Реферат: Кризис родового строя и возникновение холопства на Руси конца Х- начала XI века

По признанию одного из новейших исследователейвосточнославянских древностей, “история восточных славян переходного периода—отпервобытности к классовому обществу — является актуальной, но довольно сложнойпроблемой. Несмотря на то, что она находится в центре внимания историков,этнографов, социологов и археологов, трудно найти в истории восточных славяндругой период, который породил бы столько противоречивых теорий, суждений иразногласий. И в настоящее время по этой проблеме из-за ограниченности прямыхсвидетельств письменных источников не прекращается острая полемика,высказываются различные точки зрения о начальной грани сословно-классовогообщества, о конкретных путях его сложения и т.д.”.И все же, несмотря на наличие“противоречивых теорий, суждений и разногласий”, в современной историографииукоренилось разделяемое большинством ученых мнение, согласно которомудоклассовая (дофеодальная) эпоха в жизни восточного славянства завершается всередине IX в. образованием единого государства с центром в Киеве, открываяраннефеодальный период на Руси, длившийся до конца XI столетия, после чегодревнерусское общество вступает в стадию “зрелого”, “развитого” феодализма. Вцелом это мнение поддерживает и тот новейший исследователь, а именно Б. А.Тимощук, чьи слова мы только что цитировали. Будучи специалистом-археологом, онмобилизовал весь имеющийся в науке запас археологических данных, чтобы вселитьв читателя уверенность в справедливости своих представлений о социальнойэволюции восточного славянства. Письменные источники играют у него не столькоосновную, сколько подсобную роль. И это не случайно, ибо является следствиемнеоправданных, как нам кажется, надежд ученого на информационные возможностиархеологических источников сравнительно с письменными. Вот почему он пишет: “Всвязи с разногласиями по вопросу о сущности общественного строя Киевскогогосударства особое значение приобретают археологические источники, при помощикоторых может быть подтверждена или опровергнута та или иная интерпретацияписьменных источников, а также раскрыты те черты этого строя, которые не нашлисвоего отражения в других источниках”. Мы придерживаемся противоположноговзгляда, полагая, что посредством письменных известий может быть “подтвержденаили опровергнута та или иная интерпретация” археологических источников. Ведьархеологические материалы сами по себе беззвучны и подвержены различным,нередко взаимоисключающим толкованиям. Поэтому их следует подвергать проверкеписьменными сведениями, а не наоборот. Иначе легко оказаться во властисубъективных ощущений, весьма опасных искажением прошлого.

Преувеличенная оценка возможностей археологическихисточников понадобилась Б. А. Тимощуку, вероятно, для того, чтобы усилитьвпечатление от содержащихся в его книге конкретных зарисовок, наблюдений ивыводов. Однако общая схема автора по сути ничем не отличается от общепринятойконцепции социального развития восточного славянства, хотя и сопровождаетсяархеологически более наглядной, так сказать, вещественно осязаемой и потомукажущейся на первый взгляд убедительной картиной общественных трансформацийвосточнославянского мира.

Между тем эта концепция, по нашему убеждению, доживаетсвой век, становясь достоянием истории исторической науки. Коренной ее пороксостоит в соединении двух несовместимых во временном плане процессов: распадародовых связей и складывания феодальных отношений. Разлагавшееся первобытноевосточнославянское общество порождало не феодализм, как принято думать, аобщинно-территориальную организацию, являющуюся промежуточной ступенью междупервобытным строем и феодальной формацией, или, если угодно, цивилизацией. А.И. Неусыхин рассматривал ее как “общинную без первобытности” (т. е. без родовыхдревностей) и видел в ней переходную стадию развития от родоплеменного обществак раннефеодальному, внеся тем самым серьезный вклад в разработку проблемыперехода от доклассовых социальных структур к классовым не только у варваровЗападной Европы, но и других народов, переживавших аналогичные процессыобщественной эволюции.

Идеи А. И. Неусыхина получили развитие в трудах А. Я.Гуревича, по словам которого периодизацию истории народов, переходивших враннее средневековье от доклассового строя к феодальному, “нельзя строить такимобразом, что вслед за общинно-родовым строем непосредственно идет феодальныйили раннефеодальный (как первая форма феодализма), ибо тогда мы не избежимкрайностей схематизации, натяжек и насилия над конкретным материалом, которыенеминуемо приведут нас к искаженному представлению об историческойдействительности”.

А Я. Гуревич пошел еще дальше. Полностью разделяямысль А. И. Неусыхина об особой общественной форме, отделяющей первобытныеобразования от раннефеодальных, он усомнился в целесообразности считать этуформу лишь переходной по характеру. “Не следует ли ее рассматривать каксамостоятельную, самодавлеющую форму, не развивающуюся во что-то принципиальноиное, а если и развивающуюся, то вовсе не обязательно в феодализм?” — спрашивалисследователь. И отвечал: “Перед нами—самобытное варварское общество,обладающее рядом устойчивых конститутивных признаков… Этому обществу — мыназываем его «варварским» совершенно условно — в гораздо большей мереприсущи стабильность и даже застойность, нежели изменчивость и развитие.Внутренние возможности трансформации этой социальной системы крайне ограничены.Когда же она вступает в тесное взаимодействие с другой более развитойобщественной системой, она рушится уступая место новому общественному строю…До тех пор пока подобного интенсивного взаимодействия с иной социальнойсистемой не происходит, варварское общество, по-видимому, мало развивается. Вовсяком случае, это развитие происходит крайне медленно и вряд ли ведет ккоренной перестройке системы и к вызреванию в ее недрах новой системы. Скорееможно предполагать постоянное воспроизведение прежних элементов этой системы,проявляющей большую консервативность и сопротивляемость структурным сдвигам.Варварское общество характеризуется не столько способностью к эволюции, скольконастроенностью на гомеостасис—саморегулировку, приводящую к сохранению прежнейструктуры целого”.

Эти идеи А. Я. Гуревича нам представляются весьмаплодотворными и перспективными. Недаром они привлекли внимание и получилиположительную оценку в рецензии Ю. Г. Алексеева на его книгу. “Представляетинтерес, — писал рецензент, — отмечаемая автором стабильность«варварского» общества, вовсе не спешащего перерасти в феодальное, а потомуне могущего рассматриваться только как «преддверие» феодализма…Рассмотрение «варварского общества» (''дофеодального") какотносительно самостоятельного этапа социального развития значительно расширяетвозможности исследования ранних стадий истории”.

А. Я. Гуревич подчеркивал устойчивость варварскогообщества и в другой своей книге, посвященной вопросам генезиса феодализма вЗападной Европе. По словам исследователя, “варварское общество само по себе непорождало феодализма. Возможности этого общества изменяться, по-видимому,нередко переоцениваются. Ни в их производстве, ни в социальной структуре, ни вполитической организации варварские племена Европы, в первую очередь германцы,не переживали коренных сдвигов на протяжении периода, предшествующего Великимпереселениям народов. Их социальная структура была такова, что способность ееэволюционировать была чрезвычайно ограничена. То, что общественный стройварваров был очень консервативным, лучше всего доказывается анализомобщественных отношений тех народов и племен, которые не переселялись натерриторию Империи. Сопоставление данных скандинавских источников XII-XIV вв. ссообщениями античных авторов о древних германцах обнаруживает сходство поистинепоразительное, если учесть, что между рассказом Тацита и записями праваНорвегии и Швеции пролегло более тысячелетия!”.

К сожалению, соображения А. Я. Гуревича не получилидолжного понимания и признания в творчестве историков-русистов. Возможно, этобыло вызвано громким и позорным для “блюстителей” чистоты марксистскойисториографии скандала, организованного вокруг только что цитированной книги“Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе”, выпущенной в качествеучебного пособия для студентов исторических факультетов. По поручениюМинистерства высшего и среднего специального образования СССР 22 мая 1970    насовместном заседании кафедр русского и западноевропейского феодализмаисторического  факультета  Московского университета состоялось “обсуждение”этого учебного пособия, причем в отсутствие автора. Штампованные обвиненияпосыпались, как град: было высказано сомнение в правильности применения  А. Я.Гуревичем “основных   положений   исторического   материализма” (С. Д.Сказкин); указано на то, что он “не хочет считаться с марксистско-ленинскимучением об общественно-экономических формациях”  (Г.А.Новицкий),  выступая“фактически против учения о социально-экономических формациях и феодализме   как    одной    из формаций” (М. Т. Белявский); А. Я. Гуревич пришел, по словамкритиков, “к отрицанию феодализма как общественно-экономической формации”, егокнига не способствует “развитию марксистской теории познания историческогопрошлого”,   а,  напротив,   уводит “от нее в  дебри структурализма и прочих«новомодных», хотя уже давным-давно доказавших всю свою несостоятельностьтеорий” (А.М.Сахаров); А. Я. Гуревич “в своей книге полемизирует не столько сбуржуазной медиевистикой, сколько с советской, с ее методологическимиположениями и научными выводами”, его главная ошибка в том,  что он применил структурный метод исследования “в  отрыве от марксистско-ленинской методологииисторической науки, от категорий и законов материалистического пониманияистории” (Ю. М. Сапрыкин).«42   “Появление такой книги понять трудно;  еще трудней понять, как над ней работали редактор и издательство, и совсемневозможно понять, как книга А. Я. Гуревича могла быть издана в качествеучебного пособия для студентов Она может их только запутать, посеять у нихсомнение в применимости марксистско-ленинской методологии к изучению даннойпроблемы. Создание и издание такого „учебного пособия“ —грубаяошибка, которая должна быть исправлена” (М.Т.Белявский).443 С “созданием иизданием” неугодной книги ничего, увы, нельзя было поделать. Оставалось лишь“просить Научно-методический совет по учебно-методической литературеМинистерства высшего и среднего специального образования СССР ходатайствоватьперед Министерством о снятии грифа учебного пособия с названной книги А. Я.Гуревича”. Министерство удовлетворило просьбу ученых мужей. Много временипрошло с тех пор, но идеи о внутренней устойчивости „варварскогообщества“, его самодавлеющем характере и тенденции к неизменяемости основсоциальной организации так и лежат втуне, не привлекаемые к изучению историивосточных славян.

Мы считаем, что древнерусское общество XI-начала XIIIв. как раз и есть то, условно говоря, „варварское общество“,настроенное на саморегулировку и стабильность, о чем писал А.Я.Гуревич. Оновоплощало собой общинную цивилизацию Древней Руси со своеобразным общественным,политическим и государственным строем, самобытной и яркой культурой. Этацивилизация погибла под ударами татаро-монгольского нашествия, и на ее обломкахвозникла монархическая Московская Русь, положившая начало новойсословно-классовой эпохе в истории России. Сама же она вышла из разлагающегосяродоплеменного строя. Когда это произошло?

Большинство современных исследователей, как ужеотмечалось, связывает падение родового общества с IX столетием, ставшимначальной хронологической гранью раннефеодального периода в исторической жизнивосточных славян. Но вот однажды Б. А. Рыбаков, вглядываясь в события последнейчетверти X в., приметил “много новых явлений, связанных с глубокими внутреннимипроцессами”. Он увидел, как “неудержимо распадались родовые связи, шлорасслоение деревни, выпаялись устойчивые индивидуальные хозяйства”, каксовершался переход от “верви-рода к верви-общине”, от “коллективного  родовогоземледелия к  более прогрессивному тогда индивидуальному”.  Его взору открылся“процесс деструкции замкнутых родовых ячеек, высвобождавший то изгоев,потерпевших поражение в борьбе с сородичами, то крестьянские семьи, вырвавшиесяиз принудительного родового сообщества и ищущие опоры вне своих старых связей”.Но то был эпизод в идейном поиске Б. А. Рыбакова, несколько с его стороныэкстравагантный и неожиданный для научной общественности, а быть может, и длясамого исследователя, поскольку совсем незадолго до того в одном солидномакадемическом издании он утверждал:  “Период между VI и IX столетиями — этовремя наиболее интенсивного перехода от первобытнообщинного строя кфеодальному, время создания экономических и социальных предпосылок феодализма ивозникновения классовых отношений, завершившееся созданием феодальногогосударства Руси в IX-Х вв.”.

Б. А. Рыбаков вернулся, как и следовало ожидать, на“прямоезжий” торный путь советской историографии происхождения феодализма вРоссии, констатируя существование в VIII-IX вв. сложившегося в СреднемПоднепровье “раннефеодального государства с верховной собственностью на землю,вассалитетом, основанным на земельных владениях”, обозревая тысячи боярскихзамков-хором, стихийно возникавших в это время по всей Руси и знаменовавшихсобой “рождение новых феодальных отношений”.

Возвращение Б. А. Рыбакова “на круги своя” в большеймере зависело от инерционного воздействия историографической среды, в которойпришлось ему вращаться, чем от притяжения фактов, извлекаемых из историческихисточников. Если следовать последним, то именно вторая половина Х-начало XIстолетия окажется временем, когда завершался распад родоплеменного строя увосточных славян. Проявление этого процесса подтверждается значительнымколичеством признаков. Важным показателем разложения старой родовой организациибыло появление в восточнославянском обществе бедняков и неимущих людей.Нарастание их шло, конечно, медленно и постепенно, но само возникновениеподобных элементов в обществе говорило о том, что солидарность и защита состороны родовых групп стала давать серьезные сбои. О существовании бедныхузнаем уже из сведений, относящихся к первой половине X в. По рассказу ИбнФадлана, русы, если кто из них заболел, “то они разобьют для него палатку встороне от себя, оставят его в ней, положат вместе с ним некоторое количествохлеба и воды и не приближаются к нему и не говорят с ним, особенно если онбедняк или невольник...”. Похороны бедного человека, по свидетельству ИбнФадлана, заметно отличались от похорон богатого: “Если это бедный человек из их(русов. — И. Ф.) числа, то делают маленький корабль, кладут его в него исжигают его [корабль]”.451 Т. М. Калинина, комментируя данное сообщениеарабского писателя, замечает: “Ибн Фадлан рассказывает, что в составе русовбыли бедные люди. В случае смерти бедняка, как пишет Ибн Фадлан, его все же неоставляли, а сжигали, что, вероятно, свидетельствует не только о вхождении огополноправным членом в состав ' людей дома, но и о выраженном социальномнеравенстве среди его членов”. Едва ли можно совместить мысль о бедняке какполноправном члене в составе „людей дома   с тезисом о его социальномнеравенстве среди членов  этого дома   Приниженный бытовой статус бедняка невызывает сомнений.  Но это не значит, что в социальном плане, с точки зренияправ и обязанностей свободного члена общества, он находился в ущербномположении сравнительно с остальными русами.

Во второй половине X в. количество бедных, судя повсему, возросло, и они стали привычным явлением в Киеве. Князь Владимир,призывая киевлян креститься, называет среди них убогих и нищих. Он взял на себяпопечение о бедных и нищих, кормил их, раздавал убогим богатства. И этоособенно показательно, поскольку говорит о том, что эти люди оказались внесферы родственных связей, один на один со своей горькой, как степная полынь,долей. И таких людей, выпавших из родственных коллективов и утративших защиту ипокровительство родичей, к исходу X в. было, по всей видимости, множество. Кним относились, помимо прочих, изгои, упоминаемые Правдой Ярослава.

Важное значение для разумения сущности изгойства имеютэтимологические разыскания лингвистов. По их наблюдениям, термин “изгой”восходит к слову “гоить”, означающему жить, давать жить, устроить, приютить.Отсюда ученые в изгоях видели то потерявших звание людей, то выжитых из рода ине пользующихся уходом, то лишенных средств к жизни. Следует сказать, что всеэти определения не исключают, а дополняют друг друга, характеризуя изгойство сразных сторон. В самом общем обозначении изгой есть человек, “изжитый”, выбитыйиз привычной жизненной колеи, лишенный прежнего своего состояния, порвавшийсвязи “со своей социальной группой”, так сказать, “бывший человек, социальный“экс»”. Вопрос, однако, в том, откуда вышел изгой, с какой социальнойгруппой у него прервались связи.

Еще в середине прошлого столетия Н.В.Калачов вспециальной статье высказал мысль о том, что изгой — это отпавший илиисключенный из рода. Ему возражал К.С.Аксаков. Изгой, по Аксакову, — тот, ктовыпал из общины, сословия, будучи явлением не родовым, а гражданским. В. И.Сергеевич не согласился ни с Н. В. Калачовым, ни с К. С. Аксаковым. “Сторонникиродового быта и сторонники общины, — писал он,— одинаково пользуются словомизгой для доказательства своих любимых теорий. И те и другие согласны, чтоизгой означает существо, исключенное из союза, к которому он преждепринадлежал, а потому и умаленное в своих правах. Но у первых таким союзомявляется род; изгой же существо отреченное от рода. Причина — преступление илибезрассудность, отвага. Такой выкинутый из рода должен считаться преступником,разбойником, грешником. Таково мнение Калачова… У вторых изгой исключен изобщины. Так у К.Аксакова. «Это был человек, говорит он, исключенный, илисам исключивший себя из общины или сословия». Все это только догадки. Поисторическим же памятникам изгой не имеет никакого отношения ни к роду, ни к общине;он не преступник и в правах не умален; наоборот он поставлен под особоепокровительство церкви, как человек бедный, жалкий”.

Несмотря на столь суровый приговор, идеи Н. В.Калачова и К. С. Аксакова продолжали жить в историографии. Б. Д. Греков, изовсех сил старавшийся феодализировать древнерусское общество и развести его сродоплеменным строем, все же не решился оторвать изгоя от родовых корней ипотому не исключал появления термина “изгой” в архаическом обществе дляобозначения чужеродных элементов, принимаемых в родовые замкнутые группы.Однако изгойство “стало особенно развиваться в процессе распадения родовыхсоюзов и в «Русскую Правду» попало, несомненно, тогда, когда род ужебыл известен только в отдельных пережитках. Изгой, по-видимому, и упомянут в«Русской Правде» в качестве одного из осколков давно разбитогородового строя”. Б. Д. Греков, конечно, не мог ограничиться данной аттестациейизгоя. “Если нет ничего невероятного в том, что изгои могли появиться в периодразложения родового строя, — писал он,—то вполне очевидно, что они продолжалисуществовать и позднее; выходец из соседской общины, принятый в другую, можетбыть принятый с некоторыми ограничениями в правах, мог оставаться здесь подименем и на положении изгоя”. Легко заметить, что эти представления об изгое Б.Д. Греков получил, соединив точки зрения Н. В. Калачова и К. С. Аксакова. Носправедливости ради надо сказать, что-то было не механическое соединение, аоснованное на учете исторического развития института изгойства с выделениемначальной и последующих ступеней его эволюции. Наше внимание сейчас привлекаетраннее изгойство, связь которого с историей родовых отношений подтверждаетсяновейшими научными изысканиями.

По наблюдениям В.В.Колесова, изгой изначально_“отщепенец, лишенный рода насильно”. Буквальный смысл слова “изгой”, согласноВ. В. Колесову, “лишенный жизненной силы рода, традиции, а значит и права нажизнь”. Не имеющий рода, родства, изгой стоял вне закона. Он известен издавна,появившись еще в родовом обществе. Надо полагать, что первоначально, в условияхгосподства родовых отношений, изгойство не имело широкого распространения,изгоями становились лица, изгнанные из родственных коллективов за особо тяжкиепреступления (например, убийство родственника родственником, воровство у родичей,нарушение половых запретов), выброшенные из общежития на произвол судьбы, т. е.лишенные мира. Перед нами “полное отлучение от крова и пищи, aquae et ignisintcrdictio. В таком виде этот институт действует не только в праве античныхнародов, но и в праве китайцев, перуанцев, индусов и разных другихнародов”.-" Изгой, лишенный мира, не имел мстителей, готовых вступиться занего “Он может быть убит, и никто за его убийство ничем не воздаст убийце. Обэтом даже не будет поднято вопроса”.

Со временем слово “изгои” наполняется иным содержаниемзнаменуя появление нового изгойства, характеризуемого утратой связей сродственным коллективом обусловленного не преступной деятельностью того, ктооказался в положении изгоя, а переменами в общественной жизни, вызваннымипадением родоплеменного строя. Б.Д.Греков был прав, отмечая, что это новоеизгойство стало особенно развиваться в ходе распада родовых союзов. Он ошибалсятолько в датировке названного распада, относя его к VI-VIII вв. Историческиболее точные хронологические ориентиры нащупал С. В. Юшков. согласно которомуДревнейшая Правда отразила общественные отношения X, возможно, даже и IX в.Именно тогда шло разложение родовых связей, в результате чего и появилисьизгои. Еще ближе к историческим реалиям был Б. А. Рыбаков, когда применительнок концу X в. говорил о продолжении “процесса деструкции замкнутых родовыхячеек”, высвобождавшего изгоев,  “потерпевших поражение в борьбе ссородичами”.    Вернее,  на наш взгляд было  бы  сказать не о продолжении, азавершении в это время данного процесса и о высвобождении из “замкнутых родовыхячеек” изгоев не в результате их поражения в борьбе с сородичами, а вследствиеразложения самих этих ячеек. Итак, на исходе Х-начале XI в.  в древнерусскомобществе формируется новый довольно многочисленный разряд изгоев — свободныхлюдей, не имеющих связей с родственными союзами и лишенных,  следовательно, ихзащиты и покровительства.    Факт появления такого  рода людей — свидетельстводеградации этих  родственных союзов, т. е.   глубокого и системного кризисародового строя, время которого зафиксировала Древнейшая Правда, составленнаявскоре после вокняжения в 1016 г.   Ярослава в Киеве и отразившая социальныесдвиги, происходившие в Киеве и Новгороде на рубеже X и XI столетий."

Древнейшая Правда позволяет не только установить времявозникновения новой категории изгоев на Руси, но и выявить степеньраспространения изгойства в общественной жизни. Упоминание изгоя в статье 1Правды— верный признак определенной массовости изгойства. Здесь изгой отделенот семейной организации, оберегающей своих сородичей, и поставлен в ряд с теми,кто выступал в одиночку и не мог быть защищен кровной местью, узаконеннойобычным правом. Место родственного коллектива заступал князь, бравший под своюзащиту,  помимо прочих,   и изгоя,  делая его субъектом княжого права.

Б.Д.Греков, отмечая равноправие изгоя, поставленногорядом с дружинником и купцом, писал: “Нет ничего невероятного также и в том,что это равноправие такого же происхождения и так же относительно, как и правозакупа жаловаться на своего господина, если этот последний бьет его не«про дело», т.е. это есть компромиссная мера в целях успокоенияобщественного движения, в данном случае имевшего место в Новгороде в 1015 г.,после чего и, может быть, в значительной мере вследствие чего и приписанонастоящее прибавление к первой статье древнейшего «Закона русского».Если это так, что весьма вероятно, то равноправие изгоев в начале XI века былоуже для них потеряно, но не совсем забыто и, может быть, служило неписанымлозунгом общественных низов, по преимуществу городских, в событиях 1015 г.”.

Вряд ли равноправие изгоя, утверждаемое статьей 1Древнейшей Правды, есть “компромиссная мера”, призванная успокоить общественноедвижение в Новгороде, а “прибавление” к этой статье, упоминающее изгоя,—следствие бурных событий 1015 г. в Новгороде.

Отвергая довольно распространенное в историческойлитературе мнение о том, что якобы Правда Ярослава регулировала отношения междукняжеской дружиной и простым людом Новгорода, и соглашаясь с теми учеными,которые усматривали в ней законодательный кодекс, непосредственно обращенный кнародной массе и касающийся отношений внутри этой массы, мы полагаем, чтоПравда Ярослава предназначалась не только для Новгородской земли, но и дляЮжной Руси, запечатлев социальные перемены, происходившие в этих крупнейшихрегионах Древней Руси. Отсюда вытекает и наше отрицательное восприятие весьмапопулярной в современной историографии идеи о “прибавлениях” к “основному”тексту статьи 1 Древнейшей Правды, идеи, навязчиво преследующей многихсовременных историков. Обратимся, однако, к самой статье. Она гласит: “Убьетьмужь мужа, то мьстить брату брата, или сы-нови отца, любо отцю сына, илибратучаду, любо сестрину сынови; аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен заголову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник,аще изъгои будеть, любо словенин, то 40 гривен положити за нь”.

По Б. Д. Грекову, та часть статьи, которая начинаетсясловами “аще будеть русин”, по-видимому, “вставлена позднее, в момент врученияПравды новгородцам, оказавшим помощь Ярославу при овладении им Киевом, т. е. в1016 г. Смысл этой приписки делается ясен при сопоставлении ее с записьюсобытий 1015-1016 гг. в Новгороде”. В другой своей работе Б. Д. Греков говоритнесколько по-иному, полагая, что в перечень лиц, защищаемых 40-гривеннойплатой, были вписаны изгой и Словении, и “очень похоже на то, что ониспециально сюда вставлены: после перечня пяти категорий названных здесьобщественных групп, поставленных рядом без всяких оговорок, идет новое«аще», за которым следует «изгой будет либо словенин»”.Аналогичным образом рассуждал и Б. А. Романов, согласно которому к существуюшейуже основе статьи в 1015-1016 гг.   было сделано «новое добавление о новгородцах- изгое и словенине»

М.Н.Тихомиров, возражая Б. Д. Грекову по поводуприписки, начинающейся будто бы словами “аще будет русин” замечал, что “смыслэтой приписки совсем не так ясен, как может показаться при первом взгляде”. Темне менее саму идею о дополнении раннего текста статьи 1 Древнейшей Правды он неотвергал, находя приписку в другом ее месте. “Начало Правды, — писал он —ужеустанавливает 40 гривен за убитого мужа при отсутствии мстителя. Припискаявляется совершенно бесполезной, так как под категорию «мужей» илисвободных людей подходили и все люди, перечисляемые в предполагаемой приписке.Поэтому мне представляется, что первоначальный текст был разделен совершеннопо-иному. После общего установления о мстителях шла статья о том случае, когдамститель отсутствовал, которая читалась таким образом: «аще не боудеть ктомьстя, то 40 гривенъ за голову, аще боудеть роусинъ, любо гридинъ, любокоупчина, любо ябетникъ. любо мечникъ». Иными словами, статьяустанавливала ответственность за убийство людей, находившихся под защитойкнязя, даже при отсутствии мстителя. Таким образом, отпадает всякаянеобходимость в предположении позднейшей вставки. Наоборот, слова «ащеизъгои боудеть, любо словенинъ, то 40 гривенъ положити за нь'' представляютсяявным позднейшим дополнением. Вставной характер этих слов доказываетсяповторением слова „аще“, которое обычно начинает новую статью илимысль составителя Правды, тогда как рядом разделение княжеских людейпроизведено словом „любо“. Слова об изгое и словенине представляютсядополнением, сделанным редакторами Краткой Правды”, т.е. в начале XII в., когдаона была составлена в Новгороде. Появление вставки об изгоях в Краткой ПравдеМ.Н.Тихомиров объясняет их близостью к новгородскому архиепископу. Вот почему“лицо, сделавшее вставку в Древнейшую Правду об изгое и словенине, по-видимому,принадлежало к новгородским церковным кругам. Цель вставки заключалась в том,чтобы русину, под которым редактор Краткой Правды, несомненно, понимал жителяюжной или Киевской Руси, противопоставить „словенина“ —новгородца”.

Статья 1 Краткой Правды, открывающая Правду Ярослава,показалась А. А. Зимину “одной из самых трудных для понимания” и наряду с этим“одной из важнейших статей”. Трудность ее состоит в том, что она “сохранила всебе постановления, уходящие корнями в седую старину, но вместе с темдополненные в начале XI в. Ярославом Мудрым. Первая часть статьи — (“Убьетьмужь мужа… 40 гривен за голову”) говорит о праве кровной мести, котороесуществовало у восточных славян уже в период разложения первобытнообщинногостроя. Это — самая архаическая часть статьи. Но и эта часть подверглась ковремени княжения Ярослава Мудрого сильным изменениям, вызванным развитиемраннефеодального государства. Во-первых, сокращается круг мстителей ближайшимиродственниками (отец, сын, племянник и двоюродный брат). Мстить они могли и зародичей по женской линии. В целом этот круг приближался к кругу славянскойбольшой семейной общины...”. По мнению А.А.Зимина, “вторая часть статьи (“ащебудеть русин… то 40 гривен поло-жити за нь”) устанавливает уплату в княжескуюказну виры за убийство русина..., кто бы он ни был: воин (гридин). купец(купчина), хозяйственный или судебный агент (ябедник и мечник)”.

К данной части статьи и была сделана приписка: “Втораячасть ст.1 Краткой Правды содержит в себе, очевидно, вставку, начинающуюсясоюзом „аще“, который обычно свидетельствует о новой мыслисоставителя закона (“аще изъгой будеть любо Словении”). Согласно этой вставке,сделанной, вероятно, при составлении Правды Ярослава, платеж виры (в  случаеотсутствия мстителей) происходил при убийстве новгородских общинников(словенин), а также людей, вышедших из общины (изгой). Если считать, что ПравдаЯрослава была составлена в 1016г., то появление отмеченной вставки нельзя не связатьс напряженной классовой борьбой в Новгороде и одновременно борьбой междурусскими князьями за Киевский стол. В ходе борьбы за Киев Ярослав, стремясьобеспечить себе поддержку Новгорода, издал специальный закон, которым создаетвидимость гарантии новгородским мужам от своеволий княжеской дружины, вызвавшихдвижение в Новгороде в 1015 г. Эту же тенденцию можно усмотреть в ст.1 и в рядедругих статей Древнейшей Правды”

Исследователь старался найти новые подтверждения своимпредположениям, когда снова обращался к статье 1 Краткой Правды. Так, онпривлек внимание к известной речи Ярослава, произнесенной им на вече послеизбиения новгородцев “на Рокоме”. Князь, по словам А.А.Зимина, якобы говорил,что “даже золотом он не может заменить убитых новгородцев (»не топервомиих златом окупите"). Речь в данном случае идет о том, что за совершенныеим убийства Ярослав откупился золотом, но, с горечью замечает он, никакоезолото не заменит людей, необходимых для походов. Этот летописный текстпомогает разобраться во вставке к ст.1 Кр. Пр., которую уже многиеисследователи относили к эпохе Ярослава: «аще изъгои будеть, либословенин, то 40 гривен положити за нь' Согласно этому постановлению, пенейкаралось убийство не только дружинников, но и любого изгоя (не члена общины) исловенина (новгородца-общинника). Идя навстречу требованиям новгородцевоградить их жизнь от произвола дружины, Ярослав провозглашает, что теперь(конечно, при отсутствии мстителей) сорокагривенным штрафом каралось убийствоне только русин-дружинников, но и славян и изгоев. Ранее         дружиназлоупотребляла своей почти полной безответственностью...  Новгородцы требовалиответственности убийц не только перед семьей, но и перед князем. Это требованиеи было удовлетворено Ярославом”. По-старому для А. А. Зимина существеннымдоказательством служило употребление во вставке союза “аще”: “Вставочныйхарактер слов „аще будет изгой любо Словении“ как бы подчеркиваетсянеожиданным союзом „аще“, прерывающим перечисление „любо.… любо“”.

Довольно сложную работу по части вставок в статью 1 Древнейшей  Правды воспроизводит Л. В. Черепнин. Конец ее текста историквмещает в слова “аще не бу-деть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будетьрусин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть,любо Словении, то 40 гривен положити за нь”. По мнению Л. В. Черепнина,“вторичное указание на 40 гривен, лишь подкрепляющее то, что было сказано поэтому поводу в первый раз, дает основание считать фразу со слов „ащебудеть русин...“ до слов »… любо Словении" вставочнымтекстом.    При этом можно предположить, что вставка была сделана в два приема.Первоначально было сказано, что постановление ст.1 распространяется как навыходцев из Киевской Руси, так и на новгородцев: «аще будеть русин… любоСловении».    Затем указание на территориально-этническую  принадлежность убитых   было  дополнено перечнем тех социальных разрядов, к которым они моглибыть причислены. Так в тексте появились термины, обозначающие различныхкняжеских (киевских), а может быть, и местных новгородских дружинников(«гридин», «ябетник», «мечник»), купцов(«купчина»)”. Что касается упоминания изгоя, то “оно,  очевидно, отсутствовало и во второй вставке и появилось в тексте не в 1016 г., а позже.  Такой вывод можно сделать прежде всего на основе наблюдений за построениемстатьи в ее первоначальном виде и за конструкцией вставок в нее.

Первая вставка построена по принципу «аще» —" любо" «аще… русин… любо словенин»).  Вторая- рядомсоюзов «любо» дифференцирует понятия «русин»  и«сло-венин». Возвращение к союзу «аще» перед словом  'из-гой" позволяет думать, что перед нами новое напластование  легшее натекст после обеих вставок, сделанных в 1016 г."

Последнее соображение Л. В. Черепнина насчет изгоя как“новом напластовании” на текст 1 статьи Древнейшей Правды, по убеждению М. Б.Свердлова, “не подтверждается ввиду одинаковой структуры дополнительноготекста”. И все же, по М. Б. Свердлову, “отчетливо выделяемые группы лиц,вероятно, были приписаны к первоначальному тексту статьи”.497 Осторожность, скакой выражается автор, выдает его неуверенность в приписке “отчетливовыделенных групп лиц”. И для такой неуверенности есть серьезные основания. Всамом деле, на чем построены предположения о вставках в статью 1 ПравдыЯрослава?

Упомянутые нами исследователи в своих догадкахопираются в основном на употребление в тексте статьи союзов “аще” и “любо”,играя ими, как заблагорассудится. Вторичное упоминание 40 гривен—еще одинаргумент в их руках. Наконец, в качестве доказательства привлекается фрагментизвестной речи князя Ярослава на новгородском вече по записи в НовгородскойПервой летописи младшего извода. Вот, собственно, и все, чем «богаты»открыватели “прибавлений” к 1 статье Древнейшей Правды. Скажем прямо: запасфактов весьма и весьма скромный, если не убогий. К тому же эти факты не стольоднозначны, как может показаться при первом взгляде.

Сам по себе союз “аще”, неоднократно фигурирующий встатье 1 Правды Ярослава, не является бесспорным свидетельством дополнений кней. Этот союз мог быть употреблен в одно время одним и тем же лицом, из подпера которого вышла данная статья. В плане речевой практики той поры здесь нетничего необычного и невозможного.

Вторичное указание на 40 гривен в самом конце статьинельзя считать небрежным или неуклюжим повтором того, что “было сказано поэтому поводу в первый раз”, как полагали Л. В. Черепнин и М.Н.Тихомиров. “Впервый раз” 40 гривен фигурируют в связи с местью и в альтернативномварианте.   Во второй раз 40 гривен устанавливаются не в качестве замены мести,а как единственное наказание за убийство определенных лиц, находившихся подзащитой княжеской власти, в отличие от тех. чью жизнь оберегал родственныйсоюз. Следовательно, перед нами разные казусы, хотя и с одинаковой денежнойкомпенсацией.  Повтор-ошибка, повтор-описка тут не просматриваются. Значит, инет причин во вторичном указании на 40 гривен видеть внешний признак вставки.

Не оправдывают надежд сторонников идеи “прибавлений” кстатье 1 Древнейшей Правды и слова Ярослава Мудрого: “Любимая моя и честнаядружина, юже вы исекох вчера в безумии моем, не топерво ми их златом окупите”.Эти слова А.А.Зимин, как мы знаем, понял так, что за совершенные убийства“Ярослав откупился золотом”, хотя, по признанию князя, “никакое золото незаменит людей, необходимых для походов”. По мнению А. А. Зимина, как ужеотмечалось, приведенный отрывок из речи Ярослава помогает разобраться вовставке, гласящей: “аще изъгои будсть, либо Словении, то 40 гривен положити зань”.50- Однако предлагаемое А.А.Зиминым понимание летописного текста отнюдь необязательно. В исторической литературе есть другие примеры его прочтения. По Н.М. Карамзину, Ярослав говорил на вече: “Вчера умертвил я безрассудный верныхслуг своих; теперь хотел бы купить их всем золотом казны моей". С.М.Соловьевпредлагает несколько иной перевод: «Ах, любимая моя дружина, что вчераизбил, а нынче была бы надобна, золотом бы купил». Историк далее пишет:«Ярослав жалеет не о том, что перебил новгородцев, но о том только, чтоэтим убийством отнял у себя воинов, которые в настоящих обстоятельствах былиему очень нужны...». Ни у Н.М.Карамзина, ни у С.М.Соловьева, князьЯрослав, как видим, золотом не откупается. Золото у них фигурирует как средствокупли (найма) дружины. Не дает оснований говорить об откупе и сам летописныйтекст. Присмотримся к нему внимательнее и постараемся уяснить, что означало вустах Ярослава слово “окупите”. В древнерусском языке “окупити” означало нетолько выкупить, но и собрать. Похоже, Ярослав выразился во втором значении. Наэто указывает Новгородская IV летопись, где находим слово “оукупати”: “О,люби-маа моа дружина, юже вчера избих в безумьи моем, то топерво ми их златомоукупати, а ныне надобни”. В древности “укупити” имело смысл совокупить,собрать, составить, Весьма существенно и то. что в Новгородской Первойлетописи, которой пользовался А. А. Зимин, интересующая нас фраза,произнесенная Ярославом, начинается с отрицательной частицы “не”, котораяотносится не только к ближайшему “топерво”, но и к последнему “окупите”,придавая обозначаемому им действию отрицательный смысл. Учитывая эту языковуюособенность, А. А.Зимин должен был бы отрицать факт откупа золотом со стороныЯрослава, что сделало бы его перевод вообще несуразным. Вот почему слова князянадо понимать по-другому: “Любимая моя и честная дружина, что избил вчера вбезумии моем, не собрать их(ее) теперь золотом”. Перед нами своеобразноевосхваление дружины, смешанное с горечью ее утраты, восхваление, весьмасозвучное понятиям времени. Вспомним отца Ярослава, князя Владимира, проникновенноговорившего о дружине: “Сребром и златом налести не имам дружине, а дружиноюналезу злато и сребро, якоже дед мои и отець мои доискашеся злата и сребрадружиною”. Вспомним сына Ярослава, князя Святослава который однажды похвалялсябогатством своим передпослами “из немець”. Послы, “видевше бещисле-ноемножьство, злато, и сребро, и поволоки”, сказали: “Се ни въ что же есть, се болежить мертво. Сего суть кметье луче. Мужи бося доищють и болши сего”. В словахнемецких послов скрыта позиция самого летописца, что с полной очевидностьюявствует из его библейской ремарки к ним: “Сице ся похвали Иезекий, цесарьиюдейск, к послам цесаря асурийска, его же взята быша в Вавилон: тако и по сегосмерти все именье расыпася разно”. Та же позиция отразилась и в проникнутомиронией рассказе летописца о том, как другой Ярославич, князь Изяслав,изгнанный из Киева братьями Святославом и Всеволодом, “иде в ляхы с именьеммногым, глаголя, яко «Сим налезу вой». Его же взяша ляхове у него,показавше путь от себе”. Все это убеждает в необходимости воспринимать фрагментиз вечевой речи Ярослава о дружине и золоте в аналогичном смысловом русле.

Таким образом, рушится последний аргумент тех, ктосклонен подозревать в 1 статье Правды Ярослава наличие “прибавлений”, которыелегли дополнительным слоем на первоначальный ее текст.

На наш взгляд, эта статья была составлена одновременнов том виде, в каком она читается сейчас, будучи откликом князя как законодателяна глубокие социальные изменения произошедшие в конце X-начале XI столетия вДревней Руси, связанные   с   распадом   родоплеменного строя и образованиемновой общественной организации, возводимой на общинно-территориальныхначалах.     В условиях кризиса кровных  союзов появились лица, лишенные защитыродичей.   Среди них оказались и изгои. Князь, выступающий в роли правителя,обязанного заботиться о безопасности и благополучии подчиненного ему люда, овнутреннем мире и “наряде” в обществе, должен был взять на себя попечение оних.

Он выполнил возложенные на него как местноговластителя обязанности и ввел изгоев под кров своего княжого права.   При этомон исходил из интересов общества, а не из вожделений землевладельца исобственника, как пытаются представить некоторые весьма почтенныеисследователи.

Так, согласно А. Е. Преснякову, изгой, поставленныйнеблагоприятными для него обстоятельствами вне закона, благодаря опеке князявходил “снова в правовой союз. Рядом с этой стороной дела стояла другая,экономическая необходимость искать обеспечения и приложения своему труду”. Княжескоеземлевладение давало выход “элементам населения, выбитым судьбою из обычногостроя и уклада народной жизни. Это выход в состав особого социального союза«княжих людей, стоящего вне народной общины и тесно сплоченного связямипокровительства и зависимости, труда и обеспечения в чужом крупном хозяйстве”.А. Е. Пресняков рассматривает этот союз как выпадающий из “общегосударственногосоюза членов племени и построенный на совершенно иной основе”.

Еще более прямолинейно высказывался С. В. Юшков: “Ивот все эти-то изгои —недавно полноправные члены общин — и стали пользоватьсяспециальной княжеской защитой потому, что каждый из них представлял рабочуюсилу для княжеских сел”.

Мы совершенно иначе оцениваем попечение князя, вчастности Ярослава, относительно изгоев. Защищая изгоев, он выполнял одну изобщественно-полезных функций, возложенных на него в качестве властителя. Делаяизгоя субъектом княжого права, дополняющего и развивающего обычное право, онвозвращал потерявшего связь с обществом индивида в “общегосударственный союзчленов племени”, восстанавливая его полноправие как свободного. Вот почемуизгой в статье 1 Древнейшей Правды — свободный человек, жизнь которого защищена40 гривенкой платой, как и жизнь других свободных людей.

Итак, появление изгоев в Правде Ярослава нельзя, понашему убеждению рассматривать иначе, как проявление кризиса родового строя наРуси в исходе Х-начале XI в.

Разложение родоплеменных структур влекло за собойослабление общественного организма. Терялась способность эффективного контроляза поведением не только свободных, но и рабов. И они побежали от своих господ.Об этом, вероятно, сообщает Титмар Мерзе-бургский, рассказывая о Киеве началаXI в., куда спасающиеся бегством рабы стекались “со всех сторон”.

Судя по описаниям Титмара,  то  было  массовое бегство, поскольку сбегавшиеся в Киев рабы составили одну из главных сил борьбыс внешним врагом, благодаря которой удавалось „противостоять весьмаразорительным набегам печенегов, а также побеждать другие народы“.

Массовое бегство рабов — факт примечательный,свидетельствующий по крайней мере, о трех важных вещах. Он указывает,во-первых, на необычность социальных условий, порождавших подобное бегство: внормальной обстановке более или менее спокойно текущей жизни не осложняемой социальнымисдвигами и потрясениями массовые побеги невольников вряд ли бы состоялись.Значит, Русь переживала в это время общественные неустройства. Их связь сраспадом родоплеменного строя для нас очевидна. Во-вторых, столь значительноеколичество рабов, ударившихся “в бега”,— явный знак, говорящий об отсутствиикаких-либо прочных связей беглецов с местным, туземным обществом. Отсюда нашвывод: рабы, стекавшиеся, по Титмару, “со всех сторон” в Киев — это челядь, илирабы-пленники.

Данный вывод подтверждается еще и тем, что на Руги врассматриваемое время подавляющее число рабов, как мы уже показали,формировалось за счет полонов и состояло из пленных, обращенных в рабство.Рабов местного происхождения было ничтожно мало. Поэтому они и бежать не моглимассами. В-третьих, наконец само бегство рабов-иноплеменников весьмасимптоматично. Раб-иноземец, являясь представителем внешнего, как правило,враждебного мира, противостоял не только своему господину, но и всему обществу,куда его забросила судьба, будучи потенциально опасным для него. Держатьрабов-пленников в строгом повиновении составляло тогда одну из важнейшихобщественных задач. Неспособность социума справиться с этой задачей указываетна истощение общественных сил. подорванных неустройствами приходящего в упадокродоплеменного строя. Отсюда и бегство рабов. Спрашивается, почему они бежали вКиев?

По мнению Н. Ф. Котляра, “в бегстве холопов в городнет ничего удивительного, поскольку в крупнейших не только на Руси, но и вЕвропе городских центрах вроде Киева, Новгорода или Смоленска холоп легко могзатеряться в массе торгово-ремесленного населения — и влиться в него”. Мыдумаем иначе. Киев — крупный центр международной торговли, стягивающий большоеколичество иностранных купцов и другого заезжего иноземного люда. Прежде всегопоэтому рабы-пленники стекались туда, надеясь найти у них помощь и поддержку,Своеобразной иллюстрацией здесь может служить привлекавшая уже наше вниманиестатья 11 Древнейшей Правды, имеющая в виду случаи бегства челядина к варягуили колбягу и укрывательства ими беглеца. Кроме того, бегство рабов (челяди) вКиев было обусловлено стремлением укрыться за городскими валами и укреплениямиот печенежской неволи, весьма реальной в условиях многочисленных нападенийпеченегов на Русскую землю, особенно участившихся в конце X -начале XI в.

Однако повальное    рабов, повторяем, стало возможнымвследствие деградации родовой строя.

Ярким признаком разложения родовых отношении надосчитать возникновение и утверждение большой семьи пришедшей на смену роду, чтозасвидетельствовано в 1 статье Древнейшей Правды: “Убьеть мужь мужа, то мьститибрату брата, или сынови отца, любо отцу сына, или братучаду, любо сестринусынови...”.”” Еще К С. Аксаков рассматривал ее как обозначение семьи.Современный исследователь А. А. Зимин считает что здесь “основой обществаявляется уже не род, а большая семья”. И в этом он прав. Следует толькоподчеркнуть, что эта большая семья — не архаический институт, уходящий корнямив седую старину, а новое образование, возникшее взамен исчерпавшего свойисторический ресурс рода. Именно поэтому она попала в Правду Ярослава —законодательный сборник, появившийся на грани двух эпох: первобытно-родовой иобщинно-территориальной. Ее присутствие в этом памятнике права нами такжевоспринимается как показатель распада родовых отношений на Руси второй половиныХ-начала XI в., уже выявленного нами по некоторым другим признакам.

Не менее показательны перемены, происходившие вдревнерусских городах. К ним надо отнести возникновение посадов — городскихсредоточий ремесла и торговли. О многом говорит нам их начальная история.

М. Н. Тихомиров, автор специального монографическогоисследования о городах в Древней Руси, определяя время появления посадов,писал: “Городские посады начинают появляться примерно с конца Х-начала XI в., вКиеве раньше, чем в других пунктах, в большинстве же русских городов — с XIв.”. Так читаем в первом издании книги 1946 г. Во втором издании,осуществленном десять лет спустя, находим нечто иное: “Городские посадыначинают появляться примерно с IX в., в Киеве раньше, чем в других пунктах, вбольшинстве же русских городов — с XI в.”. Следовательно, в первом издании М.Н. Тихомиров возникновение посадов датировал концом Х-началом XI в., а вовтором издании — IX в. Вместе с тем образование посадов в большинстведревнерусских городов он в обоих изданиях приурочил к XI столетию. Едва ли мыошибемся, предположив, что за передатировкой начальной истории посадов на Русискрывались не исторические факты, а стремление историка привести в соответствиевремя зарождения посадской жизни с общепринятыми представлениями Б. Д. Грековаи его школы о развитии феодализма в Киевской Руси, согласно которымдревнерусское общество уже в IX в. вступило в феодальную формацию. Радигрековской схемы М. Н. Тихомиров пожертвовал ясностью и последовательностьюсвоих суждений. “Появление городских посадов — новое и важное явление в историирусских городов, с которым мы встречаемся не ранее конца X в.”, — пишет он водном месте своей книги. А через несколько страниц возникновение предградий,или посадов, датирует IX-Х вв.

В результате переломный момент истории дрсвнерусскихгородов, связанный с появлением посадов, получился чересчур растянутым: IX-XIвв., т.о. почти весь период Киевской Руси. Полагаем, что в первом издании»Древнерусских городов” М.Н.Тихомиров высказал верную мысль, когдавозникновение городских посадов на Руси отнес к концу X и XI столетию.Правильно он рассуждал и тогда, когда в своей другой работе замечал: «ВXI-XIII вв происходит не только быстрый рост качества городов на Руси, но ибольшие качественные изменения в самой их структуре. Города не были толькозамками, а в большинстве случаев имели обширные неукрепленные „посады'',или предградия ”. Не только М. Н. Тихомиров связывал с XI в. начальный периодформирования древнерусских посадов.

“Вопрос о времени появления городов на Руси,— писал Л.В. Алексеев, — будет решен окончательно лишь после длительного археологическогоисследования. Сейчас, в предварительном порядке, можно высказать следующее: еслиопределяющим для возникновения города признать существование при детинцеторгово-ремесленного посада, то, судя по имеющимся далеко не полным данным,образование древнерусских городов следует отнести не к IX-Х вв., а к XI в. —времени, которым датируется возникновение в раннесредневековых городах Русипосадов”.

Мало что изменилось и “после длительногоархеологического исследования проблемы”. В недавно вышедшей книге Б. А.Тимощука“Восточные славяне: От общины к городам” обобщен огромный археологический материалпо истории возникновения и развития древнерусских городов, добытыйучеными-археологами на протяжении последних десятилетий. Древнерусские городаон воспринимает как “символы сословно-классовой эпохи”. Б.А.Тимощук полагает (итут он выступает с традиционных в советской исторической науке позиций), что“наличие в структуре поселения торгово-ремесленного посада-общины являетсяглавным признаком города, позволяющим отличить его от поселений — княжескихкрепостей и феодальных замков-усадеб”. “Настоящий город” есть “поселениесложной структуры, совмещающее в себе центр феодального властвования(крепость-детинец) и самоуправляющийся торгово-ремесленный посад, основнаямасса населения которого представляла собой союз (общину) мелких свободныхпроизводителей и торговцев”. Все эти положения Б. А. Тимощука не соответствуютновейшим достижениям в области исторических и этнографических знаний,поднимающих завесу над происхождением города, и поэтому не могут быть приняты.Но сейчас суть не в этом. Нас интересует время появления городских посадов наРуси, устанавливаемое автором. И что же? Б. А. Тимощук начальную стадиюформирования посадских общин помечает X-XI столетиями.

Возникновение посадов явилось, на наш взгляд,следствием разложения родовых отношений, смены рода семьей. Если впредшествующие времена ремесленник, будучи членом родового союза, не могпокинуть его, то теперь, после распада рода, он получил свободу действий, иремесленники устремились к городам, которые предоставляли им удобства и какпункты обмена, и как убежища на случай опасности. Стало быть, непосредственнымусловием возникновения городских посадов на Руси был именно разрыв родовых пут,мешавших подвижности населения. Начало их формирования нужно отнестиприблизительно если не к концу, то ко второй половине X в. В XI в. происходитбыстрый рост посадов, что приводит к резкому увеличению городского населения вДревней Руси. Приток населения в города некоторые исследователи объясняютбегством сюда крестьян и холопов. Не отрицая наличия среди городских жителейопределенного количества рабов, особенно возросшего в процессе кризисапервобытных институтов и учреждений на рубеже X-XI вв., заметим все же:подавляющее большинство посадских людей составляли свободные ремесленники,покидавшие родовые поселки и оседавшие у городских стен.

Рост населения городов, обусловленный расстройствомродовых связей, стимулировал развитие внутреннего обмена, апогей которогоприходится на XI-XII вв., что опять-таки подтверждает наше предположение овторой половине Х-начале XI столетий как времени перехода от родового строя к“общинному без первобытности”.

Весьма примечателен так называемый “перенос” городов,наблюдаемый исследователями в конце Х-начале XI в. Известно, например, чтоСарское городище “уступило место возникшему рядом Ростову, городище Медвежийугол — Ярославлю. Гнездово — Смоленску, Седнев (Сновск) — Чернигову и т. д.”.В. В. Мавродин рассматривает “перенос” городов на фоне “распада родовыхсвязей”.  Но объясняет его рядом причин:  “Город переносили в том случае,  еслиизменялся этнический состав населения или когда подвергалась разгрому древняя родоплеменная  знать,   или   когда перенос диктовался нуждами торговли ивоенных предприятий князей”.    Согласно И. В. Дубову,  “перенос” городов “имелместо в тех случаях, когда новый нарождающийся класс феодалов не в состояниибыл полностью оттеснить родоплеменную знать, отчаянно цеплявшуюся за своювласть, основанную на родовых устоях и порядках. Этот класс пока еще не имелвозможности целиком подчинить себе все сферы жизни и деятельности старыхсформировавшихся центров”.

Оба автора, как видим, связывают “перенос” городов сутверждением новых порядков, отрицающих прежние родовые устои общественнойжизни. И это правильно. Нельзя только эти новые порядки относить к феодализму.Подобно другим явлениям, о которых шла речь выше, “перенос” городов концаХ-начала XI в. означал, на наш взгляд, разложение родоплеменного строя иустройство восточнославянского общества по территориально-общинному принципу.Менялся характер городов: из племенных центров они превращались в средоточияземель, волостей, приобретая статус городов-государств, городов-республик,развивающихся на общинной основе.

Складывание земель и волостей взамен племенных союзов—явление также достаточно примечательное, свидетельствующее о завершении родовойэпохи и о наступлении нового периода в истории Руси. Уходят в прошлое племенныеназвания полян, кривичей, словен и пр. Вместо них утверждаются наименования“кияне”, “смоляне”, “новгородцы” и т.д., распространявшиеся на городских исельских жителей, составлявших население волости. Древнерусская волость-земля,принявшая форму города-государства, представляла собою объединениесоподчиненных общин (городских и сельских) во главе с общиной старейшегогорода.

А  Е Пресняков, обращаясь к вопросу о переходе отплеменного  быта к строю  “земель-княжений”,   писал: “Представления о такназываемом   племенном быте   относятся ко временам “доисторическим   или,точнее, согласно с терминологией французских археологов, „протоисторическим“,т.е.   таким, о которых имеются, при отсутствии местных „историческихисточников“, свидетельства иностранных писателей.  А как только восточноеславянство выступает на свет истории, уже организованное в политической форме»Киевской Руси", перед нами картина такого строя народной жизни, который ничего общего с племенным бытом не имеет.    Страна, занятая восточнымиславянами, разделяется на ряд «зе мель»; каждая из этих«земель» тянет к одному главному — своему городу, составляя его«волость», а все земли вместе объединены в один сложный политическийорганизм под главенством Киева.  Вопрос о том, как представить себе процессперехода от древнейшего племенного быта к историческому строю городовыхземель-областей, труднейший в истории Руси.  Все попытки вывести второе явлениеиз первого в виде органической эволюции не дают никакого результата и обреченына неизбежную неудачу. Городские волости-земли явились на развалинах племенногобыта, не из него выросли, а его разрушали".

В отличие от А. Е. Преснякова мы полагаем, что“племенной быт” в форме племенных союзов и суперсоюзов существовал у восточныхславян отнюдь не в “протоисторические” времена,  почти недоступные взоруисследователя, а в эпоху, прослеживаемую по летописны: источникам,  когдасложилась та  “политическая  форма”,  которую историк именует  “Киевской Русью”. Переход от племенных образовании, стянутых Киевом в огромныйобщевосточнославянский союз племен, к “землям-княжениям”, или волостям(городам-государствам), наблюдается примерно с конца X в. и продолжается дополного своего завершения в XII столетии. Его начало знаменовало крушение“племенного быта”.

Ослабление старых властных структур — еще одна вернаяпримета упадка родоплеменного строя на Руси. Народное собрание (вече), советстарейшин (старцев градских), ведавших гражданскими делами, военный вождь(князь) — вот ветви древа власти у восточных славян. По-разному складывалась ихсудьба в период общественного переустройства, вызванного кризисом родовогостроя. Несколько снизилась, по-видимому, активность веча. Конечно, нетоснований считать, будто оно вовсе “не функционировало” или было“ликвидировано” в результате укрепления “аппарата княжескогоадминистративно-судебного управления”. Вечевая деятельность не прерывалась.Однако в сфере верховных прав князь отчасти потеснил вече, сосредоточив в своихруках более обширную власть, нежели раньше. Нельзя это рассматривать иначе, какперераспределение власти, вызванное ослаблением традиционных политическихинститутов, что с особой наглядностью демонстрируют “старцы градские”, илистарейшины, занимавшиеся гражданскими вопросами, в отличие от князей,действующих прежде всего в области военной.

Старейшины еще теснятся вокруг Владимира, о чемизвещают как отечественные, так и зарубежные источники. Впрочем, создаетсявпечатление, что князь, который старался следовать заветам отцов и дедов,пытался оживить деятельность “старцев градских”. Но напрасно. Они безвозвратноуходили в прошлое. Возникнув в недрах родоплеменного строя, старцы покинулиисторическую сцену, как только распались основы подового общества. И ужеВладимир вместе со своими дружинниками должен был взять на себя многое из того,что составляло предмет их занятии. Из Повести временных лет узнаем, чтокиевский князь с дружиною “думал” о “строи земленем” и об “уставе земленем”. ВНовгородской Первой летописи взамен “строя земленого” и “устава земленого”говорится о “строении земьском”. А составитель Никоновской летописи такосмыслил слова древнего летописца: “И сице зело любяше Владимир дружину, и сними думая о божественей дръжаве Русской, и о всем земском устроении”.

Современные исследователи по-разному понимаютсообщение автора Повести временных лет о “думе” Владимира с дружиной насчет“строя земленого” и “устава земленого”. Д. С. Лихачев считает, что здесь “данахарактеристика не личным свойствам Владимира, а ти-личному для того периодаположению дружины”. Полагаем, что он слишком сузил смысл летописного известия,сконцентрировав внимание на дружине и оставив в стороне заботы князя и дружинниково “строе и уставе земленем”, что, на наш взгляд, является главным в данномизвестии. Нередко историки подходят к летописному свидетельству с меркамифеодализма. А. А. Зимин, приведя его в своей работе о феодальнойгосударственности и Русской Правде, заключает: “Итак, Владимир уже думает о«строе земленом», т. е. именно в его переломную эпоху князь и дружинавсе более и более оседают на землю… «Земляной устав» продолжал,очевидно, строительство княжеского хозяйства, начатое еще бабкой ВладимираОльгой. Какие именно статьи позднейшего домениального устава восходят кустановлениям Ольги о «перевесах» и «уставу земленому»Владимира, сказать трудно”. Понятие “земленой” А. А. Зимин, таким образом,тесно увязывает с земельной собственностью князей и дружинников, сведя проблемук интересам зарождающихся феодальных землевладельцев, что вряд ли правомерно.

Более широко, казалось бы, смотрел на вопросЛ.В.Черепнин, когда говорил, что в Повести временных лет и Новгородской Первойлетописи “речь идет о деятельности киевского князя с дружиной в областигосударственного устройства, о выработке ими устава (закона), регулирующегообщественно-правовые отношения в Древнерусском государстве”. Но затем он, как иА. А. Зимин, перевел законотворческую деятельность князя в плоскость“устанавливающихся феодальных порядков”: “«Устав земленой» Владимирапродолжал ту же политическую линию, которую наметила своими«уставами» и «уроками» княгиня Ольга. Ее задачей являлось,во-первых   укрепление власти над общинниками-данниками, жившими на земле, считавшейся верховной собственностью киевских князей; во-вторых, устройствовотчинного хозяйства на земле, перешедшей в дворцовую, княжескую собственность.И то и другое вызвало сопротивление со стороны крестьянских общин. «Уставземленой» князя Владимира и направлен на подавление этого сопротивления, возлагая на общины-верви всю ответственность за враждебные действия их членовпротив устанавливающихся феодальных порядков”.

А.А.Зимин и Л.В.Черепнин находились под сильнымвоздействием господствующей в советской историографии идеи о феодализме вДревней Руси и потому видели во Владимире поборника феодального развития,радеющего о нарождающемся классе земельных собственников. Отсюда их построения,тенденциозность которых для нас и ясна и, разумеется, понятна. Самаяоткровенная, с нашей точки зрения, натяжка—“Устав земленой”. будь то сугубодомениальный кодекс или законодательный сборник с более дальним, так сказать,прицелом. Его связь с “законотворчеством” княгини Ольги, обнаруживаемаяисследователями, — плод фантазии, подогреваемой мыслью о феодализациидревнерусского общества в переломную эпоху князя Владимира. Достаточно сравнитьлетописный рассказ об “уставах” и “уроках” Ольги с известием о “думах”Владимира, чтобы убедиться в их несопоставимости. Ольга, как явствует изсообщений о ее пребывании в Древлянской и Новгородской землях, упорядочивалавзимание даней, тогда как в связи с Владимиром о данях лето-писец хранит полноемолчание, характеризуя стиль его деятельность в качестве правителя, озабоченногостроением земской жизни. К этому надо добавить, что составление Ольгойзаконодательных документов весьма сомнительно. Следовательно, и рассуждения отом, будто Владимир в данном случае продолжал дело, начатое Ольгой, построенына чем угодно, но только не на исторических фактах. По меньшей мере наивнымиявляются попытки выявить конкретное содержание “Устава земленого” посредствомобращения к Русской Правде. Л. В. Черепнин ищет “в Русской Правде следы«устава земленого» князя Владимира”, в частности в статье 20 Краткойее редакции, где говорится, что “если во время разбоя произойдет убийствоогнищанина, а члены той верви, на территории которой найдено тело убитого, нестанут искать для представления в суд или не смогут найти убийцу, то ониобязаны уплатить виру”. По Л. В. Черепнину, “смысл этой статьи заключается впривлечении крестьян-общинников к коллективной ответственности за выступленияпротив господствующего класса, совершенные в пределах их верви”. Положим, этотак, хотя и не обязательно. Странно другое: почему “в своей основе разбираемоезаконодательство восходит еще к княжению Владимира”? Историк приводитединственный довод, состоящий в том, что Владимир, согласно летописнымсвидетельствам, боролся с разбоями. Довод явно недостаточный и искусственнопритянутый.

Под свою произвольную догадку Л. В. Черепнин подводиттакже статьи 3-8 Пространной Правды, устанавливающие порядок уплаты вервьювиры. Он пишет: “Значительная часть этого законодательного материала относитсяуже ко времени позднее правления Владимира. Однако здесь использовано и болеедревнее право, в том числе, по-видимому, и «устав земленой» 90-хгодов X в.”. По мнению исследователя, “сделать такой вывод позволяет преждевсего выражение, имеющееся в ст.6: «платити по верви ныне». Слово «ныне»указывает на нововведение. Значит, в основе данного раздела лежит какой-тоболее ранний памятник (предположительно «устав земленой» Владимира)”.Решающим аргументом для Л. В. Черепнина служит, как видим, слово “ныне”. Но сэтим словом и с толкованием его не все так просто. Недаром некоторые знатокиРусской Правды считают текст статьи 6 испорченным. Б А Романов, например,комментируя данную статью, замечал: “Текст испорчен и точному переводу ( поверви ныне") не поддается”.

Л В Черепнин прошел мимо этого замечания. Не придал онникакого значения и тому, что в некоторых списках Пространной Правды слово“ныне” в 6 статье отсутствует. В одном случае там читаем “тако ему платити повервинне”, а в другом—“тако ему платити по вервине”. Именно от этих чтений отталкивалсяБ.Д.Греков, который писал: “В_ издании «Русской Правды» обычнопередают термин «по верви ныне», к чему нет никаких оснований;«по вервинне», «по вервине», «по вервиныне»—этозначит по вервной линии, по обычаю верви. Полицкий статут знает аналогичныйдругой термин, «по правой врви», иногда «по правди»,«како гре врвь».” Л. В. Черепнин оставил без внимания и наблюдения Б.Д. Грекова. Допустим, что он прав: слово “ныне”, читаемое в большинстве списковПространной Правды, означало нововведение. Но отсюда никак не следует, будто воснове раздела, где фигурирует статья 6, лежали соответствующие нормыВладимирова “Устава земленого”, если он даже и существовал, в чем мы, однако,очень сомневаемся. На голом предположении Л. В. Черепнин устанавливает связьстатьи 7 Пространной Правды все с тем же мифическим “земляным кодексом”Владимира. Построения автора наукообразны, но по сути представляют собойхудожественные вариации на историческую тему.

Итак, не стоит, на наш взгляд “приземлять”правительственную деятельность князя Владимира с дружиной и ограничивать ееземлевладельческими нуждами феодализирующейся социальной верхушки. Вместе с темнельзя бросаться и в другую крайность, уводя князя и его дружинное окружение взаоблачную сферу державной политики, как это делали летописцы московских времени никоторые современные историки.

В советской историографии есть, конечно, более илименее трезвые оценки летописного известия о думах Владимира. Так, В. Т. Пашутоза “строем земляным” видел “политический строй”, а за “уставомземленым”-“государственное законодательство”. Необходимо прислушаться и кнекоторым дореволюционным историкам.

Согласно А. Е. Преснякову интересующий нас летописныйрассказ сохранил указание “на совещание князя с дружиной по делам земли—о еестрое и уставе”. До А. Е. Преснякова о том же писал В. О. Ключевский, покоторому Владимир был в заботах “об устроении земли”. У С. М. Соловьевакиевский властитель думает с дружиной о “строе земском” и об “уставе земском”.Отражение деятельности князя и дружины в области государственного строительстваи управления находили в словах летописца и другие историки. Но самое точное,как нам кажется, объяснение летописной записи предложил Н.М.Карамзин:“Владимир, по словам летописи, отменно любил свою дружину и советовался с симилюдьми, не только храбрыми, но и разумными, как о воинских делах, так игражданских делах”.

Итак вслед за Н. М. Карамзиным отметим, что летописьзасвидетельствовала обращение князя и его ближайших соратников к гражданскимделам, которыми ему пришлось заниматься сверх дел военных. Для военного вождя,каким по преимуществу являлся древнерусский князь X в… это было не вполнеобычное, вынужденное обстоятельствами времени занятие. В результате расширялиськняжеские функции, что вело к изменению статуса князя в обществе.

Перемены в положении князя на исходе X в. заметили ещедореволюционные ученые. “С Владимира Св.,— писал, например, М. В.Довнар-Запольский, — самый характер княжеской власти изменяется:князь-дружинник осаживается, начинает все свое внимание обращать науправление”. По Довнар-Запольскому, следовательно, князь-дружинник, поглощенныйпрежде ратными походами и озабоченный главным образом военными предприятиями,теперь как бы меняет характер своей деятельности, сосредоточиваясь на внутреннихпроблемах общественной жизни, связанных с управлением обществом. К сожалению,ученый не называет причин, вызвавших такой поворот в занятиях князя.

Как мы уже видели, советские историки по отношению кдревнерусскому князю и дружинникам изучаемой нами сейчас эпохи тоже применяюттермин “осаживаются”, “оседают”. Но они вкладывают в этот термин иной смысл,уверяя, что князь и дружина “оседают” на землю в качестве феодальных земельныхсобственников. Делаясь феодалом, князь превращается в раннефеодального монарха,в результате чего меняются, естественно, и его властные функции. Мысль овозникновении раннефеодальной монархии на Руси в конце Х-начале XI в.пользуется признанием среди части современных историков, весьма авторитетных внаучном мире. Однако при всем нашем почтении к ним говорить о феодализме ираннефеодальной монархии в это время мы все-таки не решаемся. Стало быть,причину расширения круга обязанностей древнерусского князя на рубеже X-XI вв. иусложнения его занятий как правителя надо искать не в феодализациивосточнославянского общества, а в чем-то другом. Думается, она крылась впорожденной распадом родового строя деградации традиционных властных структур,в частности совета старейшин, державшего в руках нити гражданского управления,что вызвало необходимость вхождения князя в дела, выпадавшие ранее из егокомпетенции. Вот почему заботы Владимира о “строе земляном” и “уставеземляном”, или о гражданском строительстве Русской земли, можно рассматриватькак признак разрушения родоплеменной организации власти, а в конечном счете —как признак распада родоплеменного строя на Руси. Те же симптомы наблюдались ив сфере военной. Особенно наглядно они проявились в войнах Киева с печенегами.

Современники рассказывают о печенежской орде каквоинственной и грозной для соседних народов. По словам автора X в. ФеофилактаБолгарского, набег печенегов— “удар молнии, их отступление тяжело и легко водно и то же время: тяжело от множества добычи, легко — от быстроты бегства.Нападая, они предупреждают молву, а отступая, не дают преследующим возможностио них услышать. А главное — они опустошают чужую страну, а своей не имеют…Жизнь мирная — для них несчастье, верх благополучия — когда они имеют удобныйслучай для войны или когда насмехаются над мирным договором. Самое худшее то,что они своим множеством превосходят весенних пчел, и никто еще не знал,сколькими тысячами или десятками тысяч они считаются: число их бесчисленно”.Несмотря на то, что печенеги являлись сильным и опасным противником, онипоначалу не доставляли Руси больших неприятностей, что объяснялось, помимопрочего, военной мощью последней.

Впервые печенеги встретились с русами вскоре послепобедоносного похода Олега на Царьград, когда Русь находилась в зените своейславы и могущества. “Приидоша печенези первое на Рускую землю, и сотворивше мирсо Игорем, и приидоша к Дунаю”, —читаем в летописи под 915 г. Это летописноеизвестие следует понимать так, что печенеги в 915 г. первый раз вторглись в“пределы России”. Вторжение, кажется, было неглубоким, до крупных сражений делоне дошло, и кочевники, заключив мирное соглашение с киевским князем,направились к Дунаю. То был первый русско-печенежский договор. Надо полагать,что печенеги заключили его отнюдь не от сознания слабости воинства русов. Ночерез пять лет Игорь, по сообщению летописца, уже воюет с печенегами: “Игорьвоеваша на печенеги”. Трудно сказать, кто нарушил мир: русские или печенеги. Носудя по летописной фразеологии, нападающей стороной был Игорь. Ведь именно он“воеваша на печенеги”. Предлог “на”, употребляемый летописцем, позволяетзаключить о походе князя против печенегов в места их обитания.

Военная акция русов была, очевидно, настольковнушительной и устрашающей,  что на длительное время в какой-то мере сковалавоенную активность печенегов в отношении Русской земли.   Впрочем, Н. М.Карамзин замечает, что предание, которым пользовался Нестор-летописец,повествуя о войне русских с печенегами, “не сообщило ему известия об еепоследствиях”. Это верно.    Но примечательно и другое:   полное исчезновение влетописи почти на двадцать пять лет упоминаний о печенегах.   Значит, напротяжении данного времени не произошло ни одного сколько-нибудь крупногостолкновения Руси с печенегами, которое произвело бы сильное впечатление насовременников и отложилось в народной памяти. Вот в этом-то и надо видеть“последствия” похода Игоря на печенегов в 920 г., после которого воинственныйпыл степняков относительно Руси заметно поубавился.    Весьма показательно, чтоследующее летописное сообщение о печенегах, датируемое 944 г., говорит о нихкак о союзниках киевского князя:   “Игорь же совкупив вой многи… и печенегинаа, и тали у них поя, поиде на Греки в лодьях и на коних… ”.

А далее следует еще более выразительное известие:Игорь, приняв предложение греков о мире и повернув войско вспять “повелепеченегом воевати Болъ-гарьску землю”. Киевский правитель обращается,следовательно, с печенегами как со своими подручными. Перед нами свидетельствосилы Руси, устрашающей печенегов и сдерживающей их воинственность. Но это неозначает, что “пачинакиты” тогда, как думает В. В. Каргалов, вообще “не игралисамостоятельной роли во внешнеполитических делах Северного Причерноморья и…выступали союзниками (даже наемниками) Руси, а затем—Византии”. Отсюда также неследует, будто печенеги, как считал П. В. Голубовский, “во все продолжение IXв. и до 968 г. не тревожили Русской земли”. Они, по свидетельству КонстантинаБагрянородного, “частенько” враждовали с русами, грабили “Росию”, разоряли ееземлю, наносили ей значительный вред и причиняли ущерб, уводили в рабстворусских женщин и детей. Трудно, конечно, ручаться за точность рассказаимператора и верить каждому его слову. Возможно, он несколько сгущал краски. Ивсе же не следует преуменьшать самостоятельность печенегов или рисоватьрусско-печенежские отношения в розовом цвете. Можно лишь утверждать, что после920 г., когда состоялся удачный, по всей видимости, поход киевского князя “напеченегы”, длительное время с печенежской стороны не было сколько-нибудьсерьезных нападений на Русь, подобных тем, какие, скажем, наблюдались в концеХ-начале XI в. Д. А. Расовский допустил явную неточность, утверждая, будто “упервых киевских князей Игоря, Святослава, Владимира «бе (съ Печенегами)…рать велика бесперестани»”. При Игоре печенеги вели себя с Русью более илименее мирно, во всяком случае, не столь агрессивно и воинственно, как позже.Перелом тут наметился в княжение “парду-са” русской летописи — Святослава.

Под 968 г. в Повести временных лет читаем: “Придошапеченези на Русску землю первое, а Святослав бяше Переяславци, и затворисяВолга в граде со унуки своими, Ярополком и Ольгом и Володимером в граде Киеве.И оступиша печенези град в силе велице, бещислено множьство около града, и небе льзе из града вылести, ни вести послати; изнемогаху же людье гладом иводою”. Летописец здесь, как и в сообщении 915 г., говорит и о том, чтопеченеги пришли на Русскую землю “первое”. Что это: незамеченный им повтор,выдающий небрежность летописателя, или осознанная запись?   В. Т. Пашуто ограничиваетсяпростой констатацией факта:   “Повесть вновь “сообщает   что печенеги пришлина  Русь «первое»”.    А  Д. С. Лихачев пытается дать объяснениелетописной загадке    «Это сообщение летописи, — пишет он, — как будто бынаходится в противоречии с предшествующими сведениями в той же „Повестивременных лет“ о появлении печенегов перед проходом угров мимо Киева, опервом их приход” на Русь при Игоре (под 915 г.), о войнах Игоря с печенегами ит.д.   Очевидно, здесь летописец имеет в виду только то, что печенеги впервыенапали на самый Ки-ев”. О том. что печенеги “впервые подошли к Киеву” говорит иС. А. Плетнева.  Версию Д. С. Лихачева по вторили без ссылки на предшественникаН. Ф. Котляр и В.А.Смолий.     Цитируя слова летописца о приходе в 968 г.  печенегов на Русскую землю “первое”, они замечают:  “В действительности первыйнабег печенегов на Русь засвидетельствован Нестором еще под 915 г. Здесь,думаем,  отмечено первое их нападение на  Киев”. В. В. Каргалов предлагает вданной связи такую догадку: “Летописец здесь пишет, что печенеги пришли''первое на Русскую землю», хотя упоминания о них в летописи отмечались иранее (см.   запись под 915 г.). Видимо, этим подчеркивалось, что в 968 г.  произошло первое большое вторжение печенегов в пределы Киевской земли”.

Указание на то, что печенеги в 968 г. напали на Русь“первое” говорит прежде всего о перемене в поведении кочевников, подтверждаянаше предположение о сравнительно длительном и относительно мирном пери одерусско-печенежских отношений, характеризуемых отсутствием каких-либо крупныхвоенных столкновений за исключением, разумеется, мелких грабительских на бегов.Догадку о том, будто это указание свидетельствует о первом нападении степняковна “самый Киев”, необходимо отвергнуть, поскольку в источнике с полнойопределенностью сказано, что печенеги “придоша” именно на Русскую землю, а нена Киев. Если бы летописец хотел подчеркнуть другое, он, вероятно, и выразилсябы по-другому, назвав непосредственно “самый Киев”. Ближе к правильномупониманию летописной записи подошел В. В. Каргалов. Однако, по нашему мнению, вней сказано не только о том, что “в 968 г. произошло первое большое вторжениепеченегов в пределы Киевской земли”, но еще и о том, что это вторжение являлосьпервой крупномасштабной войной степняков на территории Руси. Последующиеописания летописца не оставляют на сей счет никаких сомнений.

Огромная печенежская рать пришла к Киеву и окружилагород. По пути к столице печенеги, конечно же, разорили и сожгли русскиепоселения, вытоптали поля и нивы. Киев оказался в тяжелейшем положении и был награни падения. Ополчение людей “оноя страны Днепра”, возглавляемое воеводойПретичем, не решалось вступить в бой с врагами. Оно, наверное, и непреследовало такой цели. В. В. Мавродин писал: “Очевидно, Претич не рассчитывалразбить и отогнать печенегов и ставил себе более скромную задачу: спасти отплена, а быть может, и от смерти мать и сыновей своего грозного князя”. Воеводамедлил, оцепенело глядя на мириады печенегов, снующих у киевских стен.Казалось, ничто уже не могло спасти “мати градов русьских”. Но летописец такповернул описание событий, что все у него разрешилось для Киева и Русской землиблагополучным исходом. Правда, сделал он это неумело, наполнив свой рассказпротиворечиями, заметными даже при беглом знакомстве с летописным текстом.Печенеги, будто бы, едва услышав от Претича о приближении князя Святослава свойском, “побегоша разно от града”. Но затем они опять отступают от города.Несмотря на повторное их отступление, изображенное летописцем, они находилисьрядом с Киевом, почему “не бяше льзе кони напоити: на Лыбеди печенези”.Печенеги хозяйничали в русской земле до тех пор, пока не пришел Святослав,который “собра вои и прогна печенеги в поли". Летописец говорит, что послетого, как Святослав прогнал печенегов в поле, «бысть мир». Но чутьпозже устами князя скажет: “Печенези с нами ратьны”.

Итак отношения печенегов с Русью в период княженияСвятослава переходят в стадию острой конфронтации Конечно, не все печенежскиеплемена враждовали с Русью Однако те из них, что нападали на русские земли былидостаточно многочисленны и весьма опасны. Печенежские вторжения становятся всеболее частыми и в конце Х-начале XI в. приобретают шквальный характер. “Бе борать велика бес перестани”, — читаем в летописи.

Киевский летописец, повествовавший о войнах Владимирас печенегами спустя столетие, не всегда ощущал в полной мере драматизмпостигшей Русь судьбы. Знавший последующее развитие событий, обратившеепеченегов в прах, он оптимистично оценивал военные дела Владимира: “И бе воюясяс ними (печенегами. — И. Ф.) и одолая им”. В том, что Владимир “воюяся” спеченегами, летописец был точен. Но, утверждая, будто князь всегда одолевал их,несколько грешил против правды.

Надо отдать должное Владимиру: он хорошо понималстепень печенежской опасности, ставившей Русскую землю если не на грань гибели,то на грань потери независимости со всеми вытекающими отсюда тяжелейшимипоследствиями. Поэтому князь предпринимал огромные усилия, чтобы остановитьпеченежский натиск, и на организацию обороны, по выражению П.П.Толочко, “нешкодував нi сил, нi коштiв”. Только возможности его были ограничены, и емучасто не доставало как “сил”, так и “коцтв”.

Владимир старался укрепить южное порубежье- “И начаставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне”.Был заложен Белгород, прикрывавший Киев с юга, укреплен ПереяславльСтроительство крепостей, хотя и затрудняло продвижение печенегов в глубьРусской земли, но не стало неодолимой преградой на их пути.   Вот почему нельзясогласиться с В. В. Мавродиным в том, что “своей энергичной деятельностью пообороне южных рубежей Руси Владимир обезопасил поселения Киевской земли отнападения печенегов… ”. К сожалению, это не совсем так, поскольку постройкакрепостей “не вполне удовлетворяла своей цели и защиты Киева. Печенеги, какпозже половцы, прорываются сквозь линии этих укреплений”. Орды кочевниковходили по Русской земле, разоряя и грабя ее.   Они жгли даже Киев.  Заключаямирные соглашения с печенегами, киевские князья унижались до того, что посылалик ним в качестве заложников собственных детей.   Так, например, поступилВладимир, отправив заложником к степнякам своего сына Святополка.

По поводу летописного сообщения о строительствеВладимиром городов-крепостей П. П. Толочко писал: “Этот рассказ летописисвидетельствует о высоком уровне государственной организации Киевской Руси X в.Подобные мероприятия были под силу только стране с большим материальным илюдским потенциалом”. Мы сомневаемся в “высоком уровне государственнойорганизации Киевской Руси X в.” и в существовании страны, занимающейнеобозримые просторы Восточной Европы. Перед нами не единая страна, авозглавляемый Киевом межплеменной суперсоюз с примитивной государственностью,обеспечивающей в первую очередь господство полянской общины над починенными ейвосточнославянскими племенами. С этой точки зрения следует говорить не о“высоком уровне государственной организации”, а о мобильности и самоорганизацииполянской общины, начавшей под руководством местного властителя строительствокрепостей на южных границах своей земли, чтобы противостоять внешнему врагу.     “Большой  людской потенциал”,   о  котором говорит П. П. Толочко, также вызывает сомнение. Рать Русской земли к этому времени, по всейвидимости,   оскудела,  и воинов  Владимиру  явно  не  хватало. Поэтому он,строя городские крепости, “поча нарубати муже лучшие от словен, и от кривичь, иот чюди, и от вятичь, и от сих насели грады”.   Конечно, делать предположениеоб оскудении ратных сил Южной Руси, исходя только из факта заселения “градов”мужами далеких от Киева восточнославянских и финских племен, никоим образомнельзя. Подвластные киевским князьям племена всегда служили источникомпополнения местнего воинства. Вопрос в том, насколько значительным и постояннымбыл недостаток военных сил, чтобы можно было говорить об их хроническомистощении.

Сообщение летописца о создании крепостных гарнизонов из  представителей  чужих  племен,   дополненное другими летописнымиизвестиями,  склоняет к последнему.   Согласно этим известиям, Владимир ходил(наверное, не раз) в Новгород “по верховьние вое на Печенеги”.  Из летописиузнаем, что в 996 г.  “придоша печенези к Василеву, и Володимир с малоюдружиною изыде противу.    И  съступившимися,  и не мог стсрпе-ти противу,подъбег ста под мостом, одва укрыся противных”.  Князь, как видим, выступилпротив печенегов с малым войском.   Что это — оплошность князя или знакотсутствия у него многочисленного воинства, способного остановить врага.   Надо думать,  Владимир в тот момент имел лишь “малую дружину”, а иной у негопопросту не было.   В противном случае он не рискнул бы выступить с небольшойратью навстречу печенегам, приходившим на Русь во множестве.

Недостаток воев, ощущаемый киевским князем в концеХ-начале XI в. осложнялся нехваткой средств, необходимых для экипировки войска.Намек на это содержит летописный рассказ о советниках Владимира, которыерекомендовали ему взимать с разбойников виру на приобретение военногоснаряжения. “Ратьмнога; ожевира, то на оружьи и на коних буди”, — говорили ониВладимиру.

Таким образом, на рубеже X-XI вв. Русская земля ввоенном отношении заметно ослабела. Между тем, в современной исторической наукешироко бытует представление о том, что Русь в указанное время находилась взените своей мощи. Это представление, на наш взгляд, не соответствуетдействительность. Наивысшего могущества межплеменной общевосточнославянскийсоюз достиг в правление вещего Олега, поставившего на колени Византию. ПослеОлега военная сила Русской земли постепенно убывала, что отразилось наотношениях Руси как с ромеями, так и с печенегами. К исходу X в. этот процессзашел настолько далекого русские могли казаться со стороны легкой добычей.Отсюда и частые разорительные вторжения печенегов.

Историки задавались вопросом, чем была вызвана такаяактивность кочевников. По догадке П. В. Голубовского вторжения печенегов сталиследствием “внутренней борьбы, которая уже при Владимире Св. и Ярополке далавозможность кочевникам вмешиваться в дела Русских и увидеть их слабость”.Ослабление Руси было обусловлено удельными драками князей. П. В. Голубовскийговорит: “Усилению кочевников начинает способствовать самый ход политическихсобытий на Руси. С последних лет княжения Святослава являются зачатки удельногопорядка. Напрасно было бы думать, что творцом его был Ярослав, что удельныйпериод начался только со смертью последнего. Такой порядок присущ всемуславянству, и у нас, на Руси, он с началом государственного устройства толькоизменил свой характер, найдя точку опоры в княжеской семье.… Уже после смертиСвятослава в 972 г. начинается борьба между князьями, посаженными в Киеве,Новгороде и земле Древлянской. С течением времени борьба разрастается, исоседи-кочевники играют в ней не маловажную роль”. Подъем военной активностипеченегов II. В. Голубовский, стало быть, связывал с изменениемвнутриполитической ситуации в Русской земле, характеризуемой межкняжескими“которами”, ослаблявшими страну и делавшими ее беззащитной перед степняками.П.В.Голубовский не различает две вещи: участие пече-негов в межкняжеской борьбена стороне того или иного

князя и самостоятельные нападения кочевников наРусскую землю, преследующие собственные цели.

С. П.Толстов  искал   ответ в   сфере   религиозной политики  киевских  правителей,   в  частности князя  Владимира.     Принятие христианства и  крещение  Руси — вот что вызвало бешеный натиск печенегов:  “Есть все основания полагать, что разразившаяся непосредственно вслед запринятием Русью христианства девятилетняя жестокая русско-печенежская война988-997 гг. («бе бо рать велика бес перестани»), в которой печенегивыступают неизменно в качестве наступающей стороны, вынуждая Владимира спешностроить оборонительные линии под самым Киевом, стоит в тесной связи с этимисобытиями.   Ал-Бекри указывает нам на исламизацию печенегов около этоговремени под влиянием хорезмийских миссионеров.   Весьма интересна дата, накоторой обрываются в летописи сведения о русско-печенежской борьбе.    Это —997 г.,  год смерти хорезмшаха Маму-на ибн-Мухаммеда.     Это  позволяет  с большей долей уверенности видеть в печенежском наступлении прямую враждебнуюакцию Хорезма, ставившую задачей оттеснить Русь от сферы хорезмийских интересовна Волге, акцию явившуюся ответом на поворот в религиозно-дипломатической линииВладимира”.

Соображения С. П. Толстова разделял В. В. Каргалов,полагая, впрочем, что они не вполне объясняют причины печенежских вторжений наРусь. Историк писал: “Девятилетняя русско-печенежская война 988-997 гг.началась вслед за принятием Русью христианства, и вряд ли это случайно. Видимо,печенежское наступление было направлено Хорезмом в ответ на изменениерелигиозно-политической линии Руси. По наблюдениям С. П. Толстова, примерно вэто время происходит исламизация печенегов, что подтверждает наличие у нихопределенных политических связей с исламским Хорезмом. По нашему мнению,влияние Хорезма могло сыграть некоторую роль в активизации печенежскогонаступления на Древнерусское государство, но оно не было определяющим. Причиныследует искать, по-видимому, скорее внутри самого печенежского общества.Продвижение печенежской орды на новые земли закончилось, она осела впричерноморских степях, в окружении своих оседлых соседей.   Возможности длядальнейшего расширения территории кочевого передвижения, к чему стремились всескотоводческие племена,  были ограничены. Экстенсивное скотоводческое хозяйствоне могло удовлетворить жажду половецкой (?)   знати к обогащению. В этихусловиях грабительские походы на земли оседлых соседей превратились в один изосновных источников добывания жизненных  благ.     Русь,  имевшая со степямиогромную по своей протяженности границу, стала объектом набегов печенегов”.

Ни одному из факторов, названных этими учеными, мы непридаем решающего значения. П. В. Голубовский, на наш взгляд, был прав, когдапричину усиления военной активности печенегов, направленной против русских,усматривал в ослаблении Руси.   Но он ошибался, объясняя слабость Русской землиудельной межкняжеской борьбой.   Не входя в обсуждение весьма спорного тезиса осуществовании “удельного порядка” на Руси той поры, заметим, что послевокняжения Владимира в Киеве и убийства Ярополка соперничество князей за властьв столичном граде прекращается.   Ее мы не видим вплоть до смерти Владимира. Аведь именно в княжение последнего рать с печенегами была “бес перестани”.  Отсюда ясно:   межкняжеская борьба не являлась той главной пружиной, котораяпривела в движение печенегов, набросившихся на Русь.

Не исключено, что исламизация печенегов иподстрекательства хорезмшаха Мамуна ибн-Мухаммеда побуждали кочевников квраждебным действиям против русских. Однако нельзя русско-печенежскую войнуукладывать, как это делает С. П. Толстов, в жесткие хронологические рамки988-997 гг. Войны с печенегами начались раньше 988 г. и продолжались после 997г., о чем говорят как древнерусские источники, так и памятники иностранные.Следовательно, существовала еще какая-то иная важная причина печенежскихвторжений в русские земли, помимо той, на какую указал С. П. Толстов.

Суть вопроса не проясняют и соображения В. В.Каргалова. Грабительские походы кочевников-скотоводов на земли соседних оседлыхземледельческих племен и народов-заурядное явление в мировой истории.Применительно же к русско-печенежским воинам надо понять почему пик ихприходится на конец Х-начало XI столетия По В. В. Каргалову, Русь “сталаобъектом набегов печенегов” потому, что “продвижение печенежской орды на новыеземли закончилось”, и “она осела в причерноморских степях”. Печенежская знать,движимая жаждой обогащения, вместе с массой рядовых соплеменников, склонных кграбежу соседей, устремилась на Русь для поживы.

Но В. В. Каргалов не должен забывать, что расселениепеченегов в причерноморских степях завершилось к середине X в., тогда какнападения печенегов на русские земли летописец начинает отмечать несколькимидесятилетиями позже, и только в конце Х-начале XI в. эти нападения достигаютсвоей кульминации. Значит, существо вопроса не в окончании продвиженияпеченежской орды в Северное Причерноморье и оседании ее на завоеванных землях,а в чем-то ином. И тут мы снова возвращаемся к мысли о кризисе родоплеменныхотношений в Южной Руси на рубеже X-XI вв. Разрушение традиционных родовыхустоев общества, его перестройка на новых территориальных основах вызвалирезкое ослабление общественного организма вообще и военной организации, — вчастности. Отсюда активизация набегов степняков, обусловленная не столько ихмогуществом и тягой к грабежу, сколько слабостью русских, порожденнойконкретными условиями внутреннего развития Руси указанного времени. А этоозначает, что возросшее количество печенежских вторжений в пределы Русскойземли, наблюдаемое на исходе X и в начале XI в., свидетельствует о кризисномсостоянии местного общества, переживавшего переход от родоплеменного строя кобщиннотерриториальному. Данное состояние нашло отражение и в религиознойполитике киевских правителей.

Введению христианства на Руси предшествовала, какизвестно,   языческая реформа князя  Владимира,   который “постави кумиры нахолме вне двора теремного:

Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, иХърса, Дажьбога, и Стрибога и Симаргла, и Мокошь. И жряху им  наричюще я богы”.Было это, по летописной датировке, в 980 г.

Как показало проведенное нами исследование,доставление кумиров”-религиозная и идеологическая мера посредством которойкиевский князь пытался удержать власть над покоренными племенами, остановитьначавшийся распад грандиозного союза племен во главе с Киевом. Надоподчеркнуть, что-то был именно межплеменной союз, характерный для завершающей стадииразвития первобытности, а не раннефеодального государства, как полагают многиесовременные исследователи. Поэтому Перун предстал в окружении богов другихплеменных объединений, символизируя их единство с Киевом. Столица полян,следовательно, претендовала на роль религиозного центра восточного славянства.

Опыт Владимира оказался безрезультатным. Он не далтого, на что надеялся князь. Причина княжеской неудачи крылась в историческойнеобратимости разложения родоплеменного строя, что делало неизбежным падениесоюза союзов племен под гегемонией Киева. Владимир ищет новую опору власти надпокоренными племенами и находит ее в христианстве. В 988 г., т. е. всего лишьчерез восемь лет после языческой реформы, состоялось крещение Руси. Столькороткий срок между языческим нововведением и обращением к христианству выдаетметания киевского князя, его лихорадочные поиски средств преодоления распадамежплеменного союза, возглавляемого Киевом. Все это, конечно, говорит онестабильности в целом общественных отношений переходного (от родового кобщинному) периода, в условиях которого пришлось княжить Владимиру. Нанестроения в обществе указывает и разгул преступности, поразивший Русскую землюв рассматриваемое время.

В Повести временных лет под 996 г. приведен рассказ, правдивостькоторого едва ли подлежит сомнению. Во всяком случае, С. В. Юшков, один изизвестных отечественных источниковедов, не сомневался в его достоверности. Тамчитаем: “Живяше же Владимир в страсе божьи. И умножися зело разбоеве, и решаепископи Володимеру: «Се умножишася разбойници, почто не казнишиих?». Он же рече им: «Боюся греха». Они же реша ему: «Тыпоставлен еси от бога на казнь злым, а добрым на милованье. Достоить ти казнитиразбойника, но со испытом». Володимер же отверг виры, на-ча казнити разбойники…”. Из слов летописца можно заключить, что “разбойницы умножишася” из-закротости Владимира, жившего в “страсе божьи” и потому не подвергавшегоразбойников казни. Такая, сугубо нравственная, мотивация умножения разбоевтеряет право на исключительность при сопоставлении с известиями позднихлетописцев, дополняющих автора Повести временных лет.

Составитель Никоновской летописи сообщает: “Ненавидяйже добра диавол сотвори в людех лукавство, и брат брата и друг другалихоимъствоваша, и сице умно-жашеся разбои в земле Русстей. И събрашасяепископи и старци митрополиту глаголюще: «яко сын твой, князь Володимер, ввелице кротости и тихости бе, и разбойници опустеша землю, и ты что о семмыслиши?» И рече им митрополит: «идите и рците ему, да воспрещаетьзлым и да казнит разбойники, по божественному закону, со испытанием иразсмотрением… ”. Епископы передали Владимиру наставления митрополита, икнязь “подвязашеся на лукавыя и злыа, с расмотрением и великим испытанием”.

Никоновская летопись рассказывает и о том,как:“изымаша хитростию некоею славного разбойника, нарицаемаго Могута; и егдаста пред Владимиром, въскрича зело, и многы слезы испущая из очию, сицеглаголя: „поручника ти по себе даю, о Владимире, Господа Бога и  пречистуюего Матерь Богородицу, яко отныне никако-же не сътворю зла пред Богом и предчеловек” но да буду в покаянии вся дни живота моего. Слышав же сиа Владимер,умилися душею и сердцем, и посла его ко отцу своему, митрополиту Ивану, дапребываеть ни-когдаже исходе из дому его. Могут же заповедь храня, никакожеисхожаше от дому митрополичи, и крепким и жестоким житием живяше, и умиление исмирение много показа, и провидев свою смерть, с миром почи о Господе”.Датированная 1008 г., или двенадцатью годами позже цитированного выше известияПовести временных лет, запись о “славном разбойнике” Могуте, личности, скореевсего, легендарной, примечательна для нас не столько как изображениеконкретного эпизода, взятого из жизни времен Владимира, сколько в качествеотражения общей “криминогенной” обстановки на Руси конца X — начала XI в.

По справедливому замечанию Д. С. Лихачева, рассказ оразбоях “передан в Никоновской летописи с большими подробностями, чем вЛаврентьевской и др.”. Он, в частности, содержит весьма ценное свидетельство,которое позволяет понять, что причиной роста разбойных преступлений Сталинетолько “кротость и тихость” Владимира, создававшие для разбойников атмосферувседозволенности и безнаказанности. Благоприятной почвой для разбоев оказалисьсоциальные противоречия, вызванные “лихоимством”, творящим взаимную среди людейзлобу, зависть и ненависть. Этот штрих позднего летописца, характеризующийисточник умножения разбоев при Владимире с точки зрения социальной, не получил,к сожалению, должного развития в дореволюционной историографии. И ужеВ.Н.Татищев, подобно автору Повести временных лет, объясняет рост разбоевмягкосердечием Владимира, живущего во страхе божьем: “Владимир как жил в законеи страхе божий, ослабел в наказании злодеев по законам, поставляя казньдостойную за грех, и чрез сие умножились разбои повсюду и грабительства”. Ту жеидею проводил и Н. М. Карамзин, говоря о милосердии князя, который “щадил жизньсамых убийц и наказывал их только Вирою, или денежною пенею: число преступниковумножилось, и дерзость их ужасала добрых, спокойных граждан”. Согласно Н. М.Карамзину, “под разбоем разумели в то время убийство”.

Чувство христианской любви, по Н. И. Костомарову,владело киевским князем, удерживая его от жестоких наказаний за разбойные дела:“Владимир после крещения является чрезвычайно благодушным. Проникнутый духомхристианской любви, он не хотел даже казнить злодеев”. Отсюда и рост числаразбоев. Но историк не ограничился личными свойствами Владимира. Помимо егодобродушия, он существенное значение придавал изменению общественного сознания,вызванному усвоением христианской морали, отвергающей языческие нормы поведенияи оценки поступков человека. Смена нравственных ориентиров заставила обратитьвнимание на разбои, которые и раньше имели место, но воспринимались как вполнезаурядные и привычные деяния и потому мало волновали общественное сознание,оставаясь, по сути, незамеченными. Вот что писал Н. И. Костомаров по этомуповоду: “Владимир до того добродушен, что боится даже казнить разбойников,которые, по замечанию летописца, очень умножились в те времена. Мы думаем,однако, что эти жалобы на умножение разбойников были скорее сознанием,возникшим при веянии новой христианской жизни, необходимости безопасности и мерк недопущению своевольства, к положению предела диким страстям. Разбой посмыслу, какой давался этому слову, не значил исключительно того, что мы, встрогом значении его, понимаем теперь; но обнимал собой и всякое своевольство,не щадившее прав личности и собственности, свойственное дикому языческому обществу,но возбуждавшее негодование христиан”.

С. М. Соловьев, хотя и связывал усиление разбоев свведением христианства на Руси, но совсем в иной плоскости, чем теисследователи, которые суть проблемы сводили к душевному состоянию князяВладимира, просветленного новой верой, или к смене нравственных критериев вобществе, произошедшей под влиянием христианской морали. Историк говорил:“Можно думать, что разбойники умножились вследствие бегства тех закоренелыхязычников, которые не хотели принимать христианства; разумеется, они должныбыли бежать в отдаленные леса и жить за счет враждебного им общества… ”.

В советской историографии широкое хождение получиламысль о классовом характере разбоев, направленных против феодализацииобщественных отношений и являвшихся закономерным следствием развития феодализмав Киевской Руси. Характеризуя историческую обстановку конца Х-начала XIстолетия, В. В. Мавродин писал: “Вводятся новые порядки. Княжеские“мужи» судят по «Закону Русскому», борются с разбоями,умножившимися на Руси. Зарождаются нормы «Русской Правды». Это«умножение» разбоев в ряде случаев было не чем иным, правда, какотражением борьбы «простой чади» против укрепляющихся феодальныхпорядков, разрушавших привычные ей условия общинной жизни и быта, создававшиеей известное, ныне теряемое надолго, навсегда благополучие.«Изгойство», то самое изгойство, которое, несомненно, связано сразрушением общины..., заставило выбитых из обычной колеи простых«людий» бороться с укрепляющейся на развалинах общинной собственностичастной собственностью «нарочитой чади», что в представлении княжих«мужей» и духовенства сливалось, по вполне понятным причинам, собычным разбоем”.637 Употребляемое историком выражение “в ряде случаев”,позволяет думать, что в разбойных нападениях он видел не только антифеодальнуюборьбу, но и “обычные разбои”, или уголовные преступления. Несколькопрямолинейнее рассуждал В. Т. Пашуто: “Крестьяне боролись против феодалов соружием в руках. При Владимире Святославиче «разбои» (так частоназывали в то время вооруженные выступления крестьян) стали распространеннымявлением”.

Обострение классовой борьбы на исходе X в. “в формеусиления разбойничества” наблюдал А. А. Зимин. “Конец Х-начало XI в., — писалисследователь, — были временем острой классовой борьбы. Летопись сообщает осерьезных мерах, предпринятых князем Владимиром против«разбойников»”. Участившиеся разбои, по А. А. Зимину, были выражениемнедовольства “народных масс новым феодальным порядком”. Жертвой разбоев сталипревращающиеся в феодалов княжеские дружинники и воины.

Л.В.Черепнин не сомневался в том, что “умножениеразбоев” во времена Владимира явилось результатом “развития феодальныхотношений.   Разбои (или вооруженное нападение на лиц, обладавших имуществом,их ограбление и часто убийство) представлял собой в ряде случаев не простоуголовное деяние, а акт классовой борьбы  социального протеста со сторонылюдей, терявших в процессе феодализации землю и стоявших на грани потерисвободы. Активные выступления этих людей были опасными для господствующегокласса”. Отмечая, что летописный текст о “разбоях” в княжение Владимира “носитследы явной литературной стилизации”, Л. В. Черепнин подчеркивает:    “Но бесспорно  отвечают реальной действительности такие явления, как усилениеклассовой борьбы при Владимире, бывшее следствием процесса феодализации,распространение новой формы массового социального протеста—разбоев, поиски вправящих кругах средства борьбы с выступлениями антифеодального характера иукрепления своей власти”.   Л. В. Черепнин,   подобно  В. В. Мавродину,допускает разбои как “простые уголовные деяния”, говоря, что “в ряде случаев”(следовательно, не всегда) за ними скрывались акты классовой борьбы.

Односторонне оценивает летописные разбои М.Б.Свердлов:“Раннефеодальные отношения,   рост эксплуатации непосредственных производителейв системе государства и в господском хозяйстве привели к первым социальнымконфликтам в конце X — начале XI в., что отразилось в предании о заменеВладимиром вир казнью разбойников...”. Под последними скрывались зависимыекрестьяне. “Именно беглые зависимые крестьяне, разорявшие дворы господ,убивавшие княжеских мужей и слуг, воспринимались господствующим классом какразбойники наряду с уголовными преступниками”. Замену киевским князем вирыказнью, а затем — казни вирой М. Б. Свердлов определяет как реформу, смыслкоторой заключался не в том, что “Владимир-христианин пытался ввести за разбойсмертную казнь, возможно, ссылаясь на византийское право, а в попытке казнямипрекратить разбои или сократить их количество”. Далее у автора следуетответственный, но не аргументированный вывод: “Таким образом, введение такоймеры наказания на Руси связано с ростом классовых противоречий”. М. Б.Свердлов, говоря о том, что Владимир “вернулся к прежней системе взимания вир”,так поясняет княжескую меру: “Но то было не просто возвращение к прежнейпрактике. Вместо индивидуального наказания посредством казни устанавливаласьколлективная ответственность верви, которая должна была выплатить огромныесуммы в 40 и 80 гривен, если она укрывала преступника или соглашалась платитьза него (ст.ст.19, 20 КП, ст.ст.3-8 ПП)”.

Это — натяжка. Летописный текст не дает никакихоснований рассуждать об установлении “коллективной ответственности верви” ужепо той причине, что вервь в нем не упоминается. Не позволяет данный текстсчитать преступника, совершившего разбой, лишь членом верви, тем более чтовервь, какой мы знаем ее по Русской Правде, будучи промежуточной формой междуродовой и соседской общинами, в эпоху Владимира только зарождалась, сменяяродовую общину, исторически исчерпавшую себя. Все это делает, на наш взгляд,искусственным и произвольным сопоставление летописной записи 996 г. со статьями19, 20 Краткой Правды и 3-8 Пространной Правды, проводимое М. Б. Свердловым.

Завершая историографическую справку, назовем еще и В.И. Буганова, определяющего разбои, упоминаемые Повестью временных лет под 996г., как покушения на жизнь и собственность древнерусских феодалов.

Итак, мысль о разбоях конца Х-начала XI в. какклассовой борьбе, порожденной развитием феодализма на Руси, пользуется чуть лине всеобщим признанием у современных историков. Есть, впрочем, и исключения. Б.А. Рыбаков, изучая былины об Илье Муромце, убедился в том, что крестьянскоепроисхождение богатыря и его приезд в Киев издалека “вполне объяснимыисторической обстановкой 988-993 гг.”. По догадке ученого, борьбу Ильи с“Соловьем Разбойником и станичниками, прокладывание «дорогпрямоезжих» надо связывать с летописной записью 996 г. о казниразбойников. Даже отношение Ильи к разбойникам такое же переменчивое, как исамо постановление боярской думы 996 г.: то он их казнит, не боясь греха, томилует”. В облике Соловья Б. А. Рыбаков разглядел “не столько придорожногограбителя (такие существуют в былинах отдельно от Соловья), сколько представителятех косных сил родоплеменного строя, которые были чужды государственности,боролись за свою обособленность, противодействовали «дорогампрямоезжим» через их лесные земли,— дорогам, которые теперь особеннопонадобились для связи юга с землями Вятичей и Кривичей”.

Мы расходимся в истолковании летописной  статьи 996г.   как с представителями дореволюционной, так и советской исторической науки.Довольно наивными нам кажутся суждения об умножении разбоев в княжениеВладимира как следствие богобоязни и душевной кротости князя, не решавшегосяказнить разбойников и тем пресечь рост тяжких преступлений, угрожающих жизни ибезопасности личности. Нельзя также ограничивать круг разбойников темиязычниками, которые, не желая креститься, бежали в леса и становилисьразбойниками. Более перспективной надо признать идею, объясняющую рост числаразбоев в конце Х-начале XI в. социальными переменами, обозначившимися вназванное время. Однако существо этих перемен нам видится не в наступлении на“простую чадь” феодалов, лишающих ее свободы и собственности, а в распадеродоплеменного строя, сопровождавшегося расстройством традиционных общественныхсвязей, крушением старых учреждений, появлением бедных и необеспеченных людей,оказавшихся вне родственных коллективов и вынужденных в одиночку бороться засобственное выживание.

Это создавало питательную почву для всякого родапреступлений, в том числе и разбоев. Отсюда их умножение, отмеченное летописью.Становится ясным, что разбои — это не акты классовой борьбы, а уголовныепреступления, несущие серьезную угрозу внутреннему миру Русской земли.Следовательно, есть все основания считать, что в рассказе Повести временных лето разбоях нашел отражение процесс кризиса родового строя в Киевской Руси концаХ-начала XI столетия. Так за летописным сообщением об увеличении числа разбоевпри Владимире открывается картина общественных неустройств и потрясений,поразивших Русскую землю на переломе X-XI вв. Показательны в данном отношении исами меры, предпринятые князем для обуздания разбоев. Каковы эти меры?

По разумению Д. С. Лихачева, “Владимир придерживалсярусского права и не казнил разбойников (убийц) смертью, как это требовалось позаконам Византии, а брал с убийц «виры» (штрафы). Епископы, которыевсе были во времена Владимира из греков, посоветовали Владимиру наказыватьубийц смертию, но усилив предварительное расследование («соиспытом»). Владимир послушался их совета, отверг русские виры и сталнаказывать убийц смертию. Государство тем самым лишилось некоторой части своихдоходов. Тогда русские советники князя-«старцы… и епископы (те же илидругие-не ясно) посоветовали Владимиру вернуться к старой русской вире иупотреблять ее на коней и оружие… Владимир согласился с этим… и сталпридерживаться русского обычая отцов и дедов”.

Можно согласиться с М. Б. Свердловым, что этотолкование является “наиболее близким к содержанию летописного рассказа”. Врядли только следует меры Владимира подводить под понятие “реформа”. Нельзя такжерассматривать их как раздел разработанного князем с дружиной устава (закона),“регулирующего общественно-правовые отношения в Древнерусском государстве”.Перед нами импульсивные, торопливые действия, обусловленные необычностьюситуации и потребностью незамедлительного выхода из нее. Замена виры на смертнуюказнь, а затем отмена смертной казни с возвращением снова к виресвидетельствуют о судорожных действиях князя в области суда и права, подобнотому, как это было с ним в религиозной сфере. И в этом нет ничегоудивительного, ибо историческая обстановка была такова, что решение однойне-отложной задачи влекло за собой появление новой, не менее серьезной итребующей столь же быстрого разрешения: введя смертную казнь вместовзимавшегося до того штрафа, Владимир, казалось, нашел эффективное средствопресечения разбоев, но существенно сократил тем самым поступление средств вказну, необходимых для покупки коней и оружия, чтобы противостоять возрастающейпеченежской агрессии, ставившей Русь на край гибели. Такого рода поспешность впринятии мер, неумение предвидеть отрицательные последствия проводимой политикитипичны для переходных периодов социального развития, отличающихся чрезвычайнойсложностью и неустойчивостью общественных отношений.

Наконец, довольно красноречивы отмена традиционнойвосточнославянской виры, с одной стороны, и введение непривычной византийскойсмертной казни, — с другой. Подобное могло произойти лишь при условиинекоторого ослабления действия на Руси обычного права, хранимого в устнойтрадиции, и ухода (если не полного, то частичного) с исторической сцены такназываемых законоговорителей, оглашавших древние законы на народных собраниях.В противном случае князю было бы не по силам отменить одну из важнейшихобычноправовых норм, заменив ее предписанием, заимствованным из чужого права.Владимир, следовательно, предстает перед нами как правитель, способный вноситьизменения в старые законы и дополнять их. Непосредственно за ним выступает сынего Ярослав — создатель первого Древнерусского законодательного кодекса,компенсирующего недостаточность обычного права. И ослабление обычного права икняжеское приобщение к законотворчеству есть верные признаки перестроечногохарактера древнерусского общества времен Владимира.

Итак, в конце X  началеХ1 в.   мы застаем Русскуюземлю в состоянии глубокого кризиса родоплеменных отношений. То был системныйкризис, охвативший все стороны жизни общества: экономическую, социальную,политическую, военную, религиозную и т.п. Вследствие расстройства общественнойжизни вне привычных социальных связей оказалось большое количество обездоленныхлюдей, нуждающихся в помощи, поддержке, защите и покровительстве. Это исоздавало почву для внутреннего порабощения. Запрет обычного права на обращениев рабство соплеменников силою жизненных обстоятельств был снят. Возникла новая разновидностьрабовладения — холопство, выросшее из недр местного общества. Наряду счелядином, рабом-иноземцем (как правило, пленником), теперь существует холоп —раб из своего, местного населения. Такой ход развития рабства на Русирассматриваемого времени хорошо согласуется с теми историческими данными,которыми располагает современный исследователь.

Отметим прежде всего относительно позднее появление висточниках термина “холоп”. С. В. Бахрушин подчеркивал, что “в раннихпамятниках X в. (договоры с греками) термин „холоп“ не известен”. Еговстречаем лишь к началу XI в. Даже на протяжении XI столетия этот термин былсравнительно новым. О чем это говорит. Конечно, о том, что холопство каксоциальное явление было тоже отнюдь не старым.

Историки по-разному смотрят на обстоятельствапоявления в древнерусских источниках термина “холоп”. Приведем лишь несколькопримеров. По мнению А.А.Зимина оно “связано с процессом постепенногопревращения все большего контингента рабов в феодально-зависимое население.Старый термин „челядь“ начинал применяться для обозначениясовокупности феодально-зависимого люда. Поэтому понадобилось появление новоготермина „холоп“, которым бы назывались рабы в узком смысле слова”. ПоЛ. В. Черепнину, это “было связано с процессом роста феодальнозависимогокрестьянства, переходом в его состав бывших рабов и попыткой законодателя четкоопределить источники холопства и отграничить рабское население, как находящеесяв полной собственности господ, от остальных социальных категорий, стоявших напути от сословной неполноправности к прямому крепостному состоянию”. Стремлениезаконодателя “отграничить” рабов от нерабов было продиктовано, согласно Л. В.Черепнину, “обострением классовой борьбы, крестьянскими движениями,направленными против закрепощения”.

Сходно рассуждает А. П. Пьянков. “Необходимостьвыделения рабов из общей массы населения, подвластного феодалам, вызвала кжизни новый термин. Рабов стали называть „холопами“”.

Историю холопства в Древней Руси М. Б. Свердлов“неразрывно” связал с “генезисом феодальной общественно-экономическойформации.     На протяжении длительного  периода,   от   распада родоплеменного   строя до формирования развитых феодальных отношений, онапредставляла собой процесс становления феодального класса-сословия основанныйпервоначально на росте неравенства в патриархальных больших семьях (вследствиеполо-возрастного    разделения труда) и на существовании патриархальногорабства. Холопы включались в систему господского хозяйства… Генезисуфеодальных отношений была свойственна множественность форм феодальнойэксплуатации, основанной на внеэкономическом принуждении. Одна из них —личнаякрепостная зависимость —стала причиной появления особой социальной группыхолопства, развившейся в класс-сословие… Развитие феодального господскогохозяйства и необходимость внеэкономического принуждения посредством личнойкрепости послужили предпосылками появления и последующего развитиякласса-сословия холопов”. Выполненная в ключе прописных истин историческогоматериализма, схема М. Б. Свердлова лишена серьезной фактической основы ипотому искусственна. В целом она не содержит ничего принципиально нового,повторяя зады советской историографии общественного строя Древней Руси.

Если А. А. Зимин, Л. В. Черепнин, П.А.Пьянков иМ.Б.Свердлов появление социального термина “холоп” объясняли, исходя извнутренних условий развития древнерусского общества, то А. Я. Яковлев свел всек внешнему заимствованию. Он полагал, что “термин _________ -________ и sclaveni получил сначала у византийцев иарабов а потом, вероятно, и у персов универсальный объемлющий смысл, начавсуммарно обозначать всех славян, не взирая на их более или менее мелкоеплеменное дробление. Ожесточенные войны с воинственными соседями илинепокорными подданными, какими были балканские славяне для византийцев V—VIIвв., вызвали появление на византийском и других средиземноморских рынкахбольшого количества военнопленных из среды именно славянских народностей. Этивоеннопленные невольники захватывались не только на восточном, но и на западномфланге поселений славянства, где на них нападали германцы. Славянские рабыстановятся одним из самых ходовых товаров на среднеазиатских, мессопотамских ина всех средиземноморских рынках, причем специалистами по этой торговле навостоке являются арабы и евреи, а на западе — византийские греки. Особеннозначительные массы славянских рабов появились на рынке после ударов, нанесенныхславянству Карлом Великим, Людовиком Немецким и имп. Оттоном 1, победы которыхнад славянами повыбрасывали на итальянские, испанские и африканские невольничьибазары огромные партии военнопленных славянских невольников. Вот почему и навостоке, и на западе нарицательным термином для обозначения невольников вообщесделалось племенное название именно „славян“, прошедшее через ряд видоизмененийи укоренившееся в разных вариантах едва ли не у всех западноевропейскихнародов. Слово „славяне“ сохранило в то же время и свой этническийсмысл, отличающийся от смысла социального, т.е. невольничьего...”.

Социальное явление,   заключенное в  слове________-sclavus было настолько распространено в  Европе,  что это слово»уверенно надо разыскивать и в Чехии и в Польше”. Но ни в польском, ни вчешском языках оно не встречается. Значит, его “надо искать где-то ввидоизмененной форме, в звуковой оболочке, подвергшейся чешской или польскойобработке. Где же? Ответом на этот вопрос является чешское и польское chlop...”Впоследствии на Руси его усваивают в виде хлопа-хлапа-холопа. А.И.Яковлев дажеустанавливает время когда русские заимствовали термин “холоп”: это отрезокмежду 1018 и 1031 гг., в пределах которого известно поселение польскихпленников под Киевом. “Можно думать, — говорит А. И.Яковлев, — что именнопосадка в эти годы под Киевом польских пленников и привела к переносу иутверждению в русском языке термина хлоп-хлап-холоп, хотя по-польски слово этообозначало не невольника в собственном смысле, а подневольногоземледельца-холопа”.

Этимологические догадки, высказанные А. И.Яковлевым,решительно оспорил В. В. Виноградов. А. А. Зимин, хотя и сочувственно отнесся к“остроумной гипотезе А.И.Яковлева”, но не безоговорочно. “Термин«холоп» употребляется еще в 1016 г. (Правда Ярослава), т.е. досношений с Болеславом 1”,- заметил он. Кроме того, этот термин “первоначальноприменялся к рабам. не связанным с землей”.    От себя “приложим”,  что еще в Xв., если не раньше, т.е.   задолго до того, как. по А.И. Яковлеву, в лексикудревнекиевского общества, проник термин “холоп”, на Руси пленников-рабовназывали челядью. Зачем понадобилось брать со стороны новый термин дляобозначения тех же пленников-рабов, ученый не поясняет,  оставляя читателясвоей книги в недоумении.    Но самое существенное состоит, конечно в том. чтотермин “холоп” имеет праславянские корни. И это понятно, поскольку само слово“холоп” общеславянское.   Его находим в старославянском, болгарском,сербо-хорватском, чешском, словенском, польском и других славянских языках.

Важно отметить наличие в великорусском и украинскомязыках однокоренных слов “хлопец”, “хлопець”, “хлопчик”со значением парень,парнишка, паренек, мальчик, малый, мальчишка, малец и т. п., что уводит нас вобласть семейных возрастных отношений. Но отсюда совсем не следует, будтохолопы “и как термин и как социальная категория длительное время существовали увосточных славян и означали лично зависимых от господина людей”. Нет никакихданных, подтверждающих столь смелое утверждение М.Б.Свердлова. Нельзя, на нашвзгляд, говорить о существовании социальной категории холопов в родоплеменномобществе восточных славян. Надо, по-видимому, вести речь о поло-возрастнойгруппе. К этому и М.Б.Свердлов, вроде бы, склонен, заявляя, что термин«холоп» в XI в. «стал обозначением не семейно-возрастной, аобщественной категории», что «в родо-племенном обществе он обозначаллюдей неполноправных или младших в семье”-»подростка или лишенногородственных связей”. Однако из этих признаний он не делает должных выводов,связывая судьбы холопства главным образом с развитием классовых отношений увосточных славян, включая холопов в процесс социальной эволюциивосточнославянского общества. И в этом крупный просчет исследователя.

Надо думать, что вплоть до распада родового строя,совершившегося, как мы знаем, на границе X-XI вв., восточнославянское слово“холоп”686 имело возрастное значение. По верному наблюдению В. В. Колесова, “вописаниях древнего родового быта холопч (или хлат, или хлопа) — молодой членобщества, еще холостой и безбородый...”. Иначе, перед нами член общества, недостигший зрелого возраста и не прошедший инициацию. Естественно, он неполноправныйчлен общества, но только в том смысле, что не пользуется правами тех, ктовходит в высшую поло-возрастную группу. Здесь нет социального неравенства, хотяв родовом обществе холоп, будучи “молодым представителем племени”, служит“любому старшему в роде”. Но это — временная роль: с наступлением зрелости ипрохождением инициации холоп становился полноправным членом рода и племени.Ясно, что при таких порядках о классообразовании и речи быть не может.

Совсем иное дело, когда слово “холоп” наполняетсясоциальным содержанием. В этом случае возрастной критерий теряет прежний смысл:холопами делаются люди, не зависимо от возраста. Но теперь они, попадал вуслужение к господину, превращаются в лица, социально неполноценные, поменявшиесвою свободу на “работное” ярмо. Завязывается процесс формирования холопствакак сословия или класса, занимающего собственное положение в общественнойструктуре, отличное от положения других социальных категорий. Но это становитсяреальностью лишь при разложении родового строя, происходившего, как мынеоднократно отмечали, в конце Х-начале XI в. Понятно, почему именно в этовремя термин “холоп” приобретает социальное звучание.

Впервые он упоминается в летописи под 986 г. в речимиссионера-“философа”. склонявшего Владимира принять христианство: “В Самарииже царьствова Иеровам, холоп Соломан, иже створи две корове злате, поставиедину в Вефиле на холме, а другую в Еньдане, рек: «Се бога твоя,Израилю». И кланяхуся людье, а бога забыша”. Царь иудейский Иеровоамвыступает тут в качестве холопа Соломона. По А. А. Зимину, “«холоп» врассказе летописи фигурирует как раб, слуга уже с известным оттенкомпрезрения”. Суждение слишком определенное и категоричное. Приведенныйлетописный отрывок позволяет говорить только о какой-то зависимости Иеровоамаот Соломона, степень и характер которой установить, опираясь на цитированныйтекст, невозможно. Не улавливается в нем и “оттенок презрения”. Мы имеем лишьголый факт: Иеровоам — холоп Соломона. Важно, однако, что в летописной записислово “холоп” уже не имеет того возрастного смысла, который был характерен дляродового быта. Если согласиться с предположением А. А. Шахматова о том, что этазапись сделана при Ярославе, когда был составлен Древнейший свод 1039 г., томожно указать примерное время появления нового значения термина: это опять-такирубеж X-XI вв.

Неоценимую  услугу  исследователю  оказывает РусскаяПравда, в частности статья 17 Краткой Правды, где читаем:   “Или холоп ударитьсвободна мужа, а бежить в хором, а господин начнеть не дати его, то холопапояти, да платить господин за нь 12 гривне; а за тым, где его налезуть удареныйтои мужь, да бьють его". В Пространной Правде встречем аналогичную статью,в которой есть указание на то, кем была внесена в законодательный сборник статья17 Краткой Правды: «А се аже холоп ударить свободна мужа, а убежить вхором, а господин его не выдасть, то платити за нь господину 12 гривен; а затемаче и кде нелезеть удареныи тъ

Своего истьца, кто его ударил, то Ярослав был уставилубити и но сынове его по отци уставиша на куны, любо бити и розвязавше, любо ливзяти гривна кун за со-ром”. Последняя 65 статья Пространной Правды позволяетсделать предположение о принадлежности статьи 17 Краткой Правды кзаконодательству князя Ярослава Владимировича, а также о вхождении ееизначально в состав Древнейшей Правды, или Правды Ярослава. Впрочем, висторической литературе существует мнение о позднем происхождении статьи 17сравнительно с остальными статьями Древнейшей Правды. Такова, например, точказрения Б. Д. Грекова. Впечатление “позднейшей интерполяции” вызвала эта статьяу А. И. Яковлева. К Б. Д. Грекову и А. И. Яковлеву присоединился И. И. Смирнов.Правда, в отличие от названных исследователей, не утруждавших себя особеннодоказательствами на сей счет, он попытался привести некоторые обоснования своейточке зрения.

И. И. Смирнов исходил из убеждения, что термин“холоп”, а следовательно и статья 17, есть исключительная принадлежность ПравдыЯрославичей. Но, обращаясь к идентичной 65 статье Пространной Правды с ее указанием»Ярослав был уставил”, историк датировал статью 17 временем не ранеепервой половины Х1 столетия, допуская тем самым если не вхождение этой статьи вПравду Ярослава, то, во всяком случае, ее существование до составления ПравдыЯрославичей. В итоге провозглашенная И. И. Смирновым принадлежность термина“холоп” Правде Ярославичей теряет свою исключительность.

Установив ранний предел времени составления статьи 17,автор получил, как ему кажется, право вывести данную статью за рамки ДревнейшейПравды, созданной якобы на основе “Закона Русского”, восходящего к эпохе болеедревней, чем первая половина XI в.699 Мы очень сомневаемся в том, чтоДревнейшая Правда отражает общественные отношения VIII-IX вв., как полагал Б.Д. Греков, или первой половины X в. (времен договоров с греками), как считал И.И. Смирнов.701 С нашей точки зрения, Древнейшая Правда (Правда Ярослава)—законодательный памятник, запечатлевший общественные условия Руси конца Х-начала XI в., связанные с ломкой родовых отношений. Древнейшая Правда всецелопринадлежит новой переходной (от первобытно-родового быта кобщинно-территориальном) стадии развития Руси, хотя и основана на традиционныхпринципах обычного права. Вот почему упоминание в ней холопа, бывшего продуктомраспада родового строя, вполне естественно. Следовательно, нет никаких причинотносить, по примеру И. И. Смирнова, термин “холоп” только к ПравдеЯрославичей.

Несколько иначе, чем И.И.Смирнов,  решает задачуЛ.В.Черепнин, который тоже говорит об отсутствии в Древнейшей Правде,  составленной,по мнению ученого, Ярославом в 1016 г., статьи 17, но при этом он, не различаяпо существу терминов “челядин” и “холоп”, полагает, будто данная статья“представляет собой дополнение к с.11 Древнейшей Правды, где также речь шла обукрывательстве несвободного человека, только не его владельцем, а другим лицом.Дополнение это вполне могло быть сделано в 1036г. Новый термин«холоп» заменил старое словоупотребление «устава и законарусского» — «челядин». Думается, Л.В.Черепнин тут не прав,поскольку статья 11 и статья 17 Правды Ярослава посвящены разным казусам. Впервой законодатель имеет в виду злостное укрывательство чужого раба-челядинанарушающее право собственности рабовладельца, а во-второй — вполне легальную,предусмотренную законом возможность оказать провинившемуся рабу-холопупокровительство, спасая его от расправы со стороны “ударенного мужа”. Нельзяпоэтому рассматривать статью 17 как дополнение к статье П. Перед нами двасамостоятельных установления, касающиеся различных казусов. А это показываетпоспешность вывода Л. В. Черепнина о замене термина “челядин” термином “холоп”.Вернее было бы говорить о сосуществовании этих терминов в той части КраткойПравды, которую исследователи называют Древнейшей Правдой, или ПравдойЯрослава.

Таким образом, статья 17 знакомит нас с представителемновой, так сказать, популяции рабов в Древней Руси — холопом. Она замечательнаеще и тем, что поверяет одну из важнейших причин, побуждавших свободных людейменять свою свободу на холопью неволю: стремление найти покровительство изащиту, а то и элементарную материальную помощь, чтобы попросту выжить.  Понятно, что подобное стремление могло возникнуть в обстановке расстройстватрадиционных общественных связей, обеспечивающих безопасность и благополучие индивида в  родовом обществе.     Кроме  того  статья 17 свидетельствует оприобретении термином “холоп” социального смысла взамен прежнего возрастногосодержания, поскольку холоп “здесь ясно определяет крайнюю степень рабскойзависимости от господина  так как ему грозило смертью оскорбление«свободного мужа»”. Статья, наконец, помогает исследователюразобраться в том, когда это все произошло, указывая на конец Х-начало XI в.

Из сказанного выше следует, что состав рабов в ДревнейРуси на рубеже X-XI вв. претерпевал существенные изменения, пополняясь за счетпредставителей местного населения. Такой ход развития рабства на Русипоказывает ошибочность широко распространенного среди новейших историков мненияо замене в XI в. термина “челядин” словом “холоп”. Между тем, некоторыеисследователи выводят отсюда концептуальные идеи насчет социальной эволюцииРуси. К ним относится, в частности, И. И. Смирнов, для которого “наличие вКраткой Правде двух параллельных терминов — “холоп” и “челядин” — представляетбольшой интерес в плане социальном, позволяя поставить эти термины в связь собщим процессом развития социально-экономических отношений Руси в XI в. Дело втом, что внутри Краткой Правды термины “холоп” и “челядин” четкоразмежевываются, распределяясь между Древнейшей Правдой и Правдой Ярославичей”.По И. И. Смирнову, это означает, что в Правде Ярославичей произошла заменатермина “челядин” на термин “холоп”. Сама же смена терминов “представляет собойотражение и выражение тех процессов, которые характеризуют эволюцию челяди.  ВXI в. понятие «челядин» уже перестало быть адекватным понятию«челядь»: «термин челядь в XI в. заключает в себе уже понятиеболее сложное, чем рабы». Поэтому единый и аморфный термин«челядин» в Правде Ярославичей" заполняется новымсодержанием", распадаясь на челядина-смерда и челядина-холопа и включая всебя и такой ингредиент, как «рядович» (которому посвящена ст.25Правды Ярославичей)".

Сложность, однако, состоит в том, что термин«челядин» присутствует в Пространной Правде. Этот для И.И.Смирнова«неожиданный факт” находит удовлетворительное объяснение в характереПространной Правды» составитель которой воспроизвел архаический термин,потерявший реальный смысл. Поэтому причину “возрождения в тексте ПространнойПравды термина «челядин» (отсутствующего в Правде Ярославичей)следует искать не в области социально-экономических отношений Руси XII-XIIIвв., а в редакционных особенностях текста Пространной Правды, сохранившей встатьях с термином «челядин» (как и в некоторых других) архаическуютерминологию источников, положенных в основу данных статей”.

Ссылка на “редакционные особенности ПространнойПравды” при объяснении наличия в ней термина “челядин” нас удовлетворить неможет. Ее отвергает и такой знаток Русской Правды, как А. А. Зимин. “Трудно допустить,—пишет он, возражая И. И. Смирнову — что в лице составителя Пространнойредакции Русской Правды мы встречаем лишь «механического сводчика»старых текстов. К тому же термин «челядь» не исчез, а продолжалсуществовать в XII- XIII вв. (в Галиче и Новгороде во всяком случае)". Кэтому надо добавить, что с челядью и челядином мы встречаемся не только вXII-XIII вв., но в XI в., причем и в других местностях Руси, помимо Галича иНовгорода. Что касается “четкого размежевания” терминов “челядин” и “холоп” междуДревнейшей Правдой и Правдой Ярославичей, то оно, как мы видели, размыто самимИ.И.Смирновым датировавшим статью 17 отрезком времени («не ранее первойполовины XI в.») предшествовавшим законотворчеству Ярославичей.    Нонеобходимо также помнить об условности обращения исследователей к ДревнейшейПравде и Правде Ярославичей. Ведь они не располагают двумя отдельными исамостоятельными законодательными кодексами   а держат в руках Краткую Правду,соединившую в себе раз-Современные законоположения.   По мнению авторитетныхученых,  она отличается цельностью.   “Для того   чтобы разделить КраткуюПравду на два различных документа, —пишет М. Н. Тихомиров,— надо иметьуверенность в том, что мы имеем в ней обычный сборник, в который были вписаныдва памятника, лишь механически соединенные вместе.    Но как раз эта мысль ине может быть доказана, так как есть все основания думать, что дошедший до настекст Краткой Правды представляет собой сборник, положивший 'в свое основаниенесколько источников, которые соединены в один памятник после соответствующейпереработки и редакционных изменений”.

А вот суждение другого крупного специалиста в областиизучения Русской Правды: “Правда Ярослава вместе с новеллами Ярослава и ПравдаЯрославичей с новеллами Ярославичей существовали самостоятельно. Вероятно,наблюдались противоречия между их нормами или во всяком случае существовалиразличия в формулировках отдельных норм. Естественно, что в конце концоввозникла настоятельная необходимость в объединении этих двух основных пластов,норм Русской Правды. Это объединение и было произведено. Была составленаКраткая Правда”

Если согласиться с  М.Н.Тихомировым  и   С.В.Юшковым(а нам кажется,   что  с  ними  нужно   согласиться), придется тогда признать,что упоминание челядина в той части Краткой Правды, которую принято называтьДревнейшей Правдой, или Правдой Ярослава, актуально для всех ее частей, т. е.для законодательного сборника в целом.    А это означает, что челядь какрабская категория существовала на Руси и во времена Ярославичей во второйполовине XI в., что никакой замены челяди холопами не произошло,  а обе группырабов (и челядь и холопы)  бок о бок жили в древнерусском обществе, не вытесняяи не сменяя друг друга.    Причиной тому  были разные источники происхождения челядинстваи холопства: в первом случае войны и плен,   а во  втором — внутренние процессы  имущественной и социальной дифференциации.     Челядинство былодревней формой рабства, возникшей в эпоху восточнославянской первобытности.   Оно значительно старше холопства, что закономерно, ибо  “рабство соплеменниковстановится возможным лишь при разрушении кровнородственных отношений,вытеснении их связями территориальными… ”.    Возможность эта,  как мызнаем,  появилась  в конце Х-начале  XI в.     Однако М.Б.Свердлов уверяет,будто “холопство как общественный институт сложилось до XI в.”. Ему кажется,что Краткая Правда подтверждает такое предположение.   Тут М.Б.Свердлов,похоже, обольщается.   Краткая Правда, по обоснованному мнению И. И. Смирнова,отразила в себе “начальный этап истории термина «холоп»". То жеcaмoe, конечно, надо сказать и о холопстве как социальном явлении.    Простоесопоставление Кратной Правды с Пространной Правдой убеждает в мысли о холопствеXI в.  как формирующемся институте, т.е.   находящемся в процессе становления.

При чтении Краткой и Пространной Правды замечаемстремительный количественный рост статей, прямо или косвенно касающихсяхолопов.    Краткая Правда имеет 3 таких статьи, а Пространная Правда—19статей. Кроме того  в ней содержится ряд статей, где вопрос о холопах всплываетв связи с социальным превращением того или иного лица в результате действий,которые расцениваются как правонарушения.   Это статьи о закупе (56, 61, 64) ио купце-банкроте (54-55). Нарастание таких статей — верный признак несложившегося холопства, а формирующегося.    В данной связи любопытно отметить,что только во времена Пространной Правды возникла необходимость юридическиопределить источники холопства.   Это было сделано в статье 110 ПространнойПравды: “Холопьство обелное трое: оже кто хотя купить до полу гривны, а послухипоставить, а ногату дасть перед самем холопемь; а второе холопьство: поиметьробу без ряду, поиметь ли с рядом, то како ся будеть рядил, на том же стоить; асе третьее холопьство: тивуньство без ряду или привяжеть ключь к собе без ряду,с рядомь ли, то како ся будеть рядил, на том же стоить”.

Данная статья породила толки в научной литературе. ЕщеВ. Лешков отмечал, что Русская Правда “допускает и указывает только триисточника обельного холопства” и “при этом именно говорит, что обельноехолопство только трое”. Однако далеко не все исследователи так думали. Многимпоказалось, будто кодификатор по недосмотру упустил иные способы пополненияобельного холопства, известные в Древней Руси. “Наш первый юрист-систематик,—писал В. И. Сергеевич —просмотрел, что есть и другие виды обельного холопства:плен и еще три, на которые можно найти указания даже в тексте Правды: 1)бегство закупа; 2) рождение от не-свободных родителей и 3) несостоятельность”.Укор этот довольно часто повторялся в трудах историков, о чем Б. А. Романов небез иронии как-то заметил: “Стало признаком хорошего тона у многихисследователей мимоходом упрекнуть составителя «Устава» в том, что он(в ст.110)'«просмотрел, что есть и другие виды обельного холопства»,кроме перечисленных в ст. 110 трех («холопство обельное трое»)”.  Б.А.Романов напоминал, что Устав о холопах — “не учебник права, регистрирующийсистематически все разновидности того или иного предмета,  о котором зашларечь.     Это— документ прежде всего практический, преследующий определеннуюполитическую цель — признать на будущее законным лишь такой переход свободных вобельное холопство, в котором не было  бы принуждения  со стороны господ итогда уже считать, что бывший свободный ни под каким видом не может поднятьспора о своем холопстве”.   И здесь Устав “ставил свою задачу слишком четко,чтобы затемнять суть дела нагромождением лишних деталей — ради нашего ученогопедантизма”.

Мысль Б. А. Романова о добровольном переходе свободныхв обельное холопство, засвидетельствованном статьей 110, не являласьсовершенной новостью в историографии древнерусского рабства. В тех или иныхвариациях она звучала и раньше. Так, М. А. Дьяконов специфику статьи 110находил в том, что она отразила переход в холопство по почину самих поступающихв холопы. О поступлении в холопы по доброй воле, закрепленном законодательно вупомянутой статье, говорил и М. В. Довнар-Запольский. С. В. Юшков, вчитываясь втекст все той же статьи, обнаружил превращение свободного человека в обельногохолопа “без формального принуждения”. Эти соображения историков были оспореныИ.И.Смирновым, который полагал, что путь к выяснению вопроса об источникахобельного холопства, перечисленных в статье 110, открыл В.О.Ключевский,назвавший их «гражданскими источниками» холопства. По И.И.Смирнову«формула Ключевского о „гражданских источниках“ обельногохолопства ст.110, конечно, гораздо глубже раскрывает существо этих источников,чем слова Дъяконова о „доброй воле поступающего“ или тезисС.В… Юшкова и Б.А.Романова об отсутствии „принуждения“, указывая нато, что корни этих источников обельного холопства следует искать в»гражданских" отношениях, т.е. в отношениях экономических. Иными словами,здесь свободный человек превращается в обельного холопа силой самихэкономических отношений без применения политического насилия”.

Следует согласиться с уточнением И. И. Смирнова,основанным на идее В.О.Ключевского о гражданских источниках обельного холопствастатьи 110. Но это не исключает полностью возможность добровольного (безпринуждения) поступления свободного человека в обельное холопство, о чемговорили исследователи, которым оппонирует И. И. Смирнов. Верно то, что вобельные холопы свободный люд нередко загоняла крайняя нужда, в результате чегодобрая воля при переходе в несвободное состояние выглядела весьма условной, посуществу — фиктивной. Однако подобного рода ситуация не исчерпываетмногообразия случаев, побеждавших людей Древней Руси поступаться своей свободой.Было бы упрощением рассуждать так, будто переход свободных в обельное холопство- следствие одной лишь поработительной политики господ. Для некоторых лиц жизньв холопах являлась заманчивой, поскольку давала им покровительство, защитуперед внешним миром, а порой сулила материальный достаток и даже богатство. Какбы там ни было, ясно одно: статья 110 Пространной Правды трактует овнутриобщественном рабстве, возникающем прямо и непосредственно а неопосредовано через холопье состояние родителей, криминальные казусы и, конечноже, не через плен, поскольку пленение, как мы знаем, вело в челядинство — рабство внешнего происхождения, в отличие от холопства, порожденного внутриобщины. Что касается криминальных казусов, то они связаны сзакупом-правонарушителем и неоплатным должником.

О последнем речь идет в статье 54 Пространной Правды:“Иже который купець, кде любо шед с чюжими кунами истопиться любо рать возметь,ли огнь, то не на-силити ему, ни продати его; но како начнеть от лета платити,тако же платить, зане же пагуба от бога есть, а не виноват есть; аже липропиеться или пробиеться, а в безумьи чюжь товар испортить, то како любо тем,чии то товар, ждуть ли ему, а своя им воля, продадять ли, а своя им воля”.Злостный должник фигурирует и в статье 55 Русской Правды: “Аже кто многимдолжен будеть, а пришел господь (гость) из иного города или чюжеземець, а неведая запустить за нь товар, а опять начнеть не дати гости кун, а первиидолжебити начнуть ему запинати, не дадуче ему кун, то вести и на торг, продатиже и отдати же первое'гостины куны, а домашним, что ся останеть кун, тем же сяподелять; паки ли будуть княжи куны, то княжи куны первое взяти, а прок в дел;аже кто много реза имал, не имати тому”.

По научной литературе давно ведется спор о том, какпонимать термин  “продати”  статей 54-55.     Одни исследователи предполагали продажу  имущества должника, а другие— продажу в рабство самого должника. М. Н.Тихомиров  считал,  что  “вопрос решается бесспорным свидетельством проектадоговора Новгорода с Любеком 1269г. о продаже в холопство несостоятельногодолжника". Действительно, в проекте договорной грамоты сказано: «Апоручится жена за своего мужа, и итти ей в холопство за долг вместе со своиммужем, если они не могут заплатить...». Но есть более близкое по временисвидетельство, принадлежащее арабскому путешественнику Абу Хамиду ал-Гарнати,побывавшему на Руси в 1150 — 1153 гг. «У славян, — рассказывает он, — строгие порядки. Если кто-нибудь нанесет ущерб невольнице другого, или егосыну, или его скоту или нарушит законность каким-нибудь образом, то берут снарушителя некоторую сумму денег. А если у него их нет, то продают его сыновейи дочерей и его жену за это преступление. А если нет у него семьи и детей, топродают его.… А страна их надежная.

Когда мусульманин имеет дело с кем-нибудь из них иславянин обанкротился, то продает он и детей своих и дом свой и отдает этомукупцу долг”. А. Л. Монгайт, опубликовавший записки Абу Хамида, заметил: “Небудем комментировать сообщение Абу Хамида о славянских законах, поскольку оно восновном не противоречит тому, что мы знаем из „Русской Правды“.Отметим лишь, что оно говорит скорее в пользу тех исследователей, которыесчитали, что неисполнение обязательств по древнерусскому праву ведет крабству”, этот вывод был поддержан В.В.Мавродиным, подчеркнувшим, что послепубликации А. Л. Монгайта вряд ли есть основания сомневаться в продаженесостоятельного должника в рабство. А.А.Зимин, приведя известие  Абу Хамида,резюмировал:   “Итак, неисполнение долговых обязательств (безотносительно к ихпроисхождению) вело к продаже должника в рабство”. Но затем А.А Зимин заявляет,что “неплатежеспособный должник” становился закупом, что “разорившиеся,одолжавшие купцы,   очевидно,   попадали в   состав необельныххолопов-закупов”. Однако закуп —не раб, а полусвободный, находящийся на гранимежду свободой и рабством.    Поэтому неоплатный должник,  проданный в рабство,не являлся закупом.   Он становился холопом, т. е. рабом.

Итак, статьи 54-55 Пространной Правды запечатлеливнутренний источник рабства, за которым, по всему вероятию, скрывалосьхолопство, хотя этот термин в статьях не фигурирует. Наше предположение делаетоправданным статья 117, которая служит своеобразной иллюстрацией к статьям54-55. В ней говорится: “Аже пустить холоп в торг, а одолжаеть, то выкупати егогосподину и не лишитися его”. Надо думать, господин выпускал в торг теххолопов, которые имели необходимый опыт торговых сделок и операций. При всехоговорках занятия купца — все же специализированные занятия. Посему вкупеческой деятельности вопрос о “квалификации”, или о профессиональнойподготовке, занимал, конечно, не последнее место. Господин, выпуская в торговуюстихию холопа, надеялся, видимо, получить какую-то выгоду. Естественно, онпоручал торговлю набившему в этой отрасли руку холопу. Логично предположить,что торгующий холоп был в прошлом купцом, который, разорясь, не смограсплатиться с долгами и оказался проданным в холопы, как то предписывал закон,в частности статьи 54-55 Пространной Правды. В нашем предположении мы неодиноки.  “Спрашивается, — писал Б.А.Романов, — кому естественнее всего могпоручить вести свои торговые операции господин, как не бывшему»купцу", если бы ему удалось заполучить к себе в «работноеярмо» такого («одолжавшего») несчастливца-профессионала?". Статья 117, таким образом, дает право заключить о принятой на Руси практикепродли в холопство неоплатного должника из купцов, обозначая внутренний резервпополнения холопьего сословия.

На путь в холопы легко мог соскользнуть и закуп. ПространнаяПравда называет обстоятельства, при которых закупов обращали в холопов. “Ажезакуп бежить от господы, —говорит статья 56, —то обель; идеть ли искать кун, аявлено ходить, или к судиям бежить обиды деля своего господина, то про то неработать его, но дати ему правду”. Стало быть, за побег закуп платил своей,хотя и весьма урезанной, свободой, становясь холопом. Закупничество — явлениевнутреннего развития древнерусского общества. Поэтому переход закупа в холопынадлежит рассматривать как социальное превращение, происходящее в недрахобщественной организации Руси. Это —вывод по первой части статьи 56. Чтокасается второй ее части, то и здесь перевод в холопы, поставленный вне закона,но в жизни, по-видимому, все же случавшийся (иначе, какой смысл запрещать!)',уходил корнями в местную социальную почву.

Воровство, совершенное закупом, влекло за собой егопревращение в холопа, о чем мы узнаем из статьи 64 Пространной Правды:«Аже закуп выведеть что, то господин в немь, но оже кде и налезуть, топреди заплатить господин его конь или что будеть ино взял, ему холоп обелный; ипаки ли господин не хотети начнеть платити за нь, а продасть и, отдасть жепереди или за конь, или за вол, или за товар, что будеть чюжего взял, а прокему самому взяти собе”. Характер порабощения здесь тот же, что и в статье 56.           .

Существенный интерес представляет статья 111,гласящая:   “А в даче не холоп, ни по хлебе роботять, ни по придатьце: но ожене доходять года, то ворочати ему милость;  отходить ли,  то не виноватьесть”.    В  холопы  следовательно, “роботять”. Значит, холопство — эторабство.    Люди,  живущие на господском “хлебе” и “придатке”, —“совершенныепауперы, которые ищут, как бы перебедовать надвигающийся на них голодный год вожидании лучшей конъюнктуры”.     Закон защищает этих людей от поработительнойполитики господ, которые “роботили” их и “по хлебе” и “придатце”, считая, что“и то и другое давалось безвозвратно”. Тут снова вырисовываетсявнутриобщественный источник холопства.    Вместе с тем здесь проглядывает стремлениезаконодателя ограничить  аппетиты холоповладельцев, остановить разрастаниехолопства, сохранить некое равновесие общественных сил,  а следовательно, иотносительное согласие в обществе. То был общий принцип, характерный длядревнерусского законодательства.    Его воплощение мы наблюдаем в ПространнойПравде, а именно в тех ее статьях, где речь идет о неплатежеспособныхдолжниках, закупах и холопах. Во всех этих статьях холопство подвергается либорегламентации, либо ограничению, преследующих цель смягчения чреватыхобщественными потрясениями социальных противоречий, или обеспечения внутреннегомира.   

Отсюда сам собою напрашивается вывод о холопстве какинституте, зарождение и развитие которого было всецело связано с процессамиимущественного и сословного расслоения населения Древней Руси, чем оноотличалось от челядинства, формировавшегося в ходе войн и за счет пленников,т.е. чужаков.   Надо полагать, что холопы, будучи выходцами из местных людей,пользовались некоторыми послаблениями сравнительно с челядью, пришедшей из внеи потому противостоящей не только своим конкретным владельцам, но и обществу вцелом, лежали в сфере дееспособности и правоспособности лиц, состоящих вхлопстве. В исторической литературе вопрос о дееспособности и правоспособностилиц холопов в Древней Руси принадлежит к числу спорных, неоднозначных.   П. И.Беляеву древнерусский холоп казался “субъектом права, отнюдь не вещью лицомправоспособным и дееспособным, могущим совершать гражданские сделки, иметьдолги, движимое и недвижимое имение и иметь  публичные права”. Взору М. Ф.Владимирского-Буданова открылось двойственной положение холопов:   “Относительно  правоспособности холопов...  в наших памятниках замечаетсядвойственность.   По одним источникам, определяющим юридическое положениехолопов, последние лишены всякой правоспособности; по другим же, говорящим офактическом положении их, они являются наделенными некоторыми правами”. Существует точка зрения, отрицающая вообще правомочия холопов.   Так, согласноЕ. И. Колычевой, “холопы были лишены всяких элементов правоспособности”.   Ополном бесправии холопов писал С. А. Покровский, по словам которого холоп естьобъект права.    Он — вещь,  а не лицо.    Закон тавит его на одну доску соскотом. С.А. Покровский не видит никаких различий между холопом и челядином, врешительных выражениях подчеркивая их тождество: “Между правовым положениемчелядина и холопа русской Правды не было абсолютно никакой разницы.

Различие терминов не дает никаких оснований кустановлению различий между холопом и челядином”.

Однако, это не так.    При чтении краткой редакцииРусской Правды действительно складывается впечатление, что положение челядина ихолопа ничем в сущности не отличается:   как тот так и другой выступают вкачестве безусловной собственности господина (статьи 11, 16   17, 29).  Челядин и холоп тут бесправны и являются не более, чем объектом права.   Но этоне должно нас смущать, поскольку Краткая Правда принадлежит той эпохе, когдахолопство не вполне оформилось. Поэтому она столь скупо и невыразительноговорит о холопстве, пытаясь трактовать холопов, исходя из старых, привычныхпредставлений о челяди.   Однако жизнь побудила законодателей понять, что холопи челядин — не одно и то же.    Это начинают осознавать уже Ярославичи.  Если приих отце оскорбивший свободного мужа холоп мог быть убит потерпевшим, то они,как явствует из статьи 65 Пространной Правды, вместо смертоубийства ввелителесное наказание.   Новация Ярославичей была продиктована не столько нуждамихолоповладельцев, защищающих эксплуатируемую ими рабочую сил}' (так думал Б. А.Романов), сколько интересами самих холопов и, конечно же, холопов потенциальныхиз массы рядового свободного “людья”, находящих в холопстве прибежище отжизненных невзгод. В конечном счете мы упираемся в одну из важнейшихобщественных потребностей, связанных со смягчением внутреннего рабства, что всвою очередь служило мерой, предупреждающей социальные конфликты, вызывающие вобществе неустройства и смуту.

Обращаясь к Пространной Правде, замечаем, что челядинв ней изображен таким же, как и в Краткой Правде. Он—раб, пребывающий в полнойвласти своего господина, забитое бесправное существо, одним лишь отличающеесяот “скота”, — речью. Холоп же выглядит иначе. Его положение двойственное: содной стороны, холоп, подобно челядину, лишен правоспособности, с другой,—наделен правами, заметно ослабляющими „работное ярмо“, в которое онугодил. В чем же состояла правоспособность холопа? В статье 66 ПространнойПравды сказано: “А послушьства на холопа не складають, но оже не будетьсвободного, но по нужи сложити на боярска тивуна, а на инех не складывати''.

Формелировка довольно противоречивая: завещая холопувыступать свидетелем, законодатель тут же пробивает брешь в своем запрете,указав на возможность послушества со стороны высшего разряда холопов — боярскихтиунов.Достаточно выразительна статья 85, которая определяет: „Ты тяжевсё судять по слухи свободными, будеть ли постух холоп, то холопу на правду невылазити; но  оже хощеть истець, или иметь и, а река тако: по сего речи емлю тя,но яз емлю тя, а не холоп, и емети и на железо; аже обинити и, то емлеть нанемь свое; не обинить ли его, платили ему гривна за муку, зане по холопьи речиял и“.

Составителю статьи пришлось проявить большуюизворотливость, чтобы узаконить послушество холопа. Достойно внимания то, чтохолоп в ней прямо называется послухом.

Указания на послушество холопов сохранила не толькоПространная Правда. В житии Андрея Юродивого читаем: “… хлапъ (холоп) онъвидокъ есть былъ”.763 Любопытное известие содержит Новгородская Перваялетопись, где под 1055 г. говорится: “В сем же лете клевета бысть на епископаЛуку от своего холопа Дудикы, изиде из Новгорода и иде Кыеву, о осудимитрополит Ефрим, и пребысть тамо 3 лета”.764 Холоп Дудака, надо полагать, выступилв качестве послуха на митрополичьем суде. По его показаниям и был осужденновгородский епископ.

Приведенные сведения подтверждают предположение освидетельской практике холопов в Древней Руси. Но право свидетельствовать посуду есть право свободного человека.

Холоп пользующийся элементами этого права, подымалсятем самым над остальной массой рабов, в частности над челядью, которой былововсе заказано всякое послушество.

Холопы, как видно из источников, заключали различныезделки по торговле и кредиту. Так статья  116 Пространной Правды говорит:»А чё же холоп кде куны вложить, а он будет не ведая вдал, то господинувыкупати али лишитися его; ведая ли будеть дал, а кун ему лиши-тися" Холоп, следовательно, имел возможность со-вершать  финансовые сделки, нескрывая своего холоп-ства.Бывало  так, что господин сам пускал холопа в торг(статья 117): “Аже пустить холопа в торг, а одол-жаешь,  то выкупати егогосподину и не лишитися его”. Размышляя по поводу этой статьи,  И. И. Смирнов за-мечал   что упоминаемый ею холоп “определенно сви-детельствует о существенноновых чертах в положении самого холопства, ибо, конечно, холоп, посылаемыйгос-подином в торг с полномочиями не только торговать, но даже и заключатьсделки займа, — это совсем не тот холоп-челядин, который (ст.38) фигурирует наторгу как предмет купли-продажи, вызывающий ассоциации с там же покупаемым«скотом»”.  И. И. Смирнов тонко уловил различие в положении рабовстатей 38 и 117.  Но он не сумел отличить челядина от холопа (отсюда у неготерминологическое сращение “холоп-челядин”),  и это помешало ему правильно и доконца понять суть этого различия, которое заключалось не в приобретении старойкатегорией рабов (челяди) иного, чем прежде, положения в обществе,  а впоявлении и развитии новой группы рабов (холопов), пользующихся некоторымипреимуществами по сравнению с другими собратьями-невольниками.

Статьи   116-117     Пространной     Правды позволилиИ.И.Смирнову говорить по поводу холопа, “легально действующего в различныхобластях городской экономической жизни", занятого различными видами иформами «экономической деятельности вне господского двора». Впроникновении столь «оборотистого холопа» (термин Б.А.Романова,повторяемый И.И.Смирновым) в текст Русской Правды И.И.Смирнов узрел «тоизменение в реальном экономическом положении холопа, которое должно бытьпоставлено в прямую связь с развитием городов как центров ремесла и торговли и,как следствие этого, развитие товарно-денежного обращения, в том числе и такихего форм, как торговый кредит (зарегистрированный в ст.48 Пространной Правды) иростовщичество-резоимство вызвавшее специальное законодательство ВладимираМономаха-Устав о резах (ст.53 Пространной Правды)”. С исследователем можноотчасти согласиться. Развитие городов как центров ремесла и торговли, росттоварно-денежного обращения определили формы “экономической деятельности холопавне господского двора”, тогда как сама по себе его деятельность былаобусловлена особенностями холопства как местного института, бывшего следствиемтой смягченной (сравнительно с челядинством) разновидностью рабства,допускавшего и, быть может, предполагавшего некоторую дееспособностьпорабощенных,— в прошлом полноправных свободных людей.

Если Пространная Правда, наделяя холопа экономическойдееспособностью, лишает его правоспособности в этой сфере, устанавливаяответственность господина за сделки, совершенные им, то договор 1229г.Смоленска с Ригою и Готским берегом говорит только о торговой деятельности, нои о правомочии холопа. „Или Немечьскый гость, — гласит статья 7 договора,- дасть холопу княжю или боярьску, а кто его задницю возметь, то в того Немчичютовар взяти“. А.А.Зимин полагал, что настоящая статья „восходит кст.117 Пространной Правды, говорящей об ответственности хозяина за долгихолопа. Однако в ст.7 мы встречаемся с дальнейшим изменением положения холопа:статья уже знает имущество холопа (задница, останок).    Это свидетельствует орасширении его самостоятельности и постепенном изживании рабства на Руси”.    Едва ли  статья международного  соглашения восходит к Пространной Правде,предназначенной для внутреннего пользования. Источником как статьи 7 договораСмоленска с Ригою и Готским берегом, так и статьи 117 Пространной Правдыявилось реальное положение  холопов в жизни,   характеризуемое их известнойсамодеятельностью.    Статья 7 свидетельствует об имущественных инаследственных правах холопов в Древней Руси, об определенной ответственностихолопов перед законом. Во всем этом мы видим не изживание рабства на Руси, какутверждал А.А.Зимин, а отражение своеобразного статуса холопов в древнерусскомобществе, отношение последнего к рабам из сограждан, которые по экономическойнеобходимости или каким-нибудь иным соображениям уходили в холопство.

Таким образом, и Русская Правда и другие источникидают основание заключить о наличии у древнерусских холопов элементовдееспособности и правоспособности, отделяющих эту категорию рабов от челяди,лишенной каких бы то ни было прав. Это позволяет отвести замечание А.А.Зимина внаш адрес: “Но так как автору не удалось доказать существования в ПространнойПравде каких-либо черт различия в источниках и правовом положении холопства ичелядинства, его предположение (об отличие холопов от челяди. — И. Ф.) не можетбыть принято”. Как мы только что видели, “черты различия” холопов и челядиотчетливо проступают в письменных памятниках, в том числе и в ПространнойПравде. Следовательно, нельзя смешивать холопов с челядью. Точно также нельзясмешивать поступление в холопы местных людей с пленением иноземцев и ихобращением в рабство. Разные источники происхождения холопства и челядинствапо-разному влияли на положение холопов и челядинов в древнерусском обществе,обеспечивая первым некоторые бытовые, экономические и юридические послабления иставя вторых в очень жесткие и суровые условия.

Это мнение о челяди и холопах, высказанное нами еще в1965 г., вызвало неоднозначную реакцию у историков: и положительную иотрицательную. Об отношении А.А. Зимина мы уже знаем. А вот оценка Л.В.Черепнина: “Замечания И.Я.Фраянова безусловно остроумны. Но из них никакне вытекает, что челядь состояла только из пленных. Мне кажется, этот тезиснадо отвергнуть». Зато В.В.Мавродин целиком принял данный тезис:«Источники различают 1)челядина и 2) холопа…

Более позднее появление термина „холоп“ висточниках объясняется и более поздним применением его по отношению копределению „Холопы“-рабы. Это ни у кого не вызывает сомнений Но»холопы"-не «челядь». «Челядь»-это полонянники вдревности иноплеменники. Холопы же вербуются из среды соплеменников, внутриданного общества и являются продуктом тех социальных процессов, которые идутименно внутри данного общества. Поэтому источники холопства иные… Средиисточников холопства нет только одного — плена. И это понятно.

Пленный становился не холопом, а челядином”. Разделяетнашу точку зрения и Л.В.Данилова. “К концу X-XI в., — пишет она, — плен потерялзначение единственного источника пополнения контингента рабов, явственнообозначилось новое явление, отразившее существенные сдвиги в социальнойструктуре восточного славянства: появилось холопство — рабство соплеменников”.

Примечательный факт: отдельные исследователи, которыене согласились в принципе с нашим подходом к челяди и холопам, вынуждены все жеразвивать в какой-то части проблемы созвучные нашему взгляду идеи. Так С. А.Покровский говорит: “С появлением местных социальных источников рабства входитв употребление новый термин — холоп… ”. У М. Б. Свердлова “основнымисточником холопства был не плен, а личная зависимость соплеменников,устанавливаемая в результате социально-экономических процессов”.

Холопство являлось одной из форм внутреннейэксплуатации, существовавшей в древнерусском обществе, в то время какчелядинство было частью системы внешней эксплуатации, возникающей в результатевоенных столкновений различных племен и народов. В эту систему входило иданничество, к изучению которого мы приступаем.