Некролог как жанр письма

статья была написана как доклад на третих шпетовских чтениях (апрель 1999г)


Густав Шпет: некролог как жанр письма

“Порой мне кажется, что нет на свете ничего более искреннего,
ничего белее содержательного, чем некролог”
(автор)

При написании статьи использованы некрологи из журналов “Вопросы философии”

1991 № 9; 1992 №№ 3, 4, 11; 1993 №№ 4, 10, 11; 1994 №№ 3, 4, 6, 9,

“Логос” №2.

16-го ноября 1937 года ушёл от нас выдающийся русский философ Густав Густавович Шпет. Отмучился и ушёл из жизни один из самых беспокойных и взыскательных, талантливых и благородных представителей нашей творческой интеллигенции. Трагическая случайность оборвала жизнь человека много и плодотворно потрудившегося в нашей философии. Смерть, она, как давно сказано, придаёт жизни главное - смысл. И это верно прежде всего для тех, кто остаётся жить. Г.Г.Шпет был человеком западной образованности. В анализе низости он обнаруживал зоркость психоаналитика, в понимании добра и таланта - терпеливое доверие герменевтика. Так было в книгах, так было и в жизни. Он успел вступить в срок мудрости и горше всего, что это был мудрец всего лишь начинающий. Смерть украла духовное завершение жизни, оборвав последнее творческое усилие. Скомканы и перечёркнуты зрелые творческие замыслы, оборван высокий и стремительный интеллектуальный полёт. Философская наука лишилась крупного учёного, автора многих трудов по проблемам феноменологии, этнопсихологии и герменевтики. Г.Г. Шпета отличали глубокая преданность науке, творческая энергия, завидная работоспособность. Он был философом милостью божьей. Его книги и статьи по различным философским проблемам вызывали и вызывают неиссякаемый читательский интерес как у нас в стране, так и за рубежом. Вместе с тем Г.Г. Шпет не замыкался в сфере одной науки. Он был разносторонне образованным и одарённым человеком, увлекался литературой, хорошо знал живопись и музыку, охотно посещал художественные выставки, театральные постановки, концерты. Живо интересовался политикой, был принципиален и объективен в оценке реалий нашей жизни. Как истинный интеллигент, он был всегда критически настроен по отношению к советской действительности. Его научная деятельность во многом определила развитие философии в нашей стране, способствовала утверждению её места в духовно-культурной жизни.

Теперь Г.Г. Шпета следует отнести к старшему поколению российских философов. Он родился в Киеве 26 марта (7 апреля) 1879 года. Обучался сначала в Киевской гимназии, а позднее в университете, откуда был исключен за участие в революционной деятельности. Однако, даже не посещая лекций, он сдал обширный экзамен и получил золотую медаль за работу “Проблема причинности у Юма и Канта”. Много преподавал, сначала в Киеве затем в Москве. В 1910-1912 стажировался в Германии (Геттинген) и Шотландии (Эдинбург). Защитив диссертацию, получает должность профессора. В 1921 году сам основывает институт этнической психологии. Его перу принадлежат блестящие литературные переводы и философские сочинения. Наиболее плодотворными были его идеи в области философской теории понимания и философии языка, которая должна была стать центральной для методологии наук о духе. В 1935 г., когда сталинский террор начал усиливаться, Г.Г. Шпет был репрессирован, его осудили и выслали в Сибирь, в Томск. Здесь он и погиб (расстрелян). А в 1956-м был посмертно реабилитирован.

Отличительными чертами Г.Г. Шпета были скромность, демократичность, чуткость и внимательность к людям. Он пользовался заслуженным авторитетом и большим уважением со стороны всех, кто его знал, работал и общался с ним. Друзья любили его и ценили его человеческие качества. Он оставил о себе добрую память. Кончина Г.Г. Шпета стала тяжёлой утратой для нашей философской науки, для всех тех, кому посчастливилось знать его лично, для тех, кто читал его труды и чьи надежды познакомиться с новыми результатами его исследований оказались столь жестоко разрушенными. В памяти родных, друзей, учеников и коллег - всех, кто имел честь его знать, он останется сильным и гордым человеком, неизменно внимательным к своим ученикам и коллегам, добрым и отзывчивым другом. Уход таких людей как Г.Г. Шпет никогда не бывает случайным и никогда окончательным. Именно индивидуальные, поистине философские усилия таких людей позволяют эпохам перекликаться, помогают беспрепятственно и беспрерывно течь току сознания от “дедов” к “внукам” и “правнукам”. Нет сомнения, что имя Г.Г. Шпета останется в сердцах знавших его людей, в памяти прочитавших его работы и на страницах великой книги истории философии. Смерть Г.Г. Шпета повышает, усугубляет нашу ответственность перед всей русской философской мыслью в деле прояснения её истинного, умопостигаемого смысла.

Г.Г. Шпет был мужественным человеком и хорошим товарищем. В сердцах всех, кто его знал, кто общался и работал с ним, он оставил о себе самую светлую память.

Томск 10 марта 1999г.

Г. Шпет: некролог. Часть вторая: Дактилоскопия беседы.
(расшифровка аудиозаписи)

Стариков: - Основная моя идея состоит в том, что некролог позволяет совместить в себе необычайную искренность, доверительность. Как бы настоящность. С серийностью. То есть этот некролог может быть произнесён на похоронах очень многих. С простой заменой фамилии. И на основании этого собственно философская часть - это развести искренность, открытость, правдивость, настоящность и уникальность, подлинность. Подвергается сомнению предрассудок о том, что искренним, подлинным и душевным может быть только что-то уникальное, что-то настоящее. Симулякр не может быть искренним. Серийность не может быть искренней. Имитация не может быть искренней. А у нас как раз и получается, что искренность - это свойство имитации. И благодаря имитации искренности и создаётся имитация того заявленного дискурса, и создаётся серийность некролога как жанра. Некролог изменяет своей уникальности и становится машиной.

И здесь начинается вторая часть. А именно, машиной чего становится некролог? Вначале у нас была мысль о том, что он становится машиной подведения итога. Машиной заканчивания судьбы. Машиной, производящей историю. Но меня это не удовлетворяет. Мне надо, чтобы некролог был машиной чего-то другого.

Зинченко: - А разве некролог не есть машина искренности?

Стариков: - Но не в том смысле. Здесь машина понимается в смысле производства. А искренность тогда есть неучастие в этой машине. Ведь продукт не является частью производства. Он всегда лишний остаток.

Полищук: - Некролог - это текст. Значит это какая-то текстовая машина. Какие есть текстовые редакторы?…

Просто наш эксперимент - это превращение документального жанра в художественный.

Стариков: - Это не превращение. Это характеристика нашей позиции. Мы уже изначально рассматриваем его как художественный и поэтому становится возможным всё остальное. Некролог становится машиной… слово не приходит…

П. - документирования

С. - Скорее дактилоскопии. Т.е. благодаря некрологу любой может расписаться на могильной плите. Это определённая практика письма, письма на чужом теле. Благодаря тому, что ты пишешь некролог, ты берёшь в руки некие бразды правления, которые тебе дают право писать на чужом теле. То есть приписывать некоему лицу некоторые атрибуты.

З. - Атрибутья.

С. - Говоря марксистским языком, это такое отчуждённое письмо. Ну и здесь естественно нужно рассмотреть, какую роль в этом (в этой узурпации чужого тела) и с другой стороны, отчуждения письма, играют запреты, определяющие жанровость некролога. Самый главный из них - это: “О мёртвом либо хорошо, либо ничего”. Поэтому “объективность” некролога как жанра приобретает определённые черты в соответствии с такого рода запрещённостью негативного суждения. Некролог как практика письма должен быть позитивен с этической точки зрения, положителен, а с экономической - отчуждён. К чему ещё обязывает этот запрет “О мертвом хорошо или ничего”? Было бы красиво сказать, что этот запрет и оборачивает письмо в ничто. Делает этим ничто. Погружает в ничто. Опрокидывает в ничто. Путём отрицания негативности в этическом смысле. То есть о мёртвом либо хорошо, либо ничего. И вот это “либо”, оно постепенно захватывает жанр. Это “либо” своей пустотностью…. Это письмо некролога определено таким подавленным, до предельности вытесненным страхом некоего ничто, которое всегда является рамкой, поскольку “либо хорошо, либо ничего”. Первая рамка - это этический плюс, а вторая рамка - это не этический минус, а…

И не ноэтический, Женя.

З. - А ноэматический.

С. - …а онтологическое ничто.

З. - Если всё это записать, будет уже очень много.

С. - …пустота письма. И поскольку вторая рамка более мощная, чем первая, поэтому она постепенно захватывает письмо. И приводит к тому, что вот эта “подлинность”, этический плюс, этическая плюсовость, этическая положительность письма, которая ему диктуется через страх ничто, она “выедается” этим ничто и приводит к сериации письма и к редупликации положительно-этического в виде отчуждённости этого самого письма.

П. - Я всего этого не запишу.

С. - Давайте просто поговорим. А как вы вообще к этому относитесь?

П. - Отношусь я положительно. Действительно вот эти вот рассуждения весьма эффективны.

С. - Хотя на счёт ничто ещё можно поспорить.

П. - ну, да… Я-то свой тезис хотел бы разворачивать. Тезис о несвободности письма.

С. - ну-ну-ну

П. - Если его связать с ничто, то тогда несвобода в письме как раз и ничтожится…

С. - А несвобода этого письма, некролога, В чём она?

П. - А вот как раз в запрете отрицательных суждений.

С. - То есть вы хотите пойти через такой, скажем, этический аспект? Через приписывание положительной этичности письму происходит ничтожение другой этической составляющей подлинного письма, а именно свободы письма. Да? А коль письмо несвободно, оно перестаёт быть авторским письмом.

П. - Да.

С. - И становится серийным письмом. То есть становится машиной по письму.

П. - Машиной по репрессии оппозиций. Есть же оппозиции “плохое-хорошее” и некролог репрессирует оппозицию “плохого”. И выпячивает позицию “хорошего”.

С. - Но и вместе с этой оппозицией он сминает и “автора”. Поскольку творчество продиктовано этой разорванностью между плохим и хорошим, грубо говоря. А коль ей уже навязано в виде какого-то отрицательного суждения это соответствие, соответствие, причём какой-то отрицательности, само творчество становится формулой.

П. - То есть это произведение без персонажей - там один герой. Это усечённый вид романа.

С. - Ну а если это с биографией сопоставить?

П. - Для биографии он слишком большой. Биография - это ведь часть некролога.

С. - Биография-то, может быть, и не присутствовать в некрологе.

П. - Да.

С. - В некрологе должна обязательно присутствовать биография смерти. Должна присутствовать датировка смерти?

П. - Нет, не обязательно. В некрологе должен присутствовать герой и его положительные черты.

С. - А откуда пафос возникает? Откуда возникает, что называется, кульминация сюжета? А в некрологе это “плач Ярославны” что ли.

П. - Некролог же может быть развёрнутым. И в развёрнутом некрологе там может присутствовать пафос. Развёрнутый некролог это роман, а свёрнутый - рассказ.

С. - Это понятно. Я-то о том, что, говоря о герое, мы всегда должны говорить о троичной структуре любого повествования, в котором есть герой-протагонист. А именно: завязка, кульминация и развязка. И коль в этом жанре присутствует герой, то должна присутствовать и кульминация. И естественно такой кульминацией и является вот эта “пафосная” часть некролога, когда начинается “плач” типа “На кого ты нас покинул” и т.д. Вот. Виден пафос, видна кульминация, а в чём тогда развязка?

П. - А развязка в последних словах.

С. - В эпитафии?

П. - “В светлой памяти потомков он навсегда останется…”. Развязка - это продление присутствия в качестве…

С. - Ну что, наберём тогда?

З. - А что нам набирать, Миша? А чё она не играет [к магнитофону]?

С. - А записывается.

З. - Ах вон оно, что.

П. - Ха, так ты записывал что ли?

 

Часть 3: Некролог - письмо-макияж (несостоявшийся доклад на третьих шпетовских чтениях, который теперь уже можно рассматривать как комментарии).

Некролог, рассмотренный как жанр, сериен...

Некролог позволяет совместить в себе необычайную искренность, доверительность с серийностью. То есть этот некролог может быть произнесён на похоронах очень многих. С простой заменой фамилии. Здесь искренность - это свойство имитации. Благодаря имитации искренности и создаётся имитация этого заявленного дискурса, - создаётся серийность некролога как жанра. Некролог изменяет своей уникальности и становится машиной.

Вопрос стоит так, -

Причем для меня это не этический вопрос. Мой взгляд - взгляд хирурга.

Как и благодаря чему, некролог может быть серийным?

Мое рассмотрение берется за выявление неких письменных процедур в некрологе, которые позволяют ему быть жанром искреннего письма.

При этом я не берусь рассматривать традиционную структуру некролога, в том числе обязательно входящие в него элементы “биографии” и “плача”, а так же состояние, к которому располагает читателя некролог - а именно скорбь.

Мой взгляд - взгляд хирурга.

Серийным некролог как раз и делает его жанровость. Он может быть написан на многих. (Имя Шпета может быть практически без ущерба заменено на другое.) И в этом качестве как жанр некролог постоянно длится как нечто законченное. Каковы же серийные единицы некролога. Искомые мной единицы серийны не потому, что они могут быть матрицами служащими редупликации жанра и продлению текста (плач, биография), а потому, что сериация их происходит внутри некролога, с помощью приписывания некоему лицу неких атрибутов. Это письмо на лице - макияж. Отсюда ясно

Пишущий некролог может быть искренним, прописывая (расписывая) лицо другого. Благодаря некрологу пишущий его может расписаться на могильной плите. Письмо некролога - письмо на лице другого - это техника наложения письменного макияжа. Двузначная лицевость некролога рождает его искренность. Причем рамки наделения (канон макияжа) заданы достаточно жестко в традиционной формуле “Либо хорошо - либо ничего”. И этот макияж как призванный сделать лик ушедшего еще более живым для нас (продлить его присутствие) умерщвляет лицо и делает (пишет, рисует) маску.

Сериен макияж некролога, состоящий из постоянно повторяющихся штрихов по уже состоявшимся деталям лицевого ландшафта (усилить, укрепить, подчеркнуть качества, рельефней прорисовав его) - например штрих линии брови. Почему макияж? А потому, что и макияж, и некролог хотят одного - улучшить лицо.

Сериация процедур макияжа и масочности в некрологе закладывает в него искренность, рождая чувство скорби, через холодом отчужденности. Ужасает становящаяся дистанция между лицом и маской мертвеца, созданной макияжем. Обостряются некие черты этого самого лица, и оно становится себя-лишь-напоминающей маской. Драма - когда мы вдруг начинаем видеть, как поверх еще вчера живого лица проступает маска.

Я хочу сказать, что этическая плюсовость некролога съедает его изнутри, поскольку мы пишем здесь всегда на грани ничто. Также как маска, проступая на лице, “съедает” его. И поэтому с этической точки зрения некролог положителен, а с экономической - отчужден. Эта этическая положительность в комбинации с экономической отчужденностью освобождает в некрологе как жанре письма некое всегда уже вакантное место для редупликации искренности, в котором и возможна дистанция лица-маски. “Подлинность”, этическая положительность письма, которая ему диктуется через страх ничто, “выедается” этим ничто и приводит к сериации письма и к редупликации положительно-этического в виде отчуждённости этого самого письма.

Драма некролога, делающая его жанром искренности, рождается из фиксируемой дистанции лица и становления-маской через письмо-макияж.

Ужасает серийность маски, в отличие от индивидуальности живого лица. Некролог пытается улучшить лицо как и макияж, но макияж строится на сериации неких стилевых шаблонов. Тяготение макияжа к маске и определено серийностью процедур макияжа. Желание улучшить, определенное правилом и стилем и порождает серийность (масочность) которая ужасает.

Ответ на вопрос “как нечто серийное может быть искренним” дается на примере некролога как жанра письма и в нем искренность осуществляется как постоянная сериация рельефных штрихов макияжа, делающих лицо маской. Штрихи некролога серийны, но они и делают возможной дистанцию лица-маски которая ужасает, делая письмо некролога подлинным имеющим как следствие истинность скорби. Некролог это тот случай, в котором подлинность дистанции достигается через серийность письменного штриха.

11.04.99


Несколько рабочих моментов, которые достаточно важны.
соавторы А.Полищук В.Мордухович

Реставрация – очищение. Выявление “главных” черт – дань жанру. Маска – тип (стилевая типика). Чтобы лицо выглядело по канонам. Канонизирует лицо. Пластическая операция. Искажает “реальные” черты, пытаясь улучшить их. Натягивает кожу. (К тому же, каждый из нас идеален лишь с натяжкой.)
Типические “слоганы” некролога призваны сделать текст некролога читабельным и искренним. Письмо-“тату”. Татуирование письменами плача.
“Осыпает золотом”, золотит, награждает эпитетами. Золотая маска фараона – свечение неземной славы. Наложение золотой маски навсегда запечатлевает черты лица, умерщвляя их. Она есть последний миг (лик) жизни этого лица.

Лицо просвечивает сквозь маску, дополняя письмо-макияж реставрацией побывших черт. Некролог не только улучшает лицо, но и реставрирует его значимые черты. Он выявляет все значимое в умершем, дополняя его вплоть до искажения реальных черт. Некролог, подобно пластической операции придает лицу более приемлемый и стандартизированно-красивый вид. Искренность некролога обретается за счет его схожести с идеальным типом человека, зачастую недоступным его автору. Здесь ностальгия по умершему сливается с ностальгией по Человеку вообще.

Линия штриха накладывается на маску с тем, чтобы прописать на теле некролога пугающий лик смерти. Лицо-маска изменяет свое выражение, будучи вовлечено в серийность нанесения письма-“тату” на лицо покойного. Положение во гроб татуированного письменами плача, сминает имиджевый аспект макияжа перед лицом неотвратимой смерти. Так некролог фуражирует неискренность формальной манифестации “добрых чувств” к покойному.

Письмо некролога омывает лицо, разглаживая последние черты застывшей мимики, запасая место для нанесения теней мертвеца на маску оплакиваемого. Письмо-макияж плавно дрейфует вдоль черт лица – носа, рта, подбородка, морщин, родимых пятен, награждая их регалиями, сходными по своей символике с почестями сопровождения в “мир иной” мумии египетского фараона, осыпает золотым песком, покрывает позолотой, призванной вобрать и отразить свечение неземной славы умершего правителя. Тайнопись ситуативных приемов, нацеленных к воздвижению монументальной проекции лица находит свое повторение в вопле отчаяния, гласе подлинного страдания по безвременно ушедшему в Лету. Раскрой макияжа накладывается и опечатывает узами молчания остывшие уста, отбирая эстафету назойливого мелькания красок.

Письмо-макияж продуцирует универсальный способ предания лицу стилевого достоинства. Некролог оказывается втиснут в индустрию производства достойных лиц общества (имиджевых фигур), только они удостаиваются некролога. Некролог искренен с точки зрения наивного читателя не исключая авторов. В действительности некролог как письмо-макияж – часть машины по производству текстов и подчиняется общему правилу: быть читабельным. Читабельность некролога обеспечивается динамикой знакомого и незнакомого. Знакомое, узнаваемое обеспечивается употреблением типичных слоганов этого жанра. Таких как: “Ушел от нас”, “Оставил о себе добрую память”, “Был хорошим товарищем” и т.п. Незнакомое дополняет узнаваемое набором личностных атрибутов лица, которому посвящен некролог.

В некрологе преодолевается мнимое противоречие между “формальным” и “искренним”. Некролог показывает нам как можно быть искренним выражая “добрые чувства” формально.

Тон некролога. Некролог организуется в определенной тональности, в этом он музыкален. Таким образом, можно говорить о музыке некролога. И его можно описать как музыкальное произведение. Эта музыка патетическая, выспрянная, пафосная. Жизнеутверждающий “Жизнь кончилась, но присутствие продолжается”. “Le roix mort! Vive le roix!”


тексты того же автора:

Хостинг от uCoz