Реферат: Научные революции

Федеральное агентство по образованию

Российской Федерации

Уральский государственный университет им. А. М. Горького

Факультет философии

Кафедра онтологии и теории познания

Научные революции

Исполнитель: студент II года магистратуры

химического факультета Вигоров Алексей Юрьевич

Екатеринбург

2005

Содержание

Содержание …………………………………………………………………………………….2

Введение ………………………………………………………………………………………..3

1. Концепция развития научного знания Т. С. Куна ………………………………………...4

2. Философские аспекты научных революций ……………………………………………..14

3. Глобальные научные революции: от классической к

постнеклассической науке ……………………………………………………………….18

4. Революции в советской науке ……………………………………………………………..23

Заключение ……………………………………………………………………………………38

Список использованной литературы ………………………………………………………..46

Введение

С конца XIX до середины XX веков в науке происходят радикальные изменения, связанные со становлением нового неклассического естествознания. Внимание философов и методологов науки обращается на поиск нового обоснования и на переосмысление статуса научного знания и познания – ведь человеческое познание по сути сводилось к научному. В 20-30-е годы XX в. господствующим течением в западной философии становится логический позитивизм или неопозитивизм. Его основная цель – построение для эмпирической науки нейтрального (то есть не навязывающего предвзятых интерпретаций) языка описания фактических «положений дел», так чтобы теоретические положения можно было бы выводить по самым строгим логическим законам из протокольных предложений опыта, а предсказания теории подтверждать (верифицировать) обращением к наблюдению и эксперименту. К 60-м ХХ в. годам все более очевидной стала невозможность полной, окончательной верификации и абсолютно чистого языка наблюдения. Возник постпозитивизм, родоначальником которого выступил Карл Поппер (1902-1994). Главным критерием научности К. Поппер считал фальсификацию, т.е. принципиальную возможность опровергнуть (фальсифицировать) любое научное утверждение или научную теорию в том случае, если будет выявлено расхождение их предсказаний с эмпирическими, опытными данными. В результате «фальсификации» вероятность того, что альтернативная гипотеза, утверждение или теория правильны, будет повышена, и, тем не менее, они тоже не могут быть полностью доказанными и впоследствии пройдут процедуру фальсификации наряду с новыми альтернативными. В полемике с К. Поппером сформировались взгляды Т. Куна (1922-1995) и И. Лакатоса (1922-1974), концептуальное творчество которых олицетворяет собой вершину критического рационализма и поздней позитивистской мысли вообще [1, с. 3-4].

Сходство позиций Т. Куна и И. Лакатоса определяется рядом общих черт. Среди них есть такие, как утверждение принципиальной теоретической «нагруженности» эмпирических фактов, стремление опереться на историю науки как на эмпирическую основу методологии, смещение центра внимания со структуры научного знания к его развитию, отказ устанавливать жесткие границы между наукой и «не наукой», признание существенной роли социокультурных факторов в процессе замены тех или иных господствующих научных представлений новыми.

При подготовке данного реферата в качестве главных источников использован основополагающий труд Томаса Куна «Структура научных революций» [2], глава о научных революциях в книге видного отечественного философа В.С. Стёпина «Теоретическое знание» [3], а также опубликованная в сети Интернет книга отечественного ученого В.А. Леглера «Научные революции при социализме» [4]. Указанная книга имеет в большей степени социологический, а не философский характер. Тем не менее, в ней весьма подробно и доказательно изложены проблемы смены научных парадигм в советской науке. Рукопись книги В.А. Леглера появилась к 1985 г., а книга всё еще не опубликована. Краткие извлечения из этой книги и ее отдельные положения напечатаны в различных журналах и сборниках [5 — 9].

Ссылки на источники в данном реферате оформлены принятым у химиков способом – цифры в квадратных скобках обозначают источник и страницу. Список источников приведен в конце реферата.

1. Концепция развития научного знания Т.С. Куна

«Нормальная наука», по Т. Куну, – это исследования, прочно опирающиеся на прошлые научные достижения, которые уже признаны определенным научным сообществом «как основа для его дальнейшей практической деятельности» [2, с. 34]. Такие признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений, Т. Кун назвал «парадигмами» [2, с. 17].

Накопление фактов в период зарождения и самого раннего развития какой-либо науки «обычно ограничивается данными <…>, находящимися на поверхности» [2, с. 40-41]. Образуется некоторый фонд фактов, часть из которых доступна наблюдению и простому эксперименту, а другая часть заимствована из уже существующих областей практической деятельности. Такой способ накопления фактов давал весьма путаную картину, что можно видеть на примере энциклопедических работ Плиния и естественных «историй» Фрэнсиса Бэкона. «На ранних стадиях развития любой науки различные исследователи, сталкиваясь с одними и теми же категориями явлений, далеко не всегда одни и те же специфические явления описывают и интерпретируют одинаково». Впоследствии такие расхождения в значительной степени исчезают. Это «обычно вызвано триумфом одной из допарадигмальных школ» [2, с. 42]. «Когда в развитии естественной науки отдельный ученый или группа исследователей впервые создают синтетическую теорию, способную привлечь большинство <…> исследователей, прежние школы постепенно исчезают» [2, с. 44-45]. «Принимаемая в качестве парадигмы теория должна казаться лучшей, чем конкурирующие с ней теории, но она вовсе не обязана (и фактически этого никогда не бывает) объяснять все факты, которые могут встретиться на ее пути» [2, с. 43]. «Парадигмы приобретают свой статус потому, что их использование приводит к успеху скорее, чем применение конкурирующих с ними способов решения некоторых проблем, которые исследовательская группа признает в качестве наиболее остро стоящих» [2, c. 50].

«Нормальная» наука, по Т. Куну, представляет собой совокупность исследований на основе неизменной парадигмы. Она характеризуется кумулятивным развитием, т.е. прибавлением новых знаний к уже имеющимся. Частичного разрушения предшествующих знаний (как при научной революции) в нормальной науке не происходит.

Замечу сразу, что представление о «нормальной» науке философски противоречиво. Даже априори его следует считать неточным и с точки зрения теории систем, так как при изучении даже таких «простых» процессов, как рост организмов, органов и даже клеток, наряду с типами развития, для которых характерна неразделимость роста и формообразования (рост плодов тыквы, листьев некоторых растений), есть типы развития, где рост и формообразования разделены (развитие слизистых грибов) и на первый план выступает противоречивость процессов роста и развития [10]. Динамические закономерности наукометрии [11] свидетельствуют о том, что процессы роста и развития науки ничуть не менее сложны и не менее противоречивы.

Представление о «нормальной» стадии развития какого-либо научного направления сомнительно и с точки зрения к.п.д. этой стадии, так как едва ли стоит спорить, что «важнее» в войне – медленное позиционное «топтание» войск, «окопная война» или «Брусиловский прорыв». Это понятие может быть отнесено (причём «в первом приближении») лишь к небольшим участкам картины, отражающей ход науки. Как пишут науковеды, «наука всегда была современной, она всегда росла взрывным порядком, приобщая к себе все большую часть населения, она всегда была на грани революционной экспансии. Учёные всегда чувствовали себя пловцами в безбрежном море научной литературы, которая в любое время, в любое десятилетие увеличивалась всё тем же темпом» [12, с. 295-296]. Внешне «простой рост науки по экспоненте не может служить основой для объяснения перехода от малой науки к большой» [12, с. 297]. Д. Прайс считает [12, с. 301-308], что «сам этот “нормальный” закон экспоненциального роста <…> представляет в действительности весьма ненормальное положение вещей. В реальном мире не бывает так, чтобы вещи росли и росли до бесконечности. Экспоненциальный рост постепенно приближается к какому-то пределу, процесс замедляется и останавливается, не достигая абсурдных значений. Эта функция, которая более полно отражает реальное поведение тел, также хорошо известна как логистическая кривая, которая дана в нескольких различающихся математических формах. <…> Логистическая кривая ограничена нижним значением, или “полом” (исходным значением параметра, обычно нулем), и верхним значением, или “потолком”, за пределами которого рост не может продолжаться обычным порядком». На полпути между «полом» и «потолком» начинается перегиб, темп роста падает. Такая зависимость отражает рост бобового стебля, объёма продукции технологического сырья (угля, металлов), числа университетов в Европе, километража железнодорожной сети, рост энергии ускорителей (генераторов, циклотронов, синхротронов), рост числа известных химических элементов и т.д. В период «насыщения» логистическая кривая ведет себя по-разному, обычно испытывая резкие колебания. В некоторых случаях эти флуктуации затухают, логарифмически приближаясь к максимуму. Иногда «оборванная кривая повисает в воздухе». Но в ряде случаев (если, например, совершен технологический прорыв и возникли новые методы ускорения), происходит эскалация: «подобно фениксу, из пепла старой логистической кривой возникает новая кривая» [12, с. 305]. Такое несколько раз случалось в процессе роста числа известных химических элементов по мере разработки и появления новых методов (например, в связи с искусственным созданием элементов трансурановой группы), с кривой роста энергии ускорителей в связи с появлением новых методов ускорения. При формальном подходе к таким системным закономерностям, которые (как, например, старение научных и методик и технологических приёмов), наверное, отражают также и диалектические закономерности, можно причислить экспоненциальную фазу развития какой-либо из наук к «нормальному» ее периоду, а реорганизацию науки, резкие флуктуации логистической кривой у точки перегиба – считать «революционной». Однако процесс познания и развития общественного сознания противоречив и, к сожалению, в некоторых условиях и по некоторым направлениям, по-видимому, обратим. Потому-то мы оказались современниками настойчивых попыток реанимации и навязывания реакционных и антинаучных воззрений, вынырнувших из глубин прошлого (из средневековья и первобытного общества) – астрологии, разнообразных верований, колдовства, а также многочисленных и часто невежественных имитаций науки и медицины непрофессионалами (как, например, попытки математика Фоменко «перекроить» отечественную историю, телевизионные опыты Кашпировского над менталитетом россиян, попытки историка Г. «объяснить» этнические процессы «психическими мутациями» и влиянием космических лучей).

Цель «нормальной» науки, по Куну, не требует предсказания новых видов явлений, поскольку явления, которые не соответствуют парадигме, часто вообще не рассматриваются. «Учёные в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими» [2, c. 50-51]. Исследования направлены на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает. Результаты научного исследования, проведенного в рамках парадигмы, обычно расширяют область и повышают точность применения парадигмы [2, c. 64].

Научное сообщество, овладевая парадигмой, получает критерий для выбора проблем, которые могут считаться в принципе разрешимыми в рамках принятой парадигмы. Задачи, вовлекаемые в изучение, сообщество ученых признает научными и (или) заслуживающими внимания. Другие задачи и проблемы отбрасываются как метафизические или относящиеся к компетенции другой дисциплины, иногда всего лишь потому, что научное сообщество не считает их важными. В этом случае парадигма может изолировать научное сообщество от проблем, даже социально важных, «поскольку их нельзя представить в терминах концептуального и инструментального аппарата, предполагаемого парадигмой» [2, c. 65-66]. Вполне возможно, что и здесь участвуют механизмы и элементы моды, конформизма, демагогии, некритического принятия на веру правдоподобных или «авторитетных» «объяснений», концепций и теорий, каковые в советские времена нередко называли «учениями».

И всё же явления, о существовании которых никто не подозревал, открываются одно за другим. Выдвигаются в корне новые теории. Эти события, по мнению Т. Куна, не являются событиями изолированными, а бывают достаточно длительными эпизодами с регулярно повторяющейся структурой [2, c. 84].

Открытие начинается с осознания аномалии, то есть с установления того факта, что «природа каким-то образом нарушила навеянные парадигмой ожидания, направляющие развитие нормальной науки. Это приводит <…> к более или менее расширенному исследованию области аномалии» [2, c. 84]. Такой процесс может подталкивать парадигмальную теорию на приспособление к новым обстоятельствам, чтобы аномалии стали ожидаемыми (каким-то образом объяснёнными). Осознание аномалии является предпосылкой для всех изменений теории [2, c. 100].

Аномалии бывают значительными. Тогда их объяснение в рамках существующей парадигмы сталкивается с серьезными трудностями. В этом случае следует «охарактеризовать затронутые ими области как области как находящиеся в состоянии нарастающего кризиса» [2, c. 101]. Такое положение дел требует пересмотра парадигмы в большом масштабе.

Аномалия не всегда порождает кризис. Она может быть устойчивой и осознанной. В качестве примера Т. Кун приводит расхождения между наблюдаемыми фактами и предсказаниями теории И. Ньютона относительно скорости звука и относительно движения Меркурия [2, c. 117].

Возникновению принципиально новых теорий, как правило, «предшествует период резко выраженной профессиональной неуверенности. Вероятно, такая неуверенность порождается <…> неспособностью нормальной науки решать её головоломки в той мере, в какой она должна это делать. Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых» [2, c. 101]. Новая теория предстает как непосредственная реакция на кризис [2, c. 109]. Причём обычно появляется несколько разных теорий, поскольку «на одном и том же наборе данных всегда можно возвести более чем один теоретический конструкт» [2, c. 111].

В период кризиса старой парадигмы проявляется так называемая экстраординарная наука [2, c. 123]. Т. Кун отмечает несколько её особенностей. Некоторые ученые, сталкиваясь с аномалией, вначале пытаются выделить аномалию более точно, определить её структуру. Они ищут новые явления, природа которых не может быть удовлетворительно объяснена в рамках существующей теории. Вследствие этого кризис парадигмы усиливается. Поскольку ни один эксперимент немыслим без существования хоть какой-то теории, в кризисный период учёный старается создать теорию, которая может проложить путь к новой парадигме или может быть безболезненно отброшена. Поиски предположений, включая те, которые будут отброшены, являются эффективным способом для ослабления власти старых традиций над разумом и для создания основы новой традиции [2, c. 125].

Подчас учёные обращаются к философскому анализу как средству раскрытия загадок в их области. Так, «появлению физики Ньютона в XVII веке и теории относительности и квантовой механики в XX веке предшествовали и сопутствовали фундаментальные философские исследования современной им научной традиции. <…> В обоих этих периодах так называемый мысленный эксперимент играл решающую роль в процессе исследования» [2, c. 125].

Учёные, придерживающиеся существующей парадигмы, от нее легко не отказываются. Нередко они более склонны изобретать различные модификации и интерпретации существующих теорий, для того, чтобы устранить явное противоречие [2, c. 113].

Философ В.С. Степин в этой связи пишет, что «дополнительные принципы, вводимые в картину мира для объяснения новых явлений, предстают в качестве постулатов ad hoc (выдвинутых для этого случая А.В.). Постоянное использование таких постулатов при обнаружении новых явлений порождает опасность неупорядоченного умножения исходных принципов теоретического исследования». Однако существует методологический постулат, что «теория не только должна удовлетворять нормативу опытного обоснования, но и в идеале должна быть организована так, чтобы многообразие самых разнородных явлений объяснялось и предсказывалось на основе относительно небольшого числа принципов, схватывающих сущность исследуемой реальности» [3, c. 538-540]. Такая установка на минимизацию фундаментальных теоретических понятий, объясняющих факты, сформулирована в виде принципа простоты. Этот принцип предложен еще в XIII столетии У. Оккамом в виде требования не умножать сущностей сверх меры при объяснении явлений («бритва Оккама»).

Относительно дальнейшего развития научных кризисов Т. Кун говорит, что «все кризисы заканчиваются одним из трёх возможных исходов. Иногда нормальная наука в конце концов доказывает свою способность разрешить проблему, порождающую кризис. <…> В других случаях положения не исправляют даже явно радикально новые подходы. Тогда ученые могут прийти к заключению, что при сложившемся в их области исследования положении вещей решения проблемы не предвидится. Проблема снабжается соответствующим ярлыком и оставляется в стороне в наследство будущему поколению <…> Наконец, возможен случай, <…> когда кризис разрешается с возникновением нового претендента на место парадигмы и последующей борьбы за его принятие» [2, c. 121].

Переход от парадигмы в кризисный период к новой парадигме – это процесс «не кумулятивный, и не такой, который мог бы быть осуществлен посредством более четкой разработки или расширения старой парадигмы. Этот процесс скорее напоминает реконструкцию области на новых основаниях, реконструкцию, которая изменяет некоторые наиболее элементарные теоретические обобщения в данной области, а также многие методы и приложения парадигмы».

Решение ученого отказаться от ранее принятой парадигмы «всегда одновременно есть решение принять другую парадигму» [2, c. 113]. «Почти всегда люди, которые успешно осуществляют фундаментальную разработку новой парадигмы, были либо очень молодыми, либо новичками в той области, парадигму которой они преобразовывали». Очевидно, они мало связаны предшествующей практикой с традиционными правилами нормальной науки. Они могут видеть, что правила больше не пригодны, и начинают подбирать другую систему правил, которая может заменить предшествующую» [2, c. 127-128]. В этом отношении ярким примером является Ганс Селье, создатель всемирно известной теории стресса. В 1936 г. он, движимый «вспышкой неудержимого юношеского энтузиазма по отношению к новой точке зрения» преодолел значительные моральные препятствия, не реагируя на настойчивые призывы коллег старшего поколения «бросить эту бесполезную линию исследований» и не заниматься, по их выражению, «фармакологией грязи». Для повышения когнитивного потенциала нации очень стоит почаще вспоминать его обращение к молодым исследователям: «Мой совет таков: пытайтесь увидеть общие контуры крупных проблем пока у вас светлый, необученный и неискаженный ум» [13, с. 38].

После того, как новая парадигма появляется и приобретает первых сторонников, в научном сообществе начинается борьба между сторонниками старой и новой точек, зрения. Т. Кун неоднократно сравнивает её с политической борьбой в обществе. Один из выводов его книги звучит следующим образом. «Конкуренция между различными группами научного сообщества является единственным историческим процессом, который эффективно приводит к отрицанию некоторой ранее принятой теории или к признанию другой» [2, c. 31].

Типичная последовательность событий в этой борьбе изложена следующим образом. «В самом начале новый претендент на статус парадигмы может иметь очень небольшое число сторонников. <...> Тем не менее, если они достаточно компетентны, они будут улучшать парадигму и изучать ее возможности. <...> По мере развития этого процесса, если парадигме суждено добиться успеха в сражении, число и сила убеждающих аргументов в ее пользу будет возрастать. Многие ученые тогда будут приобщаться к новой вере, а дальнейшее исследование новой парадигмы будет продолжаться. <...> Всё большее число ученых, убедившись в плодотворности новой точки зрения, будут усваивать новый стиль <...> до тех пор, пока, наконец, останется лишь незначительное число приверженцев старого стиля» [2, c. 205-206].

Утверждают, что сопротивление сторонников старой парадигмы полезно, как гарантия того, что научное сообщество не будет слишком легко бросаться из стороны в сторону. Одна из причин сопротивления состоит в том, что в момент своего появления новая парадигма всегда слаба, несовершенна и уязвима для критики. «Следует представить, насколько ограниченной по охвату и по точности может быть иногда парадигма в момент своего появления. <...> Первые варианты большинства новых парадигм являются незрелыми. <...> Когда впервые предлагается новый кандидат в парадигму, то с его помощью редко разрешают более, чем несколько проблем, с которыми он столкнулся, и большинство этих решений все еще далеко от совершенства» [2, c. 202]. Поэтому энтузиасты новой парадигмы должны, оставаясь в меньшинстве, довести ее до конкурентоспособного состояния.

Переход на новую парадигму для её первых сторонников основывается на не очень определенных соображениях, которые Т. Кун называет эстетическими и которые способны принять далеко не все члены сообщества (простота, ясность, привлекательность новой теории). Наконец, они более других склонны к риску, так как переход к новой, непроверенной теории, которая в будущем, возможно, будет отвергнута, – шаг в личном плане весьма рискованный.

Нетрудно сообразить, что обладающие такими этими качествами учёные являются менее, а не более авторитетными для научного сообщества. Однако большинство трудностей связано всё-таки с содержанием новой и старой парадигм, а не с личностью первых защитников.

Смена парадигмы – это всегда не только прибавление знаний, но и разрушение предшествующих знаний. Многие прежние теории, правила и т.п. оказываются ненужными. Это даёт сообществу, хорошо знающему достоинства теорий, сильные психологические предпосылки к сопротивлению.

Новая парадигма, особенно вначале, всегда чем-то хуже (слабее) прежней. Некоторые проблемы, уже решенные наукой, вновь оказываются нерешенными, а предлагаемые решения новых проблем могут выглядеть спорными. Старая парадигма неточно, с натяжками, но всё же как-то объясняет весь круг вопросов, относящихся к данной проблеме. Новая альтернативная гипотеза блестяще решает некоторые ключевые вопросы, однако не в состоянии охватить проблему во всей ее широте. «Обычно противники новой парадигмы могут на законных основаниях утверждать, что даже в кризисной области она мало превосходит соперничающую с ней традиционную парадигму. <...> Если бы новая теория, претендующая на роль парадигмы, выносилась бы в самом начале на суд практичного человека, который оценивал бы её только по способности решать проблемы, то науки переживали бы очень мало крупных революций» [2, c. 203-204].

В период конкурентной борьбы ни одна из двух соперничающих парадигм не может полностью решить все имеющиеся в данной науке проблемы. Поэтому одним из ключевых моментов в дискуссии является выделение наиболее существенных проблем. Сообщество выберет ту парадигму, которая решит проблемы, признанные важнейшими.

Вопрос о выделении ключевых проблем не может быть решен однозначно и логическим путем. Несовпадение списка решаемых проблем – это только одна из сторон явления, которое Т. Кун назвал несовместимостью миров, где существуют старая и новая парадигмы. При переходе от прежней парадигмы к новой, некоторые старые проблемы устраняются, передаются другим наукам или отменяются. Новые проблемы вырастают из прежних – тривиальных или ненаучных. «Традиция нормальной науки, которая возникает после научной революции, не только несовместима, но часто фактически несоизмерима с традицией, существовавшей до нее» [2, c. 143].

Каждый из миров придаёт свой смысл научным терминам, имеет свои связи и отношения между предметами. Оба мира замкнуты, отличаются взаимным непониманием, а коммуникации между ними ограничены. Аргументация в пользу каждой парадигмы идут, в некотором смысле, по логическому кругу. Каждая парадигма более или менее удовлетворяет критериям, определяемым ее сторонниками. «Каждая группа (учёных – А.В.) использует свою собственную парадигму для аргументации в защиту этой же парадигмы. <...> Ни с помощью логики, ни с помощью теории вероятности невозможно переубедить тех, кто отказывается войти в круг. Логические посылки и ценности, общие для двух лагерей при спорах о парадигмах, недостаточно широки для этого» [2]. Это означает, что каждый учёный, принимая лично для себя новую парадигму, должен увидеть мир в ином свете, даже перейти из одного мира в другой, несовместимый с прежним. К тому же Т. Кун, рассматривая психологию такого перехода, показал, что он совершается не постепенно, а только сразу, не по частям, а в полном объеме, внезапным «переключением» сознания в процессе изучения и понимания новой парадигмы.

Итак, главной причиной длительной борьбы в научном сообществе Т. Кун считает взаимное непонимание участников дискуссии. Оно имеет три основных аспекта: 1) отсутствует согласие в перечне решаемых проблем; 2) участники дискуссии не имеют общих точек соприкосновения (находятся как бы в разных мирах); 3) переход от одного мира к другому не может быть постепенным.

Помимо этой главной причины есть ещё несколько обстоятельств, которые могут мешать ученым быстро принимать новую теорию. В спорах о преимуществах парадигм бывает важной ненаучная аргументация – персональная, философская или политическая. Так, например, о гипотезе всемирного тяготения говорилось в своё время как о возврате в средневековье. Спор о парадигмах во многом бывает не обсуждением уже проведенных исследований, а дискуссией о перспективах, направлениях будущих исследований. Это затрудняет возможность строго логичного решения. Учёные, как правило, не знают законов научной революции. Поэтому каждое поколение оказывается застигнутым ей внезапно. После каждой революции учебники переписываются на основе новой парадигмы, а новые поколения ученых не знают о революциях, происшедших в прошлом. Это затрудняет восприятие научных революций в будущем.

Итогом рассуждений Т. Куна является положение, что в борьбе двух парадигм, строго говоря, не может быть правой и неправой стороны. Дискуссия логически не формализуема. «Конкуренция между парадигмами не является видом борьбы, которая может быть разрешена с помощью доводов. <...> Как в политических революциях, так и в выборе парадигмы, нет инстанции более высокой, чем согласие соответствующего сообщества» [2, c. 193].

Массовый переход учёных на сторону новой парадигмы происходит тогда, когда в результате её применения будут достигнуты два очевидные результата. Во-первых, будут успешно решены те осознанные спорные проблемы (аномалии), ради которых появилась эта парадигма. Во-вторых, будут решены или появится перспектива решить большинство проблем, решаемых также и прежней парадигмой. Но даже и в этом случае останутся отдельные учёные или группы учёных, которые так и не перейдут на новые позиции. Многих ученых не переубедить за всю жизнь. Поэтому смена парадигм совпадает со сменой поколений.

Относительно восприятия новых научных теорий непрофессионалами советский ученый В.А. Леглер пишет: «Наше восприятие идеи очень сильно зависит от степени её признанности. Сегодняшнее признание какой-либо теории миллионами людей не должно заслонять того факта, что в свое время её признание или непризнание зависело от крайне ограниченного их числа. <…> Самостоятельно доказать теорию относительности или модель расширяющейся Вселенной могут лишь профессиональные физики, составляющие тысячные доли процента всего населения. Всем остальным приходится верить им на слово» [4, гл. 2].

Таким образом, научная революция обязательно сопровождается борьбой двух парадигм – интеллектуальным процессом, происходящим внутри научного сообщества, плохо формализуемым, неоднозначным, тонким, деликатным и т.д., однако приводящим в итоге к вполне однозначному результату. Двое ученых могут одновременно придерживаться разных точек зрения, но ни об одном из них нельзя сказать, что он ошибается. Оба взгляда научны.

Один из основных выводов книги Т. Куна (дополнение от 1969 г.) звучит следующим образом. «Нет никакого нейтрального алгоритма для выбора теории, нет систематической процедуры принятия решения, правильное применение которой привело бы каждого индивидуума данной группы к одному и тому же решению. В этом смысле скорее сообщество специалистов, а не его индивидуальные члены, даёт эффективное решение. Чтобы понять, почему наука развивается, а в этом нет сомнения, нужно не распутывать детали биографий и особенностей характеров, которые приводят каждого индивидуума к тому или иному частному выбору теории. <...> Следует уяснить способ, посредством которого специфическая система общепринятых ценностей взаимодействует со специфическими опытными данными, признанными сообществом специалистов, с целью обеспечить гарантии, что большинство членов группы будет, в конечном счете, считать решающей какую-либо одну систему аргументов, а не любую другую» [2, c. 256].

Научные революции могут быть большими и малыми, затрагивающими разные по численности сообщества ученых. Каждая крупная наука состоит из множества дисциплин, специальностей, проблем, в каждой из которых возможны свои малые революции. «…Некоторые революции затрагивают только членов узкой профессиональной подгруппы, и для таких подгрупп даже открытие нового и неожиданного явления может быть революционным. <...> Революция… не обязательно должна быть большим изменением или казаться революционным тем, кто находится вне отдельного (замкнутого) сообщества, состоящего, быть может, не более чем из 25 человек» [2].

Это значит, что при ближайшем рассмотрении кумулятивная нормальная наука квантуется на микрореволюции. Дисциплины или же проблемы, слишком мелкой для настоящей научной революции, не существует. Революции могут происходить в прикладных науках, в технике и технологии, в проектировании одной машины, быть связанными с единичными новыми фактами, новыми методами измерений и т.д. Они происходят согласно тем же закономерностям, что и большие революции, но в гораздо более узких сообществах.

Вокруг теории Т. Куна о структуре научных революций развернулась полемика. Так, Карл Поппер в статье «Нормальная наука и опасности, связанные с ней» [14] не согласился с Т. Куном в том, что «в норме» в каждой научной области существует лишь одна преобладающая теория – «парадигма» и что история науки представляет собой последовательное господство теорий, чередующихся с революционными периодами «экстраординарной» науки. К. Поппер указывал, что метод науки в норме (в том числе и в периоды преобладания господствующей догмы) – это метод смелых предположений и критики. Всегда имеется возможность сравнения парадигм, которое отрицается Т. Куном, и проведения критического философского их анализа. Парадигма – это как бы «концептуальный каркас наших теорий, ожиданий, предшествующего опыта и языка». Поппер считал неверным утверждение о том, что разные парадигмы подобны взаимно непереводимым языкам [14, c. 532-534].

2. Философские аспекты научных революций

В динамике научного знания особое значение имеют этапы развития, связанные с перестройкой исследовательских стратегий, задаваемых основаниями науки. В.С. Стёпин отмечает, что «основания науки обеспечивают рост знания до тех пор, пока общие черты системной организации изучаемых объектов учтены в картине мира, а методы освоения этих объектов соответствуют сложившимся идеалам и нормам исследования» [3, c. 533].

По мере своего развития наука может столкнуться с принципиально новыми типами объектов. Их исследование требует иного видения реальности по сравнению с тем, которое предполагает сложившаяся картина мира. «Новые объекты могут потребовать и изменения схемы метода познавательной деятельности, представленной системой идеалов и норм исследования. В этой ситуации рост научного знания предполагает перестройку оснований науки. Последняя может осуществляться в двух разновидностях: а) как революция, связанная с трансформацией специальной картины мира без существенных изменений идеалов и норм исследования; б) как революция, в период которой вместе с картиной мира радикально меняются идеалы и нормы науки и ее философские основания» [3, c. 533]. Парадоксы и проблемные ситуации являются предпосылками научной революции и сигналом того, что наука втянула в сферу своего исследования новый тип процессов, существенные характеристики которых не были отражены в картине мира.

По мнению В.С. Стёпина «новая картина мира не может быть получена из нового эмпирического материала чисто индуктивным путем. Сам этот материал организуется и объясняется в соответствии с некоторыми способами его видения, а этот способ задает картина мира. Поэтому эмпирический материал может лишь обнаружить несоответствие старого видения новой реальности, но сам по себе он еще не указывает, как нужно изменить это видение. Формирование новой картины мира требует особых идей, которые позволяют перегруппировать элементы старых представлений о реальности, отсеять часть из них, включить новые элементы с тем, чтобы разрешить имеющиеся парадоксы, обобщить и объяснить накопленные факты. Такие идеи формируются в сфере философско-методологического анализа познавательных ситуаций науки и играют роль весьма общей эвристики, обеспечивающей интенсивное развитие исследований» [3, c. 542-543].

Выработка методологических принципов, выражающих новые нормы научного познания, представляет собой не одноразовый акт, а довольно сложный процесс, в ходе которого развивается и конкретизируется исходное содержание методологических принципов. Первоначально они могут не выступать в качестве альтернативы традиционному способу исследования. Только по мере развития система этих принципов всё отчетливее предстаёт как оппозиция старому стилю мышления.

В.С. Стёпин считает, что «необходимость критического отношения к принятым в классическом естествознании (XVII-XIX века – А.В.) идеалам и нормам раньше всего была уловлена и начала осмысливаться в философии» [3, c. 557]. Выход в сферу философских средств и применение их в проблемных ситуациях естествознания позволили видоизменить идеалы объяснения и обоснования знаний, утвердить новый метод построения картины мира и связанных с нею фундаментальных научных теорий.

Утверждение в физике новой картины исследуемой реальности (конец XIX-начало XX века) сопровождалось дискуссиями философско-методологического характера. В ходе их осмысливались и обосновывались новые представления о пространстве и времени, новые методы формирования теории. В процессе этого анализа уточнялись и развивались философские предпосылки, которые обеспечивали перестройку классических идеалов и норм исследования существующей тогда электродинамической картины мира. В ходе этого они (философские предпосылки) превращались в философские основания релятивистской физики и во многом способствовали её интеграции в ткань современной культуры.

Таким образом, перестройка оснований науки представляет собой процесс, который начинается задолго до непосредственного преобразования норм исследования и научной картины мира. Это положение В.С. Стёпин формулирует на основании обстоятельного анализа появления теории относительности. В книге [3] он рассмотрел и проанализировал только это явление, т.е. один лишь фрагмент научной революции начала XX века.

В.С. Стёпин указывает также на несколько иной вариант возникновения научных революций. По его мнению, «научные революции возможны не только как результат внутридисциплинарного развития, когда в сферу исследования включаются новые типы объектов, освоение которых требует изменения оснований научной дисциплины. Они возможны также благодаря междисциплинарным взаимодействиям, основанным на “парадигмальных прививках”, т.е. на переносе представлений специальной научной картины мира, идеалов и норм исследования из одной научной дисциплины в другую» [3, с. 578]. Новая картина исследуемой реальности и новые нормы познавательной деятельности, утверждаясь в конкретной науке, могут оказать революционизирующее воздействие на другие науки.

Такой путь научных революций, как отмечает В.С. Стёпин, не описан с достаточной глубиной ни Т. Куном, ни другими западными исследователями философии науки. Между тем он является ключевым для понимания процессов возникновения и развития многих научных дисциплин.

В этом отношении характерным примером является перенос из физики в химию фундаментального принципа, согласно которому процессы преобразования молекул, изучаемые в химии, могут быть представлены как взаимодействия ядер и электронов, в результате чего химические системы можно описать как квантовые системы, характеризующиеся определенной ψ-функцией. Эта идея легла в основу нового направления – квантовой химии. Возникновение её знаменовало революцию в современной химической науке и появление в ней принципиально новых стратегий исследования.

Итак, «общая научная картина мира может быть рассмотрена как такая форма знания, которая регулирует постановку фундаментальных научных проблем и целенаправляет трансляцию представлений и принципов из одной науки в другую. Иначе говоря, она функционирует как глобальная исследовательская программа науки, на основе которой формируются ее более конкретные, дисциплинарные исследовательские программы» [3, с. 610].

«Перестройка оснований исследования означает изменение самой стратегии научного поиска. Однако всякая новая стратегия утверждается не сразу, а в длительной борьбе с прежними установками и традиционными видениями реальности». В.С. Стёпин справедливо отмечает, что «процесс утверждения в науке её новых оснований определен не только предсказанием новых фактов и генерацией конкретных теоретических моделей, но и причинами социокультурного характера. Новые познавательные установки и генерированные ими знания должны быть вписаны в культуру соответствующей исторической эпохи и согласованы с лежащими в её фундаменте ценностями и мировоззренческими структурами» [3, с. 610-611].

«Развитие науки (как, впрочем, и любой другой процесс развития) осуществляется как превращение возможности в действительность. Отнюдь не все возможности реализуются. <…> При прогнозировании таких процессов <…> строят дерево возможностей, учитывают различные варианты и направления развития. Представления о жестко детерминированном развитии науки возникают только при ретроспективном рассмотрении, когда мы анализируем историю, уже зная конечный результат, и восстанавливаем логику движения идей, приводящих к этому результату. Но были возможны и такие направления, которые могли бы реализоваться при других поворотах исторического развития цивилизации, но они оказались “закрытыми” в уже осуществившейся реальной истории науки. В эпоху научных революций, когда осуществляется перестройка оснований науки. Культура как бы отбирает из нескольких потенциально возможных линий будущей истории науки те, которые наилучшим образом соответствуют фундаментальным ценностям и мировоззренческим структурам, доминирующим в данной культуре» [3, с. 619].

Культура, разумеется, не безлика, не является каким-то самостоятельно действующим многоглавым чудовищем. Она делается терпеливым или вдохновенным трудом, усилиями, энергией и прозрениями миллионов творческих людей, а тиражируется, поддерживается и передается следующим поколениям ещё более неисчислимой армией учителей и профессоров, книгоиздателей и музыкантов, архитекторов и сказителей и т.д. Если на «мегауровне» можно искать аналогии между указанными процессами и процессами естественного и искусственного отбора, которые происходят в биосфере (и такие аналогии, объясняемые системной близостью сравниваемых макрособытий могут быть философски и когнитивно плодотворны), то первичную суть многих происходящих в науке событий следует искать не на этом уровне и уровне загадочного «менталитета». Она неотрывна от осознаваемых и бессознательных психических процессов в головах ученых, поэтов, философов, изобретателей и других категорий активных людей, которых стоит свести в одну — категорию творческих личностей. Ускорение общего хода научно-технического развития в целом и динамика исследований по каким-либо конкретным проблемам зависят в основном от порожденных эпохой и наукой в целом проблем, потребностей и новых возможностей. А возможности, направление и интенсивность прорывов в некоторых научных направлениях во многом зависят от количественного соотношения творческих личностей, от их психологической индивидуальности, от сформированных их генами, воспитанием и социальными условиями качеств, таких как, например, независимость мышления, готовность к восприятию новых взглядов и категорий и к сомнению в прежних, даже в своих собственных. Так юноша, – пишет видный американский психолог Джером Брунер [15, с. 50], – «выросший в трущобах и достигший вершин науки, без труда меняет категории, в которых он кодирует физический мир. Однако ему гораздо труднее изменить систему категорий, с помощью которых он кодирует явления окружающего его социального мира».

3. Глобальные научные революции:

от классической к постнеклассической науке

В истории естествознания можно обнаружить четыре периода, когда преобразовывались все компоненты оснований естествознания. Первым периодом была революция XVII века, ознаменовавшая собой становление классического естествознания .

«Через все классическое естествознание начиная с XVII века проходит идея, согласно которой объективность и предметность научного знания достигается только тогда, когда из описания и объяснения исключается всё, что относится к субъекту и процедурам его познавательной деятельности. Эти процедуры принимались как раз навсегда данные и неизменные. Идеалом было построение абсолютно истинной картины природы. Главное внимание уделялось поиску очевидных, наглядных, “вытекающих из опыта” онтологических принципов, на базе которых можно строить теории, объясняющие и предсказывающие опытные факты. В XVII-XVIII столетиях эти идеалы и нормативы исследования сочетались с установками механического понимания природы. Объяснение истолковывалось как поиск механических причин и субстанций — носителей сил, которые детерминируют наблюдаемые явления. В понимание обоснования включалась идея редукции (сведения – А.В.) знания о природе к фундаментальным принципам и представлениям механики.<…> Соответствующие смыслы как раз и выделялись в категориях “вещь”, “процесс”, “часть”, “целое”, “причинность”, “пространство” и “время” и т.д., которые образовали онтологическую составляющую философских оснований естествознания XVII-XVIII веков. Эта категориальная матрица обеспечивала успех механики и предопределяла редукцию к ее представлениям всех других областей естественнонаучного исследования» [3, с. 620-621].

Мы видим реальность через систему понятий и поэтому часто отождествляем понятия с реальностью, абсолютизируем их. Между тем опыт развития науки свидетельствует, что даже наиболее фундаментальные понятия и представления науки никогда не могут быть окончательными.

Ускорившееся развитие науки (после первой промышленной революции) заставило по-новому оценить идеалы и нормы классического естествознания. Четко обозначилась роль гипотезы в теоретическом исследовании, все чаще возникали ситуации, когда различные теоретические объяснения соотносились с одной и той же областью опытных фактов, выявилась недостаточность критериев опытной подтверждаемости и самоочевидности для обоснования постулатов создаваемых теорий» [3, с. 557].

«Радикальные перемены в этой целостной и относительно устойчивой системе оснований естествознания произошли в конце XVIII — первой половине XIX века. Их можно расценить как вторую глобальную научную революцию, определившую переход к новому состоянию естествознания — дисциплинарно организованной науке. В это время механическая картина мира утрачивает статус общенаучной. В биологии, химии и других областях знания формируются специфические картины реальности, нередуцируемые (несводимые – А.В.) к механической. Одновременно происходит дифференциация дисциплинарных идеалов и норм исследования. Например, в биологии и геологии возникают идеалы эволюционного объяснения, в то время как физика продолжает строить свои знания, абстрагируясь от идеи развития. Но и в ней, с разработкой теории поля, начинают постепенно размываться ранее доминировавшие нормы механического объяснения. Все эти изменения затрагивали главным образом слой организации идеалов и норм исследования, выражающий специфику изучаемых объектов. Что же касается общих познавательных установок классической науки, то они еще сохраняются в данный исторический период» [3, с. 621-622].

Третья глобальная научная революция была связана с преобразованием этого стиля и становлением нового, неклассического естествознания. Она охватывает период с конца XIX до середины XX столетия. В эту эпоху происходят революционные перемены в различных областях знания: в физике (открытие делимости атома, становление релятивистской и квантовой теории), в космологии (концепция нестационарной Вселенной), в химии (квантовая химия), в биологии (становление генетики). Возникают кибернетика и теория систем, сыгравшие важнейшую роль в развитии современной научной картины мира.

В процессе всех этих революционных преобразований формировались идеалы и нормы новой, неклассической науки. «Они характеризовались отказом от прямолинейного онтологизма и пониманием относительной истинности теорий и картины природы, выработанной на том или ином этапе развития естествознания. В противовес идеалу единственно истинной теории, “фотографирующей” исследуемые объекты, допускается истинность нескольких отличающихся друг от друга конкретных теоретических описаний одной и той же реальности, поскольку в каждом из них может содержаться момент объективно-истинного знания. Осмысливаются корреляции между онтологическими постулатами науки и характеристиками метода, посредством которого осваивается объект. В связи с этим принимаются такие типы объяснения и описания, которые в явном виде содержат ссылки на средства и операции познавательной деятельности» [3, с. 623].

«Новая система познавательных идеалов и норм обеспечивала значительное расширение поля исследуемых объектов, открывая пути к освоению сложных саморегулирующихся систем. <…> Создавались предпосылки для построения целостной картины природы, в которой прослеживалась иерархическая организованность Вселенной как сложного динамического единства. Картины реальности, вырабатываемые в отдельных науках, на этом этапе еще сохраняли свою самостоятельность, но каждая из них участвовала в формировании представлений, которые затем включались в общенаучную картину мира. Последняя, в свою очередь, рассматривалась не как точный и окончательный портрет природы, а как постоянно уточняемая и развивающаяся система относительно истинного знания о мире» [3, с. 624].

В категории части и целого, причинности, случайности и необходимости, вещи, процесса, состояния и др. включались новые смыслы. «Эта “категориальная сетка” вводила новый образ объекта, который представал как сложная система» [3, с. 625].

В современную эпоху, в последнюю треть нашего столетия мы являемся свидетелями новых радикальных изменений в основаниях науки. Эти изменения можно охарактеризовать как четвертую глобальную научную революцию, в ходе которой рождается новая постнеклассическая наука.

«Наряду с дисциплинарными исследованиями на передний план все более выдвигаются междисциплинарные и проблемно-ориентированные формы исследовательской деятельности <…> Усиливаются процессы взаимодействия принципов и представлений картин реальности, формирующихся в различных науках. Все чаще изменения этих картин протекают не столько под влиянием внутридисциплинарных факторов, сколько путем “парадигмальной прививки” идей, транслируемых из других наук. В этом процессе постепенно стираются жесткие разграничительные линии между картинами реальности, определяющими видение предмета той или иной науки. Они становятся взаимозависимыми и предстают в качестве фрагментов целостной общенаучной картины мира» [3, с. 627].

«Исторически развивающиеся системы представляют собой более сложный тип объекта даже по сравнению с саморегулирующимися системами. <…> В естествознании первыми фундаментальными науками, столкнувшимися с необходимостью учитывать особенности исторически развивающихся систем, были биология, астрономия и науки о Земле. Именно идеи эволюции и историзма становятся основой того синтеза картин реальности, вырабатываемых в фундаментальных науках, которые сплавляют их в целостную картину исторического развития природы и человека и делают лишь относительно самостоятельными фрагментами общенаучной картины мира <…> Историчность системного комплексного объекта и вариабельность его поведения предполагают широкое применение особых способов описания и предсказания его состояний – построение сценариев возможных линий развития системы в точках бифуркации. С идеалом строения теории как аксиоматически-дедуктивной системы все больше конкурируют теоретические описания, основанные на применении метода аппроксимации, теоретические схемы, использующие компьютерные программы, и т.д.» [3, с. 628-630].

«При изучении “человекоразмерных” объектов поиск истины оказывается связанным с определением стратегии и возможных направлений преобразования такого объекта, что непосредственно затрагивает гуманистические ценности. <…> Научное познание начинает рассматриваться в контексте социальных условий его бытия и его социальных последствий как особая часть жизни общества, детерминируемая на каждом этапе своего развития общим состоянием культуры данной исторической эпохи, ее ценностными ориентациями и мировоззренческими установками» [3, с. 631-632].

В.С. Стёпин формулирует следующий вывод. «Три крупных стадии исторического развития науки, каждую из которых открывает глобальная научная революция, можно охарактеризовать как три исторических типа научной рациональности. <…> Появление каждого нового типа рациональности не отбрасывало предшествующего, а только ограничивало сферу его действия, определяя его применимость только к определенным типам проблем и задач. При этом возникновение нового типа рациональности и нового образа науки не следует понимать упрощенно в том смысле, что каждый новый этап приводит к полному исчезновению представлений и методологических установок предшествующего этапа. Напротив, между ними существует преемственность. Неклассическая наука вовсе не уничтожила классическую рациональность, а только ограничила сферу ее действия» [3, с. 632-633, 635]. То есть выделяемые таким образом типы научной рациональности не являются парадигмами в понимании Т. Куна.

Ход научной мысли ХХ столетия, по мнению В.И. Вернадского, «явно и резко отличается от того, что происходило в маленькой области Средиземноморья <…>, куда проникла эллинская культура». Резкое отличие научного движения ХХ в от движения, создавшего эллинскую науку, её научную организацию, заключается, – по мысли В.И. Вернадского, – «во-первых, в его темпе , во-вторых, в площади, им захваченной – оно охватило всю планету, – в глубине затронутых им изменений, в представлениях о научно-доступной реальности, наконец, в мощности изменений наукой планеты и открывшихся при этом проспектах будущего» [16, с. 53].

Начало новой эпохи в науке, которое В.И. Вернадский отнёс к самому концу ХIX столетия, – «к 1895-1897 годам, когда были открыты явления, связанные с атомом, с его бренностью, <…> проявляется колоссальным накоплением новых научных фактов, которые можно приравнять к взрыву по его темпу. Создаются также быстро новые области научного знания, многочисленные новые науки, растёт научный эмпирический материал, систематизируется и учитывается в научном аппарате всё растущее количество фактов, исчисляемых миллионами, если не миллиардами. <…> Научный аппарат из миллиарда миллиардов всё растущих фактов, постепенно и непрерывно (курсив мой – А.В.) охватываемых эмпирическими обобщениями, научными теориями и гипотезами, есть основа и главная сила, главное орудие роста современной научной мысли. Это есть небывалое создание новой науки» [16, с. 54].

В этом нескрываемо восторженном утверждении В.И. Вернадского кроется философское противоречие. Действия законов диалектики никто не отменял. При внимательном анализе «постепенности и непрерывности» роста научной мысли в нём наверняка можно увидеть и различить многократные и разнообразные проявления закономерностей отрицания отрицания, борьбы противоположностей, перехода количественных изменений в качественные.

«Субстрат» для действия таких закономерностей показал сам В.И. Вернадский. «Совершенно неожиданными и новыми основными следствиями новых областей научных фактов являются вскрывшаяся перед нами неоднородность Космоса, всей реальности и ей отвечающая неоднородность нашего познания. Неоднородности реальности отвечает неоднородность научной методики, единиц, эталонов, с которыми наука имеет дело» [16, с. 54]. Учёный выделил три категории реальности: «1) реальность в области жизни человека, природные явления ноосферы и нашей планеты, взятой как целое; 2) микроскопическую реальность атомных явлений, которая захватывает и микроскопическую жизнь, и жизнь организмов, даже посредством приборов не видную вооружённому глазу человека, и 3) реальность космических просторов, в котором солнечная система и даже галаксия теряются, неощутимые в области ноосферического разреза мира. Эта та область, которая отчасти охвачена теорией относительности, выявилась для нас как следствие её создания. <…> Здесь, как и в области атомных наук, вскрываются перед нами научные явления, которые впервые охватываются мыслью человека и принадлежат по существу к другим областям реальности, чем та, в которой идёт человеческая жизнь и создается научный аппарат. Ибо область человеческой культуры и проявления человеческой мысли — вся ноосфера — лежат вне космических просторов, где она теряется как бесконечно малое, и вне области, где царят силы атомов и атомных ядер с миром составляющих их частиц, где она отсутствует как бесконечно большое» [16, с. 54-55].

4. революции в Советской науке

Как говорилось выше, социальные и культурные особенности развития общества оказывают влияние на развитие науки в данном обществе. Поэтому можно думать, что наука в идеологизированном и весьма тоталитарном обществе СССР обладала чертами, не характерными для науки Запада. Советский ученый, геолог В.А. Леглер в книге «Научные революции при социализме» [4] рассмотрел некоторые особенности науки в СССР, в особенности тот механизм, благодаря которому происходит смена парадигм.

Исходным положением В.А. Леглера служит то, что наука не может нормально развиваться и преуспевать без свободы, борьбы мнений и критики.

Автор отмечает, что во все периоды советской истории от 20-х годов до момента написания книги (1985 г.) взаимное непризнание советским и зарубежным научными сообществами научных парадигм другой стороны было распространенным и систематически повторяющимся явлением. Причем советская сторона рано или поздно переходила, как правило, на зарубежные позиции (в естественных науках).

В.А. Леглер вводит понятие «локальной идеологии». «Локальная идеология – это некоторая система взглядов (учение, теория, парадигма), господствующая в какой-либо советской науке и находящаяся в состоянии взаимного отрицания с парадигмой, господствующей в той же науке за рубежом». Такие системы взглядов локальны, то есть имеют хождение только внутри определенного научного сообщества [4, гл. 3]. По типу происхождения локальные идеологии можно подразделять на реликтовые, захватные и навязанные государством. «Типичная реликтовая локальная идеология <…> начинает своё существование как парадигма, общепринятая во всей мировой науке. <…> Затем происходит научная революция, и зарубежные ученые переходят к новой парадигме… Советское научное сообщество отказывается это сделать и сохраняет прежнюю парадигму как некий реликт, пережиток эпохи до научной революции». Классическую картину захватной локальной идеологии можно было наблюдать в ходе дискуссии о генетике. «Внутри научного сообщества формируется энергичная группа, объявляющая принятую до этого парадигму неверной и предлагающая своего кандидата в парадигму, происходит борьба, в ходе которой захватывающая власть группа использует в качестве союзников научную молодёжь, журналистов, партийные и государственные органы и т.д. В конце концов, она побеждает и объявляет свою теорию обязательной для сообщества». Кроме «мичуринской биологии», к этому же типу относятся материалистическая физика и ряд других локальных идеологий, появившихся в 1930-50-е годы [4, гл. 3].

В.А. Леглер выделил следующие существенные свойства локальных идеологий. Это, во-первых, «преобладание негативного содержания над позитивным: локальная идеология нуждается в некоторой исходной позиции, которую она должна отрицать. <…> Положительным содержанием реликтовых идеологий является старая парадигма, т.е. бывшая наука.<…> Захватные идеологии по необходимости сосредотачивают свои интеллектуальные силы на критике противостоящих школ. Они стремятся свергнуть конкурирующую теорию и захватить научное сообщество. <…> В захватной локальной идеологии позитивная часть является ее собственным творением и имеет совершенно иные признаки, чем научная парадигма». Обычно это высказывания лидера и санкционированных им высказываний других лиц. При этом само «содержание, сущность позитивного ядра идеологии, есть вещь в большой степени случайная.<…> Позитивное содержание идеологии может, при наличии гибкого и обладающего фантазией лидера, как угодно меняться или дополняться» [4, гл. 3]. Идеология должна выглядеть как наука, т.е. не повторять одно и то же, а творчески развиваться. Каждый ученый должен добавлять новое. Поскольку при этом опровергать идеологию запрещено, значит, нужно ее подтверждать [4, гл. 4].

Еще одно важное свойство локальных идеологий – тенденция к их сближению с общегосударственной идеологией и через неё – с государством. «Иногда это свойство выражается более явно – в форме прямого тяготения локальной идеологии к государству, иногда менее явно – в форме конвергентного сходства “малых” идеологий с “большими”. В локально-идеологических учениях исчезают или ослабляются специфические признаки научных теорий и появляются или усиливаются специфические признаки идеологических учений» [4, гл. 3].

Ядром локальной идеологии является её отрицающая, полемическая часть. В характере полемики наиболее наглядно проявляется отличие локальной идеологии от научной теории. Научная полемика базируется на взаимном признании её участниками того обстоятельства, что оппоненты тоже стремятся к научной истине, пусть и другим путём. Научная полемика есть совместное выяснение истины, совместная работа. Напротив, «в политических идеологиях, разделяющих людей на группы по какому-либо признаку, полемика есть одна из форм борьбы с иными группами. Она так и называется – идеологическая борьба. Истина уже известна, её следует лишь защищать и распространять».

В естественных науках, особенно — в точных, выявить идеологическую враждебность значительно сложнее, чем в науках гуманитарных. Для этого в советском обществе использовали понятия диалектической марксистско-ленинской философии, служащие «переходным мостиком между естественными науками и идеологией». Укажу две из типовых деталей этого мостика, два понятия: антиисторизм и механицизм.

Понятие «антиисторизм» направлено против метода абстракции, метода построения научных моделей. Оно опирается на философское положение, что ни одно явление нельзя рассматривать вне времени, места, связи с другими явлениями и т.д. Строго следуя этому принципу, ничто нельзя исследовать без учета одновременно всего остального. Поскольку это нереально сделать, позиция антиисторизма позволяет отвергать любое нежелательное исследование.

Термин «механицизм» позволяет бороться с исследованиями, стремящимися понять неизвестное через уже известное, сложное через простое и т.д. Поскольку такие приемы применяются практически во всех исследованиях, то полемический приём, в ходе которого оппонента клеймят за «механицизм», почти универсален. Приведу примеры. «Паулинг (Полинг – А.В.) и его последователи <...> подобно Шредингеру, пытаются сводить закономерности высших форм движения материи – органическую химию и биохимию – к квантовой механике. В этом и состоит исходный порочный пункт “теории резонанса” и ее философских основ, облегчающий ей выполнение реакционной роли в современной науке» [17, с. 562]. «Задача познания жизни <...> для механицизма сводится к наиболее полному объяснению жизни физикой и химией. <...> Для диалектического материализма, напротив, познание жизни заключается в установлении ее качественного различия от других форм материи <...> как особой формы существования материи» [18, стр. 61].

Другой метод научно-идеологической полемики – обвинение адептов противостоящей научной теории и её самой в недостаточной практической направленности, в том, что практические выводы из нее мало полезны, вредны или пессимистичны.

Функционеры локальных идеологий любят утверждать, что противостоящие им научные парадигмы находятся в кризисе, упадке, загнивании и т.п. В научно-идеологической полемике применялись приёмы обращения непосредственно к подсознанию, использования сильных выражений, не сопровождаемые логическими аргументами. Например, такие: «Менделевско-моргановская лженаука – выражение маразма и деградации буржуазной культуры – продемонстрировала свое полное банкротство. На поверку у нее оказалась лишь ложь <...> Стало совершенно ясно, что менделевско-моргановская генетика не имеет права именовать себя наукой» [18, с. 350]. «Развитие науки в капиталистических странах приводит к появлению <...> кучи отбросов, подлежащих отправке в помещение для нечистот <...> К этим отбросам относится и все эйнштейнианство, непримиримо враждебное объективному содержанию физической науки» [17, с. 63, 32]. Некоторые физики 1930-40-х годов (физики-материалисты), не признавали принцип дополнительности Н. Бора и В. Гейзенберга, волновую функцию Э. Шредингера, принцип эквивалентности массы и энергии, статистический характер квантовых законов, по существу игнорируя и отвергая всю квантовую механику [4, гл. 2].

Ещё одно свойство локальных идеологий, которое имеет отношение к полемической части идеологии, и большее – к её позитивной части, — это их «принципиальная неясность, неопределенность, неоднозначность и т.д.». В локальной идеологии воображаемые факты могут считаться реальными (если в этом имеется необходимость), а реальные факты – несуществующими. Так, в своё время некоторыми советскими учеными отвергался факт засоления почв при орошении, неопровержимо устанавливаемый и экспериментом, и простейшим логическим рассуждением [4, гл. 3].

«Тоталитарное общество воспроизводит себя и в научном сообществе, поскольку не может допускать в себе инородных включений» [4, гл. 4]. Государственные (большие) идеологии создают замкнутые, внутренне логичные картины мира, не совпадающие с реально существующие миром. В локальных научных идеологиях происходит точно то же самое, в своих профессиональных областях [4, гл. 3]. «Научно-идеологическая ирреальность и реальный мир различаются не на 100 %, но всегда имеют общие элементы. Создав свой ирреальный мир, локальная идеология становится замкнутой и не поддается влиянию извне. Между научно-идеологическим учением и противостоящей этому учению научной теорией возникает коммуникативная пропасть и полное взаимонепонимание. Оно напоминает взаимонепонимание, существующее между двумя <…> парадигмами (по Т. Куну – А.В.), но является более глубоким. Там речь идет о непонимании, существующем между качественно однородными, а здесь – между качественно разнородными явлениями».

«Одним из фундаментальных понятий человеческой психики является представление о единстве мира, его однородности, об универсальности действующих на всем его протяжении физических и логических законов. Наличие двух биологий, двух историй, двух физик и т.д. противоречит этому представлению. Генетика не может существовать в одной части мира и не существовать в другой. Подлинная реальность одна, и если существуют две отличающиеся друг от друга реальности, значит, одна из них незаконна. Для идеологии всегда существует опасность, что именно она будет признана незаконной. Отсюда вытекает уже известное нам отношение идеологии к оппоненту. Оппонент – это не уважаемый собеседник, с которым можно мирно обсуждать проблемы, а страшный призрак из другой реальности, своим появлением угрожающий самому существованию идеологии. Идеология стремится уничтожить другую реальность, и успокаивается только тогда, «когда ее границы совпадут с границами Вселенной». Отсюда – общеизвестный факт стремления идеологических социальных систем к неограниченной экспансии, даже во вред себе. Так же поступают и идеологии в науке, стремясь захватить максимальное число научных сообществ» [4, гл. 3].

Научно-идеологической ирреальности может угрожать не только оппонент, не только противостоящая научная теория. Сама природа, сама физическая, материальная реальность своим существованием может молчаливо свидетельствовать против нее. Например, «мичуринцами» был издан приказ, предписывающий повсеместно в лабораториях уничтожить мушек-дрозофил – классический объект, на котором генетики проводили свои эксперименты [19, с. 119]. Такой приказ сродни прожекту Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в пространном нашем отчестве» и это показывает, что почва для схоластики, «вероучений» (типа лысенковского) и диктатуры в «мениталитете» россиян имелась задолго до октября 1917 г., а складывалась, вероятно, в раннем средневековье. Однако, как отмечает В.А. Леглер, до революции 1917 г. в отечественной науке ничего подобного советским локальным научным идеологиям не существовало. В.А. Леглер связывает это отчасти со спецификой организации советской науки, о чем будет сказано чуть ниже.

Каков же механизм, поддерживающий господство уже возникшей идеологии над научным сообществом? Научные теории опираются на согласованную убежденность ученых, использующих факты и логику. Противостоящие им локальные идеологии поддерживаются иным способом, поскольку факты и логика в распоряжении обоих сообществ одни и те же. Один из таких механизмов – это репрессии по отношению к противникам, административные методы воздействия (отстранение от работы, понижение в должности в научных и учебных учреждениях, отсутствие поощрений). «Изгнание из научного сообщества является высшей мерой наказания, которое ученые в состоянии осуществить сами. Оно оказывается вполне достаточным для нормального функционирования локальной идеологии, поскольку изгнанное лицо <…> не может в дальнейшем как-либо влиять на положение дел в сообществе. <…> Наиболее массовая и в то же время наименее заметная форма насилия заложена непосредственно в структуру сообщества. Она обнаруживается в тысячах обычных процедур, когда, например, научный руководитель дает подчиненному задание или оценивает полученные им результаты. Принуждение здесь не замечается или признается нормальным» [4, гл. 3].

В так называемых мягких локальных научных идеологиях оппоненты могут оставаться внутри сообщества и продолжать влиять на него. Здесь может существовать явление научной оппозиции, которое, играет важную роль в эволюции и крахе локальных идеологий. Локальные научные идеологии, тяготеющие к «идеологическому» полюсу, В.А. Леглер называет жесткими, тяготеющие к «научному» полюсу – мягкими. Граница между ними проходит примерно там, где за несогласие с научно-идеологическим учением начинают увольнять [4, гл. 3].

«Способность советской науки впадать в научно-идеологическое состояние и поддерживать его путем насилия – официально признаваемый факт, имеющий в официальном языке свои эвфемизмы. Локальная идеология называется там монополией одной школы, насилие – администрированием, специфические методы полемики – наклеиванием ярлыков, противостояние с мировой наукой – отставанием от нее и т.д.».

Легкость, с которой наука соскальзывает на путь локальной идеологии, постепенность перехода от науки к идеологии может создать впечатление, что это родственные, близкие интеллектуальные явления, естественно трансформирующиеся друг в друга. В действительности же наука и идеология есть скорее противоположные области человеческого духа. «Идеология как наука в смысле собственно научности есть нонсенс. У нее совсем другие источники и другие цели, нежели познание действительности… Идеология и наука суть взаимоисключающие <...> качественно разнородные явления» [4, гл. 3]. В.А. Леглер отмечает, что чем дальше отстоит каждая конкретная наука от гуманитарно-общественного ядра, тем меньше шанс, что она будет захвачена локальной научной идеологией [4, гл. 4].

В XX в. научные идеологии возникали не только на славянской почве. Так, в национал-социалистической Германии тоже создавались локальные научные идеологии, не уступающие лучшим советским образцам. «В стране Эйнштейна и Планка появляется “арийская” физика! На родине Гумбольдта и Геккеля создают “расовые” науки и говорят о расах!» [20, с. 63]. Так же как и в Советском Союзе, локальные идеологии в науке фашистской Германии возникали непосредственно в среде ученых и не обязательно диктовались государством. Поэтому можно говорить, что «не государственная организация, а государственная идеология заставляет науку превращаться в научную идеологию. <…> “Мостиком” от идеологии к идеологически нейтральным естественным наукам в Советском Союзе, как уже было сказано, служила диалектическая (марксистско-ленинская – А.В.) философия. <…> Дело в том, что наука по определению ограничена, касаясь лишь известной части Вселенной и не имея суждений о неизвестном. Идеология же неограниченна и охватывает Вселенную без остатка. Поэтому «передний край» науки для западного и советского ученого выглядел по-разному. У первого за границей известного лежит неизвестное, а у второго – диалектическая философия» [4, гл. 4].

«Террор власти всегда иррационален, и, как ни печально это признать, никакая мудрость и рассудительность, лояльность или упрямство не могут дать спасения и подсказать эффективные средства выживания» [21, с. 163]. Об этом красноречиво свидетельствуют разные судьбы таких выдающихся людей, как Н.И. Вавилов, С.П. Королев, Н.В. Тимофеев-Ресовский и И.П. Павлов. Судьбы Н. Вавилова и миллионов других талантливых, энергичных людей «вызывают неподдельную скорбь и все вместе – глубокую печаль и недоумение: зачем всё это было? Кому нужно было столь планомерно разрушать, топтать, губить то, что составляет основу основ современной циавилизации – науку и технику, ведь их достижения создают мощную экономику, необходимую обороноспособность государства, обеспечивают сильные позиции страны на мировой арене? <…> Другой мощный тоталитарный режим ХХ столетия – фашистская Германия, нацизм и лично Гитлер – никогда, однако, не позволял себе так запросто резать кур, несущих золотые яйца. Политическая лояльность — вот и все, что требовалось от ученого» [21, с. 160].

Однако, идеологическое вмешательство государства, как отмечает В.А. Леглер, не имеет всеобщего характера и его нельзя считать исключительной причиной появления научных идеологий.

Другой фактор, отличающий советскую науку от мировой и способствующий появлению локальных научных идеологий – это организационная структура советской науки. Ниже указаны специфические черты советского научного сообщества. Это, во-первых, закрытость сообщества. «Если ты <...> специалист, но соответствующей должности не занимаешь, туго тебе придется… Статью захочешь напечатать или на конференции выступить – забор перед тобой… Это три века назад какой-нибудь там шлифовальщик линз Бенедикт Спиноза мог печатать свой опус, не спрашивая согласия штатных “специалистов”» [22, с. 11]

В традиционном случае (на Западе) структура научных сообществ децентрализована, во многом неформальна, основана на личных отношениях. Советская наука вследствие своей организационной структуры – явление несколько необычное (для мировой науки вообще). В СССР структура научного сообщества была весьма иерархична. Место каждого ученого в иерархии однозначно определялось взаимоотношениями руководства и подчиненных. Особенностью советской научной иерархии являлась очень высокая степень ее расслоения, включая материальное расслоение.

«Руководители научного сообщества считают себя наиболее выдающимися учеными, т.е. делающими наиболее выдающиеся открытия. Научная работа высокого ранга, т.е. важное научное открытие или изобретение, сделанное не ими, рассматривается как нарушение сложившегося в обществе статус-кво, как претензия автора открытия на лидерство в сообществе в ущерб его теперешним лидерам <…> Поэтому лидеры научного сообщества, как правило, резко отвергают сделанное кем-то открытие (метод, изобретение)» [4, гл. 4]. Стоило бы провести исследование этологических (поведенческих) механизмов такого неприятия «пророка в своём отечестве», а именно того, в какой мере выработанная архаичным сознанием и сопряженная с ним социальная система (например, жёсткие рамки архаичной морали и правил поведения, исключающих какие-либо новации), а также этологические механизмы зависти, господства и подчинения «работают» в науке разных стран. Страх перед новацией, как пишет исследователь родо-племенных и ранне-классовых обществ Тропической Африки В.Б. Иорданский [23, с. 94], «был одной из самых больших слабостей архаичного общественного сознания», но, тем не менее, им были буквально насыщены эти цивилизации. Средневековая форма символического отношения к миру – христианский неоплатонизм – «не порождена христианством, а является разновидностью архаического, «первобытного» сознания, которое встречается у самых различных народов на стадии доклассового и раннеклассового общества» [24, c. 268]. «Не оригинальность, не отличие от других, но, напротив, максимальное деятельное включение в социальную группу, корпорацию, в богоустановленный порядок – ordo, – такова общественная доблесть, требовавшаяся от индивида. <…> Поэтому в подавлении индивидуальной воли и мнения в средние века не видели нарушения прав и достолинства человека. Публичное высказывание мнений, противоречивших установленной вере, было ересью» [24, c. 273].

«Научное сообщество обычно в целом думает правильно, но каждый конкретный ученый всегда в чем-то ошибается. Иерархическая организация, дающая возможность немногим ученым навязать свое мнение остальным, распространяет индивидуальную ошибку на все сообщество» [4, гл. 7].

Можно проследить, какую форму принимает в организованной науке классическая научная революция (по Т. Куну) и ее отдельные компоненты.

Научная революция начинается с аномалий. Но «для руководителей научного сообщества признать их наличие означает примерно то же, что для министра – признать плохую работу своей отрасли. Аномалии означают недостатки в господствующей научной парадигме, т.е. на языке иерархической организации это значит, что сообществом плохо руководят. Следующий этап революции – сосредоточение сил и внимания сообщества на аномальных областях, появление специалистов по аномалиям. С точки зрения лидеров сообщества такое поведение близко к безумию, поскольку означает целенаправленный подрыв собственного положения. Не может быть признан и реально не признается кризис парадигмы. Утверждение, что господствующая парадигма находится в кризисе, в централизованном научном сообществе эквивалентно утверждению, что его руководители не справились со своими обязанностями. Поэтому пока контроль руководителей над сообществом эффективен, они не допустят такого утверждения» [4, гл. 4].

«Разработка новой парадигмы есть исследование высшего ранга, значит, ее автор претендует на высшее положение в иерархии. Кто он по Т. Куну? Молодой или новый в данной области специалист, склонный к профессиональному риску и к эстетическому восприятию мира. Нет сомнения, что в организованном по-военному иерархическом научном сообществе такой ученый обладает весом и влиянием близкими к нулевым. Исход “дискуссии” между парадигмами совершенно очевиден; с одной стороны – вся мощь научного сообщества, умноженная на сильнейший мотив реакции на угрозу, с другой – не имеющий влияния индивид, мотивируемый, по Т. Куну, “чем-то личным, неопределенным, эстетическим”. Идея новой парадигмы будет стерта в порошок сразу же, как только будет замечена и признана представляющей опасность. Это борьба не равных, а несоизмеримых сил. С одной стороны хрупкое куновское “равновесие между аргументом и контраргументом”, с другой – мощный, не останавливающийся ни перед чем механизм реакции на угрозу» [4, гл. 4].

По Т. Куну, решение научного сообщества есть высший судья, и права та парадигма, которая победила. Поэтому, как пишет В.А. Леглер, обвинять лидеров советского научного сообщества не в чем – они правы, потому что побеждали.

То есть «научная революция классического куновского типа, признанная главным процессом развития науки, в организованной науке как в изолированной системе невозможна. <…> Это подтверждается отсутствием научных революций, совершенных в основном советскими учеными. <…> К такому же выводу можно прийти, опираясь на положение Т. Куна о конкуренции в научном сообществе как единственное исторически эффективном способе смены парадигмы… Однако этот вывод во многом относится к воображаемой ситуации, поскольку советская наука не полностью изолирована от мировой» [4, гл. 4].

Многие локальные научные идеологии в СССР к середине 1980-х годов исчезли. Это происходило внезапно или постепенно, после периода нисходящего развития. Значит, что-то способно прекращать их существование. В.А. Леглер рассмотрел, как это происходит.

Процесс развития локальной научной идеологии может сопровождаться непредвиденными явлениями, ослабляющими и иногда разрушающими ее позиции [4, гл. 5]. Во-первых, «мировая наука продолжает развиваться и уходит вперед, она становится классикой, входит в учебники, делается понятной для неспециалистов, начинает использоваться на практике, создает экономически выгодные промышленные установки. Это устраняет неоднозначность в сравнении двух парадигм. Преимущества парадигмы мировой науки становятся очевидными». Во-вторых, сама локальная научная идеология может давать практические методы и рекомендации, которые оказываются бесполезными или вредными. В-третьих, «внутренний импульс локальных научных идеологий к восходящему развитию делает научно-идеологическую ирреальность все более радикальной. Начинают отрицаться факты, с которыми неизбежно сталкивается каждый специалист… или изобретаться псевдофакты, ложность которых тоже легко проверяема». Однако, в отличие от науки, локальная научная идеология никогда не признает наличия кризиса. Она поступит как идеология, т.е. мобилизует все силы на борьбу с внешним и внутренним врагом [4, гл. 5].

Как уже было сказано, члены научно-идеологического сообщества, открыто согласные с мировой научной парадигмой, а не с противостоящей ей локальной научной идеологией образуют так называемую научную оппозицию. Роль научной оппозиции в эволюции локальных научных идеологий весьма существенна. «Ее участники первыми усваивают мировую научную парадигму и предлагают ее советским коллегам. Они защищают ее, распространяют, популяризируют, участвуют в ее дальнейшей разработке, применяют к отечественным проблемам, в том числе и к практическим. Они служат полномочными представителями новой парадигмы в советской науке». В ответ на действия научной оппозиции локальная научная идеология лишь укрепляется и ужесточается в сообществе. Все усилия оппозиции блокируются, а сама она оказывается в изоляции внутри сообщества

Борьба научной оппозиции за свои взгляды обычными методами является неэффективной, поэтому она применяет метод борьбы, который В.А. Леглер назвал «принципом обхода». Данный принцип состоит в следующем: «когда локальная идеология блокирует развитие новой парадигмы внутри научного сообщества, борьба за нее переносится в более широкую систему, в которую сообщество входит как составная часть. Локальная научная идеология берется в обход. Такой более широкой системой могут оказаться смежные науки или Академия наук в целом». Также обход локальной идеологии может быть совершен с помощью широкой прессы или партийно-государственного аппарата (то есть вненаучных кругов).

«Государство рассматривает науку как “производительную силу”, ожидая от нее экономических, военных или пропагандистских результатов. Оно может трезво сравнивать практические обещания локальной научной идеологии и научной оппозиции и принять сторону того, кто представляется более полезным. Так, если атомную бомбу можно получить только вместе с идеалистическим эйнштейнианством, государство согласно на это. Генетики продемонстрировали гибридную кукурузу, защиту от наследственных болезней, и это перевесило все фразы о менделизме-морганизме и соответствии биологов-мичуринцев социализму» [4, гл. 5].

Получив перевес во внешней системе, научная оппозиция может, наконец, перевести сообщество на новую парадигму, т.е. завершить научную революцию.

Таким образом, научная революция в советской науке происходит по следующей схеме. Сначала за рубежом появляется и утверждается новая парадигма. Советские ученые борются с ней и для этого создают локальную научную идеологию. Среди них возникает научная оппозиция, действующая как представитель мировой науки. Не добившись цели внутри сообщества, она применяет принцип обхода и выигрывает дискуссию за пределами профессионального круга. Под давлением или угрозой давления сверху ученые оставляют научную идеологию и воссоединяются с мировой наукой [4, гл. 5].

В классической научной революции (в понимании Т. Куна) борьба между парадигмами идет внутри научного сообщества как соперничество между отдельными учеными и группами ученых. Революция происходит внутри сообщества и никого другого не касается. Советские научные революции принципиально отличались от «классических». В них действовали силы, несопоставимо более мощные. За старую парадигму держалось почти все советское научное сообщество, вооруженное локальной научной идеологией, новую парадигму отстаивала вся мировая наука, советская научная оппозиция, и часто внешние силы (государство, пресса).

Получается, что необходимым условием существования науки организованного типа является существование мировой (зарубежной) науки. «Без этого условия организованная наука со временем упрется в локально-идеологические тупики. Наука сохранится как совокупность лиц, обладающих научными степенями, но не как инструмент, позволяющий добывать новые знания» [4, гл. 5].

Однако, крупные научные революции случаются весьма редко – в одной науке раз в несколько десятилетий или реже. Большинство научных исследований в промежутках между революциями относится к «нормальной» науке.

В связи с суждениями Т. Куна о процессе развития нормальной науки и микрореволюциях и представлениями В.А. Леглера о локальных идеологиях можно думать, что советская нормальная наука должна сопровождаться появлением множества локальных микроидеологий, создаваемых микросообществами узких специалистов. Они, как пишет В.А. Леглер, действительно появлялись. Что произойдёт с ними в постсоветский период, покажет время.

В.А. Леглер подробно анализирует пример реликтовой локальной микроидеологии и микрореволюции в геологии (борьбу гипотез образования флиша – слоистех донных отложений) [4, гл. 6]. На этом примере ясно видны все черты больших научных революций: кризис исходной парадигмы, появление и победа за рубежом новой парадигмы, ответная локальная идеология в советском микросообществе, ее восходящее развитие, научная оппозиция, обход микросообщества, победа новой парадигмы в СССР. Революция произошла в узкой области, на фоне нормального (в куновском смысле) развития геологии в целом.

Микроидеологии, по мнению В.А. Леглера, не играют такой фатальной роли, как крупные локальные идеологии. Но и здесь существование зарубежной науки остается, в большинстве случаев, необходимым условием. «Специалисты из смежных областей могут взять микроидеологию в обход только при наличии зарубежного образца. К тому же, резкой границы между крупными и мелкими проблемами, сообществами, революциями и идеологиями нет» [4, гл. 6].

Еще одна особенность советской науки, благоприятствующая локальным идеологиям – это секретность. Согласно одному из определений, наука – это установление связей между разнородными явлениями. Из этого следует, что эффективность науки прямо пропорциональна интенсивности и свободе перемещения информации. Идеал науки – ничем не ограниченная информация, доступная всем максимально быстро. Цели секретности прямо противоположны, ее идеал – нулевое перемещение нулевой информации. Поэтому математик П. Винер утверждал, что развитие одновременно науки и секретности невозможно. Научно-иерархическое сообщество отгораживается от внешних сил не только иерархическим и квалификационным барьером, но и колючей проволокой секретности. Биолог Ж.А. Медведев писал об этом: «Любая серьезная научная проблема стала интернациональной и совместно разрабатывается учеными разных стран, внимательно следящими друг за другом…» [цит. по 4, гл. 6].

Также способствовала локальным научным идеологиям такая черта советской науки как административная регламентация. В Советском Союзе наука, как и все остальное, подлежала планированию. Однако, если считать целью науки открытия, т.е. события, по определению неожиданные и непредсказуемые, то планировать ее абсурдно [4, гл. 6]. «Существующая сегодня система планирования науки не всегда способствует появлению оригинальных первооткрывательских работ…, не стимулирует прорыва вперед… Ставить тему, планируя неизвестный и часто совершенно непредсказуемый результат, мало кто отважится. Ведь за невыполнение планов по головке не гладят… При таком положении первооткрывательские работы нередко появляются случайно, являясь побочным продуктом рутинной научной деятельности» [25, с. 13].

«Кумулятивная нормальная наука напоминает сборку некоего здания из блоков, изготавливаемых и монтируемых по определенному плану. Это здание в каждой науке строится совместными усилиями ученых всех стран. Каждая его деталь, т.е. частное исследование, опирается на предшествующие, и служит опорой для последующих. Цель истинного ученого состоит в том, чтобы внести как можно больший вклад в эту постройку. Здесь сотрудничество ученых сочетается с конкуренцией – одновременно многие понимают логику строительства, и тот, кто первым изготовит необходимый сегодня блок, останется в числе авторов здания. Продублировать исследования и доставить нужную деталь с опозданием означает не сделать практически ничего. Наука даже еще более сурова, чем спорт. В ней нет серебра и бронзы, и чтобы остаться в ее истории, нужно хоть однажды быть первым» [4, гл. 6].

Однако, научные результаты обладают одним свойством – они чрезвычайно легко заимствуются. Они понятны, доступны, легко усваиваемы и хорошо транспортируемы. Например, «плоды 300-летнего развития европейской науки в XX веке были легко усвоены многими странами, где о науке до того и не слышали. <…> Поэтому страна, отстающая в научном соревновании, может в любое время прервать свою устаревшую традицию и одним броском усвоить чужие достижения».

Еще одно отличие советской науки от науки мировой – это разница между традиционными представлениями о цели науки и формулировкой цели науки в Советском Союзе. Согласно традиционной западной точке зрения, целью науки является познание истины [4, гл. 7]. Совершенно иначе формулировались цели советской науки. Её провозглашали средством, позволяющим достичь некоторых более важных целей. «Наука как непосредственная производительная сила – система знаний о законах развития природы и общества, ставшая важнейшим фактором роста производительных сил социалистического общества и совершенствования общественных отношений. Превращение науки в непосредственную производительную силу обусловлено как потребностями современного производства, так и выдающимися достижениями самой науки» [26, с. 133].

Между тем, изменение объявленной цели науки может иметь последствия. Например, те самые практические результаты, ради которых мы изменили цель, могут неожиданно снизиться. «Беззаботные поиски истины могут оказаться практически результативнее». Почему так происходит – частично объяснил Т. Кун, отметив, что наука эффективна вследствие умения ученых постоянно отбирать проблемы, разрешимые на сегодняшнем уровне, и поэтому «чрезмерная заинтересованность в прикладных проблемах безотносительно к их связи с существующими знаниями и техникой может так легко задержать научное развитие» [цит. по 4, гл. 6].

Т. Кун отмечает, что современная наука, начавшаяся в XVII веке, есть уникальное явление в человеческой истории. «Каждая цивилизация, о которой сохранились документальные сведения, обладала техникой, искусством, религией, политической системой и так далее. <...> Но только цивилизация, которая берет свое начало в культуре древних эллинов, обладает наукой, действительно вышедшей из зачаточного состояния. Весь основной объём научного знания является результатом работы европейских ученых в последние четыре века. Ни в одном другом месте, ни в одно другое время не были основаны специальные сообщества, которые были бы так продуктивны в научном отношении» [2, с. 216]. Может быть, это связано как раз с тем, что европейцы создали цивилизацию, лишённую жёсткой и однозначной иерархии? Европейская цивилизация опирается на христианство, впервые в истории провозгласившее уважение к личности как таковой, а не к занимаемому ею социальному месту. Она позволяет индивиду совершать не только правильные и полезные поступки, но и, до определенного предела, вредные, и просто творить глупости, чудачества.

Автор книги [27] приводит множество имен дилетантов и неспециалистов, совершивших выдающиеся открытия в науке, и пишет: «Этот список бесконечен. Если убрать этих людей и их творения из истории науки, ее здание обрушится. И, тем не менее, каждого из них преследовали насмешки и издевательства» [27, с. 64]. Однако каждому из них удалось реализоваться и внести свой вклад в науку. Вот что значит отсутствие настоящего контроля общества над индивидом.

Великолепный пример этого — научный подвиг Луи Пастера. Эпидемия в шелководческих районах Франции потребовала от него, химика и кристаллографа, высокой жертвы – покинуть лабораторию и, выручив шелководство, пивоварение и виноделие страны, заложить основы микробиологии, иммунизации от сибирской язвы и бешенства. «Трудно представить себе эту враждебность и ту силу воли, которой должен был обладать Пастер, чтобы преодолеть её и восторжествовать над всеми препятствиями, беспрестанно воздвигаемыми на его пути представителями то медицины, то ветеринарии» [28, c. 238].

В.А. Леглер в предисловии (2004 г.) к своей книге «Научные революции при социализме» отметил, что «советское общество в целом разрушено, но от него сохранились крупные обломки, реликты. Система Академии Наук с ее институтами является одним из таких реликтов». Советская наука, как социальная система, сумела пережить советскую власть и в значительной мере сохраниться. Поэтому немало из того, что описал в своей книге В.А. Леглер, сохранило свою актуальность. Знание о феноменах, выделенных В.А. Леглером, таких как «локальные идеологии», «научная оппозиция», «принцип обхода» и прочие может в определенной степени способствовать пониманию природы научной деятельности. Некоторые локальные идеологии, по словам В.А. Леглера, сумели приспособиться к рыночной экономике и в настоящее время процветают даже более успешно, чем в советское время.

Заключение

Итак, концепция Т. Куна о структуре научных революций является интересной и небесполезной схемой (моделью) того, каким образом и благодаря чему идёт замена научных теорий и систем взглядов (парадигм) новыми, радикально меняющими взгляд на мир теориями или способами научного мышления. Разумеется, и сама концепция Т. Куна обречена пройти этот путь парадигм и уступить более совершенным концепциям о механизмах развития науки. Как большинство других, правильно сформулированных концепций и гипотез, она поддается и должна быть подвергнута процедуре фальсификации (по терминологии К. Поппера) [1, с. 3-4; 29, с. 304-305], т.е. проверена на прочность. Можно считать, что проверка концепции Т. Куна началась уже с момента ее опубликования.

Согласно «Современному словарю иностранных слов» (1992), революция – это коренной переворот, глубокое качественное изменение в развитии явлений природы, общества или познания, а научно-техническая революция – коренное преобразование производительных сил на основе превращения науки в ведущий фактор развития общества, в непосредственную производительную силу. Между тем далеко не каждая смена парадигм, овладевающих умами даже после вымирания сторонников прежних концепций, догм, «учений» и мировоззренческих конструкций, соответствует революционным изменениям в науке. Некоторые из теорий, старея, уходят в прошлое (причем, некоторые – не навсегда) без каких-либо революционных, психологически трудных или катастрофических перемен в поступательном ходе науки и в менталитете научного социума. Подобное, например, происходит в наше время с «синтетической теорией эволюции» (СТЭ). Она возникла в домолекулярную эпоху развития биологии. Уже после её становления открыли двойную спираль ДНК, пришло понимание информационной роли нуклеиновых кислот, расшифрован генетический код ряда видов животных, растений и микробов, изучен механизм биосинтеза белка, возникла ультраструктурная цитология, была открыта вырожденность генетического кода, обнаружена внеядерная ДНК, открыто сходство её с ДНК прокариот, открыты молчащие и «прыгающие» гены и потерпела крах «центральная догма молекулярной биологии» (схема ДНК → РНК → белок). Это далеко не полный перечень ярких открытий в области молекулярной биологии, молекулярной генетики и цитологии, сделанных после становления СТЭ. Казалось бы, что при этом не только произошла множественная смена «парадигм» (таких как «центральная догма молекулярной биологии»), но созрели и все признаки революционной ситуации. М.Г. Чепиков писал о революционизирующем значении и эвристической силе молекулярной биологии, которые, по его мнению, кроются прежде всего в самом предмете исследования и в познавательных возможностях «комплекса синтетических биологических наук» (молекулярной и квантовой биологии, юиофизики, биохимии, бионики, биокибернетики и др.), обусловивших, по мнению М. Чепикова, «новый способ биологического мышления, выразившийся в изменении его стиля и характера, а также содержания» [30, c. 86, 96-97]. Но, как бы то ни было, не спроста выдающийся зоолог России недавнего прошлого Н.Н. Воронцов, перечислив ряд вышеуказанных открытий, задавался вопросами: «Имеют ли эти открытия к теории эволюции? Дают ли они основания для полного или частичного пересмотра основных постулатов СТЭ? Эти вопросы, вокруг которых на рубеже 70-90-х гг. нашего века ломались и ломаются копья» [31, c. 299]. К весьма неутешительному выводу об отсутствии «революции» в систематике живых существ, которая могла бы произойти благодаря успехам в молекулярной биологии, пришел видный специалист по геносистематике А.С. Антонов [32]. Филогенетические деревья, построенные классическими методами и на основании молекулярных данных имеют существенные различия. А. Антонов цитирует мысль выдающегося эволюциониста Дж. Симсона, высказанную еще сорок лет назад: «Я подозреваю, что <…> интерпретировать сходства и различия в ДНК будет так же сложно, как и в их (организмов) анатомическом строении». С некоторым оптимизмом глядя в будущее, А. Антонов привёл цитату из книги выдающегося отечественного палеоботаника С.В. Мейена: «С какого-то момента начинаешь понимать, что наши нынешние взгляды – не вершина научной мысли, а преходящий этап, что пройдут годы, и самые прочные убеждения могут подвергнуться сомнению, будут отброшены и забыты. И чем сложнее проблема, тем меньше шансов у господствующих взглядов удержаться надолго и тем более навсегда» [32, c. 756].

Если экстраполировать эту мысль в будущее, то по мере усложнения научных проблем вследствие удлинения линии фронта, на котором человечество соприкасается с неведомым, стоит ожидать все большей и большей частоты смены «господствующих взглядов» и, может быть, все большего и большего релятивизма и понимания взаимодополнительности разных взглядов. Схема, созданная Т. Куном, тем не менее, может иметь некоторое эпистемологическое значение. Однако её прогностическая ценность мало проверена. Эта схема «анизотропна». В действительности же бывает, что некоторые направления общественной и даже научной мысли идут как бы по спирали. Например, сейчас в биологической систематике совершаются успешные попытки реабилитации «типологической концепции вида», в 1950-1960-х гг. энергично вытесняемой и ругаемой приверженцами «биологической концепции» (например Э. Майром, 1968). Подобно целеканту или латимерии не умерла, сохранилась до наших дней и успешно развивается рядом российских биологов концепция «архетипа», предложенная еще Филоном Александрийским. В связи с крахом «центральной догмы молекулярной биологии» идет оживление казалось бы канувших в прошлое и заклейменных как «ламаркизм» концепций о влиянии среды на наследственный аппарат клетки. Несмотря на плюрализм, характерный для современных наук [33, c. 262] и, скорее всего, благодаря ему, происходит безболезненный переход от организмической концепции формирования фитоценозов к стохастическим [33, 34].

Бывает, что надежды и прогнозы приверженцев новой парадигмы оказываются преждевременными. Биолог В.А. Красилов в книге «Нерешенные проблемы эволюции» (1986) писал следующее: «Серия научных революций (от Коперника до Дарвина) шаг за шагом разрушала мифические представления о месте человека в системе мироздания и смысле жизни. Сейчас мы переживаем очередную революцию – экологическую. Человеку придется расстаться со своими амбициями в отношении безраздельного господства над остальной биосферой. Новое мироощущение выражают идеи биофилии, “глубокой экологии”, биосферизма, параллели которым можно найти в некоторых философских системах Дальнего Востока. Состояние биосферы таково, что любовь ко всему живому превращается в насущную необходимость» [35, c. 126]. (Оставим в стороне вопрос о необходимости и возможности искренней любви к, например, возбудителям многочисленных заболеваний и т.п.). Не сопровождаясь какими-либо революционными изменениями в сознании людей, в том числе соотечественников-россиян, начинается крах концепции о ноосфере В.И. Вернадского. Так, биолог В.И. Назаров пишет: «Поистине шоковыми для образованного читателя могут оказаться описания В.И. Вернадским тех деструктивных воздействий человека на биосферу, в которых он усматривает главные показатели (!) её “перехода” в ноосферу. С явным воодушевлением он говорит, как резко меняется вся фауна и флора, как “уничтожается огромное число видов”, “быстро исчезают прежние обитатели суши”, “число исчезнувших или ставших редкими диких животных все увеличивается”. <…> Не меньший энтузиазм вызывает у Вернадского тот факт, что “культурные земли сейчас покрывают всю поверхность суши, и остатки так называемой дикой девственной природы отходят на второй план”» [37, c. 4].

Во времена Вернадского все эти перемены только начинались. «Через 30-40 лет после его смерти они выросли до масштабов глобального экологического кризиса, угрожающего существованию человечества. Теперь уже всем понятно, что к такому плачевному состоянию наше природное окружение привело стихийное и безудержное расширение техносферы (или искусственной среды) за счет биосферы. <…> техносфера не исчерпывает собой содержания ноосферы. В последней доминирует духовная составляющая – разум и наука, но техносфера есть их материальный продукт, а он-то и губит биосферу. Поэтому трудно оспаривать, что разрушение нашей естественной среды обитания и есть ноосферная реальность, и учение о ноосфере несёт за это прямую ответственность» [37]. В.И. Назаров, убедительно показал, что «идея «превращения» биосферы в носферу как минимум предполагает разумный контроль и управление биосферой». Однако к человек к этому пока не способен. К разряду разумно контролируемых никак нельзя отнести большинство из каждодневно осуществляемых мероприятий – вырубку лесов, осушение болот, создание водохранилищ, добычу полезных ископаемых, отчуждение земель под строительство, массовое применение пестицидов и т.д. Еще при жизни Вернадского было открыто правило Р. Линдемана: нельзя без риска разрушить экосистему изымать с любого уровня трофической пирамиды более 10 % вещества в сухом весе, причем человечество вместе с крупными животными может без ущерба изымать лишь 1 % первичной продукции растений. Люди же одни — без животных — потребляют и попутно разрушают в 40 раз больше. Это обрекает их вместе с дикими животными и потенциальными «научными революциями» на… исчезновение, если люди не примут мер к самоограничению. «Необходимо немедленно и навсегда отказаться от вредной идеи господства над биосферой, упрввления и контроля её деятельности, преобразования её во что бы то ни было» [37, c. 7]. Наиболее авторитетные специалисты наших дней, посвятившие свою жизнь сохранению природы (Лосев, 2001; Урсул, 1993; Моисеев, 1999, цитирую по [37]) на основе эколого-математических расчетов показали, что ради выживания человечества и выхода его на траекторию устойчивого развития необходимо сократить используемую для хозяйственной деятельности площадь суши почти вдвое, восстановить на ней естественные экосистемы, прекратить освоение новых территорий и предоставить Природе 2/3 поверхности суши.

Если человечество сможет преодолеть кризис и выйти из тупика, в который его загнали инстинкты, неразумие, мораль прошлых веков, техносфера и безудержная психология потребительского общества, у него будет перспектива дождаться новых витков разума и крупнейших научных революций, не ориентированных исключительно на экстенсивное развитие техносферы.

На каком поле будут разыграны эти научные революции будущего, почти невозможно предугадать, так же как с научных или философских позиций нельзя было предугадать недавнее открытие астрофизиками «темной материи», составляющей значительную часть массы Вселенной. Дело ещё в том, что, как отметил В.И. Вернадский, «основное представление, на котором построена спекулятивная философия, абсолютная непреложность разума и реальная его неизменность, не отвечают действительности. Мы столкнулись реально в научной работе с несовершенством и сложностью научного аппарата Homo sapiens. Мы могли бы это предвидеть из эмпирического обобщения из эволюционного процесса. Homo sapiens не есть завершение создания, он не является обладателем совершенного мыслительного аппарата. Он служит промежуточным звеном в длинной цепи существ, которые имели прошлое и, несомненно, будут иметь будущее. И если его предки имели менее совершенный мыслительный аппарат, то его потомки будут иметь более совершенный, чем он имеет. В тех затруднениях понимания реальности, которые мы переживаем, мы имеем дело не с кризисом науки, как думают некоторые, а с медленно и с затруднениями идущим улучшением научной основной методики. Идет огромная в этом направлении работа, ранее небывалая» [16, c. 55].

Ускорению познания и прорывам научной мысли в новые области изучаемой действительности может помочь осознание (а потом — избавление от них) шор, надетых на разум современного мыслящего человека его эволюцией и социальной историей. К примеру, биологи выдвинули немало «бинарных» альтернативных концепций, как то два пути или этапа приспособления мелких млекопитающих («морфофизиологический» и «тканевый») к условиям Субарктики (С.С. Шварц, 1963) и гор (В.Н. Большаков, 1972); «максимизация» или «минимизация» функций у животных, населяющих север и аридные зоны (А.Д. Слоним, 1971), концепция «r-» и «K»-стратегов (Пианка, 1980), «правило двух уровней адаптации» (Шилов, 1997), концепция об ароморфозах и идиоадаптациях в эволюции (А.Н.Северцов, 1967) и много других. Есть примеры триад, например, трёх основных типов эколого-ценотических стратегий (виолентов, эксплерентов и патиентов) в концепции Л. Раменского — Грайма, в чём-то напоминающие триаду Гегеля и «божественную» триаду христиан (Отец, Сын и Дух). Можно думать, что в основе биполярного понимания мира лежит действие механизмов психики, сформировавшихся еще во времена дивергенции (расхождения) неантропов от палеантропами [38], во времена борьбы с другими видами человекообразных (неандертальцами, гигантопитеками) и побуждающего нас не только к амбивалентности всяких нормальных человеческих чувств («мне грустно и смешно»), но и к отрицательной эмоциональной окраске «чужого», к ксенофобии, к неприятию и осуждению разных проявлений чужой культуры. В том числе и новых парадигм. Питаемые такими же палеолитическими корнями представления о двух началах, направляющих бытие, являются, по мнению акад. Н.И. Конрада, наиболее общей мыслью разнообразных религий и философий [39, с. 446-486]. Примеры выражения этого представления – образы Иеговы и Сатаны семитов, «Добра» и «Зла» зороасрийцев, концепция двух сил – Янь и Инь – у древних китайцев, представления древних греков (например, Пифагора) о противоположностях, евангельское «кто не со Мною, тот против Меня» (Лука, 11: 23) и многочисленные проявления биполярного миропонимания у людей с неразвитым диалектическим мышлением. Так что вполне возможно, что вышеуказанные биполярные концепции в науке являются не просто упрощением (с дидактической целью, например) и не только попыткой ученых оставить в наследство другим ученым «свои» правила. Они могут вовсе и не отражать естественные альтернативы и дихотомии в разнообразии и эволюции живой и неживой материи, а являться всего лишь унаследованными от предков явлениями бинарной оппозиции, дуальности, антонимической деятельности ума, столь характерными для первобытной и социальной духовной культуры [39, с. 478]. Не исключено, что подобным, дальним отражением этой особенности человеческого разума является (вполне бинарная) концепция эстафеты парадигм Т. Куна, а также идея К. Поппера о фальсификации альтернативных гипотез [29, с. 304-305] и отсутствие желания считать их взаимодополнительными. В специальной теории относительности А. Эйнштейна есть соотношение между двумя событиями, причем разные способы рассмотрения его «одинаково законны; не существует способа, который был бы более «правильным», чем другие. Выбор между ними есть дело чистого соглашения, как выбор между метрической системой и системой футов и дюймов» [240, c. 30-31].

Ученые пишут о необходимости искоренения нетерпимости к инакомыслию, о том, что плюралистическая наука должна иметь определенную тактику развития, одним из элементов которого является «параллельное сосуществование», что соответствует представлениям Дж. Холтона (1981) о «сквозных» идеях. Параллельно сосуществуют разные объясняющие теории и гипотезы в силу невозможности фальсифицировать одну из них. Как пример этого феномена можно привести сосуществование концепций непрерывности и дискретности растительности [35, c. 267-268].

Очевидно, что концепция плюралистической науки, не обязательно чреватой революциями, но, тем не менее, плодотворной, противоречит куновской концепции последовательной смены альтернативных парадигм.

Немаловажным для ускорения науки является осознание и снятие социальных шор. О тормозящей роли локальных научных идеологий сказано выше. Кроме них немалое значение в развитии науки имеет инерция. Например, плоды и действия 1950-60 годов, когда в науке утверждалась и доводилась до совершенства административно-командная система, созрели к 70-е годам, которые названы периодом застоя. А известные всему миру блестящие научно-технические результаты 50-60-х гг., «если разобраться, – это результаты тех программ, которые были начаты и сформированы в «героический период»» [42, c. 58-59], т.е. в науке первой трети ХХ в. Несмотря на крах советской системы, эти действия законов социальной инерции никто не отменял и предпосылок к этому не видно. Поэтому монополизм в науке, гипертрофированное планирование и другие отрицательные последствия бюрократизма 1980-х гг могут резко и отрицательно влиять на ход отечественной научной мысли также и в постсоветский период, причем особенно сильно — в составе «бинарного оружия», т.е. в соединении с тем колоссальным тормозящим, подавляющим индивидуальность и скептицизм, реакционным воздействием, которое оказывает на молодые умы научно-технической интеллигенции навязываемая ей религия, а также искусственно обостренные управляющим классом финансовые проблемы, которые поставили науку на грань выживания перед искусом изменить ей в пользу стяжательства.

Один из резервов для будущего ускорения хода научного познания или, хотя бы, для минимизации процессов ретардации науки можно видеть в уменьшении (с помощью соответствующего воспитания) слоя пассивных и инертных людей, в том числе в самой науке. Наличие такого слоя – томящегося в бездействии «поколенья», «не бросившего векам ни мысли плодовитой // Ни гением начатого труда», охарактеризовал гениальный М.Ю. Лермонтов в «Думе» (1838).

Не хочется заканчивать реферат о светлой, увлекающей сфере человеческой деятельности – науке – нотками пессимизма. Среди форм человеческого мышления выделяют художественную, логическую, партиципально-интуитивную и некоторые другие. «Перенесение точно зафиксированных в акте восприятия (созерцание данной вещи) свойств вещи на другие вещи (партиципация) таит в себе громадные познавательные возможности, ими мастерски пользуется и «дикарь», и современный человек. Интуитивное распознавание обнаруживает и фиксирует такие свойства, которое логическое мышление ищет, но найти посредством логического анализа не может» [43, c. 107]. Вероятно, благодаря этому, а также благодаря функциональной аналогичности систем разной природы [41, c. 8-15] возможны гносеологические успехи методом «по аналогии». Считают, что «смешение мыслительных форм снижает эффективность их применения в познавательной деятельности. <…> Люди наделены всеми формами мышления, но одарены ими вовсе не в одинаковой степени. Как правило в индивидуальной эволюции человека развивается преимущественно какая-либо одна. <…> На этой основе люди находят свое призвание в жизни, формируются выдающиеся художники, ученые, философы. Однако великими из них становятся, по-видимому (подчеркивание моё. А.В.), те, у кого развито несколько форм мышления, в частности логическая и философская. Таким, например, мыслителем среди естествоиспытателей был Николай Коперник, а среди спекулятивных философов – Кант и Гегель» [43, c. 110-111]. Можно думать, что в оговорке «по-видимому» кроется интересная проблема для исследований – изучения возможности усиления когнитивного потенциала нации путем выявления и привлечения в науку молодежи с такими задатками. Можно предположить, что только немногие из таких отобранных людей будут принимать яркие, но недостаточно обоснованные парадигмы и теории «на веру».

Интересный аспект изучения научных революций просматривается в свете представлений академика Н.Н. Семенова о механизме цепных реакций [44]. Если эта аналогия плодотворна, то следует изучить субстрат для этой своеобразной «реакции горения» (как в системе «фосфор-кислород»), его ресурс, существование «активных центров», необходимость и последствия «давления» (например, финансового голода) на современную науку в России. По аналогии с химической реакцией, энергией активации и «химическим сопротивлением» системы [44, c. 68-69], интересно изучить «энергетический ход» возникновения теорий и парадигм. Существование свободных атомов, радикалов и некоторых промежуточных соединений, которые входят в реакцию с молекулами гораздо легче, чем сами молекулы между собой, наводит на мысль о возможном существании подобных «радикалов», которые создают длинную цепь последующей реакции, также и в ходе научных исследований. Цепь этих реакций в науке может быть прерывистой (как было с открытием законов наследственности Менделя) или обходной. Не исключено и увлечение части такого потока в ложное русло или старицу. Первичное же экспериментальное открытие, как считал Н.Н. Семенов (и это согласуется с моделью Т. Куна), только тогда действительно является открытием, существенно двигающим науку вперед, когда оно совершенно необъяснимо с точки зрения существующих научных представлений. Именно поэтому его нельзя предвидеть – оно оказывается результатом случая. «Самое важное в эксперименте, – говорит Н.Н. Семенов – это вовсе не то, что подтверждает уже существующую, пусть даже вашу собственную, теорию, хотя это тоже, конечно, нужно. Самое важное то, что ей ярко противоречит. В этом — диалектика развития науки» [44, c.44].

Список использованной литературы

1. Кузнецов В. Понять науку в контексте культуры. Предисловие к сборнику [2].

2. Кун Т. Структура научных революций: Пер. с англ. Сост. Кузнецов В.Ю. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003. 605 с.

3. Степин В.С. Теоретическое знание. – М.: Прогресс-Традиция, 2000. 744 с.

4. Леглер В.А. Научные революции при социализме. www.socionavtika.narod.ru/Staty/diegesis/Legler/Legler_Gl2.htm, 2004.

5. Леглер В.А. К истории дискуссии в современной теоретической геологии // Вопросы истории естествознания и техники. 1988, № 3.

6. Леглер В.А. Тектоника плит как научная революция. В сб.: Геологическая история территории СССР и тектоника плит. – М.: Наука, 1989.

7. Леглер В.А. Истина дороже? // Знание-Сила. 1989, № 4.

8. Леглер В.А. Наука, квазинаука, лженаука // Вопросы философии. 1993, № 2.

9. Леглер В.А. Идеология и квазинаука. В сб.: Наука и власть. – М.: Изд. Института Философии АН СССР, 1990.

10. Количественные аспекты роста организмов. – М.: Наука, 1975. 292 с.

11. Материалы по науковедению. – Киев: СОПС (Совет по изуч. производит. сил Украинской СССР АН УССР), 1969. Выпуск 3. 142 с.

12. Прайс Д. Малая наука, большая наука. В сб. Наука о науке. – М.: Прогресс, 1966. С. 281- 384.

13. Селье Г. На уровне целого организма. – М.: Наука, 1972. 122 с.

14. Поппер К. Нормальная наука и опасности, связанные с ней. В сб. [2]. С. 525-537.

15. Брунер Дж. Психология познания. – М.: Прогресс, 1977. 412 с.

16. Вернадский В.И. Размышления натуралиста. Научная мысль как планетное явление. Книга вторая. – М.: Наука, 1977. 191 с.

17. Философские вопросы современной физики. – М.: Изд. АН СССР, 1952. Цит. по [4].

18. Против реакционного менделизма-морганизма. – М.-Л.: Изд. АН СССР, 1950. Цит. по [4].

19. Медведев Ж.А. Биологическая наука и культ личности. – М., 1962. Цит. по [4].

20. Наука и религия. 1966, № 10, с. 63-69. Цит. по [4].

21. Кузнецова Н.И. Жестокий опыт истории: уроки «советизации» науки и высшего образования // Вестник Российской Академии наук, 2004, том 74, № 2, с. 160-166.

22. Литературная газета. 04. 01. 1978. Цит. по [4].

23. Иорданский В.Б. Хаос и гармония. – М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1982. 344 с

24. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. – М.: Искусство, 1972. 319 с.

25. Литературная газета, 17. 10. 1979. Цит. по [4].

26. Краткий справочник агитатора и политинформатора. – М.: Политиздат, 1977. Цит. по [4].

27. Керам К. Боги, гробницы, ученые. – М.: ИЛ, 1963. Цит. по [4].

28. Валери-Радо Р. Жизнь Пастера. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1950. 424 с.

29. Тарнас Р. История западного мышления. Перевод с англ. Т.Р.Азеркович. М.: Крон-Пресс, 1995. 448 с.

30. Чепиков М.Г. Современная революция в биологии. Философский анализ. – М.: Политиздат, 1976. 135 с.

31. Воронцов Н.Н. Развитие эволюционных идей в биологии. – М.: КМК, 2004. 432 с.

32. Антонов А.С. Геномика и геносистематика // Генетика. 2002. Т. 38, № 6, с. 751 -757.

33. Миркин Б.М., Наумова Л.Г. Наука о растительности. – Уфа: Гилем, 1998. 413 с.

34. Миркин Б.М. Теоретические основы современной фитоценологии. – М.: Наука, 1985. 137 с.

35. Красилов В.А. Нерешенные проблемы теории эволюции. – Владивосток: ДВНЦ АН СССР, 1986. 138 с.

36. Вебер Макс. Наука как призвание и профессия. В кн.Самосознание европейской культуры ХХ века. – М.: Политиздат, 1991. С. 130 — 153.

37. Назаров В.И. Идея «превращения» биосферы в ноосферу глазами биолога // Бюлл. Московск. общества испытателей природы. Отд.биол. 2004. Т.109, вып.3, С. 3-8.

38. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). – М.: Мысль, 1974. 488 с.

39. Конрад Н.И. О смысле истории. В кн. Н.И. Конрад «Запад и Восток». Статьи. – М.: Главная редакция восточной литературы, 1972. 496 с.

40. Рассел Бертран. Человеческое познание. Его сфера и границы. – Киев: НИКА-ЦЕНТР, Москва: Институт общегуманитарных исследований, 2001. 555 с.

41. Раменский С.Е., Ркменская Г.П., Раменская В.С. Выбор и обработка информации в процессе принятия управленческих решений. – Екатеринбург: Уральский гос. университет путей сообщения МПС РФ, 2001. 405 с.

42. Кара-Мурза С.Г. Советская наука и бюрократическая система: грани взаимодействия // Вопросы философии. 1989. № 4. С. 57 — 67.

43. От Эразма Роттердамского до Бертрана Рассела. – М.: Мысль, 1969. 304 с.

44. Писаржевский О.Н. В огне исканий. Штрихи творческого портрета Н.Н. Семенова. – М.: Советская Россия, 1965. 132 с.

45. Оппенгеймер Роберт. Летающая трапеция. Три кризиса в физике. – М.: Атомиздат, 1967. 79 с.

46. Науковедение. Реферативный журнал «Общественные науки за рубежом», серия 8. № 4. М., 1974. 257 с.

47. Ичас М. О природе живого: механизмы и смысл. – М.: Мир, 1994. 495 с.