Лекция: ВЕТЕР ПОДНИМАЕТ ПЫЛЬ

Ветер поднимает пыль, потому что хочет дуть, заметая наши следы.

Фольклор бушменов, собран У. Бликом и Л. Ллойдом, издан Ллойдом (1911)

Преследуя добычу, дикарь обнаруживает такие способности к наблюдению мельчайших примет и точность индуктивной и дедуктивной логики, что, примени он их в иной сфере, прославился бы как великий ученый… Работа ума охотника и воина заметно превосходит интеллектуальные усилия среднестатистического англичанина.

Томас Гексли. Дарвинизм: эссе (1871)

Почему столь многим людям кажется труднейшей задачей изучать и преподавать науку? Я попытался изложить несколько вероятных причин: наука слишком точна и требовательна, ее открытия зачастую противоречат интуиции, тревожат, наукой можно опасно злоупотребить, она не признает авторитетов. Но нет ли более глубоких причин? Алан Кромер, профессор физики Северо‑Восточного университета в Бостоне, заметил, что поразительное количество студентов не в состоянии усвоить даже первоосновы его предмета. В книге «Нездравый смысл: ересь науки» (Uncommon Sense: The Heretical Nature of Science, 1993) Кромер высказал предположение: наука трудна, потому что для нас это дело новое. Человечество как вид насчитывает сотни тысяч лет, а научный метод придуман всего несколько столетий тому назад. Мы просто еще не вполне овладели им, впрочем, как и письмом, которому несколько тысячелетий. Чтобы что‑то получилось, требуется долгая тщательная подготовка.

Если бы не удивительное стечение исторических случайностей, мы бы вовсе не «придумали» науку, рассуждает Кромер:

Враждебность по отношению к науке – и это вопреки ее явным достижениям и выгодам – как раз и подтверждает… что она не укладывается в основное направление развития человечества. Наука появилась в результате невероятного везения.

Китайцы изобрели подвижные литеры, порох, ракету, магнитный компас, сейсмограф и систематические, под запись, наблюдения неба. Индийские математики придумали нуль, с которым так удобно считать, а значит, дали науке количественную меру. Календарь ацтеков был куда лучше, чем у тех европейцев, которые нахлынули и уничтожили их цивилизацию: этот календарь точнее и на более долгий срок предсказывал положение планет. Но внутри этих цивилизаций, по мнению Кромера, не развивался вопрошающий, скептический, экспериментальный метод. Этот метод зародился в Древней Греции:

Объективное мышление эллинов сложилось благодаря целому ряду специфических факторов. На первое место среди них я поставлю народные собрания, где люди учились рациональными доводами убеждать друг друга. Второй по значению фактор – экономика морских держав, уберегавшая от изоляционизма. Третий фактор – огромный и разнообразный грекоязычный мир, где свободно путешествовали ученые и другие люди по своим надобностям. Четвертый – сложившееся независимое сословие купцов, нанимавшее детям учителей. Пятый фактор – «Илиада» и «Одиссея» – два поэтических шедевра и воплощение свободного рационального мышления. Шестой фактор – литература в целом не контролировалась религией. И седьмой фактор – такие условия сохранялись на протяжении тысячи лет.

Совпадение всех семи факторов в одной великой цивилизации – невероятная удача. В истории человечества такое не случалось дважды.

Многое в этих рассуждениях мне по сердцу. Древние ионийцы и впрямь – первый среди известных нам народов – сделали источником мирового порядка и даже самого существования Вселенной не богов, а законы и силы природы. Лукреций воздавал грекам хвалу именно за это: «Природа освободилась, избавившись от своих высокомерных господ, и начала делать все сама без вмешательства богов». Однако имена этих ионийцев и их открытия упоминаются разве что во введении к курсу философии, а так они вовсе не на слуху. Они забыли богов – и их постигло забвение. Мы отнюдь не стремимся увековечивать память скептиков, а уж их идеи – еще менее. Герои, пытавшиеся объяснить мир в терминах материи и энергии, могли появляться вновь и вновь в разных культурах, но их тут же обрекали на забвение жрецы и философы – приверженцы традиционной мудрости, ведь и подвиг ионийцев был практически забыт после эпохи Платона и Аристотеля. Учитывая множество культур, множество таких экспериментов, можно допустить, что приживался этот метод далеко не всякий раз.

Прошло всего 10 000‑12 000 лет с тех пор, как впервые были одомашнены растения и животные и началась цивилизация. Прорыву ионийцев 2500 лет, и он почти стерся из памяти. Можно обнаружить первые шаги к научному методу в Древнем Китае, в Индии и в других местах – неуверенные, незавершенные, не принесшие таких результатов, как в Греции. Но что было бы, если бы не появились ионийцы и греческая математика и наука в целом не достигли расцвета? Возможно ли, чтобы никогда больше в истории человечества наука уже не возникла бы? Или, принимая во внимание множество культур, множество исторических вариантов, мы вправе допустить, что нужная комбинация факторов раньше или позже сложилась бы где‑то в другом месте – на Индонезийских островах или на Карибских, где‑то на периферии центрально‑американской цивилизации, куда так и не добрались бы конкистадоры, или в норманнских колониях на побережье Черного моря?

Полагаю, что не трудность предмета становится препятствием для научного мышления. Даже в ограниченных, зашоренных культурах осуществляется сложная интеллектуальная деятельность. Шаманы, маги и богословы изрядно поднаторели в своем непростом искусстве. Нет, препятствия – главным образом политического, иерархического происхождения. Если культура не предусматривает новых вызовов, внешних или внутренних, и фундаментальные реформы ей не нужны, то и новые идеи не поощряются. Напротив, ереси считаются опасными, мышление застывает в жестких рамках, против недопустимых идей применяются санкции – и, кстати говоря, все это почти не наносит вреда цивилизации в целом. Но, если окружающая среда – биологическая, климатическая, политическая – стремительно меняется, тупое копирование прежних способов жизни уже не годится. В таких обстоятельствах награда достанется тому, кто не станет слепо следовать традициям или уговаривать физический либо социальный мир быть таким, каким его хотят видеть, но откроет свой разум и воспримет уроки самой Вселенной. Каждому обществу приходится выбирать себе безопасный путь между крайностями жесткости и открытости.

Греческие математики сделали великий шаг вперед. Напротив, греческая наука, т. е. первые ее шажки, неуклюжие, обычно неподкрепленные экспериментом, – сплошные заблуждения. Вопреки известному факту – в темноте человек ничего не видит – греки утверждали, что глаз испускает особого рода лучи (такой вот древний радар), и эти лучи, натыкаясь на предметы, отскакивают и возвращаются в глаз, и так устроено зрение. (Тут они ошибались, но все же и в оптике достигли кое‑каких успехов.) Несмотря на явное сходство многих детей с матерью, греки верили, что все наследственные характеристики передаются исключительно со спермой, а женщина – лишь пассивный сосуд. Они полагали, что некая сила приподнимает брошенный горизонтально камень, и потому тот упадет на землю позже, чем камень, брошенный с той же скалы вертикально вниз. Они были очарованы геометрией, круг считали совершенной фигурой, а поскольку небеса они тоже считали совершенными (хоть им и мерещился «человек на Луне», а пятна на солнце перед закатом порой видно невооруженным глазом), соответственно, планеты обязаны были двигаться по кругу.

Одной только свободы от суеверий для развития науки недостаточно. Нужен еще метод вопрошания природы через эксперимент. Тому среди греков тоже найдется несколько замечательных примеров: например, Эратосфен сумел измерить диаметр Земли и, проведя эксперимент с клепсидрой (водяными часами), доказал материальную природу воздуха. Однако в обществе, презирающем ручной труд (для этого в Античности имелись рабы), экспериментальный метод никогда не будет в почете. Науке нужна свобода не только от грубого суеверия, но и от грубой социальной несправедливости. Зачастую суеверие и несправедливость навязываются обществу одними и теми же религиозными и светскими властями, которые действуют заодно. Неудивительно, что политические революции, скептицизм по отношению к религии и расцвет науки начинаются одновременно. Свобода от суеверия – необходимая, но не достаточная предпосылка для развития науки.

В то же время нельзя отрицать, что ключевые фигуры, осуществившие переворот от средневековых суеверий к современной науке, все до единого глубоко верили в единого высшего Бога, который создал Вселенную и установил не только заповеди, по которым следует жить людям, но и законы, которым подчиняется сама природа. Немецкий астроном XVII в. Иоганн Кеплер, без которого не было бы и Ньютона, называл свои научные исследования попыткой проникнуть в разум Бога. И в наше время почти такими же словами называют свою работу самые выдающиеся ученые, в том числе Стивен Хокинг и Альберт Эйнштейн. Философ Альфред Норт Уайтхед и синолог Джозеф Нидхем сошлись во мнении, что для развития науки за пределами западных культур недоставало монотеизма.

Но лично я слышу голос иных доказательств, которые рушат всю эту концепцию – голос, окликающий нас сквозь толщу тысячелетий…

Маленькая группа охотников идет по цепочке следов, оставленных копытами. Под деревьями они ненадолго задерживаются и внимательно изучают отпечатки в песке: здесь тот след, по которому они идут, пересекается с другим. Охотники быстро устанавливают, какие тут прошли животные, сколько их было, какого возраста и пола, не было ли среди них раненых, с какой скоростью они передвигаются, как давно прошли, не идут ли за ними другие охотники, есть ли надежда нагнать добычу и сколько на это понадобится времени. Решение принято, они наклоняются почти до земли, касаясь рукой следа, испускают сквозь зубы негромкий свист, похожий на дуновение ветра – и вперед. Знаки, оставленные животными на земле, они читают безошибочно: антилопы гну или окапи окажутся именно там, где они ищут, именно в том количестве, которое они насчитали. Охота увенчается успехом. Мясо несут во временный лагерь. Все пируют.

Это достаточно типичное описание охоты племени кунг сан в Калахари. Ныне этот народ, кочевавший между территориями Ботсваны и Намибии, находится, увы, на грани полного исчезновения, однако на протяжении нескольких десятилетий антропологи успели изучить их образ жизни. Их источником существования были охота и собирательство, как у всего человечества до последних 10 000 лет, когда удалось одомашнить растения и животных, – тогда жизнь человечества изменилась и, видимо, навсегда. Эти жители Калахари отличались таким охотничьим чутьем, что армия ЮАР нанимала их для охоты на людей во время войн с соседними государствами. Опыт общения с армией белых людей во многих отношениях поспособствовал скорейшему исчезновению традиционного образа жизни бушменов – он и так разрушался постепенно на протяжении столетий при каждом соприкосновении с европейской цивилизацией.

Как они это делали? Каким образом, бросив один лишь взгляд, успевали узнать так много? Сказать, что они были внимательными наблюдателями – значит не сказать ничего. Как они это делали? Вот что рассказывал антрополог Ричард Ли: «Они изучали форму отпечатков. Когда животное двигается быстро, след слегка вытягивается. Хромое животное бережет больную ногу, старается ее не нагружать, и потому это копыто оставляет не столь глубокий след. У крупного животного и отпечатки шире и глубже. А все эти соотношения – целую таблицу – охотники держат у себя в голове».

В течение дня следы постепенно выветриваются, их края осыпаются вовнутрь. На дне отпечатка скапливается нанесенный ветром песок. Могут попасть туда и листья, небольшие сучки, трава. Чем больше пройдет времени, тем сильнее эрозия.

В принципе этот метод мало чем отличается от анализа кратеров, оставленных при столкновении планеты с астероидами: при прочих равных, кратер со временем становится менее глубоким, т. е. чем он мельче, тем древнее. Кратер с осыпавшимися краями, с низкой пропорцией глубина /диаметр, с большим количеством тонкодисперсных включений на дне – древнее тех, которые сохранились лучше, ведь для столь далеко зашедшей эрозии потребовалось немало времени.

Причины деградации кратера могут меняться для разных планет, от пустыни к пустыне, от эпохи к эпохе, но если вам известны причины, то вы сможете многое узнать, судя по тому, насколько отчетлива или расплылась форма кратера. Точно так же появление насекомых или отпечатков других копыт поверх проложенного следа свидетельствуют о том, что след уже несвежий. Хрупкость стенок в углублении определяется количеством влаги в почве и скоростью ее высыхания с того момента, как вдавившееся в землю копыто обнажит этот внутренний слой – все эти приметы тщательно изучаются народом кунг сан.

Бегущее стадо старается укрыться от раскаленного солнца. Животные воспользуются любой тенью, которая встретится им на пути. Они свернут с маршрута, чтобы передохнуть в маленькой рощице. Однако положение тени зависит от времени дня, поскольку солнце неутомимо движется по небу. Поутру, когда солнце встает на востоке, тени деревьев ложатся с востока на запад. Днем, когда солнце начинает перемещаться к западу, тени вытягиваются к востоку. Судя по тому, какую сторону рощи выбрало стадо, можно судить, как давно оно тут прошло. Для разных сезонов коэффициенты отличаются. Охотники держат у себя в голове что‑то вроде астрономического календаря, предсказывающего движение солнца в конкретный день.

На мой взгляд, это изумительное искусство идти по следу и есть наука в становлении.

И ведь эти охотники и собиратели прекрасно различают не только следы животных, но и следы людей. Каждого члена племени они узнают по следам его ног столь же просто, как по лицу. Лоренс ван дер Пост[115]рассказывал:

Вдали от лагеря, давно разлучившись с другими членами племени, мы с Нксу преследовали раненого самца антилопы, как вдруг к следу, по которому мы шли, присоединилась цепочка человеческих следов. Нксу удовлетворенно крякнул и сказал, что здесь совсем недавно прошел Бауксау. Бауксау, по его словам, бежал очень быстро, и вскоре мы увидим его уже с добычей. Мы поднялись на холм и оттуда увидели Бауксау – тот снимал шкуру с убитого животного.

Ричард Ли, живший с бушменами, тоже не раз слышал от охотника, обнаружившего человеческий след, примерно такой комментарий: «Смотрите, тут прошел Туну со своим зятем. А где же его сын?»

Можно ли это назвать наукой? Приходится ли каждому юному охотнику часами сидеть на корточках, изучая этапы выветривания следов, оставленных антилопой? Антропологи задавали этот вопрос и слышали в ответ, что так было всегда: мальчики, юноши наблюдали за своими отцами и другими опытными охотниками, перенимали опыт, учились, подражая. Общие принципы передавались из поколения в поколение, а необходимые поправки – особенности местности, скорость ветра, степень влажности почвы – вносятся по необходимости, и раз в несколько лет, и по сезонам, а порой и изо дня в день.

Точно так же функционирует и современная наука. Определяя возраст кратера на Луне, на Меркурии и Тритоне по степени эрозии, мы не производим все вычисления с самого начала, а берем готовые таблицы и пользуемся формулами, которые были выведены и проверены, быть может, целым поколением ранее. И физики не выводят заново уравнения Максвелла или квантовой механики: они вникают в эти принципы и формулы, применяют их, наблюдают их действие в природе и таким образом усваивают эти знания, начинают пользоваться ими, как собственными.

Но ведь кто‑то должен был впервые вывести эти охотничьи формулы? Какой‑то гений эпохи палеолита, а скорее, целый ряд гениев, рождавшихся в разных местах и в разное время. В охотничьих правилах племени кунг сан напрочь отсутствует магия. Никто не следит за положением звезд накануне охоты, не читает по внутренностям животных, не толкует сны и не призывает демонов – никаких претензий на тайное знание, к которым столь склонно человечество. Нет, тут задают конкретный, четко сформулированный вопрос: каким путем перемещается стадо и в каком составе. Требуется точный ответ, а этого магия и гадание как раз и не смогут обеспечить – во всяком случае, обеспечить с такой надежностью, чтобы племя не голодало. Эти охотники и собиратели не слишком религиозны – их обряды сводятся к вводящим в транс танцам вокруг костра и приему легких наркотических веществ, зато они сметливы и практичны, трудолюбивы, нацелены на результат, общительны и, как правило, очень жизнерадостны. Опыт, приобретенный из былых успехов и неудач, пошел им на пользу.

Готов поспорить: зачатки научного мышления присущи человечеству изначально. Они наблюдаются даже у шимпанзе – как они патрулируют периметр своей территории или суют соломинку в муравейник, чтобы добыть скудный и совершенно необходимый запас белковой пищи. Развитие охотничьих навыков стало огромным преимуществом в борьбе за выживание. Те группы, которые не умели найти добычу, получали меньше белка и хуже размножались, а те, кто обладал «научным методом», умел терпеливо наблюдать и делать на основе наблюдений выводы, получали больше белка, осваивали большую и более разнообразную территорию, их потомство процветало. То же можно сказать и о моряках Полинезии: научный метод приносит вполне ощутимые награды.

Наряду с охотой основным источником пищи до появления сельского хозяйства было собирательство. Для него требуется знание о свойствах множества растений и умение отличать один вид от другого. Ботаники и антропологи многократно убеждались в том, что живущие в разных уголках мира племена охотников и собирателей умеют определять разновидности растений с точностью, не уступающий западным классификаторам. Кроме того, они держат в голове точнейшую карту принадлежащей им территории. Все это обеспечивает племени выживание.

Итак, мнение, будто «примитивные» народы не дозрели до освоения науки и технологии, подобно тому, как маленькие дети по своему уровню развития еще не могут постичь некоторые понятия математики или логики, попросту несостоятельно. Этот предрассудок, оставленный нам в наследие колониализмом и расизмом, опровергается повседневным опытом людей, живущих без крыши над головой, почти безо всякого имущества – этими охотниками и собирателями, хранителями памяти о прошлом человечества.

Из предложенных Кромером факторов, способствующих «объективному мышлению», в охотничьих племенах, несомненно, наблюдаются серьезные споры по существу, прямая демократия, дальние путешествия, отсутствие жреческой касты и наличие всех этих условий на протяжении не тысячи, а 300000 лет. По таким меркам, бушмены просто обязаны иметь науку. Думаю, она у них есть. Или по крайней мере была.

* * *

Ионийцы и греки в целом обогатили культуру не столько технологиями, конкретными изобретениями, инженерными решениями, сколько самой идеей систематического поиска и верой в то, что миром правят законы природы, а не своевольные боги. В качестве «объяснения» устройства мироздания и происхождения мира поочередно выдвигались основными кандидатами вода, воздух, земля и огонь. Каждое из этих объяснений, принадлежащее философам‑досократикам, имело существенные изъяны, однако сам способ объяснения, альтернатива божественному вмешательству, был новым и продуктивным. Всматриваясь в историческую науку Греции, мы видим, что Гомер приписывает практически все значимые события вмешательству богов, Геродот – лишь немногие, а Фукидид – вообще ни одного. За несколько столетий история из ведения богов перешла в ведение людей.

Политеистическое общество, в котором некоторые мыслители заигрывали и с атеизмом, начинало прозревать законы природы. Путь досократиков оборвался примерно в IV в. до н. э. – ему противостояли Платон, Аристотель, а затем и христианские богословы. Пойди история другим путем – если бы гениальные догадки атомистов о природе вещества, множественности миров, огромности пространства и времени были бы признаны и послужили основой дальнейших поисков, если бы новаторская технология Архимеда привлекла учеников и подражателей, если бы широко проповедовалось учение о неизменных законах природы, которые людям должно исследовать и понимать, – в каком бы мире жили мы сейчас?

Нет, я не думаю, что наука дается людям с трудом, потому что они не готовы или потому что она явилась к нам случайно и у человечества в общем и целом не хватает для нее мозгов. Ненасытная жажда знаний, присущая большинству первоклассников, и опыт уцелевших еще племен охотников и собирателей подтверждают: склонность к научным знаниям глубоко укоренена в каждом из нас, во все эпохи, во всех краях земли и во всех культурах. Это гарантия выживания человечества. Это – наше природное право. И если своим равнодушием и невниманием, из невежества или страха перед скептическим анализом мы отваживаем детей от науки, тем самым мы лишаем их главного наследия, отнимаем инструменты, с помощью которых они могли бы созидать свое будущее.

Глава 19.