Реферат: Смех и горе. Русская ментальность в языке и в тексте
В.В.Колесов
Иностранца изумляет насмешливый характер русского человека, а способность его к самоиронии и веселая бесшабашность в отчаянных положениях — пугает. Но и русского человека уже со времен Ивана Грозного бесконечно удивляла надутая напыщенность иноземных гостей, «цесарских послов» с Запада. Вот в чем важное расхождение в ментальности. О склонности русских к шутке в самом серьезном деле говорят многие, но только русские писатели отмечают, что «юмор есть признак таланта» (Михаил Пришвин), что «без юмора нет ума» (Дмитрий Лихачев), что «смех есть наименьшая единица освобождения» (Татьяна Горичева), да и вообще — «без смешного не бывает и жизни» (Федор Достоевский), потому что без шутки ни говорить, ни писать нельзя (Алексей Хомяков). Благоговение перед высоким и насмешка над пошлым и низким идут рядом, заметил Николай Гоголь, и эта особенность русского характера весьма заметна. Бытие и быт сплетаются в общую нить жизни именно в момент, когда делают выбор между ними — там, где и возникает ирония: «где ум живет не в ладу с сердцем» (Георгий Федотов). На смех надо осмелиться, нужно посметь осмеять. Историки культуры утверждают, что смех — коррелят страха. Освободиться от страха можно смехом, слезами или гневом. «Смех сквозь слезы», «смех до слез», грустный смех… такие сочетания неслучайны тоже. Смех и слезы связаны эмоцией, но противоположны по результату. В русской ментальности, говорят нам, доминирует черта: слезы, которые единят — в отличие от смеха, которым Нельзя поделиться. Якобы потому на Западе больше нас смеются, у нас — больше плачут в горе. Русские философы иного мнения; практика жизни — тоже. Горе убивают смехом, тем самым сохранив в своем подсознательном архаическую оппозицию смех я слезы', смех -достояние неба, слезы -подземного мира, смех и слезы есть метафора смерти в двух ее проявлениях, возрождения и умирания. Смех отличает человека от животного, он развивает вторую сигнальную систему на стыке образа и понятия, пользуясь языком, словом. Исполняя важные социальные функции, смех становится признаком общественной среды и характеристикой ее развитости. Чтобы, пробуждая к жизни, развеселить сказочную царевну Несмеяну (Природу), нужны труд, смекалка и внутренний огонь любви. Но мифологическим сюжетам и отрывочным историческим свидетельствам мы знаем особенности «смеховой культуры» Древней Руси, которая описана во многих трудах. Рассмотрим этапы последовательного развития идеи смеха и снехового, как она сложилась в исторической традиции русского народа. Всё, что существует сегодня, является наследием прошлого -если оно закреплено в языке.
В древности смех рождается в словесной игре: скоморох балагурит, «говорит-сказывает», юродивый прорицает в слове, мудрый советник изрекает неожиданное. Неожиданность слова, непредсказуемость дела вызывают смех. Основной источник смеха — не действие, а слово. Слово, которое вызывает энергию действия.
Столь же ритуальным является подзадоривание противника перед схваткой, насмешка, злая ирония, пробуждающая ярость дикой силы. Не чистой энергии, но злобной силы.
«Смех как великое освобождение» (Вышеславцев) традиционно русская проблема.
Смех освобождает от бед и горя: «Кто смеется, тот не злится, — говорил Ключевский, — потому что смеяться значит прощать». Даже в крайних проявлениях рефлексии о смехе говорят со страхом, как Розанов: «Смех есть вообще недостойное отношение к жизни… Боже! — даже улыбнуться над жизнью — страшно». А над смертью?
История смеха поучительна. Это динамика превращения древних телесных отношений и магических действий с вещью в единую систему художественного текста, текста как кода ментальности, у каждого народа своей. Следует только снимать исторические наслоения: этимологически (воссоздается образ), исторически (кристаллизуется понятие) и концептуально, когда возникает символ. Мы смеемся не так и вовсе не над тем, как и над чем смеялись когда-то.
Счастливее те, кто не смеется вовсе — но им многое предстоит для себя открыть.
Как делал это человек прошлого. Архаический смех двузначен, одновременно это и осмеяние, и восхваление. Переживание смеха медиально-возвратно, смех направлен на самого себя, у русских это так: не *смеятъ, а смеяться. Через себя самого личность показывает нарушение гармонии мира, чувства и мысли о мире.
Это — покаяние вовне, но без обличения Другого. Говорить о другом значило говорить о себе как бы со стороны, и сущность смеха становится средством удвоения сущего, символически размежеванием реального и идеального, чтобы в слове высветлить суть идеи как бы извне нее самой, показать ее всесторонне, воздействуя сразу не все чувства. Именно смех защищает от страха, спасает от гордыни, помогает объединиться. Этот смех иногда очень грубый, не тонкая ирония англичанина, вообще не та ирония, «которой научили нас Гейне и еврейство», а смех сквозь слёзы или соловьевский хохот, — говорил Александр Блок. Этот смех не создает веселья — но избавляет от горя. Б противопоставлении маркировано именно горе, которое следует превозмочь. Это — «задумаемся» Розанова, когда «смех до плача доводит». Смех осмысляется в слове, ибо вторая сигнальная система вербальна.
Все конкретные слова видового значения (гипонимы) легко этимологизуются, их внутренний образ прозрачен.
Глумитися, глумление от глумъ 'шум': 'создавать шум (ртом)' с развитием значения в 'насмехаться, дразня'.
Ругатися восходит к древнему корню со значением 'скалить зубы, сердясь' или 'рщериваться, ворча'; в древнерусском языке глагол означал 'насмехаться, понося' (поругание).
Третье слово родственно корню со значением 'кричать (во всю пасть)', но сохранилось только в древнейших текстах; похритати -'насмехаться с презрением'; охрита, похрита -'насмешка, позор'.
Таким образом, внутренняя форма всех трех корней выражает древнее представление об оскаленной пасти; как в образе у Константина Бальмонта: «Зу- убы-то оскалил, будто сме-ех одоле-ел!» «И волк зубоскалит, да не смеется», и потому Георгий Федотов заметил, что глумление — смех, который убивает прежде всего самого смеющегося. Это смех отрицательный, злобный. Его избегали.
Но был и радостный смех, и он выражался конкретно словами:
Скалитися 'трескаться; покрываться трещинами'- в корне с общим значением 'щель1. Сейчас неприлично сказать «он скалится», слишком грубо, что-то животное. Но это слово нейтральней по смыслу, чем хритати тлят ругати, оно -самая неопределенная формула смеха. Это смех вообще.
Иногда встречается другой глагол: (о)склабитъся. В древности именно он употреблялся особенно часто, но в сочетании с уточняющими оттенки смеха словами. Как правило, это гримасы вопля, жалости, веселья, скорби, ярости и сходных аффектов. Осклабление -улыбка, но улыбка печальная. Грохотати (или хрохотати) — обозначение неудержимого хохота, который недопустим, поскольку способен призвать бесов. Звукоподражательное грохотати в некоторых славянских языках сохранило исконное значение 'бить ключом, клокотать'. Заразительный громкий смех сравнивается с клокочущим родником.
Другие глаголы возвращают нас к образам — трещины, щели.
Улыснутися — 'улыбнуться'; вызывающая доверие улыбка. Явная связь с лъскъ 'луч, молния, блеск в трещине' (блеснули жемчужные зубы — доброжелательно), но также и с корнем в значении 'лесть': лыскати в народных говорах до сих пор значит 'льстить'. Улыбка заискивающе-льстивая.
Значение 'улыбаться' присутствует и в глаголе лыбитъ, внутренней формой, исходным образок которого является представление о голом черепе (лъбъ); лыбитъся — скалиться всеми зубами подобно черепу. И современных русских говорах глагол имеет и переносное значение 'обманывать, исчезая' — исчезающая, обманчивая улыбка «во всю пасть». Вовсе не улыбка.
Таковы оттенки улыбки и смеха, представленные на все случаи жизни. Каждая ситуация и любая встреча имеет право на собственный вид благожелательного привета, который обозначался глаголом, внутренней формой признака как бы рисующим образ аффекта. В те времена проявления смеха пропитаны природным «вещным» смыслом смеха устрашающего или радующего. Это знак отношения к Другому, жест, не насыщенный словом, который требует ответной реакции в действии же. Противопоставлены смех творчески-ритуальный, сакральный, способный привести к нарушению гармонии — и смех уничтожающе воинственный, разрушительный, злобный, способный вызвать разрушение гармонии. Если по происхождению это просто шум или мелодичный смех (как бы «согласные» и «гласные» звуки соответственно), то позже, наполняясь словом, такие реакции на Другого создают культурную оппозицию «пустотное» -«содержательное» в смехе, и пустотное (болтливо-обманное) осуждается (темный смех, пестрое). Постигшая тайну мира понимающая улыбка — и притворный оскал ощеривающегося в обманчивости врага. Внутреннее чувство радости — и показная благожелательность постоянно противопоставлены в русском подсознании. Это старое противопоставление образа — и имиджа, причем второе всегда обозначается порицаемым иностранным словом ('или калькой): персона, личина, имидж и т.д.
Ценится улыбка, и не всякая, а только настоящая — «это выражение, продиктованное чувством „да“, и это „да“ должно светиться полно, живо и искренно, — говорил Иван Ильин: — Неискренняя улыбка всегда фальшива и отвратительна: она отравлена изнутри и обессилена отрицанием „нет“. Настоящая улыбка, однако, должна быть полноценной — внешне, светясь на лице, а внутри -лучась от души».
«Щель» или «пасть» (безразлично что) как бы расширяется в стремлении выразить в словесном образе смысл аффекта. Слово дифференцирует смысл природного жеста, который, становясь культурным знаком, через слово порождает иерархию впечатлений от смеха. Теперь это не сами по себе жесты в отношении к конкретной вещи, но именно впечатление от вещи. Смех в слове становится признаком личности, избравшей ту или иную форму воплощения смеха. Отсюда еще одна особенность «русского смеха»: самоирония, направленность смеха на самого себя как на объект порицания или «примера».
Михаил Пришвин заметил в своем дневнике, что «улыбка — это единственное, чего не хватает в Евангелии», но, с другой стороны, и «в мещанском обществе смеяться нельзя». Таковы две крайности, область сакрального и область профанного, которые не допускают чисто человеческой эмоции. Высокий и низкий стили одинаково избегают смеха. Крайности определены ритуалами и традициями, в них невозможно проявление личности, то есть свободы. Наоборот, тексты среднего стиля, со временем ставшие основой литературной нормы, постоянно возвращаются к противопоставлению смеха злобного, бесовского, и смеха радостного, творческого. Народная культура в высоких образцах своего творчества сохраняла языческие (по существу) энергии «смехового мира», но распределила их в соответствии с христианским этическим дуализмом. Ощеренная пасть разъяренного беса и нежная улыбка Богородицы стали символами, вобравшими в себя все исходные образы смеха.
Слово смЬхъ в средневековых текстах встречается редко; слово высокого стиля, оно связано с греческим Л, аЛ, гща (т.е. смех в слове). Современное понятие о смехе как единой форме проявления данного аффекта возникло уже в позднем Средневековье. Это завершающая стадия обобщающей работы коллективного сознания: вместо конкретно-чувственного, каждый раз легко осознаваемого по проявлению смеха, явилось общее обозначение смеха, гипероним смех. XVII век взрывается громкими раскатами смеха, проявляющего себя в деяниях, в литературе, в жизни. Подспудное народное чувство прорвалось наружу в момент, когда раскалывался мир Средневековья. Этот порыв охватил все общество, даже церковников. Никто в XVII веке не смеялся так, как смеялся, негодуя и издеваясь, протопоп Аввакум. И как смеялся Петр Великий. Россия словно возвращалась к тем далеким временам, когда во всеобщем ритуальном смехе видели единственную возможность преобразовать мир, пробуждая его к новой жизни, украсить его и облагородить. Русский смех остался смехом созидающим, но изменился качественно. Он стал понятиен и был осознан как сила творческая. Возвращаясь же к нашей теме, заметим, что все давние оттенки смеха так или иначе сохранились в обозначениях современным глаголом, хотя и даются, в соответствии с принятыми теперь формами, категориально грамматически. Слово смех обозначает всякое проявление радости во всех его видоизменениях, но глаголы различаются: смеяться употребляется вместо старого смеятися, высмеять или осмеять — вместо старого поохритати, насмехаться -вместо старого ругатися, и т.п. Переход от конкретных образов через смысловые символы к общему понятию вызвал обобщение в гиперониме и на уровне глаголов. Современная мысль все больше укрупняется, по мере развития языка конкретности вещи исчезают из сознания и все реже обозначаются словом (причина разрушения диалектов).
Таким образом мы можем реконструировать многие аспекты ментальное™ Slavia Orthodoxa в их развитии. Это — динамика превращений древних телесных отношений, представлений и магических действий в единую художественную систему культурного текста, текста как кода ментальности, поскольку сложение ментального пля сознания идет параллельно со сложением культурных текстов.
И природный, и культурный, и социально окрашенный смех направлен на сохранение лада. Гармонию не следует нарушать, такие жесты — бесплодны.
Нужен только творчески возбуждающий смех, и 'потому необходимо ответить на вызов: нужно поспеть. «На открытое нахальство следует отвечать молчаливым смехом», — советовал историк Василий Ключевский.
Русские философы заметили эту черту славянской ментальности — способность оценивать всё с юмористической точки зрения, добаив, что еще англичане разделяют с ними эту особенность мысли. Не совсем так. У англичан юмор «тоньше», в том смысле, что номиналисты-англичане воспринимают, как смешные, конфликты между идеей и словом; им кажется, что о вещи они всё знают, из вещи исходят в своих суждениях, а проверке — через смех — подвергают не идею в отношении к вещи, как русские, а идею в отношении к слову.
Русский смех — это «взятие на себя»: обращенное чувство, смех над самим собой, в проявлениях которого предстают одновременно и я, и другой, сразу и скоморошина, и даже юродство. Русский язык своим содержанием и структурой как бы подталкивал мысль на этот путь; например, в нем долго совпадали (грамматически) субъект-объектные отношения в высказывании, что чаще всего выражено специальной категорией залога, а она сложилась не так уж и рано.
Смеясь над кем-то (объект), тут же я сам (субъект) переживаю это состояние. Может быть, отсюда происходит чувство обидчивости, которое испытывает русский человек, когда кто-то другой смеется над ним, не сопереживания тоску смеха. Какую-то роль сыграло и представление о собирательной множественности согласно известному «принципу соборности», да и различные виды смеха тоже, «ситуационные» его виды, не раз педантично перечисленные, — от «смеха доброго» до смеха от щекотки.
Русский смех — добрый. Он спасает от горя.
И в грусти-тоске происходит «взятие на себя» — на себя обращенное коллективное переживание присутствует и в беде. В старой русской литературе только сугубо положительные личности — герой и святой — наделялись особым чувство душевного очищения в бедах -грустью, тоской и печалью. В такие минуты, говорил Ключевский, русская женщина ударяется в слезы, мужчина впадает в грусть".
НЕ станем множить примеры из текстов и словарей, связанные с обозначением оттенки этого — сначала чувства, потом эмоции. Тонкие переходы в его переживании предстают в цепочке слов:
грусть как отвращение: она грызёт
печаль как забота: она жжет, печет («печаль не в смерти „)
тоска как стеснение: она истощает (ей сродни и скука)
плач как битьё (в грудь): он колотит
скорбь как страшная забота: она иссушает сердце
туга как тяжесть (на сердце): она тянет
мука как терзание (сердца): она давит.
Самое новое из этих слов — грусть, до 17 в. оно неизвестно. Неопределенное чувство дискомфорта, еще не печаль, но уже и не скука, а первый приступ к переживанию, которое растет и усиливается. Грустко в народной речи то же, то скучно. Чего-то не хватает, а вот чего?
Все прочие слова древние, из них скорбь вообще церковное, тогда как равное ему по смыслу народное слово туга почти исчезло, осталось лишь в производном тужить. Туга и скорбь — публичное переживание личного горя. Цепочка образных осмыслений конкретного переживания в его оттенках и аналитической последовательности показывает, что переживание обращено на себя, преобразуется в личное чувство горести. Христианская культура принесла с собой обычное для русской ментальности распределение слов, обозначавших различие между личным горем и соборной бедой: горе не беда. Горе от гореть, как печаль от печь, тот же смысл, с обозначением слитного психически-культурного переживания как постепенное приспосабливание к постигшей утрате. Беда же, по исконному смыслу корня, значит клятва, присяга по принуждению (дана под давлением силы). Народное бедою значит по нужде (например, при голоде). Горе — переживание, беда — действие враждебных сил. В современном обиходе почти все эти слова остались, при этом как бы повышая степени эмоции, скука — грусть — тоска — печаль — скорбь — мука — но собирательно общим в этом ряду стало слово горе. Оно обозначает душевное страдание, глубокую печаль, неразделенную скорбь, но одновременно и событие, вызывающее такое состояние духа, и общее понятие о беде вообще. Николай Бердяев говорил об “экстенсивности русской души и русской культуры», в которой, действительно, все горит и сгорает. Слово горе, исторически вобрав в себя оттенки остальных слов семантического ряда, стало символом и словом родового значения. Оно выражает идею горести, взлелеянную на множестве близкозначных слов.
Как и страх, и горе преодолеет смех. «Смех спасает» — полагают русские люди. Постоянный интерес русского «реалиста» (в философском смысле слова) к идее, исходящей от вещи, обогащает мысль и развивает саму идею, которая предстает в разнообразных видах, многослойно и красочно, каждый раз в ином освещении, сама постоянно изменяясь. Подобное бифокальное зрение обогащает «реалиста» новым знанием и о вещи, и об идее в диалектическом движении мысли. Обогащает через личное познание, а не получением информации о чужом опыте через слово. Юмористическое отношение к бытию и быту возникает в зазоре между реальным и действительным, между вещью и идеей вещи — именно в этом, недоступном рассудку, зазоре и вертится воображение реалиста, способного принять этот мир таким, каков он на самом деле: смешным.