К. А. Баршт *
О понедельнике мировой истории.
Время и вечность в произведениях А. Платонова **
* Константин Абрекович Баршт - филолог. Санкт-Петербургский педагогический
университет им. А. И. Герцена, каф. новейшей русской литературы.
** Статья представляет собой
доработанный и несколько сокращенный вариант главы из монографии:
Баршт К. А. Поэтика прозы Андрея
Платонова. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2000. ©Баршт К. А., 2002.
В основании принципа, в соответствии с которым
формировался художественный мир А. Платонова, лежит гипотеза о том, что
течение времени прямо связано со свойствами пространства, а состояние
пространства — с его энергетической полнотой. Поэтому часы для платоновского
героя — мистическое устройство, оно измеряет то, чего нет в мире, т. е.
ровное и жестко текущее время. Время в произведениях Платонова идет не по
календарю или по часам, а в соответствии с конкретными свойствами
пространства, которые резко меняются в условиях тотального падения
энергетической заряженности Земли. Это катастрофическое падение энергетики
Мироздания и переживание человечеством неизбежной грядущей гибели
(энергетического апокалипсиса) и является основным мотивом творчества
Платонова [1].
Обычное время для наступления этой критической точки в произведениях
Платонова — середина лета, условия страшной, противоестественной жары, в то
время как герой, наблюдающий резкие аномалии времени, обычно не доверяет
показаниям механических часов и чувствует время непосредственно, особым
чутьем, связанным с восприятием энергетических свойств Континуума. В
«Чевенгуре» «сторож ... стоял у паперти, наблюдая ход лета; будильник его
запутался в многолетнем счете времени, зато сторож от старости начал чуять
время так же остро и точно, как горе и счастье; что бы он ни делал, даже
когда спал (хотя в старости жизнь сильнее сна — она бдительна и ежеминутна),
но истекал час, и сторож чувствовал какую-то тревогу или вожделение, тогда он
бил часы и опять затихал» (Ч, 30) [2]. Именно это свойство
героя — воспринимать аномальность времени и резкие, катастрофические срывы
пространственных характеристик Мироздания — позволяет считать, что данный
человек «живой», в отличие от тех, которые этого всего не замечают и
чувствуют себя в условиях искаженного Континуума хорошо: «Живой еще, дедушка!
— сказал сторожу Захар Павлович. — Для кого ты сутки считаешь?» (Ч, 30). В
условиях апокалипсиса при переходе «вещества существования» в «инфраполе»
окончательно исчезает грань между «живым» и «мертвым», время теряет все
основания для своего существования, природные «сутки» очевидно утрачивают
свой объем и значение.
В хронотопах произведений Платонова можно видеть богатый набор различных
вариантов искажения времени в условиях наступления «окончания времен». В
«Городе Градове», за счет поколебленной «стрелы времени», образуются «лишние
сутки», тем самым создается своеобразная, хронометрическая, черная дыра, или
западня для времени: «...констатировал Шмаков то знаменательное явление, что
времени у человека для так называемой личной жизни не остается» (ГГ, 214).
Листки календаря в домах жителей
Градова свидетельствуют о дискретном, замирающем, а иногда и делающем шаг
назад времени: свойства Континуума изменились, жизнь идет вразрез с разумными
требованиями ее хронометража. Герой повести составляет план «отложить 366-ю
бутылку для вишневой настойки. Этот год високосный. <...> Не забыть
составить 25-летний перспективный план народного хозяйства; осталось 2 дня»
(ГГ, 213-214). Цифра 366 обозначает здесь апокалиптический безвременный год,
названный високосным (плюс один «вечный день»), 25 лет и два дня оказываются
равны друг другу. Апокалипсис в Градове характеризуется обычным для
Платонова набором признаков: тьма, состояние сна-смерти у героев, перекосы в
течении времени, странные механические движения («танцы»), непонятно чем
вызванные пожары («...утром Градов горел; сгорели пять домов и одна пекарня».
— ГГ, 213). Остановка времени приводит героев Платонова к попыткам
метафизического обращения к земле и характерным земляным работам в поисках
«ювенильных водяных запасов»: параллельно «Котловану» и «Епифанским шлюзам»,
жители Градова планируют прорыть свой «водяной канал в земле от Каспийского
моря» (ГГ, 214).
Поскольку у Платонова любовь — это вид космической
энергии, любовь или ненависть изменяют свойства пространства, и время течет
в ином ритме: «Ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной
твердой вещи, оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника.
Но когда Захар Павлович узнал тайну маятника, то увидел, что времени нет,
есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и грустное было в
природе — какие-то силы действовали невозвратно. Захар Павлович наблюдал
реки — в них не колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого
постоянства была горькая тоска» (Ч, 55—56). Сдвиги в этом «горьком
постоянстве» могут вызвать только действия живого (энергетически активного)
вещества-существа, например, Солнца, этически определенного человека или
«дерева», любимого энергетического символа платоновской прозы. Энергетическая
заряженность существа-вещества продуцирует время как его (ее) функциональное
состояние. Поэтому падение энергетики замедляет время, вызывая «скуку» и
«муть». Время начинает сдвигаться лишь в случае появления живого, сохранившего
свою жизненную силу. Это может быть и герой Платонова, распространяющий
движение к переменам, и растение, например, дерево в «Чевенгуре»: «Лишь
изредка шелестели голые ветлы на пустом сельсоветовском дворе, пропуская
время к весне» (Ч, 173).
В произведениях писателя сезонное время
крестьянина явно убыстряет или замедляет свой бег, идя вразрез с календарем:
девять с половиной дней внутреннего времени «Котлована» идут в течение
нескольких месяцев сезонного времени, текущего как будто помимо смены дня и
ночи. Здесь и в других произведениях Платонова время не параметр Бытия, но
особое состояние «вещества-существа» человека, причем состояние не
единственное и отнюдь не обязательное. Повествователь «Чевенгура» настаивает
на том, что скорость времени возрастает от отсутствия мысли — следовательно,
бессмертный человек — тотальное сознающее существо: «...время прошло скоро,
потому что время — это ум, а не чувство и потому что Чепурный ничего не думал
в уме» (Ч, 282). Время зависит от накопленной «веществом» энергии,
поскольку именно энергетический потенциал его массы определяет скорость
протекания в нем процессов, напрямую связывая их со свойствами Континуума. На
скорость протекания времени влияет и деятельность человека, в том числе моральные
ситуации, создаваемые им.
Манипуляции со временем иногда выступают в
произведениях Платонова на уровне сюжетообразующего фактора. Сторож в
«Чевенгуре», знающий о пластичности времени и даже пытающийся, как мы
видели, управлять этой пластичностью, делает с временем принципиально то же,
что строители Котлована с «веществом» Земли, — работает для интеграции в
вечность временного бытия Земли и всех ее обитателей: «А звон твой для чего?
— Сторож знал Захара Павловича как человека ... не знавшего цену времени... —
Колоколом я время сокращаю...» (Ч, 30). Остановка или замедление
времени в произведениях писателя, как правило, маркируют начало сюжетного
движения. В «Джане» начало повести показывает переход от «долгого» времени к
какому-то новому времени, смысл которого раскрывается во время посещения
героем своего народа, пребывающего в характерном апокалиптическом состоянии
сна-смерти: «Во двор Московского экономического института вышел молодой
нерусский человек Назар Чагатаев. Он с удивлением осмотрелся кругом и
опомнился от минувшего долгого времени...» (Д, 449). Таково и начало повести
«Епифанские шлюзы»: «Прошло длинное (курсив мой. — К. Б.)
время, и земля давно встретила медленную ночь» (ЕШ, 40).
Угасание жизненной активности «вещества» замедляет течение времени,
напротив, ее проявление убыстряет время. В зачине всех произведений Платонова
можно встретить этот ряд знаков, обозначающих пространственную и временную
протяженность, причем человек понимается как существо, находящееся на
развилке между «временем» и «вечностью», устойчивый мотив сюжетной
конструкции произведений Платонова — переход героем порога, отделяющего одно
от другого.
В соответствии с этим принципом во время войны
скорость жизни возрастает, с колоссальной скоростью происходят химические
реакции, причем разложение, согласно платоновскому земельно-энергетическому принципу, понимается как процесс «роста», управляемого
солнечными лучами. В «Чевенгуре» так описывается процесс разложения
человеческого тела: «На дороге лежал опрокинутый человек. Он вспухал с такой
быстротой, что было видно движение растущего тела, лицо же медленно темнело,
как будто человек заваливался в тьму, — Дванов даже обратил внимание на свет
дня: действует ли он, раз человек так чернеет» (Ч, 87). В военной
записной книжке самого Платонова есть следующая мысль: «Война с чрезвычайной
быстротой образует новые характеры людей и ускоряет процесс жизни. Один
красноармеец сказал: бой есть жизнь на большой скорости. Это верно» (ЗК,
544).
В повести «Джан» этот мотив реализован на макро-
и микроуровне: как форма порогового положения героя в
пространственно-временном континууме (Москва—Азия, жизнь—смерть, бытие—
небытие и проч.), а также — на уровне метафоры, обозначающей выбор жизненного
пути. Развитие сюжета «Джана» начинается фразой: «Молодой человек сел на
порог сарая и сосредоточился» (Д, 449). Замедление темпа жизни, которому
пытается противостоять Шмаков («Город Градов»), становится очевидно из спора
Шмакова с Бормотовым о темпе отправки почты: если Шмаков жалуется, что почта
отправляется раз в две недели, то Бормотов считает возможным отправлять ее
раз в полгода (ГГ, 202). Градовцы с удовольствием наблюдают замедление
течения времени и без всякого страха ожидают его полной остановки. «История
текла над их головами, а они наблюдали ... усмехаясь, за тем, что течет. Усмехались
они потому, что были уверены, что то, что течет, потечет-потечет и —
остановится. Еще недавно Бормотов сказал, что в мире не только все течет, но
и все останавливается, И тогда, быть может, вновь зазвонят колокола... А звон
в государственной глуши, несомненно, хорош...» (ГГ, 207). Перспектива
тепловой смерти Вселенной, следующая из Второго закона термодинамики, здесь
вполне узнаваема.
Контраст между нормальным и патологически
замедленным временем — характерная черта платоновского хронотопа во все
периоды его творчества, с 1920-х годов и до «военных рассказов» включительно.
В «Чевенгуре»: «Копенкин наблюдал, как волновалась темнота за окном. Иногда
сквозь нее пробегал бледный вянущий свет, пахнущий сыростью и скукой нового
нелюдимого дня. Быть может, наставало утро, а может, это — мертвый блуждающий
луч луны» (Ч, 173), На самом пике развития той или иной идеи в
повествовании наступает важный момент, с которого наблюдается замедление течения
времени. В начале оно движется быстро, однако скоро обращается в
«котлованное» время («Мусорный ветер», «Котлован», «Лунная бомба» и др.). Описание
Крейцкопфа («Лунная бомба») в тюрьме — апофеоз мертвенного замедления и
угасания жизни: «лето догорало, падал лист», «время стало мутным и
неистощимым: шли дни как годы, шли недели, медленно, как поколения» (ЛБ,
48—49). В этих условиях Крейцкопф поступает точно так же как, и его коллега
Лихтенберг из «Мусорного ветра»: «Он выработал искусство не думать, не
чувствовать, не считать времени, не надеяться, почти не жить...» (ЛБ,
49). Состояние полусна-полусмерти, свойственное героям «Котлована» и
Лихтенбергу из «Мусорного ветра», описывается все тем же специфическим
набором знаков: «Крейцкопф разлагал в себе мозг, мертвел и дичал» (ЛБ, 49). Истощение
энергетических ресурсов Крейцкопфа выражается в том, что он, как и
Лихтенберг, теряет ресурсы и качество своего организма. Если Лихтенберг
превращается в животное, то Крейцкопф, как в «Портрете Дориана Грея» Оскара
Уайльда, быстро становится стариком: «...заметно поседел, состарился и
потерял детский интерес к ненужным вещам. Он чувствовал, что идет на убыль —
еще осталось немного лет, и скроется от него жизнь, как редчайшее событие»
(ЛБ, 51).
Помимо обычного хронометрического, течет не
только сезонное, но и биологическое время, поэтому герой «Чевенгура» Захар
Павлович «сколько ни жил ... с удивлением видел, что он не меняется и не
умнеет — остается ровно таким же, каким был в десять или пятнадцать лет. Лишь
некоторые его прежние предчувствия теперь стали обыкновенными мыслями, но от
этого ничто к лучшему не изменилось» (Ч, 57) [3]. Читая книгу А.
Рифлинга «Новая мировая война», Платонов подчеркивал страницы, связанные с
эйнштейновской концепцией материи. На 122-ой странице, рядом с тезисом автора
«Атом не строится как структура», Платонов делает примечательную запись:
«Отношение количеств 2-х элементов не геометрическое» [4]. Эта запись
позволяет усомниться в пресловутом «технократизме», который, по убеждению
многих, владел в эти годы Платоновым. Из-за отсутствия связи между человеком
и миром, временем и пространством, между веществом сознающим (человек) и
веществом «слабосознающим» (растения, животные, земля) мертвеет все живое,
истончается жизнь.
Падение живой силы Чевенгура после выселения «полубуржуев» привело к тому
специфическому полусну-полусмерти, которая описана и в «Котловане»: «В
городе осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а один
ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была Клавдюша, но она
хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной
массовой жизни» (Ч, 258) [5]. Появляются символы апокалипсиса
(«пустота», «холод», «лопухи», «смерть»), который опять, как и в случае с
расстрелом «буржуев», наступает в «полночь»:
«Дождь к полночи перестал, и небо замерло от
истощения. Грустная летняя тьма покрывала тихий
и пустой, страшный Чевенгур ... за долгие века никто не вздыхал во сне» (Ч,
260); «в нынешнюю ночь ни одно воспоминание не помогало Чепурному определить
положение Чевенгура. Дома стоят потухшими — их навсегда покинули не только
полубуржуи, но и мелкие животные; даже коров нигде не было, — жизнь
отрешилась от этого места и ушла умирать в степной бурьян, а свою мертвую
усадьбу отдала одиннадцати людям — десять из них спали, а один бродил со
скорбью неясной опасности» (Ч, 260).
Сведение мира к плоской социально-бытовой доминанте приводит в
произведениях писателя к исчезновению разницы между временем и безвременьем,
между животными и людьми, между растениями и животным. В «Котловане», за
пределами сакрального пространства, где на предапокалиптической плоскости
живут профуполномоченный и активист и откуда сбегает за спасением в Котлован
инженер Прушевский, грузно ползет жена Пашкина — воплощение «объемистых
видов природы». Наличие у человека чувства времени, подобно музыкальному
слуху, обеспечивает адекватное переживание сигналов живой природы. Напротив,
отсутствие этого свойства вызывает темпоральную глухоту, которая выдает
человека «плоскости», из-за искаженного ощущения времени он не чувствует и
Континуума в единстве всех его измерений. Критикуя обывателя за то, что он
может весело и сытно жить во время войны, Пухов («Сокровенный человек»)
бросает в его адрес характерное обвинение в том, что он «времени не
чувствует» (СЧ, 37). Подобно тому, как это произошло на 8-й день в
«Котловане», искажение пространственных характеристик вызывает
катастрофические последствия в свойствах времени в «Сокровенном человеке»: мир наливается тяжестью и мертвеет, острее других это ощущает «легкий»
Пухов: «Время кругом него стояло, как светопредставление, где шевелилась
людская живность и грузно ползли объемистые виды природы» (СЧ, 63). Становится
очевидно приближение Конца Света: герой «Сокровенного человека» испытывает
мистический ужас от того, что, когда он меняет воблу на запасные кальсоны,
петухи поют в 4 часа дня — ровно на 12 часов раньше (или позже) положенного
срока, указывая на перевернувшуюся, подобно песочным часам, Вселенную. Надвигающийся
апокалипсис не случайно застает людей в апофеозе их энергетической
неправедности — Конец Света в «Чевенгуре» наступает во время партийного
собрания. Как всегда у Платонова, он маркирован растением смерти — «лопухом»,
реакцией ребенка и аномальными явлениями, происходящими с доселе исправными
механизмами: испортилась динамо-машина, заплакал ребенок, — и «один партиец,
соседний Дванову, равнодушно сообщил в залу: — Обтирочных концов нету —
лопухи заготовляем!...» (Ч, 187). Остановленное время порождает нарушение привычных
причинно-следственных отношений, вызывая ряд нелепых ситуаций, не
укладывающихся в рамки здравого смысла.
Возникает хронотоп, строящийся по законами
«переворачивания смысла» и торжества амбивалентности. В романе «Котлован»,
на восьмой день развития внутреннего времени, происходит ряд событий, которые
кажутся описанными на языке Д. Хармса: повторяющиеся механические действия
людей, попавших в замкнутый круг времени, свернутого сжимающимся
пространством. Сцена убийства Чиклиным мужика возле гроба Сафронова и
Козлова напоминает описание драки в известном «случае» Хармса. Организация
хронотопа сходна: разорванное пространство, дискретное время и полное
отсутствие причинно-следственных связей между предметами и событиями: «...мы
сами живем нечаянно. Нечаянно! — произнес Чикпин и сделал мужику удар в лицо,
чтоб он стал жить сознательно... Мужик опрокинулся, закрыв свои желтые
глаза» (К, 181). Наращивание событий напоминает валяние снежного шара
— события налипают друг на друга чисто механически, нарастают и повторяются
безо всякой связи с предыдущим — время начинает «заедать» и, как поцарапанная
виниловая пластинка, проигрывает один и тот же эпизод снова и снова. Неумолимое
механическое действие, напоминающее химический процесс, действующий
безответственно и беспощадно, вторгается в жизнь человека, угнетая его
духовную и телесную ипостась. У Хармса, одна за другой, «старухи вываливались
из окна», у Платонова Вощев вдруг замечает, что к двум покойникам уже
пристроился еще один «сбоку» (К, 182), и т. д.
Мир искажен вовсе не потому, что
беспричинно оказались искажены свойства пространства и их отношение к времени
— эти свойства зависят от взаимного расположения вещей и предметов и их
энергетических характеристик. В произведениях Платонова существом, которое в
силах изменить этот порядок в направлении, обратном апокалипсису, улучшить
свойства времени и пространства, оказывается человек. Если строители
Котлована целенаправленно меняют форму планеты, пытаясь «найти истину» в
земле и тем самым обеспечить человеку спасение, то в «Сокровенном человеке»
Пухов беспокоится о том, что нужно упорядочить и правильно сочетать вещи друг
с другом. Каждая вещь, не исключая и человеческое тело, должна найти себе
точное и верное место, оказываясь каждый раз на центральной оси Мировой
истории. Только таким образом можно решить вопрос о человеке и его отношению
к «веществу вселенной». Исходя из этого, время может идти напрасно (при
направлении «в смерть»), останавливаться (чаще всего — в середине июля в 12
часов дня) или идти с пользой (если выявлен некий новый источник энергии,
который выправляет перекос в сторону энтропии и питает Мироздание). В этом
случае речь идет о гаранте спасения человечества, устройстве, пополняющем энергетику Земли. Водяной
насос, устроенный героями «Родины электричества», питает землю, и одно это
придает истории человечества спасительный смысл: «...пусть время теперь
идет, оно проходит не напрасно: машина надежно качает воду в сухие поля
бедняков» (РЭ, 235).
Тотальная энергетика Вселенной, устойчиво
питаемая творческой энергией человека, выражающейся в любви к сущему,
требует бесконечного пространства и бесконечного времени. Абсолютная свобода
творчества и любви не терпит «тесноты», и потому Захар Павлович «хотел бы,
чтобы мир действительно был бесконечен, дабы колеса всегда были необходимы и
изготовлялись беспрерывно на общую радость, но никак не мог почувствовать
бесконечности» (Ч, 53). Точка сознания человека и его активные
действия в течение жизни оказываются существенными в рамках космической
истории, которая по сути есть процесс переформирования пространства, погибающего
ныне от неверно идущего времени. Платонов считал, что «человеческой
сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и оно
живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через себя
пламенную ревущую лаву — время и косит глаза назад, где громоздится этот хаос
огня, вращается смерчем и вихрем — падает, обессиливается, — и из свободы и
всемогущества делается немощью и ограниченностью — пространством, природой,
сознанием» [6].
Земля — материя, из которой все состоит и в
которую все переходит, поэтому и человеческое тело, и здание кафельного
завода в конечном итоге «врастают в землю». В ранней редакции повести
«Котлован» Юлия перед смертью сообщала дочери о внутреннем переживании
перехода в новое, минеральное состояние: «я стала как каменная» [7]. Чтобы
преодолеть тупик времени, нужно преодолеть пространственную безысходность,
следовательно, для спасения человека нужна коренная переделка «вещества
мироздания». Юлия призывает дочь, чтобы остаться живой, преодолеть неверно
сформированное пространство, а именно — уйти «далеко-далеко отсюда» [8].
Герои-философы Платонова не верят в смерть, потому что открытая ими
положительная связь человеческого тела с вечной материей мироздания отменяет
пугающую загробную пустоту, ждущую человека, согласно атеистической модели,
после прекращения биологического существования. Понятие «жизнь» для
платоновского героя гораздо шире понятия «биологическая жизнь», и потому
смерть для них — это как путешествие в другую губернию, следуя мысли
Дванова-старшего в «Чевенгуре»: «Втайне он вообще не верил в смерть, главное
же, он хотел посмотреть — что там есть: может быть, гораздо интересней, чем
жить в селе или на берегу озера; он видел смерть как другую губернию, которая
расположена под небом, будто на дне прохладной воды, и она его влекла» (Ч,
27).
Желание Конца Света всегда свидетельствует о
неудовлетворенности временем и о стремлении к бессмертию, которое необходимо
для того, чтобы максимально соответствовать Мирозданию, ибо «человек
временный» из контекста Вечного Космоса выпадает. Стремление любой ценой
приблизиться к истине заставляет героя Платонова открыто мечтать о конце
света. Например, таков Захар Павлович из «Чевенгура»: «В следующей партии
сказали, что человек настолько великолепное и жадное существо, что даже
странно думать о насыщении его счастьем — это был бы конец света. — Его-то
нам и надо! — сказал Захар Павлович» (Ч, 73—74) [9]. В русле этой же
логики Александр Дванов уверен, «что революция — это конец света» (Ч, 77). Но
это не является причиной для горестей — только в условиях преодоления времени
возможно возникновение нового, преображенного человека: «В будущем же мире
мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича, а отец-рыбак найдет то, ради
чего он своевольно утонул. В своем ясном чувстве Александр уже имел тот новый
свет, но его можно лишь сделать, а не рассказать» (Ч, 77). Не ведущему
ни к чему апокалипсису природы, который окончательно прервет энергетические
связи между человеком и «веществом земли», человек противопоставляет попытку
выхода из своей ложной колеи космической истории:
свой собственный рукотворный «страшный суд», где он попытается решить
проблему зашедшего в тупик Мироздания «с железом в руках», перелопачивая
материал «вещества мироздания»: «Здесь, и больше нигде, человек скоро устроит
над вселенной свой страшный суд, чтобы осудить ее на смерть» (ЧП,
174).
Апокалиптическая тема у Платонова, как и
у Достоевского, связана с проблемой бессмертия человеческого «я»: времени для
человека нет, ведь человек — потенциально бессмертное существо, случайно
запутавшееся в паутине времени и расплачивающееся за это смертью. Поэтому во
многих произведениях Платонова 1920—1930-х годов, включая «Чевенгур»,
«Котлован», «Счастливая Москва» и др., в основе сюжета лежит попытка героев
катализировать остановку времени для его преодоления и подчинения человеку. Например,
в рассказе «Маркун» с помощью машины, преобразующей вещество в энергию,
герой пытается вывернуть Континуум наизнанку и тем самым повернуть назад
время. Искусственно организуемый им Конец Света сопровождается тремя заводскими
гудками, которые параллельны трем звукам рога в «Апокалипсисе» св. Иоанна.
Показательно, что Маркун слышит только первый и третий гудок, а среднего
(второго) не слышит. Возникает вопрос: откуда он знает и почему он решил,
что это именно «третий гудок», а не второй: «Загудел третий гудок. Второго Маркун не слыхал» (М, 31). Платонов маркировал
вторым гудком прохождение Вселенной «мертвой» точки раскачки
вещества-энергии, Мир проходил высшую точку амплитуды по пути преображения и
потому остался за пределами физического мира героя, в зоне «слепого пятна»
(та же модель, что и отсутствие звука в самолете, двигающемся со
сверхзвуковой скоростью). Сведение вместе начал и концов, первого и
последнего мы видим в «Апокалипсисе»: «Я был в духе в день воскресный и
слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь
Альфа и Омега, Первый и Последний» (Откр. 1,10); «После сего я
взглянул, и вот, дверь отверста на небе, и прежний голос, который я слышал
как бы звук трубы, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе,
чему надлежит быть после сего» (Откр. 4,1).
Попытка преодоления времени с помощью создания особой сферической
конструкции моделируется в Котловане, который представляет из себя отнюдь не
только «яму», но и нечто принципиально иное — земной шар, выворачиваемый
изнутри наизнанку с вполне определенной целью — обратить время вспять. Для
формирования романного времени своего произведения Платонов использует
библейскую модель истории человечества. Динамика разворачивания истории у
Платонова идет в соответствии со сменой «дней» (эпох) в Библии [10].
Действие повести «Котлован» происходит 9 дней, т. е. ровно столько же,
сколько библейская история человечества при незаконченном Апокалипсисе.
1-й день: увольнение Вощева и его уход из «центра» на «периферию» (ночь
он проводит в овраге).
2-й день:
путешествие по городу (ночь в яме, под утро переходит в барак, где спят
рабочие).
3-й день:
начало копания котлована [11] (ночь в бараке с рабочими).
4-й день: продолжение копания ямы (ночью начинаются философские диалоги
между героями, которые до сих пор спали «мертвым» сном; Прушевский приходит
к строителям и приобщается к их скиту).
5-й день: уход
Козлова и прибытие новых землекопов.
6-й день: время начинает замедляться, пространство меняет свои
характеристики: «Вощев почувствовал долготу времени...» (К, 163),
появляется Настя — как знак будущей «согласованной жизни» (К, 159).
7-ой день: история с гробами, выход за пределы
Котлована в колхоз. Отметим, что путешествие Чагатаева по Средней Азии
(«Джан») также длится «шесть дней пути» и лишь на седьмой он прибывает на
родину (Д, 469).
Таким образом, история человечества описывается
в «Котловане» в библейской парадигме. Восьмой день существования Котлована,
связанный с «похоронной» темой, соответствует восьмому дню творения и первому
дню бытия человека на земле, ставшего смертным из-за познания плодов дерева
«добра и зла». Не случайно на седьмой день «Котлована» происходят похороны
матери Насти (до полудня); строители, окончательно выйдя из подчинения
своему начальнику, «профуполномоченному»: вечером «не стали слушать рупор»,
— вместо этого все «глядели на девочку», принимая ее как человека новой
эпохи — завтрашнего дня Творения. Вместе с другими как начало новой эры
переживает этот момент Вощев, причем Платонов дает весьма прозрачную
библейскую параллель: «Ум ее увидит время, подобное первому исконному дню» (К,
169). Восьмой день Творения — новая история человечества, которая может
оканчиваться только Апокалипсисом и Вечностью. Начало же восьмого дня, дня
Мировой истории, знаменуется историей с гробами, которые для Судного дня
приготовили крестьяне. Первая ласточка приближающегося конца времени —
появление в пределах котлована «громадного, опухшего от ветра и горя голого
человека», пришедшего за своим гробом (К, 170).
«Понедельник Всемирной истории», Восьмой
день Творения, длится несколько недель, по погодно-климатической шкале —
около 2-х месяцев, и сопровождается потоком символов Апокалипсиса
(появляется апокалиптический зверь — медведь-кузнец, в полночь совершается
апокалиптическая пляска [12], в огромном количестве откуда-то
берутся насекомые [13], происходит массовое поедание живой плоти,
полумертвые лошади обретают человеческий разум, происходит убийство кулаков [14],
поп курит на амвоне, на горизонте возникает специфическая туча и проч. [15]).
Все вповалку лежат на «веществе мира», наблюдается странное «сотрясение
земли». К окончанию 8-го дня Котлован закончен. История человечества подошла
к концу, остается только встретить смерть как ее окончание. Сигнал замирания
времени и резкого сужения пространства — бесконечный «танец на месте»,
который исполняют крестьяне в «Котловане», радуясь гибели классового врага и
наступившей светлой эре; характерно, что из-за остановившегося времени, когда
«народ танцует», он фактически топчется на месте. Это танец
полуживых-полумертвых существ, продолжающих по инерции механическое
движение. Колебание между «веществом» и «энергией» прекратилось, наступило
полное между ними равновесие, отменяющее время. Елисей топчется так долго и
интенсивно, что «снег под ним исчез, а сырая земля высохла» [16] — в
реальном времени прошло бы несколько суток.
Апокалиптическое
«затмение» в рамках торжества «генеральной линии» вызывает приступ мертвого
веселья, выражающегося в странном механическом танце, и у героев «Города
Градова»: «Бормотов ... истощенный повседневной дипломатической работой,
вдарился бессмысленно плясать, насилуя свои мученические ноги и веселя
равнодушное сердце» (ГГ, 212). Такого же типа «веселье» — выпускной
бал в «Джане»: «Свидание и веселье продолжалось до света на небе; затем сад
опустел, осталась мертвая утварь, все разошлись...» (Д, 452), в свою очередь
напоминая конец «апокалиптического веселья» в повести «Котлован» — «бал»
после коллективизации. Апокалиптическое «затмение» постоянно возникает в
произведениях Платонова при движении людей по «линии», предписанной партией.
В «Котловане» Генеральная линия жизни колхоза вычерчивается как прямая кровавая
линия на фоне тьмы Страшного Суда, наступающего на оставшихся на одномерной
«линии» крестьян. В унисон «Котловану» в «Городе Градове» Обрубаев настаивает
на том, что придание деятельности государства религиозно-теократического
характера (Шмаков, Бормотов) — «это затмение основной директивы по линии
партии, данной всерьез и надолго» (ГГ, 211). В «Чевенгуре», уничтожив все
живое в округе, большевики испытывают онтологический «стыд». Единственный,
кто сохранил сознание в этих условиях, — Чепурный, а остальные впадают в
оцепенение, которое по отношению к двоим чевенгурцам квалифицируется как сон,
а в отношении остальных восьми — как трупное окоченение, вполне соответствующее
общему энергетическому балансу Вселенной: «Чепурный теперь уже хотел спать и
ничего не стыдился... Он шел к кирпичному общему дому, где лежали десять
товарищей, но его встретили четыре воробья и перелетели из-за предрассудка
осторожности на плетень... В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а
восьмеро лежали и молча глядели в высоту над собой; лица их были унылы и
закрыты темной задумчивостью» (Ч, 263).
С целью затормозить или остановить время
большевики в «Чевенгуре» целенаправленно уничтожают все живое: они верно
поняли мысль Карла Маркса о коммунизме как о конечном пункте мировой
истории. Если коммунизм —это конечный пункт и остановка мировой истории,
которая произойдет, согласно историческому материализму, с абсолютной
неизбежностью, то, думают чевенгурцы, можно сделать наоборот: остановив
время, добиться того самого коммунизма, который при этом обязательно должен
наступить. Такое прочтение «Капитала» Маркса, на котором Чепурный ставит
резолюцию «Исполнено», выражается в ряде поступков героев, стремящихся
остановить время:
«Иногда Чепурный входил в горницу,
садился в сохранившееся кресло и нюхал табак, чтобы хоть чем-нибудь
пошевелиться и прозвучать для самого себя. В шкафах кое-где лежали стопочками
домашние пышки, а в одном доме имелась бутылка церковного вина — висанта. Чепурный
поглубже вжал пробку в бутылку, чтобы вино не потеряло вкуса до прибытия
пролетариата, а на пышки накинул полотенце, чтобы они не пылились. Особенно
хорошо всюду были снаряжены постели — белье лежало свежим и холодным, подушки
обещали покой любой голове...» (Ч, 260). В атмосфере тотальной смерти
любые признаки живого кажутся примечательными: «Чепурный сел наземь у плетня
и двумя пальцами мягко попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет
жить при коммунизме» (Ч, 260). Апокалиптическая остановка времени
напоминает временное замирание маятника в крайней точке своей амплитуды. Затем,
по нарастающей, жизнь продолжается. «Жизнь» и «время» у Платонова — взаимно
обратные понятия: чем больше времени, тем меньше жизни. Именно поэтому,
организуя катастрофическую остановку времени, чевенгурцы добивались
консервации жизни, однако поселение «пролетариата» вызвало сдвиг времени
вперед, приближая биологическую смерть. Остановленное в «чевенгурском лете»
время одновременно и движется, и стоит, что комментирует повествователь: «Шло
чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе
с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени и всех
волнующихся стихий и жил в покое своей радости, справедливо ожидая, что
окончательное счастье жизни вырабатывается в никем отныне не тревожимом
пролетариате. Это счастье жизни уже есть на свете, только оно скрыто внутри
прочих людей, но и находясь внутри — оно все же вещество, и факт, и необходимость»
(Ч, 304).
По Библии, Восьмой день — понедельник,
первый День новой истории человечества, характеризуется ростом
самостоятельности человека и тотальным торжеством смерти на земле. Начало этому
в «Котловане» — роковое решение об увеличении Котлована в 6 или 8 раз,
включая овраг, отрывание из земли пустых гробов. Попытка расширить границы
сакрального пространства — переход в колхоз, уход туда Козлова и Сафронова,
их смерть. После похорон количество тепла на земле сведено к минимуму и
наступает всемирное похолодание, от которого и гибнет Настя — человек, для
которого был предназначен новый Эдем — этот «девятый день» Мировой истории. Время
в «Родине электричества» течет в том же ритме, так же повторяя цикл создания
мира в Библии: «через пять дней мучительного труда без нужных инструментов»
герои запустили свой агрегат, призванный спасти землю от гибели, «на другой
день» двадцать четыре человека (двойное число апостолов) повели воду в землю
(шестой день Творения). Не случайно именно на седьмой день (день сотворения
человека) аппарат взорвался (РЭ, 235—236).
Так же развивается сюжет «Джана»:
остановка времени происходит на седьмой день путешествия Чагатаева,
обозначаясь прекращением роста растений («дикие кустарники ... они не выросли
с тех пор, когда Чагатаев был ребенком»), указанием на прекращение течения
физического времени («песок стал старым от пребывания в вечном месте». —Д,
469). Этот мотив звучит постоянно во все время пребывания Чагатаева на земле
Сары-Камыш: «Здесь росла седая трава, не выросшая больше с тех пор, как было
в детстве Назара» (Д, 472): возникает мотив детского времени, встреченного
повзрослевшим героем, который мы видим и в финале «Чевенгура». Поскольку с
момента ухода Дванова из родного дома ничего положительного в состоянии
«вещества» не случилось, в условиях тяжелого кризиса, поразившего Землю, не
изменилось его энергетическое состояние, то и время не сдвинулось, оставшись
там же, — только живое еще дальше отступило от центра Бытия, оставив энтропии
добавочную полосу, в которую попали рыбка, пойманная Двановым в детстве, и
сам Дванов, въехавший на Пролетарской Силе в «вещество существования» и не
пожелавший с ним расставаться: «Дванов посмотрел и увидел удочку, которую
приволокла лошадиная нога с берегового нагорья. На крючке удочки лежал
прицепленным иссохший, сломанный скелет маленькой рыбы, и Дванов узнал, что
это была его удочка, забытая здесь в детстве» (Ч, 411).
Апокалипсис в «Котловане» наступает во
вторник Мировой истории — третий день библейского существования человека во
Вселенной. В Воскресенье он был создан и находился в Эдеме, Понедельник —
современная история человечества, Вторник по библейскому времени — Конец
Света. Конец Света в колхозе «Генеральной линии» приходится на Девятый день
от Сотворения мира и на 9-й день романного времени «Котлована». Катализация
энергетической катастрофы с помощью земляной линзы Котлована не удалась,
поэтому герои романа в 9-й день, который оказался лишь продолжением 8-го,
уходят в трех направлениях: в направлении убийственной для человеческой сущности
«генеральной линии» (смерть и забвение Активиста), в социальную плоскость
(Прушевский остается в колхозе с любимой девушкой), в Континуум (уход
Чиклина и Вощева в Котлован). Роман оканчивается землеройными работами строителей
и крестьян, которые объединенными усилиями перерабатывают «вещество жизни».
Эта же структура реализована в
«Чевенгуре»: апокалипсис наступает во вторник, начинаясь в само «воскресенье»
— 7-й день Сотворения мира: «В воскресные дни Захар Павлович ходил на реку
ловить рыбу и додумывать последние мысли» (Ч, 64). В диалоге Гопнера с
прохожим формулируется основной смысл тенденции развития Мироздания как
«конец всему» — чевенгурец, встреченный Гопнером, провозглашает конец
мировой истории:
«...У нас всему конец.
—Чему ж конец-то?—недоверчиво спрашивал
Гопнер.
Да всей всемирной истории — на что она
нам нужна?» (Ч, 190).
Остановив время, герои «Чевенгура»
пытаются выжать из этой ситуации максимальный эффект — зафиксировать
состоявшееся Преображение человека собственной бессмертной жизнью и соборным
единением всех людей: «Чепурный ничего не боялся, потому что долгое время
истории кончилось и бедность и горе размножились настолько, что, кроме них,
ничего не осталось, — чтобы Чепурный со всеми товарищами ожидал к себе в
коммунизм его, Ленина, в гости, дабы обнять в Чевенгуре всех мучеников земли
и положить конец движению несчастья в жизни» (Ч, 269). Могила становится
праобразом «вечного дома», живой труп — эмбрионом тела преображенного
вечного человека. Не случайно город в «Мусорном ветре» осмыслен как каменная
конструкция, фундаментом которого является могила — символ, параллельный
«Котловану», где фундамент дома также оказывается чем-то вроде братской
могилы его строителей: «Большой католический собор ... стоял ... опираясь
глубоко в могилы его строителей» (MB, 297).
Праведники, вложившие себя в плоть Земли
с энергетическим «прибытком», проходят в этом апокалипсисе мимо смерти,
которая для них — путь в бессмертие: «Истинно говорю вам: есть некоторые из
стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого,
грядущего в Царствии Своем» (Матф. 16, 28); «И сказал им: истинно
говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как
уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе» (Map. 9, 1); «Говорю же вам истинно: есть некоторые из
стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие» (Лук.
9, 27); «Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть
соединены и подобием воскресения» (Рим. 6, 9). Герои «Котлована» и «Чевенгура»
переживают здесь «первую смерть» из двух, которые ждут людей в Апокалипсисе. Если
первая смерть похожа на сон и за ней будет Воскресение, то вторая напоминает
бесследное уничтожение («Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и ад
отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по
делам своим». — Откр. 20, 13; «И смерть и ад повержены в озеро огненное.
Это смерть вторая». — Откр. 20, 14, и т. д.). Это напоминает
федоровскую трактовку воскресения, взятую наоборот: если у Н. Ф. Федорова
Апокалипсис наступает, если люди не будут работать для его предотвращения
(бросив все силы на борьбу со смертью), то у Платонова конец пространства и
времени — желанный и естественный для человека финал его пребывания в
трехмерном пространстве с одной временной координатой.
|