Реферат: Гитлер
рефер по Гтилеру .
политология
из МГТУ им.
Бумана
гр.КМТ 3-31
Как-то один человек мнесказал: “Послушайте, если вы это сделаете, то тогда через шесть недельГермания погибнет”. Я говорю: “Что вы имеете в виду ?” — “Тогда Германия развалится”.Я говорю: “Что вы имеете в виду ?” — “Тогда Германии конец”. Я ответил:“Немецкий народ в былые времена выдержал войны с римлянами. Немецкий народвыдержал переселение народов. После немецкий народ выдержал большие войныраннего и позднего Средневековья. Немецкий народ выдержал затем религиозныевойны Нового времени. Немецкий народ выдержал потом Тридцатилетнюю войну. Посленемецкий народ выдержал наполеоновские войны, освободительные войны, онвыдержал даже мировую войну, даже революцию — и меня он тоже выдержит !”
Адольф Гитлер, 1938 год
Почти без перехода, словно одно мгновение сменило другое, сосмертью Гитлера и капитуляцией исчез и национал-социализм, как будто он былвсего лишь движением, состоянием опьянения и катастрофой, которую он же ипородил. Не случайно в сообщениях весны 1945 года нередко фигурируют выраженияо вдруг улетучившихся “чарах”, о растаявшем “призраке”: такого рода формулы,взятые из сферы магического, наглядно характеризовали как на удивлениеирреальный характер режима, так и внезапную природу его конца. Специалистыгитлеровской пропаганды неустанно твердили об альпийских твердынях, редутахсопротивления, а также о многочисленных подразделениях вервольфов-”оборотней” ипредсказывали продолжение войны и после ее окончания — все это оказалосьблефом. Еще раз выяснилось, насколько же национал-социализм — да и фашизмвообще — в своей сути зависел от превосходящей силы, амбициозности, триумфа, икаким неподготовленным был он, в сущности, к моменту поражения. Недаром жеуказывалось на то, что Германия была единственной побежденной страной, непородившей никакого движения Сопротивления.
Это отсутствие прочности не в последнюю очередь нагляднопрослеживается и на поведении ведущих действующих лиц и функционеров режима.Прежде всего ход Нюрнбергского процесса, а также последующих судебныхразбирательств продемонстрировал, за весьма немногими исключениями, явныестарания идеологически дистанцироваться от того, что происходило, а преступныедеяния преуменьшить или оспорить, дабы в конечном счете все — насилие, война,геноцид — обрело характер некоего страшного и глупого недоразумения. Все этоспособствовало созданию впечатления, будто национал- социализм вовсе не былявлением, охватывающим целую эпоху, а явился порождением жажды власти у одногоконкретного человека, а также комплекса чувств зависти и ненависти у одногобеспокойного, жаждущего завоеваний народа, ибо если бы национал- социализм имелглубокие корни в своем времени и был одним из непременных движений оного, товоенное поражение не смогло бы устранить и так круто оттеснить его в забвении.
А ведь он всего лишь за какие-то двенадцать лет придал мируновый облик, и очевидно, что столь мощные процессы едва ли могут бытьдостаточным образом объяснены капризом дорвавшегося до власти одиночки. Иботолько если этот одиночка является фигурой, интегрирующей разнообразнейшиеэмоции, страхи или интересы, если влекут его вперед мощные, приходящие издальних далей энергии, становятся возможными подобные события. В таком светееще раз вырисовывается роль и значение Гитлера по отношению к окружающим егосилам: существовал гигантский, неупорядоченный потенциал агрессивности,страха, самоотдачи и эгоизма, лежавший в покое и нуждавшийся лишь в том, чтобынекое властное явление разбудило, сфокусировало и использовало его; этомуявлению был обязан тот потенциал своей ударной силой, с ним праздновал он своиколоссальные победы, но с ним же вместе он и рухнул.
Однако Гитлер был не только фигурой, объединившей столь многиетенденции времени; в еще большей степени он и сам придавал событиям ихнаправление, масштабы и радикальность. Благоприятствовало ему при этом то, чтоего мысли не были отягощены какими-либо предварительными условиями и чтобуквально все — антагонизмы противников, партнеров по союзу, нации, идеи — онстоль же хладнокровно, как и маниакально подчинял своим чудовищным целям.Его экстремизм соответствовал тойвнутренней дистанции, которые он сохранял по отношению ко всем силам. Многоеговорит за то, что он — вопреки егоотносящейся еще к юношеским годам претензии, — так никогда и не осмыслил, что есть история; он видел в ней своего роданастежь открытый для честолюбцев храм славы. Смысла же и правоты свершившегосяон не осознавал совершенно. И именно таким образом, с абстрагированнойбеспечностью, шел он на осуществление своих замыслов. В то время как другиегосударственные деятели учитывали реальность существующего соотношения сил, онотталкивался от чистого места: точно так же, как начал он без оглядки насуществующее проектировать новый мегаполис Берлин, планировалось им и полнаяперестройка Европы и всего мира; не только он сам пришел из ниоткуда — из ниоткуда шли и его мысли. Не обращаявнимания на границы на географической карте Европы, закрепившиеся в результатевойн и изменения соотношения сил, он переделал эту карту на свой лад, разрушилдержавы и помог подняться новым силам, вызвал революции и положил конец векуколониализма; в конечном итоге он гигантским образом расширил эмпирическийгоризонт человечества.
Доминирующим среди тех мотивов, в которых он смыкался с сильнымтечением духа времени, было неизменное чувство угрозы: страх перед лицомпроцесса уничтожения, жертвой которого были на протяжении веков многиегосударства и народы, но который только теперь, на этом перекрестке всейистории. развил универсальную, угрожающую всему человечеству мощь.
Идея спасения была для него неразрывно связана ссамоутверждением Европы. рядом с которой не существовало никакой иной частисвета, никакой иной сколь-нибудь значительной культуры, все другие континентыбыли лишь географическими понятиями, пространством для рабовладения и эксплуатации— пустыми плоскостями. Да и самовыступление Гитлера было одновременно и последним гиперболизированнымвыражением европейского притязания оставаться хозяином собственной, а тем самыми всей истории вообще. В его картине мира Европа, в конечном счете, играла туже роль, что и немецкий дух в сознании поры его молодости: это быланаходившаяся под угрозой, уже почти утраченная высшая ценность.
И хотя сам он был фигурой демократического века, он олицетворялсобой лишь его антилиберальный вариант, характеризуемый сочетанием манипуляцииголосами путем плебисцитов и харизмы вождя. Одним из непреходящих горькихуроков ноябрьской революции 1918 года было осознание того, что существуетнеясная взаимосвязь между демократией и анархией, что хаотические состояния иявляются собственным, неподдельным выражением подлинного народовластия, апроизвол — его законом. Отсюда нетрудноистолковать восхождение Гитлера и как последнюю отчаянную попытку удержатьстарую Европу в условиях привычного величия. К парадоксам явления Гитлераотносится то, что он с помощью краха пытался защитить чувства порядка иавторитета перед лицом восходящей эпохи демократии с ее правами решающегоголоса для масс, эмансипацией и распадом национальной и расовой идентичности.Но он выразил также и долго копившийся протест против презренного эгоизмакрупного капитала, против коррумпирующей мешанины буржуазной идеологией иматериального интереса.
Не составляет труда, расширив эти представления до глобальногоуровня, распознать в них ситуацию раннего этапа обретения фашизмом своихприверженцев: это те массы среднего сословия, которые — на фоне общих панических настроений — видели себя в медленных удушающих ихобъятиях, с одной стороны, профсоюзов, а с другой — универсальных магазинов, в объятияхкоммунистов и анонимных концернов. И, наконец, явление Гитлера можно понимать икак попытку утверждения своего рода третьей позиции — между обеими господствующими силами эпохи,между левыми и правыми. Это и придало его выступлению тот двуликий характер,который не охватывается всеми определениями, такими как “ консервативный “, “реакционный “, “ капиталистический “ или “ мелкобуржуазный “. Находясь междувсеми позициями, он в то же время участвовал в них во всех и узурпировал ихсущественнейшие элементы, сведя их к собственному, неподражаемому феномену. Сего приходом к власти пришел конец и противоборству за Германию, началокоторому было положено после первой мировой войны Вильсоном и Лениным, когдаодин пытался привлечь ее на сторону парламентской демократии, а другой — на сторону дела мировой революции; лишьдвенадцать лет спустя это противоборство возобновилось и завершилось недавнимобъединением разделенной страны.
Хотя третья позиция, к которой стремился Гитлер, и должна былазахватить весь континент, но ее энергетическим ядром должна была быть Германия: современная миссия рейха заключалась в том, чтобы дать уставшей Европе новыестимулы и использовать ее как резервуар сил для мирового господства Германии.Гитлер рвался наверстать упущенное на империалистической стадии немецкогоразвития и выиграть главный из возможных призов — гарантированное гигантскойэкспансией власти на Востоке господство над Европой, а благодаря этому — надвсем миром. Он исходил из того, что поделенный земной шар вскоре уже не даствозможности завоевать какую-нибудь империю, а поскольку он всегда мыслилкатегорическими альтернативами, то ему представлялось, что удел Германии — либостать мировой державой, либо же “ завершить существование... как вторая Голландия и как вторая Швейцария“, а может быть, даже и “ исчезнуть с лица земли или стать народом — рабом,обслуживающим других “. То соображение, что его замысел до безнадежного пределаперенапрягал силы и возможности страны, никак не могло сколь-нибудь серьезнообеспокоить его, ибо он считал, что задача тут заключается в первую очередь втом, чтобы “ заставить колеблющийся перед лицом своей судьбы немецкий народпойти своим путем к величию “. Мысль о связанном с этим риске гибели Германиивызвала у него во время войны лишь замечание: “тогда будет все равно”.
Следовательно, и национализм Гитлера также не был однозначен,ибо он, не задумываясь, готов был поступиться с интересом нации. Но тем неменее, этот национализм был достаточно интенсивным, чтобы вызвать всеобщее сопротивление.Потому что хотя Гитлер частично и выражал защитные эмоции времени и континента,а его лозунги оказывали воздействие далеко за пределами страны, так что кГермании Гитлера с уважением, ему так никогда и не удалось придать этому своемуоборонительному началу нечто большее нежели узкий и жесткий национальныйпрофиль. В ходе своих бункерных медитаций весной 1945 года он как-то назвалсебя “ последним шансом Европы “ и попытался в этой связи оправдать применениенасилия по отношению к континенту: “ Она не могла быть покорена шармом илисилой убеждения. Чтобы ее заиметь, нужно было ее изнасиловать”. Но вот именношансом Европы Гитлер и не был: не было такого момента, когда он смог бы,перешагнув через себя, войти в игру действительно в роли политическойальтернативы. Разве только во время войны, когда речь шла о предположительно нелишенной перспективы попытке придать кампании против Советского Союзаевропейскую видимость, он раскрылся как тот заклятый враг интернационализма,каким он начинал, — человеком из, так сказать, глубокой европейской провинции.
Тем самым взор еще раз обращается к до странностипротиворечивому месту Гитлера во времени. Несмотря на всю свою оборонительную впринципе позицию, он долгое время считался прогрессивной по своей сути,современной фигурой эпохи, и окружавший его ореол нацеленности на будущее былтогда в сознании большинства его современников столь же неоспоримым, как и таприрода, каковой он обладает в глазах подавляющей части нынешнего восприятия.Современными и отвечавшими духу времени казались 20-м и 30-м годам и техника, иколлективные представления о порядке, и монументальные пропорции, ивоинственные позиции, и гордость человека из массы, и аура “ звезды “; и однойиз причин успеха национал — социализма было также как раз то, что он ловкоприсвоил себе все эти элементы. В том же ряду стояли и командные жесты крупныхличностей; время восхождения и успехов Гитлера в значительной степенипротекало под знаком цезаристских тенденций, доходивших до тоталитарного культавождя в сталинском Советском Союзе и автократического стиля Рузвельта. На этомфоне Гитлер, открыто и с принципиальной остротой заявивший о своейпринадлежности к такому типу властителя, казался сигналом новых времен: он былрекламным щитом пафоса и содрогания тех великих трибунов “ века масс “, приходкоторых предвещал этой эпохе Шпенглер. Примечательно, что для публики Гитлер иподчеркивал-то всегда сильнее оптимистический, обращенный к будущему характернационал — социализма, а не его регрессивные черты, которые стали предметомзабот главным образом Гиммлера, Дарре, а также множества эсэсовских чинов.
На самом же деле, однако, Гитлер побаивался будущего; в “Застольных беседах “ в ставке фюрера он как-то заявил, что рад, что емудовелось жить только в начале технического века, более поздние поколения уже небудут знать, “ как прекрасен был когда-то этот мир “. Несмотря на всю своюориентированную на прогресс позу он был чрезвычайно запоздавшей натурой,приверженной в основном образам, нормам и инстинктам XIX века, который он ивоспринимал как наиболее значительный период в истории человечества. Да и всамой его кончине, какой бы неудачно тривиальной и театральной она нипоказалась, отразились те две стороны эпохи, которая его восхищала и которую онодновременно еще раз представил: тут было нечто от ее гремучего блеска,нашедшего свое выражение в продирижированном им по мотивам гибели богов финале,но было и нечто от ее пошловатого характера, когда он на манер потерпевшегофиаско игрока лежал мертвецом на диване в бункере рядом с метрессой, ставшейего официальной женой. Это явилось финалом, продемонстрировавшим его выпадениеиз времени и еще раз раскрывшим всю архаичность самого его существа.
Феномен застылости, с которым так часто сталкиваешься напротяжении всей этой жизни, и обретает именно на таком фоне свое истинноезначение: он хотел остановить то неповторимое мгновение, какое являл собой мирв пору его, Гитлера, становления. В отличие от фашистского типа вообще, отМуссолини, Морраса или даже Гиммлера, Гитлер был соблазнен не историей, а тем,что пережил он в период своего формирования, — ознобом счастья и страха. Поэтому и спасение, которое он стремилсяпринести, непременно должно было идти под знаком великого XIX века. Вся картина мира Гитлера, егоманиакальные представления о борьбе за жизнь, о расе, пространстве, как исохранившееся у него до самого конца восхищение идолами и великими мужами егомолодости, да и вообще великими мужами, чьим простым рефлексом воли ипредставлялась ему история вплоть до последних его дней, до абсурдных егонадежд, связанных со смертью Рузвельта в апреле 1945 года, — именно это, как и многое другое, ихарактеризует всю меру его фиксации. То же самое сказывается и в многочисленныхтрудностях, мешавших ему представить себе горизонты текущего века: постоянновсплывавшая в его выступлениях пугающая цифра — 140 жителей на один квадратный километр, — которой он стремился оправдать своипритязания на расширение “ жизненного пространства “, раскрывает егонеспособность найти современные по своей сути решения, направленные назавоевание, так сказать, внутреннего жизненного пространства, срывает с негомаску поборника модернизации, по крайней мере, частично, как всего лишьпоказной атрибут. В целом же мир, уже стоявший тогда на пороге атомного века,оставался в его представлении идентичным тому, на который — так заявлял он не без оттенка благодарной признательности еще в феврале 1942года — когда-то открыл ему глаза Карл Май.
Да и суть величия как такового он понимал на лубочный лад, встиле старых приключенческих романов, — в образе сверхчеловека — одиночки. Кего картине мира относится тот момент, что он хотел быть не просто великим, авеликим в манере, стиле и темпераменте человека искусства, и когда он в однойиз своих речей провозгласил “ диктатуру гения “, то явно имел при этом в видуправо на господство людей искусства. Примечательно, что свое представление овеличии он видел в образах Фридриха Великого и Рихарда Вагнера — двух явлений, равным образом связанных схудожественной и политической сферой, и определял его как “ героическое “. Впринципе он рассматривал величие как категорию, выражающую статичность инашедшую наилучшее воплощение в памятниках, и не требуется никакихобстоятельных попыток истолкования, чтобы обнаружить тут психопатическийхарактер. Отпечаток этого лежал на всем поведении волевого человека, как онобыло усвоено им, Но сколько же скрывалось за этим апатии, нерешительности инервозности. Подобным же образом искусственной и натужной выглядела егоаморальность, которой он охотнее всего предал бы холодность свободной,обладающей грубой силой натуры — натуры человека- господина, чтобы скрыть,сколько тайной страсти к возмездию переполняло его. Несмотря на всю своюмакиавеллистскую вольность, чем он так нравился самому себе, он, конечно же, небыл свободен от вмешательства со стороны морали. Внутренний холод, слабостьнервов, компенсируемая повадками сверхчеловека, — и в этом распознается связьГитлера с поздней буржуазной эпохой XIX века, временами Вагнера и Ницше.
Однако характерным для этой связи является как раз то. что онабыла полна изломов и необычностей: несмотря на все свои мелкобуржуазныенаклонности, он в действительности не принадлежал к этому миру, во всякомслучае, его корни никогда не достигали тут достаточной глубины, чтобы онразглядел ограниченность, присущую ему. По этой же причине его оборонительнаяреакция и была преисполнена таких неприязненных чувств, и поэтому-то он довелоборону мира, о защите которого говорил, до разрушения этого мира.
И все же поразительным образом этот обращенный в прошлое,совершенно очевидно сформированный XIX-м веком человек вывел Германию, равнокак и немалые части зараженного его динамизмом мира, в XX-е столетие: местоГитлера в истории куда ближе к великим революционерам, нежели к тормозившим ее,консервативным власть имущим. Конечно, свои решающие стимулы Гитлер черпал изстремления воспрепятствовать приходу новых времен и путем внесения великой,всемирно-исторической поправки вернуться к исходной точке всех ложных дорог изаблуждений: он — как это он сам сформулировал — выступил революционеромпротив революции. Но та мобилизация сил и воли к действию, которых потребовалаего операция по спасению, чрезвычайно ускорила процесс эмансипации, а перенапряжениеавторитета, стиля, порядка, связанное с его выступлением, как раз и ослабиловзятые ими на себя обязательства и привело к успеху те демократическиеидеологии, которым он противопоставлял такую отчаянную энергию. Ненавидяреволюцию, он стал, на деле, немецким феноменом революции.
Конечно, самое позднее уже с 1918 года в Германии шел процессострых перемен. Но этот процесс проходил половинчато и чрезвычайнонерешительно. И только Гитлер придал ему ту радикальность, которая и сделалапроцесс по сути революционным и кардинально изменила застывшую и удерживаемую врамках определенных авторитарных социальных структур страну. Только теперь, подвоздействием притязаний фюрерского государства, рухнули почтенные институты,были вырваны из привычных связей люди, устранены привилегии и разрушены всеавторитеты, не исходившие от самого Гитлера или не санкционированные им. Приэтом ему удалось либо погасить страхи, которые сопровождают обычно разрыв спрошлым, либо преобразовать их в энергию на пользу общества, поскольку он умелдостаточно достоверным образом преподнести себя массам в качествевсеобъемлющего авторитета, но главным тут явилось то, что он ликвидировалнаиболее конкретную форму проявления страха перед революционным будущим.
Конечно, было пущено в ход насилие. Но он никогда — с самого начала — не делал ставку только нагрубую силу. С намного большим успехом Гитлер противопоставил мифу о мировойреволюции и об определяющей ход истории силе пролетариата свою собственную,конкурирующую с этим идеологию. Клара Цеткин видела приверженцев фашизма впервую очередь в разочарованных людях всех слоев, в “ наиболее усердных,сильных, решительных, отважных элементах всех классов “, и вот Гитлеру иудалось объединить их всех в новом мощном массовом движении. Во всяком случае,идеологическая инициатива в 30-е годы перешла на некоторое время от Москвы кБерлину, и утопия о классовом примирении оказалась настолько явно сильнееутопии о диктатуре одного класса над всеми другими, что Гитлер смог привлечь насвою сторону значительные отряда даже вызывавшего такой страх пролетариата ивключить их в пестрый состав своих сторонников, где были люди всех классов,всех категорий сознания и имущественного положения.
Как фигура социальной революции Гитлер, следовательно, представляетсобой явление, чье неоднократно отмечавшаяся “ двойная суть “ не проявляетсянигде столь явственно, как именно в этой связи. Ибо нельзя сказать, чтореволюция, которая была делом его рук, случилась якобы вопреки его намерениям:революционная мысль об “ обновлении “, о преобразовании государства и обществав свободную от конфликтов, по-боевому сплоченную “ народную общность “ быладоминирующей всегда. Обладал Гитлер и волей к переменам, и представлением оцели, и готовностью к соединению воедино того и другого. Сопутствовавшиеобстоятельства национал — социалистической революции, ее прямая радикальность икажущаяся лишенной программы всеядность легко могут служить основанием длятого, чтобы назвать ее вдохновителя и руководителя революционером, ибо с болееблизкого расстояния почти все процессы насильственных преобразований видятся “кровавым шарлатанством “. Поэтому и господство Гитлера следует, может быть,рассматривать не изолированно, а как террористическую, в определенном смыслеякобинскую фазу в ходе той широкомасштабной социальной революции, котораяпривела Германию в ХХ-й век.
И все-таки тут не может не возникнуть сомнение: не была ли этареволюция в большей степени случайной, слепой и лишенной цели, не лежали ли воснове перемен не долгое размышление, а лишь волюнтаризм и безоглядностьГитлера, недостаточное понимание им того, чем бала Германия в плане еесоциального, исторического и психологического своеобразия, и не имел ли он ввиду, взывая к ярким образам прошлого, всего-навсего пустой традиционализм,помогавший ему скрывать за декорациями в фольклорном духе ужас перед будущим ?
Не в последнюю очередь эти сомнения порождаются склонностьюнационал — социализма идеологически рядиться в максимально “ консервативные “одежды. Вот что он не намеревался делать ни при каких обстоятельствах, так этореставрировать доиндустриальное государство привилегий, и никакие маскарады недолжны затмевать тот факт, что он — вопреки своей амбиции восстановить немецкоепрошлое, его достоинство, его аристократию — с помощью радикального насилиявтолкнул страну в современность и раз и навсегда отрезал обратные пути в тоавторитарно — государственное прошлое, которое благодаря охранительномутемпераменту немцев держались открытыми несмотря на все социальные изменения.Парадоксально, но только с ним в Германии завершился XIX-й век. И какое бывпечатление не производил Гитлер, он был современнее или хотя бы решительнее посвоей ориентации на современность, чем все его внутриполитические антагонисты.Трагичность консервативного Сопротивления как раз и заключается в том, что уего участников понимание морали во многом превосходило понимание политики: тамавторитарная, глубоко погрязшая в своей романтической запоздалости Германиявела бесперспективную войну с современностью. Превосходство Гитлера над всемиего соперниками, включая и социал — демократов, основывалось именно на том, чтоон острее и решительнее их осознал необходимость перемен. Отрицание имсовременного мира проходило как раз под знаком современности, а своему аффектуон придал черты духа времени. Да и тот разлад, чье жертвой стал он какреволюционер, вполне им осознавался; с одной стороны, он воздавал должноезаслугам германской социал — демократии за то, что в 1918 году была устраненамонархия, но, с другой стороны, говорил о “ тяжких страданиях “, которыепричиняются любым общественным поворотом. А в конечном же счете внутреннежелание назвать его революционером целиком связано, наверное, с тем, что идеяреволюции представляется сознанию в тесном единстве с идеей прогресса. Ногосподство Гитлера не оставило незатронутой и терминологию, и одним изпоследствий этого не в последнюю очередь является и то, что понятие революции лишилось тут той моральнойамбиции, на которую оно долго претендовало.
Однако национал — социалистическая революция захватила иразрушила не только устаревшие социальные структуры; не менее глубокими былиее психологические последствия, и, возможно, именно в этом заключался ееважнейший аспект: она коренным образом изменила все отношение немцев кполитике. До этого немецкий народ чуждался политики и ориентировался на частныевзгляды, качества и цели; успех Гитлера был частично связан с этим. Абросающееся в глаза на протяжении длительных периодов отсутствие людей,выступающих лишь при случае и как бы издалека как пассивный элемент, какинструмент или декорация, отражает что-то от традиционного немецкоговоздержания от политики, что в психологическом плане так играло на руку режимуи было умело использовано им. Ибо в целом нация, которой разрешалось толькомаршировать, тянуть в знак приветствия руки и аплодировать, воспринимала себяне столько Гитлером выключенной из политики, сколько избавленной от нее. Всемунабору ценностей — таких как “ третий рейх “, народная общность, вождизм,судьба или величие — были гарантированы массовые рукоплескания не в последнююочередь как раз потому, что они означали отказ от политики, от мира партий ипарламентов, от уловок и компромиссов. Мало что воспринималось и понималосьстоль спонтанно, как склонность Гитлера мыслить категориями героики, а неполитики, трагики, а не социальности и замещать Вульгарную заинтересованностьподавляющими мистическими суррогатами. О Рихарде Вагнере сказано, что он делалмузыку для людей без музыкального слуха, с тем же правом можно сказать, чтоГитлер делал политику для аполитичных.
Враждебное отношение немцев к политике Гитлер использовалдвояким образом: вначале он непрерывной тотальной мобилизацией заставил людейвтянуться в общественную сферу, и хотя это в подавляющей степени шло под знакомодурманивающих массовых празднеств, которые как раз и имели своей целью известивесь политический интерес, он все же не мог воспрепятствовать тому, что темсамым была порождена новая сфера переживаний: впервые нация последовательно отчуждаласьот своего приватного мира. Пусть режим допускал или требовал лишь ритуальныхформ участия — но сознание-то они все-таки изменяли. В результате же, вподрывных действиях социальной революции, рушился и весь привычный немецкийинтерьер, вся сфера личного довольства бытием с ее мечтами, ее отчужденным отвсего мирского счастьем и тоской по политике без политики.
Но, с другой стороны, и шок политической и моральной катастрофы,уготованный Гитлером стране, повлиял на изменение ее сознания. Освенцим явилсясимволом фиаско приватного немецкого мира и его эгоцентрическойсамозабвенности. Конечно, это правда, что большинство немцев ничего не знало отом, что творилось в лагерях уничтожения и уж, во всяком случае, было куда хужеосведомлено об этом, нежели мировая общественность, с конца 1941 годанепрерывно получавшая все новые тревожные свидетельства этого массовогопреступления. С немецкой стороны это подтверждается фразой Гиммлера насчеттого, что немецкая общественность является политически недостаточно зрелой,чтобы понять меры по истреблению, и, следовательно, СС обязаны “ унести тайну ссобой в могилу “. Отсутствие у людей реакции на ходившие слухи нельзя понять,не принимая во внимание традицию, которая издавна считала сферу политикиисключительной компетенцией государства.
В той же плоскости лежит и одна из причин тяги немцев к тому,чтобы забыть все, что было до 1945 года. Потому что вытеснение из своей памятиГитлера означало — хотя бы частично — и преодоление какой-то формы жизни,расставание с личным миром и тем типом культуры, который продолжительное времяпредставлял этот мир. И все-таки в Германии, да и в других странах тоже,фашистские или родственные им тенденции продолжают жить: в первую очередьнекоторые психологические предпосылки, пусть и не имеющие легко распознаваемойсвязи с национал — социализмом или даже выступающие под непривычными, большейчастью левыми знаменами, равно как и определенные социальные и экономическиеусловия. Наименее живучими оказались идеологические предпосылки, такие как,например, национализм межвоенной поры, обеспокоенность по поводу утраты статусавеликой державы или панический антикоммунизм. В качестве реакции на переход отстабильных, фиксированных порядков к лишенному твердых гарантий будущемусовременных обществ отдельные факторы, благоприятствовавшие фашистскимрешениям, будут встречаться до тех пор, пока будет продолжаться кризисприспособляемости. Но гигантская тень, которую отбрасывали лагеря уничтожения,затмевает познание того, в какой мере явления, о которых идет речь, связаны сэпохальными или даже всеобщими потребностями людей, со страхами перед будущим,мотивами сопротивления, чтобы все могло стать по-другому и восстановиласьсвоего рода естественное состояние.
Эти аспекты событий долгое время оставались оттесненными в тень.Нравственное возмущение заслоняло понимание того, что те, кто шел за Гитлером,кто организовывал торжества и варварские преступления, были людьми, а нечудовищами. А прокатившиеся по всему миру волнения конца 60-х годов вновь выявилимногие элементы, с которыми то и дело встречаешься в описаниях обстановкипредфашистских времен: аффект, направленный против цивилизации, тягу кстихийности, упоенности и образности, безудержность молодежи и эстетизациюнасилия. Верно, конечно, что тут все равно остается дистанция огромногоразмера, да и все совпадения между этими явлениями и теми ранними движениямикончаются там, где встает вопрос о слабых и угнетенных — вопрос, на который уфашизма нет ответа. Когда Гитлер назвал себя “ величайшим освободителемчеловечества “, то он примечательным образом сослался на “ избавляющее учение оничтожности отдельно взятого человека “. Однако не следует также забывать, чтов прошлом фашистский синдром едва ли выступал когда-либо в чистой, содержащейвсе его элементы форме и что всегда возможен его резкий переход в новыеразновидности.
Поскольку фашизм уходит своими корнями в чувство кризиса эпохи,он обретет свой конец только с самой эпохой. Так как он в столь значительнойстепени представляет собой реакцию и отчаянный оборонительный рефлекс, то самойего природе присуще, что предпосылки, на которых он базируется, и являютсявсего лишь предпосылками, то есть фашистские движения нуждаются больше, нежелииные политические группировки, в выдающемся вожде. Именно он аккумулирует всеотрицательные эмоции, называет по имени врагов, обращает депрессию в опьянениеи приводит бессилие к сознанию им своей силы. К наиболее внушительнымдостижениям Гитлера и относится как раз то, сколь большие перспективы сумелугадать он в кризисе нервов и использовать их; как никто другой, сумел онподчинить себе идеологические и динамические возможности межвоенных лет. Но сего концом все это неизбежно рухнуло, и возведенные в степень, сфокусированныеи целеустремленно вводившиеся в действие чувства немедленно вернулись к своемурасслабленному, неупорядоченному первоначальному состоянию.
Эта неспособность к выживанию ощутима на всех уровнях. Как бы ниподчеркивал Гитлер надличностный аспект своей задачи, как бы ни напирал он насвою миссию и как бы ни выдавал себя за орудие Провидения, выше своего временион так и не поднялся. Поскольку он не мог дать ни внушающей веру картиныгрядущего состояния мира, ни надежды, ни вдохновляющей цели, то ни одна из егомыслей не пережила его. И идеи, которые он всегда использовал лишь в качествеинструментов, остались после него потрепанными и скомпрометированными. Этотвеликий демагог не оставил после себя ни единого слова, ни единойзапоминающейся формулы, точно так же не дошло до сегодняшнего дня ни единогоего строения, а он ведь столь жаждал стать величайшим архитектором всех времен; не осталось даже запланированных им величественных руин. В очередной раз тутпроявилось, какое романтическое недоразумение лежало в основе соображений,которые уже вскоре после так называемого захвата власти стали выдвигатьсянаиболее рьяными радикалами в рядах НСДАП: “ мертвый Гитлер движению нужнее,чем живой “; когда-нибудь ему следовало бы исчезнуть в тумане легенды, и еготруп не должен быть найден, дабы он “ для верующих масс завершился тайной “.Нет, вновь подтвердилось — и это сталоособенно ясным на переломном этапе войны, — что без катализирующей силы Гитлера не было бы ничего, а без личногоприсутствия “ великого “ фюрера мгновенно рухнуло все: воля, цель,сплоченность. У Гитлера не было тайны, которая выходила бы за рамки егонепосредственного настоящего. Люди, чья приверженность и восхищение были имзавоеваны, шли не за видением — они всегда шли за силой, и в ретроспективе этажизнь представляется непрерывным выбросом гигантской энергии. Воздействие этойэнергии было огромным, страх, который она внушала, — беспримерным, но сверх этого в памяти малочто осталось.