Реферат: Фридрих Ницше И Его Концепция Сверхчеловека

Фридрих Ницше (1844-1900) — один из самых блестящих и спорных мыслителей европейской философии. Умерший на рубеже ХХ века он, по замечанию К.Ясперса, наряду с С.Кьеркегором и К.Марксом стал сов­ременником нового века. Время, в которое жил Фридрих Ницше, было очень сложным: Германия переживала болезненный процесс объедине­ния, проводимый жесткой рукой Бисмарка, ломались столетиями накоп­ленные стереотипы, нормы, правила, которые были так привычны, при­ятны и ценны немецкой душе и которые так хотелось сохранить. Не­мецкая интеллигенция, прекрасно образованная, воспитанная цветом европейской культуры — сонмом великих поэтов, философов и музыкан­тов, больше всего желала плодотворного развития идей и традиций самой передовой в то время в Европе немецкой культуры и лишь очень немногие видели необходимость радикальных перемен. Одним из них был Фридрих Ницше.

Фридрих Ницше родился 15 октября 1844 года в Реккене, Саксо­ния. Отец и дед его были пасторами. Рано проявивший необычайную одаренность в поэзии и музыке, филолог по образованию, в двадцать пять лет он получил место профессора филологии в университете Ба­зеля. Его считали надеждой немецкой филологии. Великий Рихард Ваг­нер был его другом, хотя между ними было тридцать лет разницы. Его книги великолепны с точки зрения языка, увлекательны для чтения и полны потрясающих по новизне идей. И тем не менее практически все они были встречены в штыки как как критикой, так и читающей публи­кой, прижизненная слава Ницше носила скандальный характер. Очевид-

но, дело было именно в его идеях.

Поворотным моментом в становлении концепций Ницше стало проч­тение им книги малоизвестного в те годы Артура Шопенгауэра «Мир как Воля и Представление». «Я понял его, как если бы он писал для меня», — так скажет Ницше о своем учителе. Несомненно, в Шопенга­уэре его привлекла идея Воли, которая, по определению автора, есть внутренняя сущность субъекта, для которого мир есть объект созер­цания — Представление. Воля также оказывается у Шопенгауэра внут­ренней сущностью всех сил, созидающих мир. Все есть в своей сущ­ности воля, она лишь объективируется временем и пространством, становясь волей к жизни (термин, мимо которого Ницше пройти не мог). Нисходя по ступеням объективации (пространство и время, пла­тоновские идеи, силы природы, всякая деятельность человека), Воля предстает объективному познанию лишь в виде объектов, определенных этими ступенями объективации. Именно их рассматривает мышление и потому в своей сущности Воля остается для него непознаваемой.

И лишь гений искусства — благодаря чистому созерцанию и неор­динарной силе фантазии — способен познать и выразить в поэзии, жи­вописи и музыке вечную идею Воли. Высочайшее положение среди ис­кусств занимает музыка, свободная от оков языка и потому не только отражающая идеи, но и непосредственно отражающая Мировую волю.

Метафизика Шопенгауэра захватила мятежный дух Ницше, в его Воле он увидел вечную пламенную волю к свободе, а творческого ге­ния, которым руководит сама Мировая Воля, он увидел в Рихарде Ваг-

нере.

Вагнеру посвящена первая книга Ницше — «Рождение трагедии из духа музыки», сразу же вызвавшая скандал. Поступательное движение в искусстве, по Ницше, «связано с двойственностью аполлонического и дионисического начал». Мистерии дионисического культа символизи­руют жизнь человека в таинственном и великолепном мире, его инс­тинктивное единение с природой. «Дионисическое искусство хочет убедить нас в вечной радостности существования, но только искать эту радостность мы должны не в явлениях, а за явлениями». Аполло­ническое же, напротив, это «полное чувство меры, самоограничение, свобода от диких порывов». В досократической Греции эти начала, борясь и соединяясь, создали великое искусство трагедии, которая «возникла из трагического хора» (а хор — это отголосок дионисийс­ких праздников), который «разряжается аполлоническим миром обра­зов». Трагедия, таким образом, отразила противоречия в человечес­ком мироощущении, борьбу с природой и с самим собой, как с ее частью. Именно в этом качестве греческая трагедия стала одной из основ всей европейской культуры.

Однако уже «огромное циклопическое око Сократа, в котором ни­когда не сверкало безумие художнического вдохновения», разбило это единство двух начал, уничтожив трагедию. Ницше обвиняет Сократа в насаждении неслыханной тирании разума и морали, вытеснившей диони­сическую свободу духа в бессознательное и заменившей ее инструкци­ями по эксплуатации жизни. Таким образом в истории культуры и че-

ловеческого сознания происходит «вечная борьба между теоретическим

и трагическим миропониманиями», между, с одной стороны, ханжеством

и скукой и, с другой стороны, свободой и весельем. Причем послед­нее всячески подавляется общественными нормами, моралью и всяким идеализмом, объявленным Ницше «мошенничеством высшего порядка».

С исчезновением дионисического духа связывается «бросающееся в глаза… вырождение греческого человека» и современное плачев­ное состояние человеческого духа. Однако «несомненные предзнамено­вания дают нам ручательство в том, что в современном нам мире про­исходит обратный процесс постепенного пробуждения дионисического духа!» «Новым Эсхиллом» объявляет Ницше Рихарда Вагнера, в музыке которого он видит свидетельство возрождения трагического мифа в немецком духе, а с ним и новой жизни немецкого гения.

Таким образом Фридрих Ницше начал проповедовать имморализм и возвращение к первозданной свободе, единение с природой посредс­твом освобождения инстинктов из-под гнета морали и норм обществен­ного порядка — идею Вечного Возвращения.

В дальнейшем Ницше отказывается от союза с Шопенгауэром, по­рицая «шопенгауэровскую слепую волю к морали», а также и от Вагне­ра с его «неисправимым романтизмом». Вагнера, как оказалось, го­раздо больше заботил собственные успехи и популярность и он расс­матривал Ницше как собственного агитатора. «Человеческое, слишком человеческое» вышло с посвящением «памяти Вольтера», что одно уже могло вызвать скандал, и с подзаголовком «Книга для свободных

умов», хотя, как признается автор уже на первых страницах, «когда

мне это было нужно, я изобрел для себя и „свободные умы“… таких

умов нет и не было». Однако он надеется, что «наша Европа будет

иметь среди своих сыновей завтрашнего и послезавтрашнего дня таких

веселых и дерзких ребят».

Книга эта, составленная из девяти отделов, каждый из которых анализирует аспекты человеческого бытия в мире, человеческого об­щества и человеческого сознания показывает, как мало в человеке и его жизни подлинного величия и свободы, как сильно закрепостил он себя многочисленными представлениями и предрассудками, сложившими­ся в моральные установления и как спокойны и беззубы его мысль, наука, выхолощено искусство. Все это только лишь «человеческое».

Всем этим «человеческим» связаны людские души, и потому, что­бы могли появиться вновь (как когда-то существовавшие изначально), «свободные умы», душа должна испытать, «как решающее событие своей жизни» испытать «великий разрыв» со всем этим безнадежно челове­ческим. «Лучше умереть, чем жить здесь»… и это «здесь», это «до­ма» есть все, что она любила доселе!" Выпутываясь из тягчайшей ан­тиномии: мораль или свобода, Ницше предполагает, что традиционная мораль, извне предписывающая человеку целую систему запретов и декретов, могла опираться только на презумпцию несвободы. Выбор в пользу свободы диктуется взрывом внутренних сил человеческой души, изначально свободной и вечно стремящейся вернуться в лоно свобод­ной воли.

«Этот первый взрыв силы и воли к самоопределению, самоуста­новлению ценностей, эта воля к свободной воле» — приводит душу, в которой зреет свободный ум и нарастает «все более опасное любо­пытство»: «Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, доб­ро есть зло( А Бог — выдумка и ухищрение дьявола? И, может быть, в последней своей основе все ложно?...» Такие мысли обрекают свобод­ный ум на томительное одиночество, но в нем видит Ницше единствен­ный путь к «зрелой свободе духа». Свободный ум живет уже «вне оков любви и ненависти, вне „да“ и „нет“, добровольно близким и добро­вольно далеким». Огромное количество вещей он видит далеко под со­бой, они его не заботят и не касаются. Он становится «господином над собой, над собственными добродетелями», прежде бывшими его господами, а теперь ставшими «орудиями наряду с другими орудиями».

«Довольно, свободный ум знает отныне, какому „ты должен“ он повиновался, и знает также, на что он теперь способен и что ему теперь — позволено...» Познав это, свободные умы познают теперь и свою задачу «испытать душой и телом самые разнообразные и противо­речивые бедствия и радости в качестве искателей приключений и пу­тешественников вокруг того внутреннего мира, который зовется „че­ловеком“, в качестве измерителей каждого „выше“, каждого „сверх иного“… В сущности, речь идет о некоем аналоге коперниканской парадигмы: Я, вращавшееся прежде вокруг объективного мира ценнос­тей (моральных, религиозных, научных, каких угодно — человечес­ких), отказывается впредь быть периферией этого центра и хочет са-

мо стать центром, самолично определяющим себе меру и качество

собственной ценностной галактики.

Таким образом Ницше приходит к тому, что стать по-настояще-

му свободным умом значит, прочувствовав и испытав все человечес­кое, подняться над ним и обратиться в сверхчеловека.

Поздний Ницше пишет уже книги, обращенные в пустоту, которую должен заполнить собой сверхчеловек. Отчаявшись встретить понима­ние у современников, он указывает в подзаголовках адрес своего чи­тателя, столь же абсурдный, сколь и конкретный: „книга для всех и ни для кого“, „прелюдия к философии будущего“. Неправильно было бы полагать, что это означает „эти книги не для вас, мои современни­ки“. Но, как и в случае с „Человеческим, слишком человеческим“, книгой, которую Ницше адресовал „свободным умам“, которых он сам же и выдумал, эти его книги не для сверхчеловека, ибо нет еще сверхчеловека, да они и не нужны будущему сверхчеловеку. Они приз­ваны разбудить того, в ком есть способность увидеть и преодолеть нищету человеческого, они указывают читателю желанный образ сверх­человека, образ его мыслей и действий, образ его бытия в мире, его отношений с миром и с самим собой. А также путь становления сверх­человека.

Такова самая великолепная по написанию из книг Фридриха Ниц­ше: „Так говорил Заратустра.“ Сам автор считал ее „самой глубокой из всех книг, которыми обладает человечество“. Образ Заратустры — человека, идущего по пути становления сверхчеловека. В сущности,

этот путь намечен автором еще в „Человеческом...“, но здесь он де­тально проработан и облечен в форму притчи, написанной потрясающим стилем. Форма притчи заимствована из Библии и больше всего напоми­нает евангельские проповеди Иисуса Христа и рассказы о происходя­щих с ним и его учениками событиях. Конечно же, сравнивать Христа и Заратустру не имеет смысла на этих страницах, хотя весьма веро­ятно, что именно такого сравнения и выбора между ними и желал от своего читателя Ницше, поскольку в своем читателе (если таковой найдется) он видел последователя для своего Заратустры, ибо „кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучи­вали наизусть“.

Устами Заратустры три превращения духа в человеке выделяет Ницше: „как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев“. Прежде всего на пути достижения свободы духа необходимо познать тяжесть, трудное, чтобы преодолеть свою слабость. „Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомерие?.. Все самое трудное берет на себя выносливый дух, подобно навьюченному верблюду… спешит и он в свою пустыню“.

Так, „взяв на себя все самое трудное“, адепт пути обретает одиночество. Последним „драконом“, „господином“ и „богом“, которо­го он обязан победить, является моральный императив „ты должен“. В битве с ним он становится львом: „дух льва говорит “я хочу». Таким образом он завоевывает себе право переоценки существующих ценнос­тей и создания новых. «Завоевать себе свободу и священное Нет даже

перед долгом — для этого, братья мои, надо стать львом».

Но само по себе это право и эта сила сказать «нет» любой из предустановленных истин не является еще способностью к созданию новых ценностей. Поэтому лев должен стать ребенком: «Дитя есть не­винность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения». Стать ребенком — значит стать новым, отринув все прежние установления, вновь обрес­ти вкус к «игре созидания». Играть с миром и с собой, как ребенок

— то есть, возвращаясь к прежней терминологии Ницше, возродить в себе дионисическое начало. «Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир». Таков путь к сверхчеловеку.

«Сверхчеловек — смысл земли». «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором».

«Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, что­бы принятьв себя грязный поток и не сделаться нечистым… сверхче­ловек — это море, где может потонуть ваше великое презрение».

Самое высокое, что может пережить человек, учит Ницше — это «час великого презрения». Презрения к самому себе, к своим слабос­тям и порокам, к своей несправедливости, к «жалкому довольству со­бою», называемому добродетелью. «Но где же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то безумие, что надо привить вам?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — эта молния, он это

безумие!»

Фридрих Ницше попытался пройти путь к сверхчеловеку. Итогом было безумие. Степень погружения в проблему превзошла меру личной выносливости. «Кто нападает на свое время, нападает лишь на себя». Разрушение традиционных ценностей обернулось саморазрушением. На долгие годы на память о Ницше и его наследие легла печать «фашист­ской». Образ сверхчеловека исказился до неузнаваемости и приобрел черты «белокурой бестии», не щадящей ничего и никого, безжалостно разрушающей мир и его ценности.

Но ведь не в этом суть сверхчеловека Ницше. Его сверхчеловек безжалостен прежде всего и более всего к себе, он сомневается и подвергает пересмотру имеющиеся у него ценности и установления, лишающие его внутренней духовной свободы и радости творческой жиз­ни. «В человеке тварь и творец соединены воедино». Нужно помнить, что философия Фридриха Ницше — это уникальный и всей жизнью осу­ществленный эксперимент по разрушению внутри себя «твари» и взра­щивания «творца», прозванного «сверхчеловеком».

ЛИТЕРАТУРА:

1.Фридрих Ницше. Сочинения в 2-х томах. «Мысль» 1990

2. Краткая философская энциклопедия. «Прогресс», 1994