Реферат: Мировоззренчесское значение мифа о вечном возвращении

                     ВВЕДЕНИЕ

                             Приход наш и уход загадочны, — их цели

                                                   Всемудрецы земли осмыслить не сумели.

                                                   Гдекруга этого начало, где конец,

                                                   Откудамы пришли, куда уйдем отселе.

                                                                                                   ОмарХайям

С древнейших времен человекустремлялся к «первым началам» и к «конечным причинам», страстно желал познатьтайны начала (рождения, возникновения) и конца (умирания, исчезновения).Причем, очевидно, здесь имеет место не только (и не столько) теоретическийинтерес. Это вопросы глубоко экзистенциальные (поэтому характеристика «начала иконца» как понятий, конечно, весьма односторонняя). Едва только человекначинает осознавать себя, он сталкивается с фактом смерти, собственнойконечности. Этот факт не может оставить человека разумного в покое. Подобно Сфинксуон стоит перед каждым человеком и любой культурой и требует ответа на егозагадку.

«Человек, — писал Б.Паскаль, — несомненно сотворен  для того, чтобыдумать, в этом и главное его достоинство, и главное дело жизни, а главный долгв том, чтобы думать благообразно. И начать ему следует с размышлений о себесамом, о своем создателе и о своем конце».

Мифы и мифологическое мировоззрение

«Если во всех европейских языках слово «миф» означаетвыдумку, то это только потому, что так решили греки XXV веков назад». Обиженныйза миф, Элиаде, конечно, упрощает античное к нему отношение. Как указывает С.С. Аверинцев, греческое mythos было многозначным понятием, и далеко не все егосмыслы относились к художественным и вообще конкретным текстам. Главный «гонитель»мифа Платон видел в нем не только «живое, наивное, тождественное себе», но и«… иное себе… иносказание или символ». Советские и зарубежные исследователиПлатона С. С. Аверинцев, А. Ф. Лосев, А. А. Тахо-Годи, Г. Керк, Т. Ллойд и др.показали, что в семантическом контексте греческого философа «миф» можетозначать чудесный рассказ о богах, о героях, о давних временах, но можетзначить и «слово» – священное слово, мнение, вообще речь. И есть, наконец,совершенно неожиданный смысл, на который указывает А. Тахо-Годи: «Платон вместес тем именует мифом чисто философские теории, например движение, какпервоначало является для него мифом, не поэтической, но философской выдумкой».Наконец, миф как сфера мечтаемого устремлен в будущее: созвучные емуиндоевропейские корни означают «заботиться», «иметь в виду», «страстно желать».Миф сообщает жизни смысл и зовет к деятельности. «Миф делает это не черезлогику или образец, – поясняет эту позицию исследователь его школы О’Флайерти,– а через активизацию наших эмоций».

Элиаде дает определение мифа как «священной истории».Миф, по его утверждению, рассказывает о событиях, которые имели место визначальные времена и связаны с творением мира в целом или отдельной егочасти.  В акте творения непременноучаствуют сверхъестественные существа, таким образом миф – единственнаяподлинная реальность, во всяком случае для первобытного человека. Кроме того,миф служит прототипом, образцом для всех человеческих обрядов и всехсущественных видов профанной, обыденной деятельности.  На всем протяжении истории человечестваЭлиаде прослеживает социальную функцию мифа и показывает, что мифологическоемышление преобладало в философских концепциях античности, в народномхристианстве в средние века, в идеологии любых милленаристских движений и возрождаетсявновь в философии и искусстве ХХ века.

Особое место в мифологической концепции Элиаде отводитсяпонятию времени (и, соответственно, истории). Есть сакральное мифологическоевремя, в котором творилась космогония, в котором действуют боги и осуществляются  мифы. И существует профанное время,соотнесенное с этим сакральным, но более «слабое», чем последнее. Рассказ мифа– это прорыв «священного», равнозначный иерофании (богоявлению). Профанноевремя исторично. Оно линейно, необратимо и доступно индивидуальной памяти,тогда как мифологическое время сохраняется лишь в коллективной памяти или,точнее, в коллективном бессознательном.

Дело в том, что в этой книге сформулировано и развитосамое оригинальное и очень дорогое автору положение о цикличности мифологическогои линейности профанного времени.

Книга «Миф о вечном возвращении» целиком посвященапроблеме восприятия времени первобытными и так называемыми историческимилюдьми.

Первобытные (мифологические) общества противопоставляютсяцивилизованным (историческим), как «холодные» и «горячие». Первые воспроизводятодни и те же архаические структуры, а вторые – более подвижны, изменчивы,подвержены прогрессу.

Трудно согласиться с точкой зрения автора,рассматривающего осознание истории и прогресса как слабость, а не силусовременного человека. Он настойчиво подчеркивает ограниченность того, ктовыступает творцом в истории, по сравнению с древним, воспринимающим себя кактворца в космогонии, хотя последнее могло быть только иллюзорным, тогда какпервое достаточно часто бывает действительным и целенаправленным. Признавая,что религия дает лишь иллюзию спасения от трагедии невосстановимого времени,Элиаде тем не менее обращает своего читателя не в будущее, к еще не познаннымвозможностям человеческого духа, а в прошлое, в условный рай архетипов иповторений.

Со всей определенностью можно сказать, что западнаяфилософия, если вообще допустимо такое словоупотребление, может оказатьсяпровинциальной, если ограничится изучением лишь собственной традиции  и, например, обойдет вниманием проблемы иоткрытия восточной мысли и, кроме того, если она будет признавать только«положения» человека исторических цивилизаций и при этом недооценивать опыт«примитивного» человека, принадлежащего архаическим обществам. Философская антропологиятакже могла бы кое-что почерпнуть из выяснения вопроса о том, какдосократовский человек (другими словами, древний человек) оценивал свое местово вселенной.

В «первобытном», или архаическом, сознании предметывнешнего мира – так же, впрочем, как и сами человеческие действия – не имеютсамостоятельной, внутренне присущей им ценности. Камень будет священным,поскольку его форма свидетельствует о том, что он является частью определенногосимвола, или же потому,  что онпредставляет собой иерофанию, обладает маной, знаменует некий мифический акт ит. д. Объект представляется как бы вместилищем инородной силы, которая выделяетего из окружающей среды и сообщает ему смысл и ценность. Сила может пребывать всубстанции объекта или в его форме, она передается путем иерофании или ритуала.Этот  тоже будет священным, посколькусамо его существование есть иерофания: несжимаемый, неуязвимый, он – то, чем неявляется человек. Он не поддается времени, его реальность удваивается благодаряего вечности. Так один из обыкновеннейших камней превращается в «драгоценный»,то есть наделяется магической или религиозной силой на основании одной лишь егосимволической формы или происхождения: «громовой камень», поскольку его считаютупавшим с неба; жемчужина поскольку вышла из глубин океана. Камень становитсясвященным, потому что в нем обитают души предков (Индия, Индонезия), или потомучто он был когда-то местом богоявления (как «ефиль» (bethel), послуживший постелью Иакову), или потому что былосвящен жертвоприношением или клятвой.

Перейдем теперь к человеческим действиям (не к тем,конечно, которые являются чисто автоматическими); их значение, их ценностьсвязаны не с их прямой физической давностью, а с присущим им качеством «бытьвоспроизведением прадействия», повторением мифического образца.  Питание – не простое физиологическоедействие, оно возобновляет причастие. Брак и коллективная оргия имеют своимифические прототипы, их повторяют, потому что они были освящены от основания(во время оно, аb origine) богами, предками или героями.

В проявлениях своего сознательного поведения«первобытный», архаический человек не знает действия, которое не было быпроизведено и пережито ранее кем-то другим, и притом не человеком. То, что онделает, уже делалось. Его жизнь – непрерывное повторение действий, открытыхдругими.

Таким образом, окружающий нас мир, в котором ощущаетсяприсутствие и труд человека – горы, на которые он взбирается, области,заселенные и возделанные им, судоходные реки, города, святилища, – имеетвнеземные архетипы, понимаемые либо как «план», как «форма», либо какобыкновенный «двойник», но существующий на более высоком, космическом уровне.Не все в «окружающем нас мире» обладает такого рода прототипами. Например,пустынные области, населенные чудовищами, невозделанные земли, неведомые моря,куда не осмеливается заплывать ни один мореплаватель, и т. д. не имеют своегособственного прототипа, как имеют его город Вавилон или египетские номы. Онисоответствуют мифической модели, но уже другого типа: все эти дикие, невозделанныеобласти уподобляются хаосу, они относятся к еще не дифференцированному,бесформенному бытию, предшествующему сотворению. Именно поэтому, вступая вовладение такой территорией, перед тем как начинать ее использовать, людисовершают обряды, символически повторяющие акт творения; невозделанную областьследует прежде «космизировать», а потом уже заселить. Но вначале следуетподчеркнуть, что окружающий нас мир, цивилизованный (окультуренный) человеком,обладает действительной ценностью лишь благодаря внеземному прототипу, которыйпослужил ему моделью. Человек строит по архетипу. Небесные модем имеют нетолько город или его храм, но они есть у любой местности, с орошающими еереками, полями, дающими пропитание, и т. д., где живет человек. На карте Вавилонаизображен город в центре большого круга, ограниченного рекой Амер, – точно так,как шумеры представляли себе Рай. Именно эта сопричастность городских культурархетипической модели придает им реальность и законность сущего.

Фундаментальное различие в отношении современного идревнего человека к окружающему миру заключается в следующем: для современногочеловека мир явлений является в первую очередь «оно», для древнего и также дляпримитивного человека – он есть «ты». Сфера природы и сфера человека неразличалась. Спекуляция находила неограниченные возможности для развития, ее несдерживал научный (т.е. дисциплинированный) поиск истины. Спекуляция – какпоказывает этимология этого слова – есть интуитивный, почти визионерский способвосприятия. Основной объект, на который направлена спекулятивная мысль –человек: его природа, его проблемы, его ценности, его судьба. Свое «Я» человекс особенной настойчивостью делает предметом спекулятивной мысли даже сегодня.Для первобытного человека неодушевленного мира просто не существует. Мир дляпервобытного человека представляется не пустым или неодушевленным, ноизобилующим жизнью. Эта жизнь проявляется в личностях – в человеке, звере,растении, в каждом явлении, с которым человек сталкивается – в ударе грома, вовнезапной тени, в жуткой и незнакомой лесной поляне, в камне, неожиданноударившем его, когда он споткнулся на охоте. В любой момент он можетстолкнуться с любым явлением  не как с«ОНО», а как с «ТЫ». В этом столкновении «ТЫ» проявляет свою личность, свои качества,свою волю. «ТЫ» переживаемо как жизнь, встретившаяся с другой жизнью, онововлекает все существо человека в двусторонние взаимоотношения. Мысли в неменьшей степени, нежели поступки и чувства, подчинены этому переживанию.Вероятно, для древних существовали некоторые интеллектуальные проблемы и ихинтересовали вопросы типа «почему и как», «откуда» и «куда». Знание о «ТЫ» ввысшей степени индивидуально. Другими словами, древние рассказывали мифы,вместо того, чтобы производить анализ событий и делать выводы. Например, мысказали бы, что определенные атмосферные изменения прекратили засуху и вызвалидождь. Вавилоняне наблюдали те же события, но внутренне переживали их какпоявление гигантской птицы Имдуизд, явившейся им на помощь. Она покрывала небочерными грозовыми тучами своих крыльев и пожирала небесного быка, чье горячеедыхание спалило посевы. Такой миф древние рассказывали не для развлечения. Онирассказывали о событиях, от которых зависело само их существование. Онипорождены  воображением, но непредставляют собой чистой фантазии. Важно отличать подлинный миф от легенды,саги, басни и волшебной сказки. Все они могут сохранять элементы мифа.Образность неотделима от мысли. Она представляет собой ту форму, в которой былоосознано впечатление.

Таким образом, к мифу необходимо отнестись серьезно, ибоон открывает существенную истину. Но у мифа нет той универсальности и ясности,которая присуща теоретической формулировке. Он конкретен, хотя и претендует нанеопровержимость своей правоты. Он требует признания от верующего и непретендует на оправдание перед судом критикующего.

Иррациональный аспект мифа станет особенно ясен, если мывспомним, что древние не удовлетворялись простым пересказом  своих мифов как несущих информацию историй.Они драматизировали мифы, видя в ней особую силу, эффективность которой можнобыло повысить декламацией.

Итак, мы можем резюмировать комплексный характер мифа вследующих словах. Миф есть поэтическая форма, выходящая за рамки поэзии тем,что она провозглашает истину; форма рассуждения, выходящая за рамки рассуждениятем, что она хочет порождать ту истину, которую провозглашает; форма действия,ритуального поведения, которая не находит своего завершения в действии, нодолжна провозгласить и выработать поэтическую форму истины.

МИФ ОВЕЧНОМ ВОЗВРАЩЕНИИ

Отмена времени путем имитации архетипов и повторенияпарадигматических действий. Жертвоприношение не только точно воспроизводитпервоначальное жертвоприношение, явленное богом ab origine, в начале времен, нооно и происходит в этот самый мифический изначальный момент; иными словами,любое жертвоприношение повторяет первоначальное жертвоприношение и совпадает сним во времени. Все жертвы приносятся в один и тот же мифический момент Начала;благодаря парадоксу ритуала мирское время и длительность прерываются. И этоотносится ко всем повторениям, ко всем имитациям архетипов; благодаря такойимитации человек переносится в мифическую эпоху, в которой впервые были явленыархетипы. Таким образом, мы раскрываем и второй аспект первобытной онтологии:по мере того как некоторое действие (или предмет) приобретает некую реальность,благодаря повторению парадигматических действий, и только благодаря этому,осуществляется неявная отмена мирского времени, длительности, «истории», и тот,кто воспроизводит образцовое действие, таким образом переносится в мифическоевремя первого явления этого действия-образца.

Для первобытного человека мысли не автономны, онивовлечены в то особое отношение к миру, которое мы назвали столкновением жизнис жизнью.

Основное отличие современной мысли – различие междусубъективным и объективным. На этом различии научная мысль строит критический ианалитический метод, с помощью которых последовательно сводит всеиндивидуальные явления к типическим событиям, подчиняющимся универсальнымзаконам. Таким образом, она создает все увеличивающуюся пропасть между нашимвосприятием явлений и концепциями, с помощью которых мы делаем их понятными. Мы видим восход и заход солнца,но думаем, что земля движется вокруг солнца. Мы видим цвета, но описываем ихкак длины волн. Нам снится умерший родственник, но мы думаем об этом четкомвидении как о продукте нашего собственного подсознания. Даже если мы лично и неспособны доказать, что эти почти невероятные научные взгляды верны, мы все жепринимаем их, ибо знаем:  можно доказать,что они обладают большей степенью объективности, чем наши чувственныевпечатления. Однако в мгновенности первобытного переживания нет места длякритического расщепления восприятий. Первобытный человек не может отвлечься отприсутствия явлений, поэтому различие между субъективным и объективным знаниемлишено для  него смысла.

Бессмысленно для него и наше различие между реальностью ивидимостью. Все, что способно воздействовать на ум, чувство и волю, тем самымутверждает свою несомненную реальность. Нет, например, никакой причины, почемусны должны считаться менее реальными, чем впечатления, полученные наяву.Наоборот, сны часто поражают человека настолько сильнее, чем однообразныеповседневные события, что оказываются не менее, а более значительными, чемобычные впечатления. Галлюцинации тоже реальны. Подобно тому, как не былоотчетливого различия между снами, галлюцинациями и обычными впечатлениями, несуществовало и резкого различия между живым и мертвым. Для мифопоэтическогосклада ума «то, что волнует», равнозначно «тому, что существует».

Точно также рассматриваются и символы. Первобытныйчеловек так же широко пользуется символами, как и мы. Происходит слияниесимвола и того, что он обозначает, а также слияние двух сравниваемых предметовтаким образом, что один может выступать вместо другого. Примером слияниясимвола и обозначаемого им предмета может служить восприятие имени человека какего существенной части – так, будто оно в некотором роде идентично человеку.

Брахманические тексты проливают свет на неоднородностьэтих двух времен – священного и мирского, а также статуса богов, связанных с«бессмертием», и статуса человека, связанного со «смертью».

Представление первобытного человека о смерти. Смерть длянего не есть событие, как для нас – акт или факт умирания, она есть так илииначе вещественная реальность. Так мы читаем в египетских текстах Пирамидследующее описание начала вещей:

            Когданебо еще не возникло,

            Когдалюди еще не возникли,

            Когдабоги еще не возникли,

            Когдасмерть еще не возникла…

Прежде всего, жизнь противопоставляется смерти и темсамым акцентируется тот факт, что жизнь сама по себе считается бесконечной.Только вмешательство другого явления, смерти, обрывает ее.

Объяснение смерти как результата чьей-то воли  отличается от взгляда на смерть как на нечтопочти овеществленное и специально созданное. И здесь мы встречаемся судивительной множественностью подходов к проблеме, характерной для мифопоэтическоймысли.  Смерть, воспринимаемая с некоторойбеспристрастностью, как состояние бытия, рассматривается как нечто присущеевсем, кто мертв или близок к смерти. Но, воспринимаемая эмоционально, смертьесть акт враждебной воли.

Такой же дуализм проявляется в интерпретации болезни илигреха.

Любое реальное действие – любое повторение какого-либоархетипического жеста, – приостанавливает длительность, упраздняет мирскоевремя и включается во время мифическое.

Человек архаических культур с трудом переносил «историю»и периодически старался ее упразднить.

Итак, ограничимся единственным примером – известнымпарадигматическим мифом о битве между Героем и гигантским змеем, частотрехголовым, которого иногда заменяет морское чудовище (Индра, Геракл и др.;Мардук). Там, где традиция еще сохраняет какую-то актуальность, великие владыкирассматривают себя как имитаторов изначального героя: Дарий считал себя новымФратаоной (Thraetaona) – мифическим иранским героем, убившим трехголовоечудовище, для него – и через него – история возродилась, ибо она была на самомделе реактуализацией изначального героического мифа. Противники фараонарассматривались как «сыны разорения, волки, псы» и т. д. В тексте, названном«Книга Апофиса», враги, с которыми сражается фараон, отождествляются с дракономАпофисом, тогда как сам фараон уподобляется богу Ра, победителю дракона. То жесамое преображение истории в миф, но под другим углом можно обнаружить  в представлениях  древнееврейских поэтов. Чтобы «вынестиисторию» – военные поражения и политические унижения, – древние евреиистолковывали современные им события с помощью очень древнегокосмогонически-героического мифа, в котором предусматривалась – временная,разумеется, – победа дракона, а главное – его конечная гибель от рукиЦаря-Мессии.

В случаях Дария и фараона, как и в случае мессианистскойтрадиции древних евреев, мы имеем дело с концепцией «элиты», интерпретирующейисторию современности с помощью мифа. Речь идет, таким образом, о целом рядесовременных событий, которые расчленяются и интерпретируются в соответствии с вневременноймоделью героического мифа. Современным гиперкритиком претензии Дария могутвосприниматься как хвастовство или политическая пропаганда, а мифическоепревращение языческих царей в драконов – как хитроумное изобретениедревнееврейского меньшинства, неспособного вынести «историческую реальность» истремящегося любой ценой утешиться, находя прибежище в мифе и вwishful-thinking (принятие желаемого за действительное). Подобная интерпретациябыла бы ошибочной, поскольку она не считается со структурой архаическогомышления; это вытекает, между прочим, из того факта, что народная памятьсовершенно аналогичным образом расчленяет и интерпретирует исторические событияи личности. Если превращение биографии Александра Македонского в миф можноотнести на счет литературных истоков и на этом основании говорить о еенеправдоподобности.

Разумеется, все это ни в коей мере не опровергаетисторического характера персонажей, воспеваемых в эпосе. «Миф есть последняя –а не первая – стадия развития героя».

Коллективная память внеисторична. Внеисторическийхарактер народной памяти, неспособность коллективной памяти хранитьисторические события и лица (или способность сохранять их лишь в той мере, вкакой она преобразует их в архетипы, то есть уничтожает все их «исторические» и«личные» особенности) ставят ряд новых проблем, от рассмотрения которых нампридется пока воздержаться. Но мы уже сейчас можем задать себе вопрос: несвидетельствует ли та роль, которую играют архетипы в сознании архаическогочеловека, и неспособность народной памяти сохранить что-либо, кроме архетипов,о чем-то большем, нежели простое сопротивление традиционной духовности поотношению к истории; не раскрывают ли они нам вторичный характер человеческойличности как таковой, – личности, чья творческая непосредственность исоставляет в конечном счете подлинность и необратимость истории?

Напротив, как мы увидим, архаическое человечествозащищалось, как могло, от всего нового и необратимого, что есть в истории.

Сотворение мира, таким образом, воспроизводится каждыйгод. «Аллах – тот, кто вершит Сотворение, потому он его повторяет», – гласитКоран (сура IV, 4). Это вечное повторение космогонического акта, превращающеекаждый Новый год в празднование начала эры, делает возможным возвращениемертвых к жизни и поддерживает надежду верующих в воскрешение плоти.

Символическое повторение творения в рамках празднованияНового года сохранилось до наших дней у мандеев Ирана и Ирака. И теперь, вначале года, азербайджанцы Ирана сеют зерна в глиняный кувшин, наполненный землей;по их словам, они делают это в память о Сотворении. Обычай сеять зерно во времявесеннего равноденствия (вспомним, что год начинался в марте у многихцивилизаций) встречается в пределах обширного ореала и всегда связывался с сельскохозяйственными церемониалами.

Но драма оживления растительности вписывается в символикупериодического оживления природы и человека. Сельское хозяйство – лишь одна изобластей, к которым применима символика периодического возрождения. И хотя«сельскохозяйственная версия» этой символики смогла получить такое широкоераспространение – благодаря своему общедоступному и эмпирическому характеру, — мы ни в коем случае не можем рассматривать ее как исходный принцип и предназначение сложной  символики периодического возрождения. Основыэтой символики лежат в лунной мистике, с точки зрения этнографической мыможем  обнаружить ее уже в доаграрныхобществах. Первостепенное же, главное – это идея регенерации, возрождения, тоесть повторения творения.

Таким образом, мы видим, какое огромное значениеприобрела у народов – творцов истории коллективная регенерация посредствомповторения космогоническоro акта.

Можно, правда, вспомнить, что, разумеется по различнымпричинам, а также и по причине метафизической и антиисторической структуры индийскойдуховности, у индейцев не было столь подробного космогонического сценарияНового года, какой мы встречаем на Ближнем Востоке. Но также можно вспомнитьсейчас и то, что, народ в высшей степени исторический, римский народ был всегдаодержим мыслью о «конце Рима» и создавал бесчисленные системы обновления(renovatio).

Со строительством каждого дома начинается ««новая эра».Всякое строительство есть «абсолютное начало», то есть стремится воссоздатьпервоначальный момент, полноту настоящего, не содержащего ни малейшего следа«истории».

  Важно то, чточеловек ощутил потребность воспроизводить космогонию при любом строительстве,что это воспроизведение делало его современником мистического момента мировогоначала и что он испытывал потребность как можно чаще возвращаться в этотмистический момент для возрождения.

Но для первобытного сознания «новая эра» начинается нетолько с каждым новым царствованием, но и с заключением каждого брака,рождением каждого ребенка и т. п. Ведь космос и человек возрождаются непрерывнои любыми средствами, прошлое поглощается, беды и грехи устраняются, и т. д.Разнообразные по своим формам, все эти орудия возрождения преследуют одну цель– аннулировать истекшее время, отменить историю посредством постоянноговозвращения во время оно. Важны прежде всего отмена конкретного времени ивытекающая из этого их антиисторическая позиция. Отказ сохранять память опрошлом, даже совсем недавнем, говорит, как нам кажется, о специфическойантропологии. Короче говоря, это отказ архаического человека признать себяисторическим существом, признать какую-либо ценность «памяти», а следовательно,и событий непривычных, то есть не имеющих архетипической модели, из которых вдействительности и складывается конкретная длительность. В конечном счете во всехэтих обрядах и позициях мы распознаем стремление обесценить время. Всерассмотренные выше обряды и позиции (если довести их до крайнего предела) можно было бы свести к следующему: еслине обращать на время никакого внимания, оно не существует, более того, там, гдеоно становится заметным (из-за «грехов» человека, когда он отдаляется отархетипа и впадает в длительность), время может быть аннулировано. Собственноговоря, если рассматривать жизнь архаического человека в истинной ееперспективе, она (сведенная к повторению архетипических действий, инымисловами, к категориям, а не к событиям, к непрерывному повторению все тех жеизначальных мифов и т. д.) хотя и длится во времени, но не несет на себе егогруза, не замечает его необратимости, иными словами, никак не считается с тем,что как раз и является характерным и решающим в осознании времени. Как мистик,как вообще религиозный человек, первобытный человек живет в постоянномнастоящем..

Фазы луны – появление, рост, убыль, исчезновение, закоторым следует новое появление через три темные ночи, – сыграли неизмеримуюроль в выработке циклических концепций. Аналогичные концепции мы обнаруживаемпрежде всего в архаических апокалипсисах и антропогониях (мифах о происхождениичеловека); потоп или наводнение кладут конец истощившемуся и грешномучеловечеству, и рождается новое, возрожденное человечество – обычно отмифического «предка», спасенного от катастрофы, или от лунного животного.Стратиграфический анализ этих групп мифов выявляет их лунный характер. Это значит,что лунный ритм выявляет не только короткие промежутки времени (неделю, месяц),но и служит архетипом для длительных периодов. Собственно говоря, «рождение»человечества, его рост, его одряхление («изнашивание») и исчезновениеуподобляются лунному циклу.

Эта циклическая концепция исчезновения и повторноговозникновения человечества сохранилась и в исторических культурах. В 111 в. дон. э. Берос распространил по всему эллинистическому миру – откуда онозатем,  перешло к римлянам и византийцам– халдейское учение о «Великом Годе». Согласно этому учению, Вселенная вечна,но она периодически исчезает и возрождается каждый «Великий Год»(соответствующее ему число тысячелетий варьируется в зависимости от школы);когда все семь планет собираются в созвездии Рака («Великая Зима»), происходитпотоп; когда они собираются в созвездии Единорога (во время летнегосолнцестояния «Великого Года»), вся Вселенная истребляется огнем. Возможно, этоучение  о периодических  вселенских  пожарах разделял и Гераклит. Во всякомслучае, оно доминирует в философии Зенона и во всей космологии стоиков. Миф обиспламенении (ekpyrosis) был в большой моде между 1 в. до н. э. и II I в. н. э.во всем романо-восточном мире; он переходил из одного гностического учения вдругое, во многие тайные знания, происшедшие от греко-ирано-иудейскогосинкретизма. Подобные идеи встречаются в Индии и Иране (при несомненном – покрайней мере в их астрономических формулах – влиянии Вавилона), а также и уиндейцев майя на Юкатане и у мексиканских ацтеков.

И в то же время мы обнаруживаем циклическую структурувремени, которое возрождается при каждом новом «рождении», в каком бы плане онони происходило. Это «вечное возвращение» свидетельствует об онтологии, незатронутой ни временем, ни становлением. Так же как греки в мифе о вечномвозвращении стремились утолить свою метафизическую жажду «онтического» истатического (поскольку с точки зрения бесконечности становление вещей, постоянновозвращающихся в прежнее состояние, тем самым предполагается аннулированным,так что можно утверждать, что «мир остается на том же месте»), так и«первобытный человек», придавая времени циклический характер, аннулирует егонеобратимость. В каждое мгновение все начинается с самого начала. Прошлое естьне что иное, как предвосхищение будущего. Нет событий необратимых ипреобразований окончательных. В каком-то смысле можно даже сказать, что в мирене происходит ничего нового, ибо все есть лишь повторение все тех жеизначальных архетипов; это повторение, актуализируя мифический момент, вкоторый было явлено архетипическое действие, бесконечно удерживает мир в одноми том же рассветном мгновении начал. Время лишь делает возможным появление исуществование вещей. Оно не имеет никакого влияния на это существование,поскольку оно само беспрерывно возрождается.

Гегель утверждал, что в природе все повторяется добесконечности и что «нет ничего нового под солнцем». По Гегелю, история«свободна» и всегда «нова», она не повторяется; но несмотря ни на что, онасогласуется с планами провидения и потому имеет модель (идеальную, но тем неменее модель) в самой диалектике духа. Этой истории, которая не повторяется, Гегель противопоставляет Природу,в которой повторы бесконечны. Мы видели, что в течение довольно значительноговремени человечество всеми способами противилось «истории». Можем ли мы сделатьиз этого вывод, что на протяжении всего этого периода человечество пребывало вПрироде и еще не отделилось от нее?

Для мифопоэтической мысли человеческая жизнь и функциягосударства включены в природу и явления природы зависят от человеческихпоступков в не меньшей мере, чем человеческая жизнь зависит от гармоническогослияния человека с природой. Сильнейшее переживание этого единства быловеличайшим благом, которое могла даровать древняя восточная религия.

ЖИВУЧЕСТЬМИФА  О ВЕЧНОМ ВОЗВРАЩЕНИИ

Сопоставим «человека исторического» (современного),который осознает себя творцом истории и хочет им быть, с человеком традиционныхцивилизаций, который, как мы видели, относился к истории отрицательно.

Тем не менее мы вынуждены хотя бы частично слегказатронуть проблему человека, который признает себя историческим и хочет бытьтаковым, поскольку современный мир пока еще, в настоящий момент, не полностьюзавоеван «историцизмом», можно даже «казать, что мы присутствуем пристолкновении двух концепций: архаической, которую мы бы назвали архетипной ибезысторической, и современной, послегегелевской, которая претендует бытьисторической.

Хотя эта история и была изначальной и располагалась вмифическом времени. Отказ архаического человека от истории, его отказ занятьместо в конкретном, историческом времени выдает преждевременное утомление,боязнь движения и спонтанности; короче говоря, поставленный перед выбором –принять условия исторического существования свойственным ему риском, с однойстороны, или вернуться к природному способу существования, с другой стороны, –он выбрал бы это возвращение. Современный человек имел бы даже право видеть встоль полной приверженности архаического человека архетипам и повторению нетолько зачарованность первобытного существа своими, первыми свободнымидействиями, спонтанными и творческими, и поклонение им, повторяемое добесконечности, но также и чувство виновности человека, только что оторвавшегосяот рая животности, чувство, побуждающее его вновь включить в механизм вечногоповторения те несколько изначальных, спонтанных и творческих действий, которымибыло отмечено возникновение свободы.

В конечном счете современный человек, который принимаетисторию или делает вид, что принимает ее, мог бы поставить в упрек архаическомучеловеку, пленнику мифического уровня архетипов и повторения, его творческоебессилие или – что сводится к тому же – его неспособность принять риск,связанный с любым творческим актом. С современной точки зрения человек можетбыть творцом лишь в той мере, в какой он историчен; иными словами, емузапрещено любое творчество, кроме того, которое берет начало в собственнойсвободе, а следовательно, ему отказано во всем, кроме свободы творить историю,творя самого себя.

Итак, для традиционного человека современный человек непредставляет