Реферат: Николай Гоголь. Опыт духовной биографии

Воропаев В. А.

Предисловие

Гоголь- одна из самых аскетических фигур нашей литературы, единственная,исключительная в своем роде. Вся его жизнь, подобно жизни инока, была непрерывнымподвигом и восхождением к высотам духа, но знали об этой стороне его личноститолько ближайшие к нему духовные лица и некоторые из друзей. В сознаниибольшинства современников Гоголь представлял собой классический типписателя-сатирика, обличителя пороков, общественных и человеческих, блестящегоюмориста. Гоголя в другом его качестве, как начинателя святоотеческой традициив русской литературе, как религиозного мыслителя и публициста и даже авторамолитв, его современники не узнали. За исключением «Выбранных мест изпереписки с друзьями», изданных со значительными цензурными изъятиями ибольшинством читателей неверно воспринятых, духовная проза Гоголя при жизни егооставалась неопубликованной. Последующие поколения уже смогли отчасти познакомитьсяс ней, и к началу ХХ столетия истинный облик Гоголя был в какой-то степенивосстановлен.

Однаковозникла другая крайность: религиозно-мистическая критика рубежа веков (и болеевсего известная книга Дмитрия Мережковского «Гоголь. Творчество, жизнь ирелигия». СПб., 1909) — выстраивала духовный путь Гоголя по своей мерке,изображая его едва ли не болезненным фанатиком, неким мистиком со средневековымсознанием, одиноким борцом с нечистой силой, а главное — полностью оторваннымот Православной Церкви и даже каким-то образом противопоставленным ей, отчегообраз писателя представал в совершенно искаженном виде.

Вдальнейшем вопросами духовной биографии Гоголя занималось почти исключительноРусское зарубежье, отчасти выровнившее уклоны модернистского подхода, — мы имеемв виду в первую очередь книги Константина Мочульского «Духовный путьГоголя» (Париж, 1934) и профессора протопресвитера Василия Зеньковского«Н. В. Гоголь» (Париж, 1961). Однако многие темы, например такаяосновополагающая, как Гоголь и монашество, в них практически не затронуты. Этокасается не только биографических моментов, но и внутренней, идейной жизниписателя.

Долгиегоды в силу известных причин духовно-нравственные произведения Гоголя не тольконе изучались, но были как бы изъяты из наследия писателя. В Полноеакадемическое собрание сочинений Гоголя (1937 — 1952) не включены, например,«Размышления о Божественной Литургии», как не представляющие«литературного интереса». Многие десятилетия советская школалитературоведения либо вовсе оставляла в стороне развитие идейных исканийГоголя, либо объясняла их слишком узко. В последнее время постепеннопреодолевается традиционное противопоставление художественных произведенийГоголя его позднейшей публицистике, ведущее начало от В. Г. Белинского. И все женельзя не признать, что и сегодня Гоголь не открыт как мыслитель, а егосочинения недостаточно изучены в их содержательном и мировоззренческомаспектах.

Новаяэпоха, открывшая читателям произведения Гоголя последнего периода его жизни,поставила перед исследователями целый ряд проблем как текстологического, так иисторико-литературного характера. Многие десятилетия в архивах Киева, Москвы иСанкт-Петербурга невостребованными хранились рукописи Гоголя — тетради еговыписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Эти материалы (околодвадцати печатных листов) впервые были изданы в девятитомном Собрании сочиненийГоголя. Опубликованные тексты показывают позднего Гоголя в новом свете и в тоже время заставляют пересмотреть многие традиционные представления о духовномоблике писателя. Как не раз признавался Гоголь, сочинения его самымнепосредственным образом связаны с его духовным образованием.

Одиниз плодотворных путей постижения личности Гоголя — выявление круга егознакомств. Долгое время многие факты биографии писателя оставались в тени, поразным причинам исследователи не придавали им должного значения. Прежде всегоэто относится к лицам духовного звания, соприкасавшихся с Гоголем в последнийпериод его жизни. Спустя сорок лет после смерти Гоголя его биограф отмечал, что«мы еще не только более чем недостаточно знаем его жизнь и почти еще неуяснили его нравственную личность, но даже характер его отношений к более илименее близким людям остается мало известным и почти вовсе не был до сих порпредметом внимательного изучения».

Сегоднямы по-прежнему очень мало знаем о ближайшем окружении Гоголя, особенно впоследнее десятилетие его жизни. И в первую очередь это касается таких людей,как граф Александр Петрович Толстой и протоиерей Матфей АлександровичКонстантиновский. Почти все писавшееся о них в связи с Гоголем (в том числе идореволюционными исследователями) требует пересмотра. Их отношения с Гоголемпревратно истолкованы частью за недостатком сведений, а частью, может быть, инамеренно.

Новизнапредлагаемого нами подхода к биографии и творчеству Гоголя заключается преждевсего в том, что мы рассматриваем их сквозь призму религиозного миросозерцанияписателя. Гоголь был православным христианином, и его православие было неноминальным, а действенным, — без учета этого мы мало что поймем в его жизни итворчестве. Гений Гоголя до сих пор остается неизвестным в желаемой полноте нетолько широкому читателю, но и литературоведам, которые при нынешнем состоянииотечественной науки, очевидно, не всегда способны осмыслить судьбу писателя иего зрелую прозу. Настоящее исследование — попытка наметить вехи духовнойбиографии Гоголя, особенно в его связях с русским монашеством.

Под защитой угодника Божия

19марта 1809 года в местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавскойгубернии в семье помещиков среднего достатка Василия Афанасьевича и МарииИвановны Гоголь-Яновских родился сын Николай. Три дня спустя младенец былкрещен в местной Спасо-Преображенской церкви. Мать Гоголя, у которой двое детейперед тем умерло, едва появившись на свет, дала обет перед чудотворным образомсвятителя Николая, называемым Диканьским, если будет у нее сын, наречь егоНиколаем, и просила местного священника молиться до тех пор, пока его неизвестят о рождении дитяти и попросят отслужить благодарственный молебен.Испрошенный молитвой, новорожденный Николай и был встречен в этом мире молитвойблагодарения Богу. По словам сестры писателя, Ольги Васильевны Гоголь-Головни,брат ее любил вспоминать, почему назвали его Николаем.

Средипредков Гоголя были люди духовного звания: прадед его по отцовской линии былсвященником, дед закончил Киевскую Духовную академию, а отец — Полтавскуюсеминарию. Впоследствии Гоголь посещал Крестовоздвиженский монастырь в Полтаве,где помещалась семинария.

Семейныепредания определили первые понятия и верования Гоголя. Об истории своегозамужества Мария Ивановна рассказывала: "… выдали меня четырнадцати летза моего доброго мужа, в семи верстах живущего от моих родителей. Ему указаламеня Царица Небесная, во сне являясь ему. Он меня тогда увидал, не имеющуюгоду, и узнал, когда нечаянно увидал меня в том же самом возрасте, и следил замной во все возрасты моего детства" .

МарияИвановна отличалась набожностью. После смерти мужа весной 1825 года она доконца жизни носила траур — «из самого грубого, шерстяного изделияплатье» — как бы по образцу монашеских власяниц, и по свидетельствузнавших ее людей была похожа на игуменью монастыря. В семье по традиции былблагочестивый обычай посещать, по возможности пешком, святые места в Ахтырке,Будищах, Лубнах, Воронеже, Киеве. Но чаще бывали на богомолье в Диканьке,отстоящей от Васильевки на тридцать верст.

Отголоскиэтой любви к паломничеству слышны в ранней прозе Гоголя. Так, в наброскепредисловия к повести «Страшная месть» (1831) пасечник Рудый Панькоговорит: «Что ж, господа, когда мы съездим в Киев? Грешу я, право, передБогом: нужно, давно б нужно съездить поклониться святым местам. Когда-нибудьуже под старость совсем пора туда: мы с вами, Фома Григорьевич, затворимся вкелью, и вы также, Тарас Иванович! Будем молиться и ходить по святымпечерам».

Осенью1844 года, находясь за границей, Гоголь в письме к сестре Елисавете проситмаменьку, если случится ей быть в Диканьке, «привезти оттуда образокНиколая Чудотворца, самый маленький, который бы можно было носить на шее в видеблагословения». А летом 1845 года, в один из переломных моментов своейжизни, Гоголь просит молитв матери о своем выздоровлении. «Прошу вастакже, — добавляет он, — отправить обо мне молебен не только в нашей церкви, нодаже, если можно, и в Диканьке, в церкви Святого Николая, которого вы всегдатак умоляли о предстательстве за меня».

ВВасильевке была своя каменная церковь Рождества Пресвятой Богородицы,построенная в первой половине 1820-х годов по обету, данному матерью Гоголя. Вдоме долгое время находился большой, обитый железом сундук, с проделанным вкрышке отверстием, через которое бабушка Татьяна Семеновна опускала деньги,предназначенные на устройство храма. Позднее Мария Ивановна вспоминала: «Вдеревне нашей не было церкви. Свекор наш хотел было купить старую и перевезти вВасильевку, но скоро после того запретили строить деревянные, и намеренье тогораздо прежде моего замужества было оставлено» .

Строительствохрама шло медленно, и в середине 1830-х годов обустройство его еще не былозавершено (из письма Гоголя к матери от 15 декабря 1834 года явствует, что онпо ее просьбе занят составлением «плана для иконостаса»). В этуцерковь Николай Васильевич по возвращении из Иерусалима подарил икону СвятителяНиколая, вывезенную им из Италии. Возле церкви погребены родители Гоголя и егоблизкие родственники. И сам он просил похоронить себя на том же месте.

Собразом Николая Чудотворца, своего небесного покровителя, Гоголь не расставалсяв своих странствиях. Всюду на пути ему встречались иконы угодника Божия иоставляли след в его душе. Так, в 1846 году, накануне Великого поста, онполучил от Надежды Николаевны Шереметевой, тетки поэта Федора Тютчева,двусторонний дорожный Иверский образ Божией Матери с написанной на оборотеиконой Святителя Николая. Когда из Рима пришло уведомление о получении, НадеждаНиколаевна отвечала Гоголю: «Наконец после столь долгих странствийблагословение мое до вас достигло, да Великой угодник Николай Чудотворец не оставитвас своим предстательством у Престола Божия…» .

Впоследние годы жизни Гоголя в его переписке не однажды возникает образСвятителя Николая. Так, в связи с предстоящим замужеством сестры Елисаветы, онписал другой своей сестре в Васильевку весной 1851 года: «Во всем Божьяволя; ничего не совершается без воли Божьей. Так говорят — одни потому, что вэтом убеждены, другие потому, что слышат, как это говорят другие. Вижу и я внынешнем событии Божью волю. Но все, однако ж, не знаю, правы ли были вы вместес сестрой, уладивши это дело в секрете, без предварительного совещанья сматерью или хоть даже со мною. Уверенность в благоразумии своих поступковвредит нам много даже и в малых вещах, а дело нынешнее очень важно…» Идалее Гоголь советует сестрам: «Отправляйтесь пешком теперь же в Диканькуиспросить, вымолить у Бога, чтобы супружество это было счастливо. Чтобы во всюдорогу на устах ваших была одна молитва…».

СамуЕлисавету Гоголь наставлял так: «Молись Богу ото всех сил души, сколько ихв тебе достанет. Шаг твой страшен: он ведет тебя либо к счастью, либо впропасть. Впереди все неизвестно; известно только то, что половина несчастья отнас самих. Молись, отправься пешком к Николаю Чудотворцу, припади к стопамугодника, моли его о предстательстве, сама взывай ото всех сил ко Христу,Спасителю нашему, чтобы супружество это, замышленное без совещания с матерью,без помышленья о будущем и о всей важности такого поступка, было бысчастливо».

Доконца жизни Гоголь твердо верил в заступничество великого угодника Божия,Святителя Николая, и, бывая на родине, всегда посещал Диканьку, прославленнуюим в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», и молился перед чудотворнымобразом в Свято-Никольской церкви. О ней упоминает и пасечник: "…знаете ливы дьяка Диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умелон отпускать!" Напомним, что три повести в книге — «Вечер наканунеИвана Купала», «Пропавшая грамота» и «Заколдованноеместо» — рассказаны именно дьяком Диканьской церкви Фомой Григорьевичем.

Начало пути

Всемье Гоголь получил начатки веры. В письме к матери от 2 октября 1833 года изПетербурга, говоря о воспитании младшей сестры Ольги, он замечал: «Внушитеей правила религии. Это фундамент всего». И далее Гоголь вспоминает одинслучай, навсегда оставшийся в его памяти: «Я просил вас рассказать мне оСтрашном суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательнорассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и такразительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло иразбудило во мне всю чувствительность. Это заронило и произвело впоследствии вомне самые высокие мысли».

Припоступлении в Нежинскую гимназию высших наук в 1821 году двенадцатилетнийГоголь обнаружил хорошие познания только по Закону Божию, по другим жепредметам оказался подготовленным слабо. Нежин, по всей видимости, во многомопределил характер духовного образования Гоголя. Законоучитель гимназиипротоиерей Павел Волынский, помимо преподавания катехизиса и Священной историис географией Святой Земли, читал в старших классах своеобразный курснравственного богословия, знакомя воспитанников с творениями святых отцов иучителей Церкви — Василия Великого, Иоанна Златоуста, Исаака Сирина, АмвросияМедиоланского и других. Историк Алексей Иванович Маркевич, учившийся вНежинской гимназии после Гоголя, утверждает: «Единственный профессор,имевший на него сильное влияние, был богослов...» .

Примечательно,что, помимо Гоголя, судьбы еще двух воспитанников гимназии оказались связаннымис Иерусалимом. Виктор Каминский, окончивший курс три года спустя после Гоголя,трижды совершил паломничество к Святым Местам и умер в самом Иерусалиме, аКонстантин Базили — русский генеральный консул в Сирии и Палестине — сопровождал Гоголя в 1848 году в его путешествии в Святую Землю.

Ковремени пребывания Гоголя в гимназии относятся и его первые литературные опыты.Наиболее значительный из них — поэма «Ганц Кюхельгартен»,напечатанная отдельным изданием в 1829 году под псевдонимом В. Алов. Послеотрицательных отзывов в печати Гоголь забрал все экземпляры из книжных лавок исжег.

Надосказать, что школьные товарищи Гоголя были невысокого мнения о его литературныхспособностях, особенно в области прозы. «В стихах упражняйся, — советовалиему, — а прозой не пиши: очень уж глупо выходит у тебя. Беллетрист из тебя невытанцуется, это сейчас видно». Да и сам Гоголь, кажется, склонялся в товремя больше к стихам, чем к прозе. «Первые мои опыты, — вспоминал онмного лет спустя в „Авторской исповеди“, — первые упражненья всочиненьях, к которым я получил навык в последнее время пребыванья моего вшколе, были почти все в лирическом и серьезном роде. Ни я сам, ни сотоварищимои, упражнявшиеся также вместе со мной в сочинениях, не думали, что мнепридется быть писателем комическим и сатирическим…»

Затов театральных представлениях Гоголю как актеру не было равных. «Все мыдумали тогда, — вспоминал один из воспитанников гимназии Тимофей Пащенко, — чтоГоголь поступит на сцену, потому что у него был громадный талант и все данныедля игры на сцене…» Особенным успехом Гоголь пользовался в роли госпожиПростаковой из фонвизинского «Недоросля». Константин Базилирассказывал впоследствии: «Видел я эту пьесу в Москве и в Петербурге, носохранил всегда то убеждение, что ни одной актрисе не удавалась рольПростаковой так хорошо, как играл эту роль шестнадцатилетний тогдаГоголь».

Нилитературные занятия, ни сценические успехи не охладили теплой веры Гоголя вБога. Так, его школьный приятель Василий Любич-Романович вспоминал, что вцеркви он «молитвы слушал со вниманием, иногда даже повторял их нараспев,как бы служа сам себе отдельную Литургию...». Как-то раз Гоголь,недовольный пением, поднялся на клирос и стал подпевать хору, ясно произносяслова молитв. Но священник, услыхавший незнакомый голос, выглянул из алтаря и,увидев постороннего, велел ему удалиться.

Милосердие,привитое Гоголю в семье, было истинно христианским и впоследствии лишьукреплялось в его душе. По рассказам нежинских соучеников, Гоголь еще вшкольные годы не мог пройти мимо нищего, чтобы не подать ему, и если нечегобыло дать, то всегда говорил: «Извините». Однажды ему даже случилосьостаться в долгу у одной нищенки. На ее слова: «Подайте Христа ради»он ответил: «Сочтите за мной». И в следующий раз, когда та обратиласьк нему с той же просьбой, он подал ей вдвойне, добавив при этом: «Тут идолг мой».

Смертьотца, последовавшая 31 марта 1825 года, явилась одним из самых сильныхпотрясений в жизни юного Гоголя — ему только что исполнилось шестнадцать лет.Он пишет матери из Нежина письмо, в котором предельное отчаяние («Хотелдаже посягнуть на жизнь свою») переходит в глубокую покорность волеБожией: «Я сей удар перенес с твердостию истинного христианина…Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения иутоления своей горести!»

Сэтих пор определяется одна из главных черт миросозерцания Гоголя: уже никогдане оставляет его мысль о неизбежности смерти. Много позднее, в письме к материот января 1847 года, он так объяснял ей и сестрам причины, побудившие егонапечатать в «Выбранных местах из переписки с друзьями» своезавещание: «Сверх того, что это было необходимо в объясненье самогопоявления такой книги, оно нужно затем, чтобы напомнить многим о смерти, окоторой редко кто помышляет из живущих… Если бы вы истинно и так, какследует, были наставлены в христианстве, то вы бы все до единой знали, чтопамять смертная — это первая вещь, которую человек должен ежеминутно носить вмыслях своих. В Священном Писании сказано, что тот, кто помнит ежеминутно конецсвой, никогда не согрешит».

ПантелеимонКулиш, первый биограф Гоголя, передает слова, сказанные Александрой СмирновойСергею Тимофеевичу Аксакову: «В Гоголе было именно то прекрасно, чтопосреди сует и непременного условия своей жизни, то есть своей художественнойдеятельности, он хранил о смерти память ежеминутную. Часто он читал молитвуВасилия Великого: „Господи, даждь ми слезы умиления и памятьсмертную“. Эти слезы умиления текли из глаз его во время торжественногопоследнего обряда миропомазания».

Литературная слава

Послепереезда в Петербург Гоголь погружается в литературную жизнь, переживает первыенеудачи и успехи. При постоянной внешней занятости, в нем проглядываетнедовольство суетой, желание иной, собранной и трезвенной жизни. В этом смыслеочень показательны его раздумья в «Петербургских записках 1836 года»:«Спокоен и грозен Великий пост. Кажется, слышен голос: „Стой,христианин; оглянись на жизнь свою“. На улицах пусто. Карет нет. В лицепрохожего видно размышление. Я люблю тебя, время думы и молитвы!.. К чему такбыстро летит ничем не заменимое наше время? Кто его кличет к себе? Великий пост- какой спокойный, какой уединенный его отрывок!»

Подлиннымлитературным дебютом Гоголя стали «Вечера на хуторе близ Диканьки»(1831 — 1832), принесшие ему известность. Одобрительно отозвался о них Пушкин.В письме к литератору Александру Воейкову от конца августа 1831 года онпередает эпизод, рассказанный ему самим Гоголем: «Мне сказывали, что когдаиздатель зашел в типографию, где печатались „Вечера“, то наборщикистали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость,признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу».

Сочинениеначинающего автора понравилось не только наборщикам, но и ГосударынеИмператрице. Все свои книги, начиная с «Вечеров на хуторе близДиканьки», Гоголь преподносил членам Царствующего дома и самомуИмператору. Это было данью от чистого сердца русского подданного, убежденногомонархиста, не изменившего своему убеждению до конца жизни.

Вначале 1835 года Гоголь издал сборник «Арабески», куда наряду схудожественными произведениями вошли научные (исторического характера) статьи,и «Миргород» (в двух частях), который явился продолжением«Вечеров…» Белинский провозгласил Гоголя главой русских поэтов. Черезгод на сцене был поставлен «Ревизор», который принес его автору славудраматического писателя.

Впьесе многие видели карикатуру на российское чиновничество, а в драматурге — бунтовщика. По словам Сергея Тимофеевича Аксакова, были люди, которые с этихпор возненавидели Гоголя. Так, граф Федор Толстой (по прозванию Американец)говорил в многолюдном собрании, что Гоголь — «враг России и что егоследует в кандалах отправить в Сибирь».

Междутем достоверно известно, что комедия была дозволена к постановке (аследовательно, и к печати) вследствие Высочайшего разрешения. «Если бы невысокое заступничество Государя, — писал Гоголь Михаилу Щепкину в апреле 1836года, — пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди,хлопотавшие о запрещении ее». Император Николай Павлович не только самприсутствовал на премьере, но и велел министрам смотреть «Ревизора».Во время представления он хлопал и много смеялся, а выходя из ложи, сказал:«Ну, пьеска! Всем досталось, а мне — более всех!»

Гогольнадеялся встретить поддержку царя и не ошибся. Вскоре после постановки комедиион отвечал в «Театральном разъезде…» своим недоброжелателям:«Великодушное правительство глубже вас прозрело высоким разумом цельписавшего».

В1842 году вышел в свет первый том поэмы «Мертвые души», задуманнойкак эпос в трех частях, обнимающий собой «всю Русь» и «всечеловечество в массе». В том же году издано было и Собрание сочиненийГоголя в четырех томах (единственное прижизненное). Здесь впервые напечатаны новаярасширенная редакция «Тараса Бульбы», а также «Шинель» — последняя из написанных Гоголем повестей. По сути, к тридцати трем годам Гогольсоздал и напечатал практически все свои художественные произведения, — какписатель он сформировался почти сразу.

Раннеетворчество Гоголя, если взглянуть на него с духовной точки зрения, открываетсяс неожиданной для обыденного восприятия стороны: оно не просто собрание веселыхрассказов в народном духе, но и обширное религиозное поучение, в которомпроисходит борьба добра со злом и добро неизменно побеждает, а грешникинаказываются («Ночь перед Рождеством», «Сорочинскаяярмарка», «Вий»). Эта же борьба — но уже в более утонченнойформе, иногда со злом невидимым, — явлена и в «петербургскихповестях»; как прямая защита Православия предстает она в «ТарасеБульбе».

Самоеизвестное комедийное произведение Гоголя — «Ревизор» — имеет глубокийморально-дидактический смысл, разъясненный автором в «РазвязкеРевизора» (1846): "…страшен тот ревизор, который ждет нас у дверейгроба". Такой же глубокий подтекст имеет и главное творение Гоголя — поэма«Мертвые души». На внешнем уровне она представляет собой чередусатирических и бытовых характеров и ситуаций, тогда как в окончательном видекнига должна была показать путь к возрождению души падшего человека. Духовныйсмысл замысла раскрыт Гоголем в предсмертной записи: «Будьте не мертвые, аживые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом…»

Еслибрать нравоучительную сторону раннего творчества Гоголя, то в нем есть однахарактерная черта — намерение вести людей к Богу путем исправления ихнедостатков и общественных пороков — то есть путем внешним. Вторая половинажизни и творчества Гоголя ознаменована направленностью к искоренениюнедостатков в себе самом — и таким образом он идет к более сложному и высокому,вступая на путь богословски оправданной аскетики. «Говорить и писать овысших чувствах и движеньях человека нельзя по воображенью, — утверждал Гоголь,- нужно заключить в себе самом хотя небольшую крупицу этого, — словом, нужносделаться лучшим».

Летом1840 года Гоголь за границей пережил род болезни, но скорее не телесной, адушевной. Испытывая тяжелые приступы «нервического расстройства» и«болезненной тоски» и не надеясь на выздоровление, он даже написалдуховное завещание. По словам Сергея Тимофеевича Аксакова, Гоголю были«видения», о которых он рассказывал заботившемуся о нем в ту порудоктору Николаю Боткину (брату критика Василия Боткина). Затем последовало«воскресение», «чудное исцеление», и Гоголь уверовал, чтожизнь его «нужна и не будет бесполезна». Ему открылся новый путь.«Отсюда, — пишет Аксаков, — начинается постоянное стремление Гоголя кулучшению в себе духовного человека и преобладание религиозного направления,достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, котороеуже несовместимо с телесною оболочкою человека» .

Оперемене в воззрениях Гоголя говорит в своих воспоминаниях и Павел ВасильевичАнненков: «Великую ошибку сделает тот, кто смешает Гоголя последнегопериода с тем, который начинал тогда жизнь в Петербурге, и вздумает прилагать кмолодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже тогда,как свершился важный переворот в его существовании». Начало«последнего периода» Гоголя Анненков относит к тому времени, когда онивместе жили в Риме: «Летом 1841 года, когда я встретил Гоголя, он стоял нарубеже нового направления, принадлежа двум различным мирам».

СуждениеАнненкова о резкости совершившегося «переворота» едва ли справедливо:в 1840-е годы духовная устремленность Гоголя только обозначилась яснее иприобрела конкретные жизненные формы. Один из его друзей, Михаил Максимович,известный ученый, встретившийся с ним после трехлетнего перерыва в Киеве вавгусте 1835 года, вспоминал, что Гоголь уже тогда поразил его своей глубокойрелигиозной настроенностью. «Нельзя было не заметить перемены в его речахи настроении духа, — рассказывал он, имея в виду прогулки Гоголя по старомуКиеву, — он каждый раз возвращался неожиданно степенным и даже задумчивым… Ядумаю, что именно в то лето начался в нем крутой поворот в мыслях — подвпечатлением древнерусской святыни Киева, который у малороссиян ХVII веканазывался Русским Иерусалимом» .

СамГоголь всегда подчеркивал цельность и неизменность своего пути и внутреннегомира. В «Авторской исповеди» он писал, отвечая на упреки критиков,утверждавших, что в «Выбранных местах из переписки с друзьями» онизменил своему назначению и вторгся в чуждые ему пределы: «Я не совращалсяс своего пути. Я шел тою же дорогою… — и я пришел к Тому, Кто есть источникжизни». В статье «Несколько слов о биографии Гоголя» СергейТимофеевич Аксаков авторитетно свидетельствует: «Да не подумают, чтоГоголь менялся в своих убеждениях, напротив, с юношеских лет он оставался имверен. Но Гоголь шел постоянно вперед; его христианство становилось чище,строже; высокое значение цели писателя яснее и суд над самим собоюсуровее».

УГоголя постепенно вырабатываются аскетические устремления и все яснеевырисовывается христианский — монашеский — идеал. Еще в апреле 1840 года онписал Николаю Белозерскому, черниговскому помещику, с которым был знаком снежинской поры: «Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизнисветской». А в феврале 1842 года признавался поэту Николаю Языкову:«Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом.Мне нужно уединение, решительное уединение… Я не рожден для треволнений ичувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как званиемонаха».

Этислова могут служить ответом на вопрос, поставленный Гоголем три года спустя вназвании статьи «Чей удел на земле выше», вошедшей в книгу«Выбранные места из переписки с друзьями».

На дорогах Европы

Вначале июня 1842 года, сразу после выхода из печати первого тома «Мертвыхдуш», Гоголь уезжает за границу — и там в его жизни начинает преобладатьаскетическое настроение. Григорий Павлович Галаган, богатый украинский помещик,впоследствии основатель Коллегии Павла Галагана — одного из лучших учебныхзаведений Южной России, живший в ту пору в Риме, вспоминал: «Гогольпоказался мне уже тогда очень набожным. Один раз собирались в русскую церковьвсе русские на всенощную. Я видел, что и Гоголь вошел, но потом потерял его извиду и думал, что он удалился. Немного прежде конца службы я вышел в переднюю,потому что в церкви было слишком душно, и там в полумраке заметил Гоголя,стоящего в углу за стулом на коленях и с поникнутой головой. При известныхмолитвах он бил поклоны» .

Гогольпринимается за систематическое чтение книг духовного содержания, оказываяпреимущественное внимание святоотеческой литературе. Его письма первой половины1840-х годов наполнены просьбами о присылке книг по богословию, истории Церкви,русским древностям. Друзья и знакомые шлют ему творения святых отцов,издаваемые Московской Духовной академией, сочинения святителя ТихонаЗадонского, святителя Димитрия Ростовского, епископа Харьковского Иннокентия(известного проповедника и духовного писателя), номера журнала«Христианское Чтение». Присланное Николаем Языковым«Добротолюбие» (собрание аскетических писаний на церковнославянскомязыке) стало для Гоголя одной из самых насущных книг. Не обходит он и западногобогословия, читая, в частности, Жака Боссюэ и Фому Аквинского, а такжетрадиционно приписываемую Фоме Кемпийскому книгу «О подражании ИисусуХристу».

В«Авторской исповеди» Гоголь писал об этой эпохе своей жизни: «Яоставил на время все современное, я обратил внимание на узнанье тех вечныхзаконов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей,душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением. Все, гдетолько выражалось познанье людей и души человека, от исповеди светскогочеловека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, и на этой дороге,нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в Немключ к душе человека...»

Зимой1843/44 года в Ницце, живя у своих друзей Виельгорских, Гоголь делает выписки вособую тетрадь из творений святых отцов и учителей Церкви, пользуясь в основномакадемическим журналом «Христианское Чтение» за 1842 год. Эта рукописьдошла до нас в двух копиях, хранящихся ныне в Национальной научной библиотекеАкадемии наук Украины. Помимо древних отцов — Иоанна Златоуста, ВасилияВеликого, Ефрема Сирина, Григория Нисского, Иоанна Дамаскина, КириллаАлександрийского и других — в этом сборнике содержатся также отрывки изсочинений современных Гоголю духовных писателей: святителя Филарета,митрополита Московского и Коломенского, Задонского затворника Георгия, епископаКостромского и Галичского Владимира (Алявдина), епископа Полтавского Гедеона(Вишневского), протоиерея Стефана Сабинина.

Такогоже рода, но меньшего объема сборник собственноручный и отчасти повторяющийпервый хранится в Российской государственной библиотеке в Москве. С выпискамииз него Гоголь знакомил Александру Осиповну Смирнову, также жившую в ту пору вНицце. «После обеда, — вспоминает она, — Николай Васильевич вытаскивалтетрадку и читал отрывки из отцов Церкви». Гоголь старался и своихсветских друзей приучить к непраздному препровождению времени.

Тогдаже у Гоголя появляется потребность глубже войти в молитвенный опыт Церкви. Вписьме к Сергею Тимофеевичу Аксакову из Рима от 18 марта (н. ст.) 1843 года онпросит прислать ему «молитвенник самый пространный, где бы находилисьпочти все молитвы, писанные отцами Церкви, пустынниками и мучениками».Результатом этой духовной жажды явилась толстая тетрадь (около ста листов)переписанных Гоголем из служебных Миней церковных песней и канонов (нынехранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома).

Этивыписки Гоголь делал не только для духовного самообразования, но и дляпредполагаемых писательских целей. В статье «В чем же наконец существорусской поэзии и в чем ее особенность» он, в частности, замечал: «Ещетайна для многих этот необыкновенный лиризм — рожденье верховной трезвости ума,- который исходит от наших церковных песней и канонов…»

Тайнаэтого лиризма была открыта Гоголю и известна не понаслышке, а из личного опыта.Как явствует из содержания тетради, он внимательно прочел Минеи за полгода — ссентября по февраль — и сделал выдержки на каждый день.

Такойметод чтения Гоголя — с выписками — можно назвать «келейным», — имтрадиционно пользовались, например, многие монахи. Его смысл — уяснениесложных, не поддающихся точному пониманию с первого раза духовных вопросов. Ктому же, переезжая с места на место, Гоголь не мог возить с собой много книг иимел при себе лишь свою компактную походную библиотеку — рукописные сборники.

Каквидим, Гоголь не ограничился выписками из святых отцов, — работал и сбогослужебными текстами. Православное богослужение заключает в себе всебогословие. Гоголь, кажется, открыл это для себя раньше многих, — таким образомон припадал духом к самому авторитетному источнику знания.

Сохранившиесятетради свидетельствуют о том, что Гоголю хорошо известна была христианскаякнижность. Судя по всему, он искал путей к тому, чтобы стать духовным писателемв собственном смысле этого слова. Духовная, церковная литература по форме имеетряд отличий от литературы светской, хотя между этими видами словесности имеютсянекоторые общие приемы, в том числе и художественные. Но духовное творчествоимеет строго определенную цель, направленную к объяснению смысла жизни похристианскому вероучению. Такое творчество основывается на Священном Писании иимеет определенные признаки. Писатель, взявшийся решать вопросы сокровеннойжизни «внутреннего человека», сам должен быть православнымхристианином; он должен иметь благословение на свои труды от архиерея илисвященника. Он обязан также основательно знать предшествующую традициюцерковной литературы, а она корнями уходит в Святое Евангелие — источникдуховного слова, резко отличающийся по своей направленности от основы,породившей художественную литературу во всем разнообразии ее проявлений.Наконец, для церковного писателя необходима живая вера в Промысл Божий, в то,что во Вселенной все совершается по непостижимому замыслу ее Создателя.

Всвоем позднем творчестве Гоголь приблизился именно к такому пониманию целейлитературы. В Ницце он написал для своих друзей два духовно-нравственныхсочинения, которыми они должны были руководствоваться в повседневной жизни, — «Правило жития в мире» и «О тех душевных расположениях инедостатках наших, которые производят в нас смущение и мешают нам пребывать вспокойном состоянии». Покинув Ниццу в марте 1844 года, Гоголь напоминаетграфине Луизе Карловне Виельгорской, обращаясь одновременно ко всей семье:«Вы дали мне слово во всякую горькую и трудную минуту, помолившись внутрисебя, сильно и искренно приняться за чтение тех правил, которые я вам оставил,вникая внимательно в смысл всякого слова, потому что всякое словомногозначительно и многого нельзя понимать вдруг. Исполнили ли вы это обещание?Не пренебрегайте никак этими правилами, они все истекли из душевного опыта,подтверждены святыми примерами, и потому примите их как повеление СамогоБога».

Этупопытку духовного наставления можно представить себе как подступ к«Выбранным местам из переписки с друзьями» — в этих«правилах» содержатся многие идеи будущей книги. Здесь Гоголь открылновый для себя жанр, близкий к традиции святоотеческой литературы.

Сутьтворческого развития Гоголя заключается в том, что от чисто художественныхпроизведений, где литургическая, церковная тема была как бы в подтексте, онпереходит к ней непосредственно в «Размышлениях о БожественнойЛитургии», сочинениях, подобных «Правилу жития в мире»(собственно духовная проза), и в публицистике «Выбранных мест из перепискис друзьями». К новым жанрам позднего творчества Гоголя можно отнести исоставленные им молитвы, а также систематизированные выписки из творений святыхотцов и учителей Церкви — труды, характерные скорее для такого писателя-аскета,каким был, например, святитель Игнатий (Брянчанинов), чем для светскоголитератора. Молитвы Гоголя, написанные во второй половине 1840-х годов,свидетельствуют о его богатом молитвенном опыте и глубокой воцерковленности егосознания. Формальное выписывание — без живой веры в Бога и без послушанияцерковным правилам — не дало бы того сплава народного и церковного в стилистикепрозы Гоголя, которая благодаря этому отличается высокой духовностью.

Гогольстремился выработать такой стиль, в котором сливались бы стихиицерковнославянского и народного языка. Это подтверждается и собранными им«Материалами для словаря русского языка», где представлены слова идиалектные и церковнославянские. По Гоголю, характерное свойство русского языка- «самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той жеречи». При этом он подчеркивал, что под русским языком разумеет «не тотязык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, ине язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истиннорусский язык, который незримо носится по всей Русской земле, несмотря начужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизнинашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык».

Этимысли легли в основу характеристики Гоголем русского языка в статье «В чемже наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», которую поправу можно назвать эстетическим манифестом писателя. «Необыкновенный языкнаш есть еще тайна… — говорит Гоголь. — Он беспределен и может, живой, какжизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова изязыка церковно-библейского, а с другой стороны — выбирая на выбор меткиеназванья из бесчисленных своих наречий, рассыпанным по нашим провинциям, имеявозможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты ощутительнойосязанью непонятливейшего человека…»

Неудивительно, что Гоголь отчасти и проник в тайну этого рождающегося языка.Приобретая драгоценный опыт, он стремился поделиться им с друзьями-писателями,например, Николаем Языковым, которому писал 8 июля (н. ст.) 1843 года изБадена: «В продолжение говения займись чтением церковных книг. Это чтениепокажется тебе трудно и утомительно, примись за него, как рыбак, с карандашом вруке, читай скоро и бегло и останавливайся только там, где поразит тебявеличавое, нежданное слово или оборот, записывай и отмечай их себе в материал.Клянусь, это будет дверью на ту великую дорогу, на которую ты выдешь! Лира твоянаберется там неслыханных миром звуков и, может быть, тронет те струны, длякоторых она дана тебе Богом».

Параллельнос новыми сочинениями Гоголь трудится над вторым томом «Мертвых душ».Писание, однако, подвигалось медленно. Продолжение поэмы он не мыслит теперьбез предварительного воспитания своей души. «Сочиненья мои так связанытесно с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того временивнутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя инадеяться на скорое появление моих новых сочинений», — писал он литераторуПетру Александровичу Плетневу в октябре 1843 года. А в июле 1844 года отвечалНиколаю Языкову на его запрос: «Ты спрашиваешь, пишутся ли „Мертвыедуши“? И пишутся и не пишутся… Я иду вперед — идет и сочинение, яостановился — нейдет и сочинение».

Однимиз самых трудных в жизни Гоголя был год 1845-й. Его письма этой поры полныжалоб на ухудшающееся здоровье. Мнения европейских врачей, к которым обращалсяГоголь по поводу своей болезни, были разноречивы. Сам он был склоненприписывать свой недуг нервическому расстройству и утешение находил только вмысли, что «наше выздоровление в руках Божиих, а не в руках докторов и нев руках каких-либо медицинских средств». Болезнь осложнялась подавленнымдушевным состоянием: «Тягостнее всего беспокойство духа, с которым труднейвсего воевать...» (из письма Николаю Языкову от начала мая (н. ст.) 1845года).

Измученныйнедомоганиями, Гоголь переезжает из города в город в поисках спасительноголечения и душевного успокоения. В начале 1845 года он живет во Франкфурте уВасилия Андреевича Жуковского, в середине января едет в Париж к графу АлександруПетровичу Толстому, затем снова возвращается во Франкфурт к Жуковскому, в мае — июне лечится на водах в Гомбурге, в конце июня приезжает в Веймар, потом — Берлин, Дрезден, Карлсбад...

Болезненностьего усугублялась тем, что он «хотел насильно заставить писать себя»,тогда как душа его «была не готова» к этому. «Я мучил себя, — признавался он в апреле 1845 года Александре Смирновой, — насиловал писать,страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз уже причинял себеболезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и все выходило принужденнои дурно».

Итак,в январе — феврале 1845 года Гоголь — в Париже у графа Толстого. Об этомвремени он писал Николаю Языкову: «Жил внутренно, как в монастыре, и вприбавку к тому не пропустил почти ни одной обедни в нашей церкви». Такомуобразу жизни соответствует и характер его занятий: он принимается за изучениегреческого языка, чтобы читать в подлиннике чинопоследования БожественнойЛитургии. При этом Гоголь пользовался книгами из библиотеки настоятеля русскойпосольской церкви в Париже протоиерея Димитрия Вершинского, бывшего профессораПетербургской Духовной академии, знатока святоотеческой письменности. В ту поруон работал над своим главным сочинением — «МесяцесловомПравославно-Кафолической Восточной Церкви» — одним из первых научныхтрудов по литургике.

Вбумагах Гоголя сохранились две небольшие тетрадки, куда он внес крупнымкрасивым почерком выписки на греческом и латинском языках из чина Литургиисвятителя Иоанна Златоуста. Полный текст его латинского перевода был списан дляГоголя неустановленным лицом (по предположению академика Тихонравова наосновании почерка — лицом духовного звания). Эта тетрадь из десяти листовпочтовой бумаги большого формата также сохранилась в бумагах писателя.

Вбогословских занятиях Гоголю помогал отставной учитель-эллинист Федор Беляев,хорошо знавший церковнославянский язык и латынь. Он жил с 1841 года за границейв качестве наставника в одном из русских семейств. В память этой совместнойработы Гоголь подарил ему греческий «Евхологион» (сборник молитв дляцерковного богослужения), изданный в Риме в 1754 году, с надписью: «Сиякнига дарится Федору Николаевичу Беляеву, в знак дружбы и в наказание занеприятие Василия Великого, от Гоголя. Париж. Февраль 26, год 1845».

Всвою очередь Беляев собственноручно списал в тетрадку небольшого форматагреческий текст Литургии святителя Василия Великого с параллельным латинскимпереводом и на последней странице сделал дарственную надпись славянской вязью:«Николаю Васильевичу Гоголю, в знак памяти, любви и почтения от ФеодораБеляева. Париж. Марта 16 дня 1845 года».

Почтиежедневные посещения церковных служб создавали у Гоголя высокое духовноенастроение. В связи с этим он писал 24 февраля (н. ст.) 1845 года АлександреСмирновой, что «был сподоблен Богом и среди глупейших минут душевногосостояния вкусить небесные и сладкие минуты».

Обратившиськ церковному слову, Гоголь стремился привлечь к нему и других. Так, тот жеБеляев писал ему 20 марта (н. ст.) 1845 года: «Благодарю вас тысячекратноза то, что вы меня натолкнули на мысль обратить внимание на наши православныесвященнодействия, которые возвышают мысль, услаждают сердце, умиляют душу ипроч. и проч. Без вас я бы не был деятельным в подобном чтении, а имея еготолько в виду, все бы откладывал, по моему обыкновению, в дальний ящик» .

ВПариже Гоголь работает над книгой о Божественной Литургии, оставшейсянезавершенной и увидевшей свет только после его смерти. Цель этогодуховно-просветительского труда, как ее определил сам Гоголь, — «показать,в какой полноте и внутренней глубокой связи совершается наша Литургия, юношам илюдям, еще начинающим, еще мало ознакомленным с ее значением».

Однакостремление к постижению сокровенного смысла Божественной Литургии возникло уГоголя не в это время, а гораздо раньше. Осенью 1842 года он писал матери изГастейна: "… есть много тайн во глубине души нашей, которых еще не открылчеловек и которые могут подарить ему чудные блаженства. Если вы почувствуете,что слово ваше нашло доступ к сердцу страждущего душою, тогда идите с ним прямов церковь и выслушайте Божественную Литургию. Как прохладный лес среди палящихстепей, тогда примет его молитва под сень свою".

Этавера во всеразрешающую силу литургической молитвы вызревала у Гоголя постепеннои после нескольких лет заграничных странствий и душевных тревог вылилась вжелание передать другим накопленный опыт. "… Для всякого, кто толькохочет идти вперед и становиться лучше, — писал он в Заключении своей книги, — необходимо частое, сколько можно, посещенье Божественной Литургии ивнимательное слушанье: она нечувствительно (то есть незаметно, исподволь. — В.В.) строит и создает человека. И если общество еще не совершенно распалось,если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собою, то сокровеннаяпричина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой,небесной любви к брату".

Квесне 1845 года болезнь Гоголя усилилась. О его физическом и душевном состояниисвидетельствует отец Иоанн Базаров, в ту пору настоятель вновь учрежденнойрусской домовой церкви в Висбадене. В середине апреля (н. ст.) он получил отГоголя, жившего тогда во Франкфурте, записку: «Приезжайте ко мнепричастить меня, я умираю». Отец Иоанн застал его на ногах. На вопрос,почему он считает свое положение столь опасным, Гоголь протянул руки и сказал:«Посмотрите! Совсем холодные!» Однако священник убедил его, что онвовсе не в таком состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил приехать вВисбаден говеть, что тот и исполнил.

Будучив доме священника, в кабинете хозяина, Гоголь по своей всегдашней привычкерассматривал его библиотеку. Увидев свои книги, он воскликнул чуть ли не сиспугом: «Как! И эти несчастные попали в вашу библиотеку!» «Этобыло именно то время, — поясняет отец Иоанн, — когда он раскаивался во всем,что им было написано» .

Вконце июня — начале июля (н. ст.) 1845 года разразился кризис. Как быпредчувствуя смерть, Гоголь пишет духовное завещание, впоследствии включенное вкнигу «Выбранные места из переписки с друзьями», и сжигает рукопись второготома. О самом сожжении мы почти не имеем других сведений, кроме сообщенныхГоголем в последнем из «Четырех писем к разным лицам по поводу»Мертвых душ", напечатанных в той же книге: «Не легко было сжечьпятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякаястрока досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшиепомышления и занимало мою душу».

Вэтом же письме Гоголь указал и на причины сожжения: «Появленье второготома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу…Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье кпрекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время,что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут жеясно, как день, путей и дорог к нему для всякого».

Былали сожженная рукопись законченной? По-видимому, нет. Автор хорошо знакомогоисследователям дневника о пребывании Гоголя в Одессе, долгое время считавшаясянеизвестной (на самом деле — Екатерина Александровна Хитрово), передаетразговор одной дамы с Гоголем (в январе 1851 года), спросившей его, скоро ливыйдет окончание «Мертвых душ». На что он ответил: «Я думаю — через год». — «Так они не сожжены?» — «Ведь это тольконачало было...» .

АкадемикНиколай Тихонравов приурочивает сожжение второго тома к началу июля 1845 года.Основанием для этого служат прежде всего слова самого Гоголя: «Но все былосожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне оченьхотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее».Этим же временем датирует Тихонравов и «Завещание» Гоголя,составленное, по собственному признанию писателя, в тот момент, когда он былтяжело болен и смерть была уже близка.

Внесомненной связи с сожжением второго тома и написанием «Завещания»находится и попытка Гоголя в конце июня — начале июля (н. ст.) 1845 годаоставить литературное поприще и поступить в монастырь. Об этом рассказывает всвоих записках Марфа Степановна Сабинина — дочь веймарского православногосвященника Стефана Сабинина.

«17(29) июня <1845 года>… Узнали, что приехали и были у отца НиколайВасильевич Гоголь и граф Александр Петрович Толстой. На другой день они пришлик отцу, и я в первый и последний раз видела знаменитого писателя. Он былнебольшого роста и очень худощав; его узкая голова имела своеобразную форму — френолог бы сказал, что выдаются религиозность и упрямство. Светлые волосывисели прямыми прядями вокруг головы. Лоб его, как будто подавшийся назад,всего больше выступал над глазами, которые были длинноватые и зорко смотрели;нос сгорбленный, очень длинный и худой, а тонкие губы имели сатирическуюулыбку. Гоголь был очень нервный, движения его были живые и угловатые, и он несидел долго на одном месте: встанет, скажет что-нибудь, пройдется несколько разпо комнате и опять сядет. Он приехал в Веймар, чтобы поговорить с моим отцом освоем желании поступить в монастырь. Видя его болезненное состояние, следствиемкоторого было ипохондрическое настроение духа, отец отговаривал его и убедил непринимать окончательного решения. Вообще Гоголь мало говорил, оживлялся толькокогда говорил, а то все сидел в раздумье. Он попросил меня сыграть ему Шопена;помню только, что я играла ему. Моей матери он подарил хромолитографию — вид Брюлевскойтеррасы; она наклеила этот вид в свой альбом и попросила Гоголя подписатьсяпод ним. Он долго ходил по комнате, наконец сел к столу и написал: „Совсемзабыл свою фамилию; кажется, был когда-то Гоголем“. Он исповедовалсявечером накануне своего отъезда, и исповедь его длилась очень долго. ПослеСвятого Причастия он и его спутник сейчас же отправились в дальнейший путь вРоссию, пробыв в Веймаре пять дней» .

Почемуименно к протоиерею Стефану Сабинину обратился Гоголь по такому важному длясебя вопросу? Разумеется, круг русских православных священников в Европе былдовольно ограничен, но у Гоголя были, видимо, и особые причины для этого.

Незауряднаяличность отца Стефана, человека огромной эрудиции, была широко известна как вЕвропе, где он прожил большую часть жизни, так и в России, связь с которой унего никогда не прерывалась.

СтефанКарпович Сабинин происходил из рода Сусаниных (его предок женился на дочерирусского национального героя Ивана Сусанина Антониде). Он родился в 1789 году всемье бедного дьячка села Болота Воронежской губернии; окончил местное Духовноеучилище и гимназию, позднее преподавал в ней иностранные и древние языки (имеяк ним исключительную способность), а после окончания курса в ПетербургскойДуховной академии был оставлен в ней. В 1823 году Сабинин получил местосвященника при русской дипломатической миссии в Копенгагене и болеечетырнадцати лет прожил в Дании. Круг его занятий был необычайно широк:богословие, история, археология, филология. Он перевел Библию на русский язык сосвоими комментариями, составил первый в России Библейский лексикон (как имногие другие сочинения и переводы Сабинина, этот труд остался в рукописи и,очевидно, утрачен), написал исландскую грамматику и несколько работ по сагам,печатал статьи по русской филологии и русским древностям в отечественныхжурналах и исторических сборниках, издаваемых профессором Московскогоуниверситета Михаилом Погодиным. Постоянный корреспондент ПетербургскойДуховной академии, действительный член Королевского Общества северныхантиквариев, Общества истории и древностей российских и ряда других, протоиерейСтефан Сабинин состоял в переписке со многими учеными и литераторами: княземВладимиром Одоевским, профессорами Шевыревым, Погодиным, Бодянским,Срезневским, чешскими славистами Вацлавом Ганкой и Павлом Шафариком.

В1837 году отец Стефан был переведен в Веймар и назначен духовникомгросгерцогини Марии Павловны (старшей сестры Императора Николая Павловича). Онстал настоятелем русской православной домовой церкви Святой Марии Магдалины. ВВеймаре у него останавливались многие деятели русской культуры: Михаил Погодин,Степан Шевырев, князь Петр Вяземский, известный духовный писатель и ревнительПравославия Андрей Муравьев, пианист и композитор Антон Рубинштейн и другие.Следует особо подчеркнуть общение отца Стефана с людьми из ближайшего окруженияГоголя: Шевыревым, Погодиным, Бодянским. Учитывая все это, нетрудно понятьпричины обращения к нему Гоголя.

Вполнеподходила отцу Стефану и его жена Александра Тимофеевна, дочь петербургскогопротоиерея Тимофея Вещезерова. Старшая дочь Марфа писала о матери в своихзаписках: «Отец мой научил ее немецкому, датскому и французскому языкам,и, кроме того, она, из желания помогать мужу, сама изучила древние латинский,греческий, еврейский и другие языки, так что все его сочинения и переводыпереписывала всегда она». Александра Тимофеевна и сама занималасьпереводами, в частности, перевела в стихах «Торквато Тассо» Гете. Ктому же она имела незаурядный талант живописца и за одну из своих картинполучила медаль Академии художеств.

ДомСабининых в Веймаре был своеобразным культурным центром: здесь бывали едва лине все проезжавшие по Германии путешественники-соотечественники — ученые,писатели, композиторы. Погодин оставил описание своей первой встречи с этимсемейством: "… жена со старшей дочерью писали картину масляными красками,которая с честию могла бы занять место в академическом классе; другая твердилаурок на фортепиано, какую-то сонату Моцарта, сыновья сидели за латинскимиавторами, а отец читал католический журнал. Столько образованности,любознательности, вкуса нашел я во всем семействе, сколько мудрено найти укакого-нибудь русского князя или графа..." .

УСабининых было одиннадцать детей, и все они отличались разнообразнымиталантами. Но, пожалуй, наиболее выделялась Марфа Степановна, авторцитированных записок — одна из замечательных русских женщин ХIХ века. Онаобладала великолепным голосом и музыкальными способностями, позволившими ей вдвенадцать лет стать членом музыкального кружка, основанного в Веймаре Великойкнягиней Марией Александровной. Юная Марфа брала уроки у лучших немецкихпрофессоров, участвовала в благотворительных концертах и даже составила свойсобственный хор. Успехи ее были столь поразительны, что Ференц Лист предложилзаниматься с ней. Великий композитор был близок с семьей Сабининых, а Марфа(виртуозная пианистка) стала лучшей его ученицей. Впоследствии она писала оЛисте: «Самый гениальный и бескорыстный человек, какого я знала».

В1857 году Марфа вместе с матерью впервые поехала в Россию. В Москве иПетербурге она дала несколько концертов, имевших блестящий успех. В 1860 годуИмператрица Мария Александровна пригласила Сабинину (через фрейлину АннуФедоровну Тютчеву, дочь поэта) преподавательницей музыки и воспитательницей ксвоей дочери, Великой княжне Марии Александровне. Марфа Степановна пробыла придворе восемь лет, часто играла во дворце, но была лишена возможности выступатьс публичными концертами: ее артистическая карьера была навсегда окончена.

Полнеевсего личность Марфы Степановны выразилась в ее общественном служении. Вместесо своей подругой баронессой Марией Петровной Фредерикс Сабинина была одной изосновательниц Общества Красного Креста в России (первые годы оно носилоназвание «Общество попечения о раненых и больных воинах»). Обе былиизбраны пожизненно почетными членами Общества. Во время франко-прусской войны1870 — 1871 годов и освободительных войн балканских народов против турецкогоига Марфа Степановна организовывала лазареты, эвакуацию раненых. Ееподвижническая деятельность проходила как за границей (Германия, Франция,Сербия, Румыния), так и в России (Петербург, Крым). В мирное время она такжезанималась устройством больниц; став монахиней, возглавляла общину сестермилосердия Святого Благовещения в Крыму. В 1876 году перед отъездом в Сербиюепископ Таврический Гурий (Карпов) возложил на нее настоятельский крест.Сабинина была награждена многими орденами и медалями. Последние годы онапровела уединенно в Крыму: рисовала, занималась музыкой, писала свои мемуары.

ЗапискиМарфы Сабининой опубликованы в «Русском Архиве» в 1900 — 1902 годах.К написанию их ее побуждал сам издатель и редактор журнала Петр Бартенев, чтоявствует из письма Сабининой к нему в мае 1891 года (ныне хранится в Российскомгосударственном архиве литературы и искусства): «За добрую памятьблагодарю душевно, счастливое Веймарское время незабвенно в моей памяти… Еслия буду в силах писать, услышите обо мне» .

Воснову записок Сабининой положены дневниковые записи, а они как источникпредпочтительнее мемуаров, написанных много лет спустя. Хотя Марфе во время еепервой (и единственной) встречи с Гоголем было только четырнадцать лет, мыможем отнестись к ее воспоминаниям с полным доверием. Необыкновенно ярок ипсихологически убедителен оставленный ею портрет Гоголя. Манера его поведения,о которой говорит Сабинина, отмечалась и другими мемуаристами, в частности темже протоиереем Иоанном Базаровым: «Случалось потом мне и еще встречать его(Гоголя. — В.В.) у Жуковского, но он был мрачен, почти ничего не говорил ибольше ходил по комнате, слушая наши разговоры». Запись в альбом матери:"… кажется, был когда-то Гоголем" — заставляет вспомнить осуждениеписателем своих сочинений в библиотеке отца Иоанна Базарова — Гоголь как бывидит себя уже монахом.

Вдневниковой записи Марфы Сабининой есть и неточность. По ее словам, Гоголь иего спутник отправились из Веймара в Россию. На самом деле Гоголь держал путь вБерлин и по дороге туда заехал в Галле, чтобы встретиться с местным врачом, каксоветовал ему отец Стефан. Это следует из письма Гоголя к Жуковскому от 14 июля(н. ст.) 1845 года: «Для душевного моего спокойствия оказалось мне нужнымотговеть в Веймаре. Граф Толстой также говел вместе со мною. Добрый веймарскийсвященник советовал мне убедительно посоветоваться еще на дороге с знаменитымдоктором в Галле, Крукенбергом». О пребывании в Веймаре и о «тамошнемочень добром священнике нашем» Гоголь сообщает и в письме к НиколаюЯзыкову от 25 июля (н. ст.) того же года.

Отзвукпоездки в Веймар можно найти в письме Гоголя «Нужно проездиться поРоссии», вошедшем в книгу «Выбранные места из переписки сдрузьями» и адресованном графу Толстому, чьи душевные устремления такжебыли направлены к монашеству: «Нет выше званья, как монашеское, и дасподобит нас Бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душемоей, о которой уже и помышленье мне в радость. Но без зова Божьего этого несделать. Чтобы приобресть право удалиться от мира, нужно уметь распроститься смиром… Нет, для вас так же, как и для меня, заперты двери желанной обители.Монастырь ваш — Россия!»

Пословам Жуковского, настоящим призванием Гоголя было монашество. «Я уверен,- писал Жуковский Плетневу в марте 1852 года из Бадена, получив известие осмерти Гоголя, — что если бы он не начал свои „Мертвые Души“, которыхокончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно бы сталмонахом и был бы успокоен совершенно, вступив в ту атмосферу, в которой душаего дышала бы легко и свободно» .

Последнеедесятилетие жизни Гоголя проходит под знаком все усиливающейся тяги киночеству. Не давая монашеских обетов целомудрия, нестяжания и послушания, онвоплощал их в своем образе жизни. «Нищенство есть блаженство, которого ещене раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбилистинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ее ни за какие сокровища здешнегомира». Гоголь не имел своего дома и жил у друзей, — сегодня у одного,завтра у другого. Свою долю имения он отказал в пользу матери и остался нищим,- помогая при этом бедным студентам из средств, полученных за издание своихсочинений. Оставшееся после смерти Гоголя личное его имущество состояло изнескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей — а между темсозданный им фонд «на вспоможение бедным молодым людям, занимающимсянаукою и искусством», составлял более двух с половиной тысяч рублей.

Современникине оставили никаких свидетельств о близких отношениях Гоголя с какой-либоженщиной. О его церковном отношении к послушанию говорит тот поразительныйфакт, что он по совету своего духовного отца сжег главы незаконченного труда ипрактически отказался от художественного творчества. О том, насколько труденэтот шаг был для Гоголя, можно судить по его признанию в «Авторскойисповеди»: «Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказатьсяот писательства, когда это составляло единственный предмет всех моихпомышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, какмонах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем чтобы ни очем другом не помышлять, кроме труда своего».

Однакоподлинный трагизм ситуации заключался в том, что монашеский склад был толькоодной и, вероятно, не главной стороной гоголевской натуры. Художническое началопреобладало в нем; кризис Гоголя — следствие внутреннего конфликта междудуховными устремлениями и писательским даром.

ЛюбовьГоголя к монашескому образу жизни выражена в конкретных словах составленной иммолитвы, которая содержится в его записной книжке 1846 — 1851 годов:«Милосердия, Господи. Ты милосерд. Прости все мне грешному. Сотвори, дапомню, что я один и живу в Тебе, Господи; да не возложу ни на кого, кроме наодного Тебя, надежду, да удалюсь из мира в святой угол уединения». Этоустремление Гоголя было открыто не только его ближайшим родственникам или такимлитературным соратникам, как Жуковский, но и некоторым школьным приятелям .

Отражениедуховной жизни Гоголя 1840-х годов можно найти во второй редакции повести«Портрет». Художник, создавший портрет ростовщика, решает уйти из мираи становится монахом. Приуготовив себя подвижнической жизнью отшельника, онвозвращается к творчеству и создает картину, которая поражает зрителей как быисходящим из нее светом духовности. В конце повести монах-художник наставляетсына: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чищевсех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится».

Втораяредакция «Портрета» свидетельствует, что Гоголь вполне сознательношел по избранному пути религиозного осмысления искусства. В повести он как бынаметил программу своей жизни. Его попытка оставить мир летом 1845 года, повсей видимости, не предполагала окончательного отказа от творчества, но как быподразумевала возвращение к нему в новом качестве. Путь к большому искусству,полагал Гоголь, лежит через личный подвиг художника. Нужно умереть для мира,чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться к творчеству.

Напряженнаявнутренняя жизнь этих лет отразилась и на внешнем облике Гоголя. ПавелВасильевич Анненков, встретивший его в 1846 году в Париже, вспоминает:«Гоголь постарел, но приобрел особенного рода красоту, которую нельзяиначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело,осунулось; глубокая, томительная работа мысли положила на нем ясную печатьистощения и усталости, но общее выражение его показалось мне как-то светлее испокойнее прежнего. Это было лицо философа». Здесь мы видим весьмавыразительный портрет, который показывает нам духовно зрелого Гоголя, нашедшегосвой путь.

Национальная идея

«Выбранныеместа из переписки с друзьями» были задуманы как единое, цельноепроизведение. Архимандрит Феодор, едва ли не единственный, кто пыталсярассмотреть предмет книги, замечал, что мысли Гоголя, «как они по внешнемувиду ни разбросаны и ни рассеяны в письмах, имеют строгую внутреннюю связь ипоследовательность, а потому представляют стройное целое». Отец Феодорразличает в книге три идейно-тематических пласта или «отдела».«Первый составляют, — пишет он, — общие и основные мысли — о бытии инравственности, о судьбах рода человеческого, о Церкви, о России, о современномсостоянии мира...» Второй «отдел» состоит из мыслей, касающихся«искусства и в особенности поэзии». Третий составляют некоторыеличные объяснения автора о себе, о сочинениях своих и об отношении его кпублике.

Схемаотца Феодора носит в достаточной степени условный характер: эти«отделы» можно перераспределить или выделить другие — например,письма об обязанностях различных сословий и о призвании каждого отдельногочеловека («Что такое губернаторша», «Русской помещик»,«Занимающему важное место», «Чей удел на земле выше»). Ноглавное, в чем архимандрит Феодор, несомненно, прав, — это то, что мысли Гоголяимеют определенную внутреннюю связь и подчинены выражению основной идеи. Идеяэта видна уже в названиях глав, которые поражают обилием национальных акцентов:«Чтения русских поэтов перед публикою», «Несколько слов о нашейЦеркви и духовенстве», «О лиризме наших поэтов», «Нужнолюбить Россию», «Нужно проездиться по России», «Чем можетбыть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей вРоссии», «Страхи и ужасы России», «В чем же наконецсущество русской поэзии и в чем ее особенность». В десяти из тридцати двухглав книги национальная идея вынесена в заглавие. Однако и в тех главах, гдеимя ее отсутствует в названии, речь идет о России, а в предисловии Гогольпросит соотечественников прочитать его книгу «несколько раз» и«всех в России» помолиться о нем. Можно сказать, что главнымсодержанием «Выбранных мест…» является Россия и ее духовнаябудущность.

Извсех русских писателей никто, кажется, так сильно, как Гоголь, не обнажил язврусской души, указав и на источник их — роковую отделенность большей частиобщества от Церкви. Вся неправда суетного и мелочного существования, котораягнездилась в культурной среде и соседствовала с устремленностью к материальнымблагам и развлечениям, является следствием этой убивающей душу отделенности.Единственным условием духовного возрождения России Гоголь считал воцерковлениерусской жизни. «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, которыйпокуда еще не всеми видим, — наша Церковь, — писал он. — Уже готовится онавдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В нейзаключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях,начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всемунаправленье, всему законная и верная дорога» («Просвещение»);«Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том,чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его»(«Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве»).

Гогольуказал на два условия, без которых никакие благие преобразования в Россииневозможны. Прежде всего, нужно любить Россию. А что значит — любить Россию?Писатель поясняет: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России,нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другиечувства, — нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истиннымхристианином, во всем смысле этого слова».

Недолжно также ничего делать без благословения Церкви: «По мне, безумна имысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, неиспросив у нее на то благословенья. Нелепо даже и к мыслям нашим прививатькакие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светомХристовым» («Просвещение»).

Всвоей книге Гоголь выступил в роли государственного человека, стремящегося кнаилучшему устройству страны, установлению единственно правильной иерархиидолжностей, при которой каждый выполняет свой долг на своем месте и тем глубжесознает свою ответственность, чем это место выше («Занимающему важноеместо»). Отсюда разнообразие адресатов писем: от государственного деятелядо духовного пастыря, от человека искусства до светской женщины.

Ноэто — только внешняя сторона дела. Гоголевская апология России, утверждение еемессианской роли в мире в конечном итоге опираются не на внешниеблагоустройства и международный авторитет страны, не на военную мощь (хотя иони важны), а главным образом на духовные устои национального характера. ВзглядГоголя на Россию — это прежде всего взгляд православного христианина,сознающего, что все материальные богатства должны быть подчинены высшей цели инаправлены к ней.

Здесь- основная гоголевская идея и постоянный момент соблазна для упреков писателю ввеликодержавном шовинизме: Гоголь будто бы утверждает, что Россия стоит впередидругих народов именно в смысле более полного воплощения христианского идеала.Но, по Гоголю, залог будущего России — не только в особых духовных дарах,которыми щедро наделен русский человек по сравнению с прочими народами, а еще ив осознании им своего неустройства, своей духовной нищеты (в евангельскомсмысле), и в тех огромных возможностях, которые присущи России как сравнительномолодой христианской державе.

Этаидея ясно выражена в замечательной концовке «Светлого Воскресенья»:«Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мыне лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. „Хуже мы всехпрочих“ — вот что мы должны всегда говорить о себе… Мы еще растопленныйметалл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить,оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможнодругим народам, получившим форму и закалившимся в ней».

Всевопросы жизни — бытовые, общественные, государственные, литературные — имеютдля Гоголя религиозно-нравственный смысл. Признавая и принимая существующийпорядок вещей, он стремился к преобразованию общества через преобразованиечеловека. «Общество образуется само собою, общество слагается из единиц, — писал он. — Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужновспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданинвысокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет житьжизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земноегражданство».

КнигаГоголя говорит о необходимости внутреннего переустройства каждого, которое вконечном счете должно послужить залогом переустройства и преображения всейстраны. Эта мысль определяет всю художественную структуру «Выбранныхмест...» и в первую очередь их построение.

Расположениеписем имеет продуманную композицию, воплощая в себе отчетливую христианскуюидею. В «Предисловии» автор объявляет о своем намерении отправитьсяВеликим постом в Святую Землю и испрашивает у всех прощения, подобно тому, какв преддверии поста, в Прощеное воскресенье, все христиане просят прощения другу друга. Открывается книга «Завещанием», чтобы напомнить каждому оважнейшей христианской добродетели — памяти смертной. Центральное местозанимает семнадцатая глава, которая называется «Просвещение».

«Просветить,- пишет Гоголь, — не значит научить, или наставить, или образовать, или дажеосветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одномуме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь». Бездуховного просвещения («Свет Христов просвещает всех!»), по Гоголю,не может быть никакого света. Через всю книгу проходит мысль, как«просветить прежде грамотных, чем безграмотных», то есть тех, у когов руках перья и бумага, чиновников, местные власти, которые могли бы просвещатьнарод, а не умножать зло.

Венцомкниги является «Светлое Воскресенье», напоминающее каждому о вечнойжизни. В «Выбранных местах...» таким образом читатель как бы проходитпуть христианской души во время Великого поста (традиционно отождествляемого состранствием) — от смерти к Воскресению, через скорби (глава «Страхи иужасы России») — к радости.

Всвоей книге Гоголь решительно повел речь о «самом важном». «Еслимысли писателя не обращены на важные предметы, — говорил он, — то в нем будетодна пустота». Зерно книги зародилось еще в 1844 году — в «Правилежития в мире», которое глубиной мысли и лаконизмом формы напоминаетапостольские послания: «Начало, корень и утвержденье всему есть любовь кБогу. Но у нас это начало в конце, и мы все, что ни есть в мире, любим больше,нежели Бога». Гоголь вместе с некоторыми видными иерархами Церкви (такими,как святитель Игнатий, епископ Кавказский, и святитель Филарет, митрополитМосковский) предчувствовал катастрофическое падение религиозности в обществе.Своей книгой он как бы ударил в набат, призывая сограждан к коренномупересмотру всех вопросов общественной и духовной жизни страны. Он обратился спроповедью и исповедью ко всей России.

Обаэти жанра имеют богатейшую мировую традицию. Как проповедь, книга Гоголяориентирована прежде всего на апостольские послания, в первую очередь любимогоим святого апостола Павла, который «всех наставляет и выводит на прямуюдорогу» (из письма Гоголя к сестре Ольге Васильевне от 20 января (н. ст.)1847 года). Далее эта традиция идет через послания святоотеческие (АфанасияВеликого, Василия Великого, Григория Нисского), хорошо знакомые Гоголю. В«Выбранных местах...» он выступает как проповедник и духовныйучитель, способный указать путь спасения всем — от первого до последнегочеловека в государстве. При этом он, подобно святителю Иоанну Златоусту,поучает и обличает соотечественников: «Христианин! Выгнали на улицуХриста, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы,под родную крышу свою, и думают, что они христиане!»

Вгоголевскую эпоху традиция церковного слова жила в проповеднической литературе,наиболее выдающимися представителями которой были святитель Филарет Московскийи архиепископ Херсонский Иннокентий. Без сомнения, стиль Гоголя питался нетолько книжными, но и живыми истоками — постоянно слышимыми им проповедямицерковных пастырей.

Неменее глубинную традицию имеет и жанр исповеди, в западной литературепредставленный, в частности, классическими произведениями — «Исповедью» блаженного Августина и «Исповедью» Руссо. Онтеснейшим образом связан с эпистолярным жанром, весьма характерным для Россииконца ХVIII — первой половины ХIХ века. Достаточно вспомнить «Письмарусского путешественника» Николая Карамзина, «Хронику русского»Александра Тургенева, «философические» письма Петра Чаадаева илиписьма Василия Жуковского, в том числе и к самому Гоголю. В духовной литературеэтот жанр был представлен замечательным произведением иеросхимонаха Сергия — «Письмами Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской» .

СергейТимофеевич Аксаков отмечал естественность эпистолярного жанра для Гоголя. Поего словам, «Гоголь выражается совершенно в своих письмах; в этомотношении они гораздо важнее его печатных сочинений». Нетрудно заметить,однако, что и для художественной прозы Гоголя характерна почти та жеисповедальность, что и для его писем. Вспомним хотя бы лирические отступления вего повестях и «Мертвых душах».

Этасторона «Выбранных мест...» для самого Гоголя была очень существенна.Свою книгу он называл «исповедью человека, который провел несколько летвнутри себя». Еще до выхода ее в свет он просит Шевырева (в письме изНеаполя от 8 декабря (н. ст.) 1846 года) отыскать в Москве своего духовника,священника из прихода церкви Преподобного Саввы Освященного отца ИоаннаНикольского, и вручить ему экземпляр книги как продолжение своей исповеди.

Предельнаяискренность признаний, в которых многие видели гордость самоуничижения, отчастиявилась причиной того, что от книги отшатнулись те, кто, казалось бы, разделялубеждения Гоголя. Личность автора была еще более обнажена вмешательствомцензуры. «Все должностные и чиновные лица, для которых были писаны лучшиестатьи, — сетовал Гоголь, — исчезнули вместе с статьями из вида читателей;остался один я, точно как будто бы я издал мою книгу именно затем, чтобвыставить самого себя на всеобщее позорище» (из письма к графине АннеМихайловне Виельгорской от 6 февраля (н. ст.) 1847 года).

Ивсе же Гоголь оставался Гоголем, и общество, по его мнению, обязано былопринять его исповедь как исповедь писателя, автора «Мертвых душ», ане частного человека. «В ответ же тем, — говорил он в „Авторскойисповеди“, — которые попрекают мне, зачем я выставил свою внутреннююклеть, могу сказать то, что все-таки я еще не монах, а писатель. Я поступил вэтом случае так, как все те писатели, которые говорили, что было на душе».

Современникиупрекали Гоголя в том, что он пренебрег своим творческим даром. «Главноесправедливое обвинение против тебя следующее, — писал ему Шевырев 22 марта 1847года, — зачем ты оставил искусство и отказался от всего прежнего? зачем тыпренебрег даром Божиим?». Так же, как и Белинский, Шевырев призывалГоголя вернуться к художнической деятельности.

«Яне могу понять, — отвечал Гоголь, — отчего поселилась эта нелепая мысль оботречении моем от своего таланта и от искусства, тогда как из моей же книгиможно бы, кажется, увидеть… какие страдания я должен был выносить из любви кискусству… Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства, виноватли я в этом? Что же делать, если заставлен я многими особенными событиями моейжизни взглянуть строже на искусство? Кто ж тут виноват? Виноват Тот, без волиКоторого не совершается ни одно событие».

Всвоей книге Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство.Назначение его — служить «незримой ступенью к христианству», ибосовременный человек «не в силах встретиться прямо со Христом». ПоГоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовныхписателей, — просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него — единственное оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд наискусство, тем требовательнее он относился к себе как к писателю.

Осознаниеответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю оченьрано. Еще в «Портрете» редакции 1835 года старый монах делится ссыном своим религиозным опытом: «Дивись, сын мой, ужасному могуществубеса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самоевдохновение художника». В «Выбранных местах…» Гоголь со всейопределенностью ставит вопрос о назначении художника-христианина и о той плате,которую он отдает за вверенный ему дар Божий — Слово.

Обответственности человека за слово сказано в Святом Евангелии: "… завсякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ..." (Мф. 12,36). Гоголь восстал против праздного литературного слова: «Обращаться ссловом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку… Опасно шутитьписателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!.. Если это следуетприменить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно бытьприменено к тем, у которых поприще — слово...»

КонстантинМочульский в книге «Духовный путь Гоголя» писал: «В нравственнойобласти Гоголь был гениально одарен; ему было суждено круто повернуть всюрусскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путьДостоевского. Все черты, характеризующие „великую русскуюлитературу“, ставшую мировой, были намечены Гоголем: еерелигиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевойи практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. С Гоголяначинается широкая дорога, мировые просторы. Сила Гоголя была так велика, чтоему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей словесностив эпизод, к которому возврата нет и быть не может».

Вэтих словах много правды, хотя, наверное, перелом в отечественной словесностибыл не столь резок. В том же Пушкине, особенно зрелом Пушкине 1830-х годов,нельзя не заметить начал будущей русской литературы, что, кстати сказать,хорошо сознавал и Гоголь, называя поэта «нашим первоапостолом».

Одиниз упреков, который был предъявлен Гоголю после выхода книги, — это упрек впадении художественного дарования. Так, Белинский в запальчивости утверждал:«Какая это великая истина, что когда человек весь отдается лжи, егооставляют ум и талант! Не будь на вашей книге выставлено вашего имени и будь изнее выключены те места, где вы говорите о самом себе как о писателе, кто быподумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз — произведение пераавтора „Ревизора“ и „Мертвых душ“?»

Какни удивительно, но это в высшей степени пристрастное суждение за полтораста летникто не попытался опровергнуть, хотя среди читателей и ценителей книги былилюди, одаренные тонким художественным вкусом. Вообще надо сказать, что изучениестиля и языка «Выбранных мест...» — это дело будущего, когда у наспоявятся исследователи, способные соотнести книгу Гоголя с традициейсвятоотеческой литературы и высоким стилем русской философской поэзии ХVIII — ХIХ веков (образцы которой отчасти указаны самим Гоголем в статьях «Олиризме наших поэтов», «В чем же наконец существо русской поэзии и вчем ее особенность» и неоконченном трактате «Учебная книгасловесности для русского юношества»). Но достаточно непредубежденновслушаться в музыку гоголевского текста, чтобы понять полную несправедливостьэтих упреков. Перечитайте последние три страницы «СветлогоВоскресенья»: в этом шедевре прозы сначала звучат редкие, глухие ударывеликопостного колокола, которые в конце постепенно сменяются ликующимпасхальным благовестом.

«Зачемэтот утративший значение праздник? Зачем он вновь приходит глуше и глушескликать в одну семью разошедшихся людей и, грустно окинувши всех, уходит какнезнакомый и чужой всем?.. И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей ичерствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в видувсех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшегороста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоеммире!

Отчегоже одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, ипразднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта неприходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самыйпраздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей:раздаются слова: „Христос Воскрес!“ — и поцелуй, и всякий раз так жеторжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят игудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки,там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которымопределено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкаютвременно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силойв избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Неумрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и чтоосвящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвеститсяблагоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее — и праздник СветлогоВоскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у другихнародов!»

ТалантГоголя не померк в его публицистике, но проявился непредсказуемо для негосамого и для читающей публики. Вокруг Гоголя сложилась атмосфера трагическогонепонимания. Он сделал вывод из резких критик (может быть, и неверный):«Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье».Он возвращается к «Мертвым душам» с убеждением: «Здесь моепоприще» — и работает над ними вплоть до самой смерти. Но поиски новоголитературного пути и тяга к иноческой жизни остаются.

Иерусалим

ПослеВеймара Гоголь еще по меньшей мере дважды пытался если не уйти в монахи, тохотя бы приблизиться к монастырю — в конце жизни он собирался на Святой Афон инесколько раз ездил в Оптину Пустынь. Одним из наиболее содержательных моментовего духовной жизни стало паломничество в Иерусалим.

Истокиэтой поездки уходят в детство Гоголя. В своем доме он, несомненно, слышалмногочисленные рассказы близких и странников о Святой Земле и читал книжки обИерусалиме, выпускавшиеся для народа. Это отразилось потом в раннихпроизведениях писателя. «Читали ли вы… — спросил Иван Иванович посленекоторого молчания, — книгу „Путешествие Коробейникова ко СвятымМестам“? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг непечатают… Истинно удивительно, государь мой, как подумать, что простоймещанин прошел все места эти… Подлинно, его Сам Господь сподобил побывать вПалестине и Иерусалиме» («Иван Федорович Шпонька и его тетушка»,1832).

Врецензии на книгу «Путешествие к Святым Местам, совершенное в ХVIIстолетии иеродиаконом Троицкой Лавры» (предназначавшейся для пушкинского«Современника»), Гоголь писал: «Путешествия в Иерусалимпроизводят действие магическое в нашем народе. Это одна из тех книг, которыебольше всего и благоговейнее всего читаются. Почти такое производит на нихвпечатление путешествие в Цареград, как будто невольная признательная черта,сохранившаяся в русском племени, за тот свет, который некогда истекал оттуда.Нередко русский мещанин, промышленник сколько-нибудь ученый, бросив дела,отправлялся сам в Иерусалим и Цареград...»

Неизвестнов точности, когда замысел поездки в Святую Землю возник у самого Гоголя, но ужев начале 1842 года он получил благословение на это от преосвященногоИннокентия, в ту пору епископа Харьковского. Сергей Тимофеевич Аксаков такрассказывает об этом: «Вдруг входит Гоголь с образом Спасителя в руках исияющим, просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда невидывал. Гоголь сказал: „Я все ждал, что кто-нибудь благословит меняобразом, и никто не сделал этого; наконец, Иннокентий благословил меня. Теперья могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню“. Гоголь провожалпреосвященного Иннокентия, и тот на прощание благословил его образом. В этомблагословении он увидел повеление свыше.

Когдажена Аксакова, Ольга Семеновна, сказала, что ожидает теперь от него описанияПалестины, Гоголь ответил: „Да, я опишу вам ее, но для того мне надобноочиститься и быть достойну“. Продолжение литературного труда он уже немыслит без предварительного обновления души: „Чище горнего снега и светлейнебес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги ивеликое поприще, тогда только разрешится загадка моего существованья“ (изписьма к Жуковскому от 26 июня (н. ст.) 1842 года).

Вовремя встречи с владыкой Иннокентием Гоголь, по-видимому, условился увидеться сним в Иерусалиме. В мае 1842 года, накануне своего отъезда за границу, онпослал ему экземпляр только что вышедших „Мертвых душ“ с письмом, вкотором выражал надежду на встречу у Гроба Господня: „Всемогущая сила наднами. Ничто не совершается без нее в мире. И наша встреча была назначена свыше.Она залог полной встречи у Гроба Господа. Не хлопочите об этом и не думайте,как бы ее устроить. Все совершится само собою. Я слышу в себе, что ждет насмногозначительное свиданье. Посылаю вам труд мой! Взгляните на него дружелюбно.Это бледное начало того труда, который светлой милостью небес будет много небесполезен… Ваш образ, которым вы благословили меня, всегда со мною!“

Сэтим образом Спасителя Гоголь не расставался, а после его смерти он хранился уАнны Васильевны, сестры писателя. Позднее, весной 1845 года, Гоголь (как быотвечая на этот подарок) обращается к Александре Смирновой со следующейпросьбой: „На выставку Академическую в Петербург прибудет… в числедругих картин из Рима головка Спасителя из “Преображения» Рафаэля,копированная Шаповаловым и принадлежащая мне. Отправьте ее от моего именипреосвященному Иннокентию в Харьков".

Паломничествов Иерусалим состоялось только в 1848 году, хотя стремление в Святую ЗемлюГоголь хранил все эти годы. О своем намерении отправиться к Святым Местам онпублично объявил в предисловии к «Выбранным местам из переписки сдрузьями», прося при этом прощения у своих соотечественников, испрашиваямолитв у всех в России — «начиная от святителей» и кончая теми,«которые не веруют вовсе в молитву», и, в свою очередь, обещаямолиться о всех у Гроба Господня.

В1847 году в Иерусалиме в связи с возрастающим потоком паломников из России былаоснована Русская Духовная миссия. Начальником ее был назначен архимандритПорфирий (Успенский), впоследствии епископ Чигиринский, крупнейший знатоккультуры христианского Востока. В составе миссии находились также святительФеофан, в то время иеромонах, будущий епископ Тамбовский, Владимирский иСуздальский, знаменитый затворник Вышинский, и только что окончившиеПетербургскую Духовную семинарию два студента. Один из них, священник ПетрСоловьев, оставил воспоминания о встрече с Гоголем в январе 1848 года на пароходе«Истамбул», следовавшем к берегам Сирии — в Бейрут, откуда миссиядолжна была отправиться в Иерусалим. Архимандрит Порфирий отрекомендовал Гоголюотца Петра как художника. Гоголь показал тому маленький образ НиколаяЧудотворца и спросил его мнения о работе. «По всему видно было, что онвысоко ценил в художественном отношении свою икону и дорожил ею, каксвятынею», — вспоминал отец Петр.

ИзБейрута Гоголь в сопровождении своего школьного приятеля Константина Базили«через Сидон и древний Тир и Акру» отправился в Иерусалим.Впоследствии в письме к Жуковскому от 28 февраля 1850 года он живыми ипоэтическими красками описал это путешествие: «Видел я как во сне этуземлю. Подымаясь с ночлега до восхожденья солнца, садились мы на мулов илошадей в сопровожденьи и пеших и конных провожатых; гусем шел длинный поездчерез малую пустыню по мокрому берегу или дну моря, так что с одной стороныморе обмывало плоскими волнами лошадиные копыта, а с другой стороны тянулисьпески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистымкустарником; в полдень колодец, выложенное плитами водохранилище, осененноедвумя-тремя оливами или сикоморами. Здесь привал на полчаса и снова в путь,пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем, но медном от заходящегосолнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезающийся сквозь радужную мглугородок, картинный издали и бедный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакийпуть до самого Иерусалима».

Всередине февраля 1848 года путешественники прибыли в Иерусалим. В записнойкнижке Гоголя появляется запись: «Николай Гоголь — в Св. Граде».

ПребываниеГоголя в Святой Земле — малоизученный эпизод его духовной биографии. Посвидетельству современников, сам он не любил вспоминать о нем. Когда МихаилМаксимович, давний друг Гоголя, говорил с ним о том, что было бы хорошо, еслибы он описал свое путешествие в Палестину, тот отвечал: «Может быть, яописал бы все на четырех листках, но я желал бы написать это так, чтоб читающийслышал, что я был в Палестине» .

Ивот Гоголь проходит по местам земной жизни Спасителя, говеет и приобщаетсяСвятых Таин у Гроба Господня, а также молится за всю Россию — подобно своемудалекому предшественнику, игумену Даниилу, первому русскому паломнику, которыйв начале ХII века принес к Святому Гробу лампаду «от всей землиРусской».

Гоголевскоеописание Литургии у Гроба Господня исполнено высокого воодушевления и теплогочувства: «Я стоял в нем (алтаре. — В.В.) один; передо мною толькосвященник, совершавший Литургию. Диакон, призывавший народ к молению, уже былпозади меня, за стенами Гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос женарода и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее. Соединенное пениерусских поклонников, возглашавших „Господи, помилуй“ и прочие гимныцерковные, едва доходило до ушей, как бы исходившее из какой-нибудь другойобласти. Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, ятолько радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и такрасполагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Так мне кажется.Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не всилах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился передЧашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного...»(из письма к Жуковскому из Бейрута от 6 апреля 1848 года).

Этаночь, проведенная у Гроба Господня, навсегда осталась в памяти Гоголя. Междутем, из его писем можно вывести заключение (как нередко и делают биографы), чтопаломничество не дало тех плодов, на которые он рассчитывал. «Скажу вам,что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как вИерусалиме и после Иерусалима, — писал Гоголь 21 апреля 1848 года отцу МатфеюКонстантиновскому из Одессы. — Только разве что больше увидел черствость свою исвое себялюбье — вот весь результат».

Однакоэти смиренные слова приобретают несколько иной смысл, если мы вдумаемся в то,что предшествует им и что следует после них. «Часто я думаю: за что Богтак милует меня и так много дает мне вдруг, — говорит Гоголь в начале письма, — и могу только объяснить себе это тем, что мое положенье действительно всехопаснее, и мне трудней спастись, чем кому другому… Дух-обольститель такблизок от меня и так часто меня обманывал, заставляя меня думать, что я ужевладею тем, к чему только еще стремлюсь и что покуда пребывает только в голове,а не в сердце».

Идалее, сказав, что никогда еще он не был так мало доволен состояньем сердцасвоего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, Гоголь прибавляет: «Была однаминута… но как сметь предаваться какой бы то ни было минуте, испытавши уже наделе, как близко от нас искуситель! Страшусь всего, видя ежеминутно, как хожуопасно. Блестит вдали какой-то луч спасенья: святое слово любовь. Мне кажется,как будто теперь становятся мне милее образы людей, чем когда-либо прежде, какбудто я гораздо больше способен теперь любить, чем когда-либо прежде. Но Богзнает, может быть, и это так только кажется; может быть, и здесь играет рольискуситель...»

«Однаминута», о которой Гоголь писал к отцу Матфею, это, по всей видимости, — ночь, проведенная у алтаря Гроба Господня, когда он приобщался Святых Таин. Отой же «минуте» Гоголь говорил Александре Смирновой. По ее словам, онне отвечал, когда его расспрашивали о Святых Местах, а ей рассказал только«одну ночь, проведенную им в церкви» .

Подлинныйрезультат поездки Гоголя в Святую Землю — приобретение настоящего духовногосмирения и братской любви к людям. В этом смысле следует понимать и словаГоголя из письма к Жуковскому от конца февраля 1850 года: «Мое путешествиев Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узретьсобственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика этачерствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоилсяприобщиться от Святых Таин, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, и при всемтом я не стал лучшим, тогда как все земное должно было бы во мне сгореть иостаться одно небесное».

Извоспоминаний близких Гоголю людей также можно понять, что он от этого паломничестване получил ожидаемого. Так, Ольга Васильевна Гоголь-Головня пишет в своихмемуарах: «Мне кажется, он был разочарован поездкой в Иерусалим, потомучто он не хотел нам рассказывать. Когда просили его рассказать, он сказал:»Можете прочесть «Путешествие в Иерусалим»" .

Каквидим, суждение сестры Гоголя основывается на внешнем впечатлении, на нежеланиибрата говорить о своем паломничестве. Между тем, из последующих ее слов, можнозаключить обратное: «По его действиям, как я замечала, видно, что он обратилсяболее всего к Евангелию, и мне советовал, чтобы постоянно на столе лежалоЕвангелие. „Почаще читай, ты увидишь, что Бог не требует долго стоять намолитве, а всегда помнить Его учение во всех твоих делах“. Он всегда присебе держал Евангелие, даже в дороге. Когда он ездил с нами в Сорочинцы, вэкипаже читал Евангелие. Видна была его любовь ко всем. Никогда я не слыхала,чтобы он кого осудил. Он своими трудовыми деньгами многим помогал...»

ПаломничествоГоголя в Святую Землю по-разному было воспринято его родными и знакомыми.Историк Всеволод Андреевич Чаговец, комментируя мемуары Ольги ВасильевныГоголь-Головни, замечает: «И в семье, как и в дружеских и близких кругах,результатами поездки Гоголя в Иерусалим все были разочарованы. Об этом мычитаем и в мемуарах» .

Однаков мемуарах можно прочесть и другое. Так, княжна Варвара НиколаевнаРепнина-Волконская в своих воспоминаниях следующим образом описывает приездГоголя в их имение Яготино в 1848 году: «Лицо его носило отпечатокперемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему были ясны люди; но онбыл закрыт для них, и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым егоносом, жгла его выразительными глазами; его боялись. Теперь он сделался яснымдля других; он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен,он снисходителен, он дышит христианством. Потом в Одессе я дала ему прочестьэти строки; он сказал мне: „Вы меня поняли, но слишком высоко поставили всвоем мнении“» .

Переменув Гоголе заметили и другие. Например, крупный предприниматель-патриот,славянофил Федор Васильевич Чижов писал 1 июня 1848 года живописцу АлександруИванову из Киева: «Четвертого дня приехал сюда Гоголь, возвращаясь изИерусалима, он, кажется, очень и очень успел над собою, и внутренние успехивыражаются в его внешнем спокойствии» .

Изпаломничества ко Гробу Господню Гоголь привез на родину свидетельство оподлинности реликвий, которыми благословил его митрополит Петрас Мелетий:«1848, Февраля 23: во Граде Иерусалим, ради усердия, которое показывал кживоносному Гробу Господню и на прочих святых местах духовный сын наш НиколайВасильевич, в том и благословляю ему маленькой части камушка от Гроба Господняи часть дерева от двери Храма Воскресения, которая сгорела во время пожара 1808сентября 30-го дня; эти частички обе справедливость. Митрополит Петрас Мелетийи наместник Патриарха в Святом граде Иерусалиме» .

Какпамять о путешествии Гоголя к Святым Местам в Васильевке хранились такжекипарисовый посох, подаренный им сестре Ольге Васильевне, с которым она нерасставалась всю жизнь; сердоликовые крестики, перламутровые иконки-ящички сизображением Благовещения, цветы из Палестины, освященное иерусалимское мыло,которым омывают Гроб Спасителя в ночь перед Пасхой, и другие реликвии.

ГригорийПетрович Данилевский, автор популярных исторических романов, лично знавшийГоголя и совершивший в мае 1852 года поездку на родину писателя, рассказывает всвоих воспоминаниях, что местные крестьяне не хотели верить, что Гоголь умер, исреди них родилось сказание о том, что похоронен в гробе кто-то другой, а бариних будто бы уехал в Иерусалим и там молится за них. В этом сказании естьглубокая духовная правда: Гоголь действительно переселился в Горний Иерусалим итам из своего чудного, но таинственного и неведомого нам далека, у ПрестолаГосподня, молится за всю Русскую землю, чтобы непоколебимо стояла она вПравославной вере и чтобы больше было в ней правды и любви, — ведь это иявлялось главной заботой великой души великого русского писателя.

Нераз еще собирался Гоголь в Иерусалим. Однажды, в 1850 году, Надежда НиколаевнаСорен, рожденная Смирнова, дочь Александры Осиповны, тогда еще маленькаядевочка, спросила его: «А меня возьмете в Иерусалим?» Гоголь ответилзадумчиво: «Я не скоро поеду; мне нужно прежде кончить дело» .

ВИерусалиме Гоголю побывать больше не удалось — как не пришлось ему и съездитьна Святой Афон, куда он также стремился.

Оптина Пустынь

КозельскаяВведенская Оптина Пустынь сделалась к середине ХIХ века одним из центровдуховной жизни России. Слух о благодатных Оптинских старцах начал привлекать вмонастырь едва ли не всю верующую Россию — от крестьянина до государственногодеятеля, искавших духовного утешения и наставления, а также ответа на жизненноважные вопросы. Приезжали туда русские писатели-мыслители — Иван Киреевский,Федор Достоевский, Лев Толстой, Константин Леонтьев. В этом ряду был и Гоголь,который с одобрением относился не только к молитвенной жизни пустыни, но и к ееиздательской деятельности.

Всередине 1840-х годов по инициативе преподобного Макария и его духовных чад вмиру Ивана Васильевича и Наталии Петровны Киреевских в Оптиной Пустыни началосьиздание святоотеческой литературы. Среди многих книг были выпущены творенияпреподобных отцов Исаака Сирина, Нила Сорского, Симеона Нового Богослова,Максима Исповедника, Аввы Дорофея. Настоятель монастыря архимандрит Моисейвместе со старцем Макарием рассылали эту литературу по всей России, в первуюочередь в Духовные семинарии и академии, на Афон, а также епископам всехепархий. Это была забота о духовном просвещении русского народа. Такую же цельимел и Гоголь.

ВОптиной Пустыни Гоголь бывал трижды: в июне 1850 года и в июне и сентябре 1851года. Когда у него созрел замысел первой поездки — в точности неизвестно.Первое документальное свидетельство об интересе Гоголя к Оптиной относится к1846 году. Камер-юнкер Владимир Муханов, лечившийся в ту пору за границей,писал в августе этого года сестрам из Остенде: «Здесь мы нашли Гоголя, скоторым познакомились. Он очень замечателен, в особенности по набожному чувствухристианской любви… Недавно читал он нам два прекрасных письма молодого Жервек своему отцу, писанные из Оптиной Пустыни. Мы слушали с умилением. Скольковеры и любви в молодом подвижнике, оставившем мир и все прелести в тех летах,когда они так обольщают человека, и посвятившем себя Богу! Какое тихое иторжественное спокойствие в этой душе, достигшей пристани!» .

Повсей вероятности, в Оптину Гоголя направил Иван Киреевский. Духовный сынпреподобного Макария, он как никто другой понимал значение старчества.«Существеннее всяких книг и всякого мышления, — писал он своему другуАлександру Ивановичу Кошелеву, — найти святого православного старца, который бымог быть твоим руководителем, которому ты мог бы сообщать каждую мысль свою и услышатьо ней не его мнение, более или менее умное, но суждение святых отцов. Такиестарцы, благодаря Бога, еще есть в России...». Без сомнения, такие жемысли Киреевский высказывал и Гоголю. Во всяком случае, в июне 1850 года Гогольвместе с Михаилом Максимовичем проездом на юг, в Малороссию, заезжает в Оптину.

13июня друзья выехали из Москвы на долгих. Первую ночь они провели в Подольске,где встретили поэта-славянофила Алексея Хомякова с супругой и провели вечер вдружеской беседе с ними. 15 июня Гоголь и его спутник ночевали в МаломЯрославце, утром отстояли молебен в тамошнем Николаевском монастыре, настоятелькоторого отец Антоний напоил их чаем и благословил каждого финифтяным образкомНиколая Чудотворца.

ИгуменАнтоний был одним из трех братьев Путиловых, известных подвижниковхристианского благочестия. В течение четырнадцати лет он был начальникомИоанно-Предтеченского скита, последующие четырнадцать лет управлялМалоярославецким Николаевским монастырем и потом двенадцать лет прожил на покоев Оптиной Пустыни. Его брат, архимандрит Моисей, был настоятелем Оптиной почтисорок лет; за эти годы монастырь совершенно преобразился и обустроился,развернулась его издательская деятельность, расцвело старчество. Третий братПутилов, отец Исаия, был игуменом Саровской обители.

16июня Гоголь и Максимович провели в Калуге, а днем обедали у Александры ОсиповныСмирновой, супруги калужского губернатора, давней приятельницы Гоголя. Здесь, вприсутствии известного поэта графа Алексея Константиновича Толстого, НиколайВасильевич говорил о своем намерении «проездиться по России».Пантелеимон Кулиш рассказывает со слов Максимовича: «Между прочим,путешествие на долгих было для него (Гоголя. — В.В.) уже как бы началом плана,который он предполагал осуществить впоследствии. Ему хотелось совершитьпутешествие по всей России, от монастыря к монастырю, ездя по проселочнымдорогам и останавливаясь отдыхать у помещиков. Это ему было нужно, во-первых,для того, чтобы видеть живописнейшие места в государстве, которые большею частиюбыли избираемы старинными русскими людьми для основания монастырей; во-вторых,для того, чтобы изучить проселки Русского царства и жизнь крестьян и помещиковво всем ее разнообразии; в-третьих, наконец, для того, чтобы написатьгеографическое сочинение о России самым увлекательным образом. Он хотелнаписать его так, „чтоб была слышна связь человека с той почвой, накоторой он родился“» .

ИзКалуги Гоголь и его спутник отправились в Оптину Пустынь. Последние две верстыдо монастыря они прошли пешком, как и полагается паломникам. По дорогевстретили девочку с мисочкой земляники и хотели купить у нее ягоды. Но та,видя, что они люди дорожные, не захотела взять с них денег и отдала земляникударом со словами: «Как можно брать со странных людей». «Пустыньэта распространяет благочестие в народе, — сказал Гоголь, умиленный этимявлением. — И я не раз замечал подобное влияние таких обителей».

ВОптиной Гоголь, по воспоминаниям иноков, присутствовал на всенощном бдении, вовремя которого «молился весьма усердно и с сердечным умилением»,затем посетил старцев. Было это, по всей видимости, 17 июня (этот день в 1850году приходился на субботу, когда совершается под воскресенье всенощноебдение). 19 июня путешественники уехали в имение Ивана Киреевского Долбино,находившееся в сорока верстах от монастыря возле города Белева.

ЗдесьГоголь на следующий день написал письмо оптинскому иеромонаху Филарету (бывшемунаместнику Московского Новоспасского монастыря, проживавшему с 1843 года напокое в Оптиной): «Ради Самого Христа, молитесь обо мне, отец Филарет.Просите вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто увас усерднее молится и любит молиться, просите молитв обо мне. Путь мой труден;дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощиБожией не может двинуться мое перо...» Гоголь понял, что оптинский духстал для него жизненно необходимым: «Мне нужно ежеминутно, говорю вам,быть мыслями выше житейского дрязгу и на всяком месте своего странствия быть вОптинской Пустыни».

Именнов первый свой приезд Гоголь познакомился со столпами оптинского монашества — преподобными игуменом Моисеем и старцем Макарием. Есть предание, что отецМакарий, обладавший даром прозорливости, предчувствовал приход Гоголя. СтарецВарсонофий рассказывал своим духовным детям: «Говорят, он был в то время всвоей келлии (кто знает, не в этой ли самой, так как пришел Гоголь прямо сюда)и, быстро ходя взад и вперед, говорил бывшему с ним иноку: „Волнуется уменя что-то сердце. Точно что необыкновенное должно совершиться, точно ждет онокого-то“. В это время докладывают, что пришел Николай ВасильевичГоголь» .

Почтинесомненно, что в беседе со старцем речь зашла и о «Выбранных местах изпереписки с друзьями». В библиотеке Оптиной Пустыни хранился экземпляр книгис вложенным в нее отзывом святителя Игнатия (Брянчанинова), переписанным рукойпреподобного Макария. Неизвестно, каким путем этот отзыв попал в Оптину;возможно, его привез сам Гоголь, узнавший мнение святителя (в ту поруархимандрита) еще в 1847 году.

Гогольбыл едва ли не единственным русским светским писателем, творческую мыслькоторого могли питать святоотеческие творения. В один из приездов в Оптину(возможно, и в первый) он прочитал рукописную книгу — на церковнославянскомязыке — преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854 году старцем Макарием былоподготовлено печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырскойбиблиотеке хранился экземпляр первого издания «Мертвых душ»,принадлежавший графу Толстому, а после его смерти переданный отцу Клименту(Зедергольму), с пометами Гоголя, сделанными по прочтении этой книги. На поляходиннадцатой главы, против того места, где речь идет о «прирожденныхстрастях», он набросал карандашом: «Это я писал в»прелести" (обольщении. — В.В.), это вздор — прирожденные страсти — зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искорененияих. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль овысоком значении прирожденных страстей — теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалеюо «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал этуглаву, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долгозанимал меня и тормозил продолжение «Мертвых душ». Жалею, что поздноузнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравуюпсихологию и не кривое, а прямое понимание души, встречаем уподвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетеннойнемецкой диалектике молодые люди, — не более как призрачный обман. Человеку,сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души" .

ПосещениеОптиной произвело на Гоголя глубокое впечатление. Спустя три недели он писалграфу Толстому из Васильевки: «Я заезжал на дороге в Оптинскую Пустынь инавсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше.Благодать видимо там присутствует… Нигде я не видал таких монахов. С каждым изних, мне казалось, беседует все небесное… За несколько верст, подъезжая кобители, уже слышишь ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже иучастья к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители...»

Впервый приезд Гоголя в Оптину произошло его знакомство с человеком удивительнойсудьбы, Петром Александровичем Григоровым, в то время рясофорным иноком. В миреон был гвардейским офицером и служил в конной артиллерии; из прошлой его жизнишироко известен забавный эпизод. Однажды на батарее Григорова появился штатскиймолодой человек (это было близ Задонска); когда в нем был узнан Пушкин, пылкийартиллерист, поклонник великого поэта, немедленно произвел пушечный салют в егочесть, за что и был посажен на гауптвахту. Иноческую жизнь Петр Григоров началкелейником у знаменитого Задонского затворника Георгия, духовную близость ккоторому он сохранил и перейдя в Оптину Пустынь. Им были изданы «Письма вБозе почивающего затворника Задонского Богородицкого монастыря Георгия» скратким жизнеописанием, составленным по запискам его келейников (в том числесамого Григорова).

Поприезде Гоголя игумен Моисей поручил послушнику Петру показать гостю храмы идругие строения обители. Несмотря на краткость знакомства и беседы, Гогольочень полюбил Григорова и впоследствии говорил о нем: «Он славный человеки настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная! Он вовсене пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротивтого, любит всех людей как братьев; он всегда весел, всегда снисходителен. Этовысшая степень совершенства, до которой только может дойти истинныйхристианин». Григоров уже в то время был тяжко болен, но недуг свой умелскрывать, пока это было возможно.

Гогольрассказывал своему новому другу много любопытного, в частности — о чуде у мощейсвятителя Спиридона Тримифунтского. В Оптиной сохранилось следующее предание,пересказанное преподобным Амвросием: «С IV века и доныне Греческая Церковьхвалится целокупными мощами угодника Божия святого Спиридона Тримифунтского,которые не только нетленны, но в продолжение пятнадцати веков сохранилимягкость. Николай Васильевич Гоголь, бывши в Оптиной Пустыни, передавализдателю жития и писем затворника Задонского Георгия (отцу Порфирию Григорову),что он сам видел мощи святого Спиридона и был свидетелем чуда от оных. При неммощи обносились около города, как это ежегодно совершается 12 декабря с большимторжеством. Все бывшие тут прикладывались к мощам, а один английскийпутешественник не хотел оказать им должного почтения, говоря, что спинаугодника будто бы прорезана и тело набальзамировано, потом, однако, решилсяподойти, и мощи сами обратились к нему спиною. Англичанин в ужасе пал на землюпред святыней. Этому были свидетелями многие зрители, в том числе и Гоголь, накоторого сильно подействовал этот случай» .

Поотъезде из Оптиной, уже из Васильевки, Гоголь написал Григорову письмо, просяпоказать обитель и своему племяннику Николаю Трушковскому, едущему поступать вКазанский университет. О посещении монастыря Гоголь вспоминал с сердечнойтеплотой: «Ваша близкая к небесам пустыня и радушный прием ваш оставили вдуше моей самое благодатное воспоминанье».

Взаключение Гоголь просит молитв, «в особенности отца игумена», ипередает деньги на молебен (десять рублей серебром) о благополучном путешествиик святым местам и о благополучном окончании сочинения своего — «Мертвыхдуш» — «на истинную пользу другим и на спасенье собственнойдуши».

НиколайТрушковский приехал в Оптину в очень неподходящий момент; Петр Григоров толькочто был пострижен в мантию с именем Порфирий и неисходно находился пять дней вхраме. Но он поручил другому человеку показать юноше монастырь и дал емурекомендательные письма к влиятельным лицам в Казани.

ПерепискаГоголя с отцом Порфирием продолжалась зимой 1850/51 года. Очевидно, еще летом уних шел разговор о книгах затворника Задонского Георгия. Его письма Гогольчитал и раньше: выдержки из них есть в составленном им сборнике выписок изтворений святых отцов и учителей Церкви. Тогда Гоголь пользовался изданием 1839года. Теперь отец Порфирий посылает ему последнее издание — 1850 года, в трехтомах, дополненное новыми письмами и «Кратким известием о жизни затворникаЗадонского Богородицкого монастыря Георгия».

Отвечаяна не дошедшее до нас письмо Гоголя из Одессы (от декабря 1850 года), отецПорфирий писал ему из Оптиной Пустыни 26 января следующего 1851 года(последнего года в своей жизни): «Препровождаю к вам обещанные мною книгизатворника Задонского Георгия… Вы увидите, что и он был поэт и душа егостремилась к небу… Я надеюсь, что и жизнь его прочтете с удовольствием».

Гогольотвечал отцу Порфирию из Одессы 6 марта 1851 года: «Много благодарю вас иза письмо и за книгу Затворника. Как она пришлась мне кстати в наступившийВеликий пост!.. Как мне не ценить братских молитв обо мне, когда без них я быдавно, может быть, погиб. Путь мой очень скользок, и только тогда я могу импройти, когда будут со всех сторон поддерживать меня молитвами». Вприписке Гоголь передавал душевный поклон настоятелю, отцу Филарету и всейбратии.

Этогописьма отец Порфирий, по всей видимости, получить не успел: он мирно почил оГосподе 15 марта 1851 года сорока семи лет от роду, приобщившись за несколькоминут до кончины Святых Таин. Свою смерть отец Порфирий предсказал за неделю.Внешне она произошла как следствие сильной простуды. Во время своейпредсмертной болезни инок имел извещение о близкой кончине, и ему триждыявлялся во сне преставившийся за шесть лет перед тем послушник Николай(которому при жизни отец Порфирий оказывал особое благорасположение) и говорилему, чтобы он готовился к исходу из сей жизни. А накануне его кончиныдевяностолетний старец отец Иларион Троекуровский, живший в Лебедянском уездеза триста верст от Оптиной и не знавший ничего о болезни отца Порфирия, прислалему рубашку (в которой он и преставился), пузырек масла и кусок ржаного хлеба,выразив, однако, сомнение, что посланное застанет инока в живых.

Вовторой раз Гоголь был в Оптиной Пустыни проездом с юга в Москву в июне 1851года. Об этом посещении, выпавшем из поля зрения биографов Гоголя, известно иззаписи в дневнике оптинского иеромонаха Евфимия (Трунова) от 2 июня 1851 года:«Пополудни прибыл проездом из Одессы в Петербург (на самом деле в Москву.- В.В.) известный писатель Николай Васильевич Гоголь. С особенным чувствомблагоговения отслушал вечерню, панихиду на могиле своего духовного друга,монаха Порфирия Григорова, потом всенощное бдение в соборе. Утром в воскресенье3-го числа он отстоял в скиту Литургию и во время поздней обедни отправился вКалугу, поспешая по какому-то делу. Гоголь оставил в памяти нашей обителипримерный образец благочестия» .

Вэтот приезд Гоголь узнал об обстоятельствах смерти отца Порфирия и беседовал состарцами. По возвращении в Москву он пишет письма игумену Моисею и старцуМакарию (последнее не сохранилось ), в которых благодарит за гостеприимство,просит молитв и посылает деньги на обитель (двадцать пять рублей серебром).Старцы, в свою очередь, благодарят Гоголя, а преподобный Макарий, кроме того,благословляет его на написание книги по географии России для юношества.

Замыселэтого труда возник у Гоголя давно и именно с ним связаны предполагаемые поездкипо монастырям. В набросках официального письма (июль 1850 года) высокому лицу,испрашивая материальной помощи на три года, он излагает свои соображения поэтому поводу: «Нам нужно живое, а не мертвое изображенье России, та существенная,говорящая ее география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бырусского лицом к России еще в то первоначальное время его жизни, когда онотдается во власть гувернеров-иностранцев… Книга эта составляла давно предметмоих размышлений. Она зреет вместе с нынешним моим трудом и, может быть, в одновремя с ним будет готова. В успехе ее я надеюсь не столько на свои силы,сколько на любовь к России, слава Богу, беспрестанно во мне увеличивающуюся, наспоспешество всех истинно знающих ее людей, которым дорога ее будущая участь ивоспитанье собственных детей, а пуще всего на милость и помощь Божью, безкоторой ничто не совершится...»

СтарецМакарий преподал искомое благословение, но предупредил сочинителя, чтобы тотждал препятствий в благом деле: "… по желанию вашему не смею отказать итолько тем могу служить, что, взяв перо, простираю мою грешную руку на сиюхартию, а вера ваша да будет ходатайством у Господа внушить мне слово к вашемуутешению… В благом вашем намерении об издании полезной книги Бог силендаровать вам свою помощь, когда будет на сие Его святая воля. Но, как пишутсвятые отцы, что всякому святому делу или предыдет, или последует искушение, тои вам предложится в сем деле искус, требующий понуждения". Гоголь не успелосуществить этого замысла.

Третийи последний раз Гоголь посетил святую обитель в сентябре 1851 года. 22 сентябряон выехал из Москвы в Васильевку на свадьбу сестры Елизаветы Васильевны,намереваясь оттуда проехать в Крым и остаться там на зиму. Однако, доехав доКалуги, он отправился в Оптину, а потом неожиданно для всех вернулся в Москву.Поездка породила разнообразные толки среди знакомых Гоголя. Достоверно известноследующее.

24сентября Гоголь был у старца Макария в скиту и на другой день обменялся с нимзаписками, из которых видно, что Гоголь пребывал в нерешительности — ехать илине ехать ему на родину. Он обратился к старцу за советом. Тот, видя тайноежелание Гоголя возвратиться в Москву, и посоветовал ему это. Но Гогольпродолжал сомневаться. Тогда отец Макарий предложил все-таки поехать вВасильевку. Очевидно, мысль о дальнем путешествии испугала Гоголя, и старец, вполном недоумении, оставил решение за ним самим, благословив его образкомпреподобного Сергия Радонежского, память которого совершалась в тот день.

Вероятно,во время последней встречи Гоголя со старцем Макарием между ними состоялсякакой-то разговор, содержание которого нам неизвестно. Возможно, Гоголь имелнамерение остаться в монастыре. Преподобный Варсонофий рассказывал в беседе сосвоими духовными чадами: «Есть предание, что незадолго до смерти он(Гоголь. — В.В.) говорил своему близкому другу: „Ах, как я много потерял,как ужасно много потерял...“ — »Чего? Отчего потеряли вы?" — «Оттого, что не поступил в монахи. Ах, отчего батюшка Макарий не взял меняк себе в скит?»". Это предание отчасти подтверждается свидетельствомсестры Гоголя Анны Васильевны, которая писала Владимиру Шенроку, биографуписателя, что брат ее «мечтал поселиться в Оптиной Пустыни» .

Пословам преподобного Варсонофия, старец Макарий отнесся к желанию Гоголя сопределенной осторожностью: «Неизвестно, заходил ли раньше у Гоголя сбатюшкой Макарием разговор о монашестве, неизвестно, предлагал ли ему старецпоступить в монастырь. Очень возможно, что батюшка Макарий и не звал его, видя,что он не понесет трудностей нашей жизни».

Троице-Сергиева лавра

Повозвращении в Москву из Оптиной Гоголь нанес визит давнему приятелю, известномуслависту-археографу Осипу Максимовичу Бодянскому, который не выезжал на дачу.На вопрос: «зачем он воротился?» отвечал: «Так: мне сделалоськак-то грустно», и больше ни слова. На Покров (1 октября) Гоголь решилехать в Троице-Сергиеву лавру, чтобы помолиться о своей матери в день ееименин. 30 сентября он зашел к Степану Петровичу Шевыреву, но не застав егодома, оставил ему записку: «Я еду к Троице с тем, чтобы там помолиться оздоровье моей матушки, которая завтра именинница. Дух мой крайне изнемог; нервырасколеблены сильно».

Втот же день вечером Гоголь приезжает в подмосковное Абрамцево. СергейТимофеевич Аксаков вспоминает: «По неожиданной надобности я приехал вМоскву 24 сентября и на другой день, к удивленью моему, узнал, что Гогольворотился. 30-го я увез его с собой в деревню, где его появление, никем неожиданное, всех изумило и обрадовало. По каким причинам воротился Гоголь — положительно сказать не могу: он говорил, что в Оптиной Пустыни почувствовалнервное расстройство, прибавил, смеясь, что „к тому же нехорошо со мнойпростился“. Он улыбался, но глаза его были влажные и в смехе слышалосьчто-то особенное… Заметно было, что Гоголь смущался своим возвращением бездостаточной причины по-видимому и еще больше тем, что мать и сестры будутогорчены, обманувшись его увидеть» .

Наследующий день Гоголь отправился к обедне в Троице-Сергиеву лавру, находящуюсяв тринадцати верстах от Абрамцева. Там он вместе с отцом Феодором (Бухаревым),с которым познакомился еще в 1849 году, посетил студентов Московской Духовнойакадемии. В предисловии к своей книге «Три письма к Н.В.Гоголю…», вышедшейв 1860 году, архимандрит Феодор так рассказывает об этом: «Студентыприняли его с восторгом. И когда при этом высказано было Гоголю, что особенноживое сочувствие возбуждает он к себе тою благородною открытостию, с которой ондержится в своем деле Христа и Его истины, то покойный заметил на это просто:»Что ж? Мы все работаем у одного Хозяина"" .

Несмотряна краткость сказанных Гоголем слов, он все же выразил перед будущими пастырямиочень важную мысль о том, что чувствует свою общность с ними в служении Христу.

Опопулярности Гоголя в стенах Московской Духовной академии сохранилось еще односвидетельство ее бывшего студента — митрофорного протоиерея церквиСвященномученика Ермолая на Козьем болоте в Москве отца Сергия Модестова. Поего словам, многие выдержки и типичные выражения из «Мертвых душ»некоторые из студентов знали наизусть. «Помню, — рассказывает он, — наштоварищ из Тверской семинарии Владимир Николаевич Ретивцев, впоследствии монахи епископ Хрисанф, один из даровитейших, особенно любил декламировать этивыдержки. О Гоголе даже на классе Священного Писания читал лекции известный о.архимандрит Феодор Бухарев, причислявший Гоголя чуть ли не кпророкам-обличителям вроде Иеремии, плакавшим о пороках людских» .

Близостьвзглядов своего профессора и Гоголя отмечали и казанские ученики архимандритаФеодора. Так, Валериан Лаврский, впоследствии протоиерей, записал в своемстуденческом дневнике за 1856 год: «А замечательное сходство между идеямио. Феодора и идеями Гоголя; ныне мы читали его переписку с друзьями: при этомстаршие студенты беспрестанно поражались удивительным сходством между идеями идаже выражением того и другого. Известно, что они были коротко знакомы; но ктоиз них у кого заимствовал этот дух и взгляд? — Невероятно было бы думать, чтодуховный от светского». И тем не менее совершенно очевидно, что в данномслучае Гоголь повлиял на отца Феодора.

Наобратном пути из Троице-Сергиевой лавры Гоголь в коляске, присланной изАбрамцева, заехал в Хотьков Покровский женский монастырь за Ольгой СеменовнойАксаковой и сам заходил за ней к игуменье Магдалине. В монастыре, в храмеПокрова, покоятся мощи святых родителей преподобного Сергия схимонаха Кирилла исхимонахини Марии, возле которых читалась неусыпаемая Псалтирь и в то времяслужились панихиды. Отсюда Гоголь вместе с Ольгой Семеновной приехал вАбрамцево, отстоящее в трех верстах от монастыря. «За обедом Гогольпоразвеселился, — вспоминал Сергей Тимофеевич Аксаков, — а вечером был оченьвесел. Пелись малороссийские песни, и Гоголь сам пел очень забавно. Это былоего последнее посещение Абрамцева и последнее свидание со мною» .

3октября Гоголь возвратился в Москву. На этот день была назначена свадьба егосестры Елизаветы Васильевны с саперным офицером Владимиром Ивановичем Быковым.Вечером того же дня Гоголь пишет письмо матери и сестрам Анне и Елизавете:«Не удалось мне с вами повидаться, добрейшая моя матушка и мои милыесестры, нынешней осенью. Видно, уж так следует и угодно Богу, чтобы эту зиму яостался в Москве… Бог, иде же хощет, побеждает естества чин. А потому верю,что если вы будете обо мне усердно молиться, то и здесь соберутся во мне силы ия буду здоров и годен для труда и работы».

Вприписке Гоголь сообщал: «В день ваших именин, матушка, молился я у мощейсв. Сергия о вас и о всех нас. Здоровье ваше с новобрачными было пито мной заобедом у Аксаковых, которые все вас поздравляют». А сестру Ольгу, котораялечила крестьян в Васильевке, извещал в записке, что посылает ей десять рублейсеребром на бедных и лекарства.

БольшеГоголь Москвы не покидал.

Тайна второго тома

Послекончины Гоголя, в тот же день, прошел слух, что он сжег свои бумаги.Современники были уверены, что уничтожена рукопись второго тома «Мертвыхдуш». Была названа и дата сожжения — ночь с 11 на 12 февраля. Первымпублично объявил о сожжении глав второго тома Погодин в некрологе Гоголя:«Поутру он (Гоголь. — В.В.) сказал графу Т<олстому>:»Вообразите, как силен злой дух! Я хотел сжечь бумаги, давно уже на тоопределенные, а сжег главы «Мертвых душ», которые хотел оставить друзьямна память после моей смерти" .

Носамого Погодина не было рядом с Гоголем в последние дни, он писал со слов графаТолстого. Перед публикацией Погодин послал ему рукопись статьи с запиской:«Вот что я набросал. Сделайте милость, граф, поправьте, дополните,сделайте, что угодно, — но только, прошу вас, поскорее: книга моего журналадолжна выйти завтра. Мне показалось, совестно пройти молчанием — что мы занеучи — но я ничего не знаю и написал только, что вы рассказали. Так вы иокончите ваше доброе дело».

ГрафТолстой, просмотрев рукопись, писал Погодину: «Думаю, что последние строкио действии и участии лукавого в сожжении бумаг можно и должно оставить (то естьоставить не напечатанными. — В.В.). Это сказано было мне одному без свидетелей:я мог бы об этом не говорить никому, и, вероятно, сам покойный не пожелал бысказать это всем. Публика не духовник, и что поймет она об такой душе, которуюи мы, близкие, не разгадали. Вот и еще замечание: последние строки портят всютрогательность рассказа о сожжении бумаг». Однако граф Толстой оговаривал,что он болен, и просил Погодина: «во всяком случае нисколько неостанавливаться за моим мнением, которое есть мнение больного». Погодин исам сомневался в целесообразности публикации этих строк, о чем сообщал в ответнойзаписке графу, но все же поместил их.

Остаетсяоткрытым вопрос, что именно сжег Гоголь перед смеpтью. Догадки современников ипозднейших биографов разноречивы. Большинство считало, что погибла беловаяредакция второго тома «Мертвых душ». Были и другие предположения:уничтожены «Размышления о Божественной Литургии» (над которыми Гогольработал в последние годы жизни), политически опасные бумаги, — вплоть доверсии, что Гоголь вовсе ничего не сжигал, а рукописи были спрятаны графомТолстым. Все эти гипотезы не имеют документального подтверждения, тем более чтомы даже не знаем, закончил ли Гоголь второй том.

Овтором томе как завершенной рукописи говорит доктор Тарасенков:"«Литургия» и «Мертвые души» были переписаны набелоего (Гоголя. — В.В.) собственною рукою, очень хорошим почерком". Этосообщение, по сути, является единственным аргументом в пользу утверждения, чтоГоголь сжег законченный второй том. На него ссылаются, например, комментаторыакадемического издания. Однако Тарасенков, как и все другие мемуаристы,основывался в первую очередь на рассказах графа Толстого: он не мог видетьвоочию рукописей второго тома, поскольку был приглашен к Гоголю 13 февраля (тоесть сразу после сожжения), а тот принял его только 16-го. Впрочем, Тарасенкови не говорит, что видел рукописи, — этого не могло быть уже потому, что Гогольтщательно оберегал свои бумаги от постороннего взгляда.

Кстати,доктор Тарасенков не был, как иногда считают, домашним врачом Гоголя. Иззаписок архитектора и академика живописи Владимира Шервуда явствует, чтоТарасенков пользовал семью графа Толстого: «Он был, между прочим, докторомТолстых и следил последнее время за болезнью Гоголя, которую и описал в брошюреи где, между прочим, были ему сообщены и мною некоторые факты». Как следуетиз собственных записок Тарасенкова, он видел Гоголя во время его предсмертнойболезни всего три раза: 16, 19 и 20 февраля. До этого они были едва знакомы.

Послесмерти Гоголя разбиравшие его бумаги Капнист, граф Толстой и Шевырев обнаружилипять черновых тетрадей, заключавших в себе пять неполных глав второго тома:четыре начальные главы, датируемые 1849 — 1850 годами и первоначальный набросокодной из последних глав (условно называемой пятой) более раннего происхождения.Уцелевшие тетради имеют несколько слоев правки. В текст в разное времявносились исправления карандашом и чернилами, превратившие рукопись мало-помалув черновик для последующей переписки. Вся дальнейшая работа Гоголя остается намнеизвестной. Ни одной рукописи, ни одного текста последней редакции, кроменезначительных отрывков, до настоящего времени не обнаружено.

Характерно,что в воспоминаниях современников, слушавших в чтении Гоголя второй том, речьидет почти исключительно о начальных главах, то есть о тех, которые мы знаем посохранившимся черновикам. Известно, что до отъезда из Москвы в Васильевку летом1850 года Гоголем были выправлены и переписаны набело три начальные главы,которые он читал знакомым. Примерно за полгода до этого он писал Плетневу:«Все почти главы соображены и даже набросаны, но именно не больше, какнабросаны; собственно написанных две-три и только».

Большевсех Гоголь прочел Шевыреву: до седьмой включительно. Но это были, по всейвидимости, только наброски, во всяком случае главы эти не были отделаны. 2апреля 1852 года Шевырев писал двоюродной сестре Гоголя Марии НиколаевнеСинельниковой: «Из второго тома он читал мне… семь глав. Он читал их,можно сказать, наизусть, по написанной канве, содержа окончательную отделку вголове своей». Это чтение состоялось в июле-начале августа 1851 года наподмосковной даче Шевырева в селе Троицком или Кагулове по Рязанской дороге.

Последним,кто ознакомился с главами второго тома «Мертвых душ», был отец МатфейКонстантиновский. Вероятно, это произошло во время его последней встречи с Гоголемнезадолго до сожжения рукописей. Ему нередко ставят в вину, что именно онподтолкнул писателя к этому. Отец Матфей отpицал, что по его совету Гоголь сжегвтоpой том, хотя и говоpил, что несколько набpосков не одобpил и даже пpосилуничтожить.

«Говоpят,что вы посоветовали Гоголю сжечь 2-й том „Меpтвых душ“? — »Непpавда и неправда… Гоголь имел обыкновение сожигать свои неудавшиесяпроизведения и потом снова восстановлять их в лучшем виде. Да едва ли у негобыл готов 2-й том; по крайней мере, я не видал его. Дело было так: Гогольпоказал мне несколько разрозненных тетрадей с надписаниями: Глава, какобыкновенно писал он главами. Помню, на некоторых было надписано: глава I, II,III, потом, должно быть, 7, а другие были без означения; просил меня прочитатьи высказать свое суждение. Я отказывался, говоря, что я не ценитель светскихпроизведений, но он настоятельно просил, и я взял и прочитал… Возвращаятетради, я воспротивился опубликованию некоторых из них. В одной или двухтетрадях был описан священник. Это был живой человек, которого всякий узнал бы,и прибавлены такие черты, которых… во мне нет, да к тому же еще скатолическими оттенками, и выходил не вполне православный священник. Явоспротивился опубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить. В другой изтетрадей были наброски… только наброски какого-то губернатора, каких небывает. Я советовал не публиковать и эту тетрадь, сказавши, что осмеют за неедаже больше, чем за переписку с друзьями" .

Свидетельствоотца Матфея крайне важно для нас потому, что это едва ли не единственныйчеловек, который в то время был для Гоголя авторитетом, даже более — судьей еготруда, приобретшего для самого автора не столько литературное, сколькодуховно-нравственное значение. Трудно предположить, что Гоголь, имеязаконченный беловик, мог дать ему на суд разрозненные тетради с набросками.

Вероятно,и Шевыреву, и отцу Матфею были известны одни и те же главы, и, скорее всего,именно эти главы были уничтожены Гоголем в ночь с 11 на 12 февраля.

Намтеперь не узнать истинного чувства, которое испытывал Гоголь, сжигая рукописи.Погодин в статье-некрологе «Кончина Гоголя» вопpошал по поводу этогособытия: «Было ль это действие величайшим подвигом христианскогосамоотвержения, самою трудною жертвою, какую может только принесть нашесамолюбие, или таился в нем глубоко сокрытый плод тончайшего самообольщения,высшей духовной прелести, или, наконец, здесь действовала одна жестокаядушевная болезнь?» .

Наэти вопpосы существуют pазные ответы. Некоторые современники Гоголя считали,что он сжигал рукописи в минуту безумия. Этой версии придерживается КонстантинМочульский. «Несомненно, — пишет он, — что Гоголь совершил сожжение всостоянии умоисступления; очнувшись, он раскаивался в нем и плакал». Стаким мнением согласиться никак нельзя.

РешениеГоголя жечь рукописи не было внезапным. Вот как рассказывает об этом Погодин:«Ночью, на вторник, он долго молился один в своей комнате. В три часапризвал своего мальчика и спросил его, тепло ли в другой половине его покоев. — »Свежо", — отвечал тот. — «Дай мне плащ, пойдем: мне нужно тамраспорядиться». И он пошел, со свечой в руках, крестясь во всякой комнате,через которую проходил. Пришед, велел открыть трубу как можно тише, чтоб никогоне разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, онвынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажегсвечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал пред ним на колени и сказал:«Барин, что вы это делаете!» — «Не твое дело, — отвечал он, — молись!». Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал, послетого как обгорели углы у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки,развязал тесемку и уложил листы так, чтоб легче было приняться огню, зажегопять и сел на стуле перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он,перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег надиван и заплакал. — «Иное надо было сжечь, — сказал он, подумав, — а задругое помолились бы за меня Богу; но, Бог даст, выздоровею и всепоправлю».

Этосамый полный рассказ, основанный на свидетельствах гоголевского слуги Семена играфа Толстого. Из него следует, что Гоголь сжигал рукописи послепродолжительной молитвы, в его действиях не было ничего, что напоминало быисступление. Сеpьезное исследование источников пpиводит к заключению, чтоГоголь действовал совеpшенно осознанно.

ЛитературоведВасилий Гиппиус высказал предположение, что сожжение явилось результатомроковой случайности. По его мнению, Гоголь не проверил содержимого перевязаннойтесемкой пачки. Едва ли это так. Тем более, что по словам Шевырева, Гогольотбирал бумаги: «некоторые откладывал в портфель, другие обрекал насожжение. Эти последние велел мальчику связать трубкою и положить в камин».

Широкоераспространение имеет версия, что Гоголь сжигал рукописи, будучи недоволенсвоим трудом как художник. Ее придерживался, например, такой авторитетныйспециалист, как академик Тихонравов. По его словам, предсмертное сожжение«было сознательным делом художника, убедившегося в несовершенстве всего,что было выработано его многолетним мучительным трудом». Однако оцениватьэстетическую, художественную сторону второго тома сложно уже потому, что мыимеем дело с черновыми главами и набросками. Поэтому нет причин говорить о неудачетворческого характера. Неизвестно, как сожженные главы выглядели бы в беловике.Ведь не оцениваем мы художественные достоинства черновиков первого тома, — нету нас на это права, — они не предъявлены автором читателю. И все же отметим,что слушавшие главы второго тома в чтении Гоголя в подавляющем большинствеотзывались о них очень высоко. Так, 29 августа 1849 года Сергей ТимофеевичАксаков сообщал сыну Ивану: «Не могу больше скрывать от тебя нашу общуюрадость: Гоголь читал нам первую главу 2-го тома „Мертвых душ“. СлаваБогу! Талант его стал выше и глубже...».

Вначале января 1850 года Гоголь снова прочел Аксаковым первую главу, но уже впереработанном виде. Иван Сергеевич, присутствовавший на чтении, писал роднымиз Ярославля 9 января этого года: «Спасибо Гоголю! Все читанное имвыступало передо мною отдельными частями во всей своей могучей красоте… Еслиб я имел больше претензий, я бы бросил писать: до такой степени превосходствадошел он, что все другие перед ним пигмеи».

Черездве недели, 19 января, Гоголь прочитал Аксаковым вторую главу. На другой деньСергей Тимофеевич спешил поделиться своим впечатлением с сыном Иваном: «Досих пор не могу еще придти в себя… Такого высокого искусства: показывать вчеловеке пошлом высокую человеческую сторону, нигде нельзя найти… Теперьтолько я убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу, о которой таксамонадеянно и дерзко, по-видимому, говорит он в первом томе...».

Посвидетельству современников, слушавших в чтении Гоголя первые главы второготома в период с 1849 по 1851 год, окончательный текст отличался от техчерновиков, которые дошли до нас. Отличия эти касались главным образом болеетщательной отделки произведения. Однако, без сомнения, и сохранившиеся главыимеют высокие достоинства, являются своеобразным художественным завещаниемГоголя русской прозе второй половины ХIХ века.

Гоголь,как и всякий писатель, конечно, испытывал сомнения, отчасти проверяявпечатление от вновь написанных вещей на слушателях. Однако высшим судьей былон для себя сам. И судил Гоголь свои произведения в свете Евангелия.«Всякому человеку следует выполнить на земле призванье свое добросовестнои честно, — говорил он в 1850 году. — Чувствуя, по мере прибавленья годов, чтоза всякое слово, сказанное здесь, дам ответ там, я должен подвергать моисочиненья несравненно большему соображенью и осмотрительности, чем сколькоделает молодой, не испытанный жизнью писатель».

Вэтой связи весьма симптоматичны слова Сергея Тимофеевича Аксакова, писавшегоШевыреву после смерти Гоголя: "… в самое последнее свидание с моей женойГоголь сказал, что он не будет печатать второго тома, что в нем все никуда негодится и что надо все переделать". Вера Сергеевна Аксакова в своихвоспоминаниях также свидетельствует, что Гоголь зимой 1851/52 года несколькораз виделся с ее матерью, и однажды на вопрос Ольги Семеновны, скоро ли ондумает печатать второй том, ответил: «Нет, не скоро, многого недостает, иесли б теперь пришлось начинать, совсем бы иначе начал».

Гогольхотел так написать свою книгу, чтобы из нее путь к Христу был ясен для каждого.Напомним его слова, сказанные по поводу сожжения второго тома в 1845 году:"… бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком ипрекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему длявсякого". Цели, поставленные Гоголем, далеко выходили за пределылитературного творчества. Невозможность осуществить свой замысел, столь жевеликий, сколь и несбыточный, становится его личной писательской трагедией.

«Создалменя Бог и не скрыл от меня назначенья моего, — писал Гоголь в „Четырехписьмах к разным лицам по поводу “Мертвых душ»", объясняяпричину сожжения второго тома в 1845 году. — Рожден я вовсе не затем, чтобыпроизвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то,о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое- душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен,и сочинять я должен прочно… Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю какнужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему".

Каквидим, Гоголь не оставляет никаких причин для иных толкований своего поступка.Покорность воле Божией, без которой ничего не совершается в мире, полагал он,есть непременное условие для художника, работающего Богу. «Мне нет дела дотого, кончу ли я свою картину, или смерть меня застигнет на самом труде, — писал он Александру Иванову 28 декабря (н. ст.) 1847 года, — я должен допоследней минуты своей работать, не сделавши никакого упущенья с своейсобственной стороны. Если бы моя картина погибла или сгорела пред моимиглазами, я должен быть так же покоен, как если бы она существовала, потому чтоя не зевал, я трудился. Хозяин, заказавший это, видел. Он допустил, что онасгорела. Это Его воля. Он лучше меня знает, что и для чего нужно».

Писательв известных случаях имеет несчастье приносить вред и после смерти. Авторумирает, а произведение остается и продолжает губить души человеческие. Этопрекрасно понимал Гоголь. В статье «В чем же наконец существо русскойпоэзии и в чем ее особенность» он вспоминает басню Крылова«Сочинитель и Разбойник». Мораль этой басни угадывается в словахГоголя из его «Завещания»: «Стонет весь умирающий состав мой,чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозреваяи не слыша, какие страшилища от них подымутся...»

Всохранившихся главах второго тома помещик Костанжогло говорит: «Пусть же,если входит разврат в мир, так не через мои руки. Пусть я буду перед Богомправ...» В этом речении слышится отзвук слов Спасителя: «Горе миру отсоблазнов: ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которогособлазн приходит» (Мф. 18, 7). Святитель Филарет, митрополит Московский,толкуя это евангельское изречение, пишет: «Воистину плачевен грех и страшен,но соблазн более. Грех мой, при помощи благодати Твоея, могу я прекратить ипокаянием очистить; но соблазна, если он виною моею подан и перешел к другим,уже не властен я ни прекратить, ни очистить».

Другойсовременник Гоголя, святитель Феофан Затворник говорит о том же: «Соблазнрастет и увеличивает беду самого соблазнителя, а он того не чует и еще большерасширяется в соблазнах. Благо, что угроза Божия за соблазн здесь, на земле,почти не исполняется в чаянии исправления; это отложено до будущего суда и воздаяния;тогда только почувствуют соблазнители, сколь великое зло соблазн».

Безсомнения, боялся писать на соблазн ко греху и Гоголь. В последнее десятилетиесвоей жизни он мало ценил прежние свои сочинения, пересматривая их глазамихристианина. В предисловии к «Выбранным местам из переписки сдрузьями» Гоголь говорит, что своей новой книгой он хотел искупитьбесполезность всего, доселе им написанного. Эти слова вызвали немало нареканийи побудили многих думать, что Гоголь отрекается от своих прежних произведений.Между тем совершенно очевидно, что о бесполезности своих сочинений он говорит всмысле религиозном, духовном, ибо, как пишет далее Гоголь, в письмах его, попризнанию тех, к которым они были писаны, находится более нужного для человека,чем в его сочинениях.

«Обращатьсяс словом нужно честно, — говорил Гоголь. — Оно есть высший подарок Богачеловеку. Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность егособственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогдас самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло».

Талант,данный ему Богом, Гоголь хотел направить для прославления Бога и на пользулюдям. И чтобы достичь этого, он должен был очистить себя молитвой и истиннохристианской жизнью. Преображение русского человека, о котором мечтал Гоголь,совершалось в нем самом. Жизнью своей он продолжил свои писания.

Зародышитех страстей, которые довели его героев до их ничтожества и пошлости, Гогольнаходил в себе. В 1843 году, отвечая на вопрос одного из своих друзей, отчегогерои «Мертвых душ», будучи далеки от того, чтобы быть портретамидействительных людей, будучи сами по себе свойства совсем непривлекательного,неизвестно почему близки душе, Гоголь говорил: "… герои мои потому близкидуше, что они из души; все мои последние сочинения — история моей собственнойдуши". И далее замечал: «Не думай, однако же… чтобы я сам был такойже урод, каковы мои герои. Нет, я не похож на них. Я люблю добро, я ищу его исгораю им; но я не люблю моих мерзостей и не держу их руку, как мои герои; я нелюблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними, и будувоевать, и изгоню их, и мне в этом поможет Бог».

«Вэтом же моем ответе найдешь ответ и на другие запросы, если попристальнейвглядишься, — продолжал Гоголь. — Тебе объяснится также и то, почему невыставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои героидобродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хотясколько-нибудь на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешьсилою в душу несколько добрых качеств, — мертвечина будет все, что ни напишетперо твое, и, как земля от неба, будет далеко от правды».

Вто время как большая часть читателей потешалась над его героями, считая себянеизмеримо выше них, Гоголь страдал и томился, понимая, что и он несовершенен.Он почувствовал, что ему не только не удаются положительные герои, но и немогут удаться. Почему это так, отчасти можно понять из писаний святителяИгнатия (Брянчанинова). В статье «Христианский пастырь и христианин-художник»он высказывает глубокую мысль: «Большая часть талантов стремиласьизобразить в роскоши страсти человеческие. Изображено певцами, изображеноживописцами, изображено музыкою зло во всевозможном разнообразии. Талантчеловеческий, во всей своей силе и несчастной красоте, развился в изображениизла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут… Когда усвоитсяталанту Евангельский характер, — а это сопряжено с трудом и внутреннею борьбою,- тогда художник озаряется вдохновением свыше, только тогда он может говоритьсвято, петь свято, живописать свято» .

Поражаетудивительное сходство двух кризисных эпизодов в жизни Гоголя. И в 1845, и в1852 году недовольство художественным творчеством приводит к усилению духовнойсосредоточенности. Сожжение как результат невозможности воплотитьхудожественный замысел можно рассматривать и как очищение, как самосожжение,приведшее во втором случае к действительной смерти. Одним из немногих, кто,по-видимому, понимал смысл трагедии Гоголя, был его духовный отец, ржевскийпротоиерей Матфей Константиновский. «С ним повторилось обыкновенноеявление нашей русской жизни, — говорил он. — Наша русская жизнь немало имеетпримеров того, что сильные натуры, наскучивши суетой мирской или находя себянеспособными к прежней широкой деятельности, покидали все и уходили в монастырьискать внутреннего умиротворения и очищения… Так было и с Гоголем. Он преждеговорил, что ему „нужен душевный монастырь“, а пред смертию он ещесильнее пожелал его» .

Духовныйсмысл кончины Гоголя не укрылся от наиболее проницательных его современников.Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская писала в своих воспоминаниях:«Я понимаю, что Гоголь сжег свое творение и не понимаю плача С. Т.Аксакова и недоумения многих по поводу того, что Гоголь под конец своей жизнине остался прежним Гоголем, юмористом, а сделался истинным христианином. Все ився должно исчезнуть; в новом, обновленном мире тленное не будет иметь места, иГоголь обновленный в Царстве Небесном уже не Гоголь земной, но бессмертная ликующаядуша, воспевающая „Свят, свят, свят!“» .

Список литературы

Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.gambler.ru

еще рефераты
Еще работы по литературе и русскому языку