтовщины и брюсовщины) той второй простоты,которой достигается искусная безысскуственность поэзии. Пусть нужны ей подчас,чтобы стать понятной, свои неходкие, необщие слова и обороты – она не боится итого, что коварно-шутливо называет «банальностями».

Элемент воли в поэзииГиппиус неотделим от эмоциональной встревоженности. Даже профетическая тревогазвучит у нее непререкаемым приказом. Оттого ее стихи так жестки порой, словновыжжены царской водкой на металлической поверхности; не случайно называет онасвой дух «стальным».

Корить ее за это было бынаивно. Такова ее природа. Повелительная прямота присуща ей, всей своейгордостью она против туманных поэтических млений (хотя и признавала их у другихпоэтов). В жизни и творчестве она ищет категорических решений: то или это. Аесли противоречит себе, меняет свои «да» и «нет», то потому, что на какой-тоглубине вечно двоится ее сознание. Она – двойственна, не двусмысленна; то одна,то другая, но не изменяющая своей страстной честности. По совести могласказать:

И лишь в одном душа моя тверда:
Я изменяюсь, — но не изменяю.

«…Все признания…Гиппиус, — заметил в своем отзыве Иннокентий Анненский, — как бы ни казались они иногдапротиворечащими друг другу, воспринимаются мною как лирически искренние; в нихесть – для меня по крайней мере – какая-то…минутность, какая-то настойчивая,почти жгучая потребность ритмически передать “полное ощущение минуты”, и в этомих сила и прелесть». Добавлю от себя: ссылаясь на Баратынского, Гиппиус тожеопределяет поэзию как полноту в «ощущении данной минуты»…

В ее поэзии три главныхтемы. Гиппиус была уверена, что к ним вообще сводится подлинная поэзия. Сказалаоб этом так:

Тройною бездонностью мир богат.
Тройная бездонность дана поэтам.
Но разве поэты не говорят
Только об этом?
                                   Толькооб этом?

Тройная правда – и тройной порог.
Поэты, этому верному верьте;
Ведь только об этом думает Бог:
О человеке.
            Любви.
                                   Исмерти.

«О человеке» для нее значилото же, что о Боге. Она не мыслила человечности без Божества. Человек без Богапредставлялся ей чудовищным автоматом, «чертовой куклой» (заглавие известнейшейее повести). И на протяжении всей жизни З.Н. не изменяла этому чувству Бога,как бы ни менялось ее богомыслие.

Вначале можно было думать,что ею преодолена «гордыня» и обретет она в конце концов истинное христианство,отчасти под влиянием Мережковского. Они были так крепко спаяны духовно,составляли как бы одно целое, несмотря на полное несходство душевных свойств;но Мережковский неуклонно верил в Бога. Гиппиус – только хотела веры, призывалак вере, в мыслях сводила все проблемы жизни к Нему, «Единому», «Единственному»…Норазве верила? Кое-кто из критиков после выхода в свет ее первого «Собраниястихов» отнесся к ней как к религиозному мыслителю. Мариэтта Шагинян вотдельной брошюре («О блаженстве имущего») доказывала, что «поэзия Гиппиус,вся, от корней и до верхов, религиозна». Автор определяет поэзию Гиппиус как«идейно целостное, религиозно действенное волеучение». Отметив, что «тоске пожизни, а ещё вернее, по иной жизни посвящено наибольшее число еестихотворений», Шагинян отмечает и то, что «с точки зрения психологии» этапоэзия – «показатель пределов души человеческой, а не ее норм. Это…именнопоэзия пределов…Отсюда такая антиномичность тем, почти ни у кого из наших поэтовне встречающаяся. На каждое утверждение приходится отрицание, на каждое «да»есть и «нет». Далее Шагинян говорит о преобладающей ноте в христианствеГиппиус: «Она пошла не путем резиньяции. Та истина, которую она узнала в себе,ощутила в себе бессловесно, оказалась в органическом противоречии с истинойаскетизма. Христианский аскетизм обернулся к Гиппиус со стороны своегобезволия, и этот лик христианского безволия она не приняла».

Но в христианстве она «неприняла» и многого другого, чего не мог угадать автор упомянутой брошюры «Облаженстве имущего». Раскрылось это в Гиппиус лишь позднее. Ничего общего в ее«неприятии» с бунтом Мережковского, восставшего на церковь (поскольку, по егомнению, она догматически окаменела), но еретика гармонично целостного и дажедетски-наивного в своем богословском громогласии. «Неприятие» Гиппиус гораздоглубже, и пламеннее ее порывы в религиозном утверждении и отрицании и вгреховном безудерже, хоть проявлялись эти порывы не в жизни, а лишь в планеумозрительном, так же, впрочем, как и христианство Мережковского. Но разве кпоэтам не приложима особая мерка? Их песни – дела их. Мы не можем не веритьГиппиус, когда она восклицает:

Люблю я отчаяние мое безмерное,
Нам радость в последней капле дана.
И только одно здесь я знаю верное:
Надо всякую чашу пить – до дна.

В.А. Злобин одну из своихстатей о З.Н. назвал «Неистовая душа». Злобин долгие годы не расставался счетой Мережковских, пережил с ними вместе эмигрантские мытарства, а послекончины Дмитрия Сергеевича (7 декабря 1941 года) оставался один при З.Н. до самойее смерти (9 сентября 1945 г.). Свидетельство Злобина заслуживает внимания:

«Вот она – в своейпетербургской гостиной или в парижском “салоне”…Кто, глядя на эту нарумяненнуюдаму, лениво закуривающую тонкую надушенную папиросу, на эту брезгливуюдекадентку, мог бы сказать, что она способна живой закопаться в землю, какзакапывались в ожидании Второго Пришествия раскольники, о которых с такимужасом и восторгом рассказывает в своей книге “Темный лик” В.В. Розанов? Да,такой в свлем последнем обнажении была З.Н. Гиппиус – неистовая душа…Мыпривыкли к ледяному тону, к жестокому спокойствию ее стихов. Но среди русскихпоэтов 20 века по силе и глубине переживания вряд ли найдется ей равный.Напряженная страстность некоторых ее стихотворений поражает. Откуда этот огонь,эта нечеловеческая любовь и ненависть? Нет, Второго Пришествия, какого ждалираскольники, она не ждала, но какого-то другого, равного ему по силе событияждала. И дождалась: в России произошла революция. Дальнейшее известно: гибельРоссии. Как бы конец мира, но без Второго Пришествия:

Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек – зверь, я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.

Она действительно как бы умерла,сошла живой в могилу, “закопалась”, чтобы вместе с Россией воскреснуть. И,может быть, никто этого воскресения не ждал с таким трепетом, не молился о немтак горячо, как она»

О муке своей,неотделимой от судьбы России, и о метафизической муке говорила З.Н. не толькостихами. В рассказах, в теоритических статьях она постоянно возвращается косновному для неё вопросу – к моральной загадке бытия. Она одержима проблемойдобра и зла; ее гложет недоумение: как примирить Бога, всеблагого ивсемогущего, с безжалостной природой, со всяческим разлитым в мире страданием ис греховной тьмой в человеке? Ответ для ортодоксально верующего один: смиреннойверой. Но Гиппиус послушна рассудку, своим мыслям и безграничной своейгордости. «Мыслям – не изменю никогда, — записывает она в одном из дневников. –Пусть я и все рушится, а они – Правда. И пойду в них, пока не упаду». Отсюда кбогоотступничеству – один шаг. Умственная гордыня и – надо договорить до конца– плотская взволнованность, неутоленная и неутолимая вопреки духовной жажде,влекут ее от неба куда-то в противоположную бездну. В дневнике, обрекавшемся еюна сожжение перед смертью, есть такое признание: «…мне дан крестчувственности». Ещёв 1895 году она недоумевала:

И сердце снова жаждет
Таинственных утех…
Зачем оно так страждет,
Зачем так любит грех?

О мудрый Соблазнитель!
Злой Дух, ужели ты –
Непонятный Учитель
Великой красоты?

По-видимому, уже смолоду ейгрезился (внушение Лермонтова?) демиург, Люцифер, падший серафим, сатана – делоне в имени. Она и высмеивает его, и призывает, и клянет; демонический соблазноборачивается в ней то жалостью к Черту (с большой буквы), то головокружениемот сознания неизъяснимо чудной свободы. Намек на все это слышится и в словах о«грозной отраде» ее «необычной стези» (в стихотворении за подписью В. Витовт)…Еслине продумать «демономании» в духовной биографии Гиппиус, многое в ней останетсянепонятным.

Демономания Гиппиус кровносвязана с русской революцией. Она не отделяла судьбы России от своейсобственной и от мировых событий. Эгоистический абсолютизм обнаруживае

еще рефераты
Еще работы по литературе, лингвистике