Лекция: Уточнение Макса.

Я болел дома, прибегает Мотя: в школе ажиотаж, приехали из Америки школьники, типа по обмену опытом, Циклоп (директор, у него бельмо на глазу было) зовет: будет концерт. Мы сразу вызвонили Диментия. Потом оказалось, это были одни бабы, из Италии, американки, дочери посольских работников… Сначала чувиха спела «Дом восходящего солнца», затем наши конкуренты из 9 А песню «Это Москва», а потом мы как зафигачили Slade: «We all right everebody! Let's your hat down!» Под конец всего этого мероприятия, подбегает Циклоп и орнет: «Макс, играйте громче! А то ученики побежали к автобусам просить жевачку!» Делегация типа уезжает и все такое....

«СВЕТОФОРИЯ»

Какая же первая песня OLD MEN’S? Может быть, «Светофория»?

До этого я стихов не писал, если не считать несколько четверостиший на уроке литературы, развенчивающих столпов, чьи портреты были развешаны по стене. Помню только одно — про Лермонтова:

Он жил недолго, но проворно,

и получил свинец в портрет.

Не пейте, дети, слишком много.

Михайло – не авторитет…

Бумажка со стихом пошла по партам, иногда раздавалось хихиканье. Конечная остановка оказалась – стол нашей учительницы Светланы Степановны (Степаны Светлановны) – замечательный человек, до сих пор стыдно, что причинил ей такие моральные страдания… Бумажка была разорвана на мелкие кусочки, голос взял какие-то недостижимые ноты верхней октавы…

Итак, «Светофория»… В ней лучшая строка (если вообще можно употреблять слово «лучшая») – про канализационные люки, которые расставлены по дорогам, некоторые открыты (забыли, бывает!), поэтому в канализацию частенько падают старухи, а так же слепые и пьяные. Это, конечно, клевета на социалистическую действительность – канализационные люки, действительно и раньше – в СССР — и сейчас в России, частенько рабочие оставляют открытыми, но у старух (и тем более пьяных) какой-то нюх на подлянки от рабочих ЖКХ, во всяком случае ни одного случая падения старух в канализационные люки я не знаю. Подъемные краны, да, падают, причем гораздо чаще в нынешние времена, но вот старухи почему-то не падают в канализацию…

«Светофорию» мы с Кисловым записали у меня на квартире, причем наложили – при помощи второго кассетника — вторые голоса. Надо бы порыться в архивах, найти…

ГОССНАБ

Первый настоящий концерт OLD MEN’S – в ГОССНАБе, году, наверное, в 78-м. Получилось так. Моя соседка Марина этажом ниже вышла замуж за Вадика, тот работал в ГОССНАБе – тут же под боком – пять минут ходьбы. Через год Марина, вернувшись с работы на час раньше, застукала Вадика с какой-то голой девицей и немедленно приказала ему выметаться со всеми вещичками. В числе коих был огромный альбом (очень похожий на «дембельский») с историей битлов. Вадик где-то раздобывал их фотографии — четвертые какие-нибудь копии, посему черты героев были на некоторых размыты до неузнаваемости. Под снимками были красивые подписи или даже целые рассказы. Вадик, как вы уже поняли, был битломаном. Итак, Вадик с позором был выгнан из нашего дома, но раньше успел протолкнуть OLD MEN’S в ГОССНАБ. Так сказать, пролоббировал интересы, так как была еще одна мощная конкурирующая группировка настоящих музыкантов со стороны.

ГОССНАБ с его актовым залом, тяжелым атласным занавесом, откидными сидениями, как в кинотеатре, но — главное – с ударной установкой, парой настоящих усилков, микрофонами и подставками (раньше то просто прикручивали изолентой микрофоны к каким-то лыжным палкам, изогнутым через колено) – был сказкой! Попадали мы в эту сказку по разовым пропускам, предъявляя паспорта. Концерт был танцевальный — в фойе. Наверное, для галочки в культурно-общественных мероприятиях, потому как народу собралось не больше десятка двух-трех сотрудников. Играли, помню, на бис, «День рождения» Машины, солировал Кислов. Мероприятие стало первым и последним для группы в ГОССНАБе. Вадик уволился и некому было выписывать пропуска.

НЕ ССЫ В КОМПОТ — ТАМ ПОВАР НОГИ МОЕТ!

В том же 78-м ребята кончают среднюю школу, Макс и Митька поступают в МИИЗ – институт инженеров землеустройства, я — в институт (педагогический имени Ильича, романо-германский факультет). Мотя и Халет отправляются в армию. Правда, сначала у Халета с армией произошла забавная заминка. Парень на собственных проводах так упился, что пришел (или принесли?) уже на пустой призывной пункт. Там услышал: приходи в следующий призыв – то есть через полгода – весной. Весной Халет снова упился, но был вовремя выпровожен родственниками…

Через неделю другую приходит письмо – сплошная ругань: армия была смешена с дерьмом вся до основания, офицеры говнюки, солдаты – узкоглазые козлы. Еще дня через два приходит второе письмо. Прочитали и пришли к выводу, что Халет сошел с ума. Но как успел за два дня! Счастлив, пишет, служить Родине (именно так — с большой буквы), да, есть трудности, но нас призвали в ряды вооруженных сил как раз для того, чтобы мы их преодолевали, как написано в Уставе вооруженных сил – и пишет, сука, огромную выдержку из устава! Читаем дальше: в прошлом письме я написал, что мои сослуживцы узкоглазые козлы, это совсем не так, они прекрасные отзывчивые товарищи…

Где-то через полгода Халет пришел в себя и начал писать уже нормальные письмо. Помню, прочитали в каком то, что нассал офицерам в компот (Халет работал, как и на гражданке, поваром). После дембеля, первым делом мы спросили его про историю со вторым письмом. Все оказалось просто. Написал первое, отправил, и тут объявляют построение. Офицер толкает речь: кое кто из вас пишет гнусные письма про службу, у нас тут все читается, если что найдем, лично задушу гада! Халет чуть не обосрался от страха и побежал писать свое знаменитое ныне письмо №2.

Концерт в мясокомбинате (или на молокозаводе?). Единственный снимок, где фигурирует Халет. Судя по мудреному аккорду – Gmaj – исполняем какую-то лирическую песенку. Может быть, Ma Love Пола Маккартни… Микрофоны уже эстрадные на батарейках. Да и стойки – настоящшие.Кислый уже лабает на «скрипке» — косит под Пола.

В середине 80-х были любопытные концерты: на молокозаводе – за упаковку (или две?) молока. На мясокомбинате (благодаря моему соседу Мише – работал на нем старшим инженером): за котлеты и макароны. Эти котлеты и макароны можно было жрать в неограниченном количестве (их приносили из цеха, дымящиеся в каких-то тарелках, размером с таз), с одним условием: не выносить жратву на улицу.

ФИЛ

С Филом я познакомился в Камеруне в 1974-м (?) году. Отец его – камерунский поэт, мама – медсестра, поженились в Москве, в бытность папы студентом Университета дружбы народов. Дружба народов тогда с советской стороны, думаю, носила чисто шкурный характер: другие народы везли в Москву шмотки, жвачку, шариковые ручки, махер (шерсть для вязания) и прочий ширпотреб. Полагаю, что в результате дружба народов стала этим народам боком – в Москве они быстро переняли у местного населения раздолбайство и тягу к спиртному, благо почти каждый день был праздником – сегодня справляем день сантехника, завтра день шахтера, после завтра – химика и так далее… Впрочем, к нашей истории это лирическое отступление не имеет никакого значения.

Получив диплом, камерунский поэт отбыл в Камерун – вместе с женой и сыном (не помню в каком виде – может быть даже утробном). Туда же в Камерун страна, точнее АПН направила моего папу и маму. Туда же летом на каникулы прилетел и я. Однажды мы сели в старенькое БМВ (папа выменял его у советника, отдав новенькую ГАЗ-24 – ее прислали кораблем, новая модель, считалась шиком – но против БМВ оказалась, естественно, говном). Итак, мы сели и поехали смотреть страну – останавливаясь в отелях, купаясь в океане (см. фото), наслаждаясь всяческими благами капитализма. Ехали, ехали и приехали в северо-западную часть, где уже все болтали на английском (Антанта, после первой мировой отняла колонию у немцев и разделила на две части, одна – Англии, другая – французам).

Кстати, вот еще одно отступление. Где-то за нами мчал примерно по такому же экскурсионному маршруту консул с женой и дочкой – естественно, КГБист. Однажды мы пересеклись – в гостинице «Атлантик Бич» — прямо на берегу океана, в том месте неприступного – камни, волны (правда, во время отливов все прыгали по камням и прутиками искали что-то – каких-то съедобных каракатиц?). Написано все ради одной поразившей меня сценки. Этот консул был здоровенный малый, преисполненный какого-то великорусского шовинизма. Он на всех смотрел и в прямой и переносном смысле сверху вниз. И вот приходим утром ив ресторан, официант несет традиционный английский завтрак, главной составной частью коего была яишница из одного яйца – такой огромный оранжевый глаз, вокруг торчат из белка шкварки. Консул кидает яишницу в свой огромный рот – как бревно в топку — и требует: еще! При этом он как-то победно смотрит на окружающих: мол, русский народ привык к другим порциям. Приносят – заглатывает, смотрит. И так раз десять! На кой черт он это сделал! Ясно, что не от голода. Это событие потрясло мою детскую психику, но ущерб был не так уж и велик – папа снизил удар, объяснив, что консул – идиот.

После завтрака мы рванули дальше и больше этого обжору не видели. Километров через двести въехали в областной центр Буэа — там и жил поэт с семьей. К тому времени сынок уже стал школьником. Мы погоняли мячик, что то съели, выпили (кстати, мне разрешалось – восьмиклассник! – пригубить бутылочку пивка, отличное было пиво, называлось «Тран труа», то есть «33»).

А лет через пять объявляется этот школьник в Москве и становится солистом OLD MEN’S. Конечно, англоязычный певец, к тому же с несколько другой пегментацией кожи – это был козырь! Бомба! Помню, лабали в День сантехника на фабрике-кухне для работников коммунального хозяйства – когда Фил вошел и взял в руки гитару, в зале раздалась тягостная тишина, смолк задорный девичьих смех, сантехники вздрогнули. Через некоторое время народ адаптировался и даже вышел танцевать, но явление Фила была сродни Христа народу. Дикари! – сказал потом Фил.

Наверное, он был прав насчет дикарей. Брательник нашего солиста Толика (о нем позже) женился, пригласили на свадьбу олдмэнсов, Фил подарил молодоженам один доллар монетой. Доллар сделал круг почета – по периметру длинного стола (составлен из десятка квадратных), переходя, как какой-нибудь Орден почетного легиона, из рук в руки. Это был конец 80-х, США тогда уважали.

Папа-поэт взяли в АПН (в Камеруне поэзией не заработаешь!), мама снова устроилась медсестрой, сын получал среднее образование. Потом поступил в тот же отцовский Университет. На носу было получение паспорта, в котором надо было написать гражданство. Вот, говорит однажды Фил, не знаю, кем быть – советским гражданином или камерунским. Я чуть не поперхнулся от такой постановки вопроса. Никакого советского! Ты что хочешь, чтобы тебя сразу закинули в какую-нибудь Анголу шпионом! Или в армию – чтобы деды заставляли зубной щеткой драить сортиры? Фил больше к этому вопросу не возвращался, стал иностранцем и, думаю, не жалеет...

Но вернемся назад. «Вы играете Битлз! — удивился Фил по приезде в СССР. — У нас (то есть на Западе) это уже старье!» Но в 70-е в СССР продолжалась битломания, и скоро сам Фил начал петь битлов.

Фил в конце 70-х – еще школьник. На корпусе гитары – дырка (плохо видна) от стрелы. Кто-то расстрелял гитару из африканского лука. Лук вместе с колчаном и «боеприпасами») прилетел из Камеруна среди прочих сувениров (маски, картины…), штамповавших специально для иностранцев, как в России матрешки.

Комната оказалась заставлена колонками, какими-то усилками, стояла барабанная установка (настоящая!) – пещера Али-Бабы! Появился и сам Али-баба — застенчивый, деликатный парень с длинными белыми волосами (он таким и остался и внутренне и внешне) – Саня Царьков.

ТЯПКИН И ПОДВАЛ

Пока Халет ссал офицерам в компоты, его сменил в ансамбле Юрик Тяпкин. Вместе с собой Юра принес в ансамбль подвал. Хочется даже написать его с большой буквы – Подвал, потому как лет на пятнадцать он стал настоящим домом для ОМ. Это был подвал сталинского дома рядом с Багратионовской. Квадратура – метров тридцать, с окошечком, в которое видны были только ноги. Да частенько гости, нагнувшись, являли в форточке свои рожи и кричали: «Открывай!» Открывать надо было решетку перед лестницей, спускающейся к нашей, обитой жестью, двери.

Подвал нам достался бесплатно, зато заплатили тысячу рублей за аппарат внутри: две (или три?) огромные (килограммов по пятьдесят) самопальные колонки с усилителями и кучу музыкального хлама. Все это принадлежало распавшейся группе Тяпкина. Формально подвал был собственностью завода Хруничева (неподалеку), за него группа должна была в День сантехника (был и такой!) лабать в какой-нибудь столовой перед работниками ЖЭКа, приписанного этому же заводу.

Конечно, никогда бы в жилом доме не разрешили музыкальную базу, хоть в каком даже самом глубоком подвале, но в нашем доме жильцы были надежно изолированы от жутких звуков мастерской по пошиву на первом этаже. Конечно, швеям доставалось, но только тем, кто оставался на внеурочные – потому что шабаш начинался вечерами – после рабочего дня.

Я, Леня. Обратите внимание на стол – на нем «Московское».

Обычно репетиция начиналась с того, что кто-то произносил: «По пивку?» Начинали считать гроши и пустые бутылки (тоже средство платежа). Потом шли либо к мяснику в ближний гастроном (частенько он продавал из-под полы, то бишь из-под прилавка), либо к дяде Толе в пункт приема стеклотары (у него тоже мог стоять заветный ящичек «Жигулевского» по 37 коп.), либо с трехлитровыми банками в пивняк.

В квартире Пащинского. Середина 80-х. Слева – направо: я, Ирка (жена Тяпкина), Тяпкин (сидит, окосевший), Пащинский, его жена Ленка, друг семьи, Макс.

ЛЕНЯ

В середине 80-х Кислов вдруг объявил, что уходит из группы и потребовал свой пай – 200 рублей. Деньги кое-как собрали, чертыхаясь — «на дорожку». Дорога сначала шла в другую группу, а потом вообще из музыки и из Москвы – куда-то в прикаспийские степи, где вахтовым методом он добывал газ, мотаясь каждые две недели туда-обратно. Обида на него постепенно прошла, тем быстрее, что Андрюха несколько раз приезжал в подвал с мешком сушеной разнокалиберной рыбы. Думаю, этот рыбный период был самым счастливым в его жизни. Все люди делятся на рыбачков и остальных. Это совершенно точно. Потому что дело тут не в рыбе, а в психическом устройстве, в жизненной, если хотите, позиции. Помню, в году эдак 84-м поехали я + Кислый + компания из «Советского экспорта» (журнал, я работал там два года, замещая декретную девицу) на Белое море – заготавливать семгу и белые грибы. Ни того, ни другого там не оказалось. В лесу не росли даже поганки! Бывают таки ущербные года. Там, в Архангельской области именно так: либо все (на фотографиях: горы рыбы, грибов), либо ничего… Но Кислов был счастлив. Сидит себе с удочкой на бережку («проходной» речки без течения). Час сидит, два, три, смотрит немигающим глазом на неподвижный поплавок посреди перевернутого изображения кустарника (с другого берега). — Как улов? – спрашиваю. — Нормально! – отвечает. В банке майонезной — четыре аквариумных рыбки.

Рыбный счастливый каспийский период Кислова длился год, не дольше. Однажды месторождение провело настоящую химическую атаку на работяг – произошел выброс чего-то ядовитого. Облако, придушив ночную смену бурильщиков, поползло к жилой зоне. Кислов был разбужен воплями: Атас! Спасайся, кто может! Выбежав в исподнем, он попал в толпу подобных голоногих спринтеров. Все страшно хотели жить, и от этого рвали по степи со страшной скоростью…

Замену Кислова нам порекомендовал Макс (другой) – мой приятель, бывший работник МИДа. Его история такая – будучи в длительной загранкомандировке в Индонезии, он решил сходить в публичный дом. Кто-то его там застукал – выслали в 24 часа за аморальное поведение, «забыв» рассчитаться по зарплате. А ты подай на МИД в суд! – посоветовал я Максу и даже порекомендовал одного одноногого пожилого адвоката – он приходил (довольно резво на своем протезе) смотреть на моем видике порнуху, которую сам же и приносил. Как ни странно, Макс процесс выиграл, получив приличную сумму – рублей, кажется, семьсот… Работать он устроился снабженцем в контору, название коей наизусть не знали даже работники-ветераны: аббревиатура букв на сто пятьдесят, что-то вроде «загрансбытмашхимремоблгос…». Контора обитала в старинном особняке на высоком берегу Москвы-реки – неподалеку от нашего подвала. Новый наш басист – Леня — работал там на огромном – со шкаф — копировальном аппарате.

Кстати, туда же в эту контору, похожую на дачу (был даже сад, забор и деревянный заброшенный туалет) устроился и я через годик – завскладом. Выдавал Лене спирт для протирки его аппарата (на самом деле для пропитки организма) – трехлитровую банку на квартал.

Со спиртом связана забавная история. Я только принял склад по описи: гвозди – 1670 г, скрепки – 20 пачек, карандаши – 3 шт., бланки – 1055… Расписался даже за тонну мрамора для реставрации здания. Где мрамор-то? – спросил я бухгалтера. Мы стояли в темном подвале посреди какого-то битого кирпича. «Так вот это и есть мрамор! Пописывай!» – сказала бухгалтер. Это были остатки, цельные плиты давно растащили сотрудники, кто-то употребил на надгробия родственникам, кто-то выложил дорожки на даче… Я, конечно, расписался. Принял я и четыре трехлитровых банки спирта. На следующий день приходит Леня: отлей спиртику. Банки были опечатаны: поверх пластмассовых крышек — накрыты кусками целлофана и замотаны веревкой по горлышку, кончики коей приклеены к банке бумажкой, на которой – печать и подписи.

— Так он опечатан! – говорю я.

— Хуйня! — говорит Леня, берет банку, вытягивает целлофан из-под веревки, открывает крышку, выливает, наливает воды, закрывает крышкой и втягивает целлофан под веревку. Шито крыто!

Через месяц все четыре банки были наполнены водопроводной водой. Тут то и пришел ревизор. Он сосчитал все гвозди, все скрепки, ручки, бланки (мрамор почему-то обошел вниманием), дошла очередь до спирта.

— Вот опечатан, — говорю, – прежним кладовщиком.

— Распечатывайте!

Делать нечего. Открываю банку, ревизор запускает туда спиртометр (он качается, как поплавок), смотрит и говорит торжествующе: «Ноль градусов!»

— Ничего не понимаю! – говорит директор (он обязан присутствовать при ревизии). – Мы же проверяли, когда опечатывали…

— Там был спирт! – говорит бухгалтер.

— Ну, ну, — говорит ревизор – мол, знаем ваши штучки!

Все начинают обследовать крышку и целлофан – выискивая след от шприца (на большее фантазии не хватило). Распечатываем другие банки – везде «ноль градусов!» Далее – акт: недостача.

— Дим, — говорит директор. – Я знаю, что ты не виноват, но давай мы тебя оштрафуем на сотню рублей, и тут же премируем на столько же.

— Без проблем!

Проходит неделя. Я еду за спиртом, привожу 20-литровый бидон. На носу 1 Мая. Приходит Леня: «Одолжи спиртику! Не ссы – ревизор будет только через год!» Я отливаю ему поллитра, себе столько же и доливаю водой. Через день приходит ревизор – тот же самый – и прямиком к бидону. Бросает спиртометр – 86 градусов вместо 94-х!

Я начинаю валять дурака: такой получил. А может, в бидоне была вода – я мыл, не все вылил… Но тут уж меня штрафуют по настоящему – рублей на двадцать. А спирт забирает директор: ставит к себе в сейф. Месяца через два снова внеплановая облава ревизора. Вытаскивают бидон из сейфа, опускают спиртометр, «Семьдесят шесть!» — провозглашает ревизор. «Не может быть!» — орет несчастный директор. Но тут уже всем становится ясно, кто воровал спирт…

На самом деле во всем виноват литр воды, по глупости влитой мной в бидон. Спирт ведь улетучивается быстрее воды, так что доля последней в смеси неминуемо увеличивается – градус падает.

Итак Леня.

Двуголосие – Леня и Дементий

Не знаю, что больше ему нравилось – музыка в ОМ или подвал – место свиданий и возлияний. Скорее всего, и то, другое и третье. Но года через два произошла рокировка – Леня ушел, Кислый вернулся. К тому времени между Леней и моим братцем возник стойкий антагонизм

У Макса есть одна замечательная особенность: он, как никто в Москве и области (дальше, не ручаюсь) умеет говниться. То есть говорить гадости не вовремя и с какой-то нарастающей экспрессией… Cидим в подвале после краха на фестивале. Там должны были выстрелить, убойным зарядом был Фил (единственный в своем роде в Москве — темнокожий англоязычный певец!), но — замах на рубль, удар – на копейку. Пультом орудовал какой-то диверсант: Филу он просто заткнул глотку, моя гитара играла «шепотом», барабаны били по ушам, бас-гитара пердела…

Вернулись в подвал, купили с горя пиво: взяли у дядя Вовы – приемщика стеклотары. На столе — открытая банка хамсы в пряном посоле. Макс начинает нудить, мол, как же похабно отыграли, один не ту струну дернул, другой бьет не впопад, третий вообще законченный мудак… Как-то постепенно начал вырисовываться козел отпущения — Леня. А у Лени такая замечательная особенность – он, как все большие люди, долго зреет, зато дальше происходит взрыв. Вот и сейчас, Леня слушал, слушал потом взял в горсть хамсу и швырнул в физиономию Максу. Далее наши два друга начали кататься по полу, как самбисты. Причем молча. Для Макса эти катания имели самые печальные последствия. Он был в плаще – новеньком, белом, «маде ин не наше» – то есть из какой-то страны Варшавского договора. Когда катание прекратилось, на спине Макса отпечатались все перипетии борьбы – в виде приклеившихся рыбин и их фрагментов – скелетов и голов. Постепенно, рыбы и фрагменты начали отклеиваться и падать на пол, но следы то остались. Плащ приобрел даже какой-то симпатичный рисунок, вот только если б он (рисунок) был распространены равномерно по всей поверхности. Мы так и предложили сделать, но Макс не согласился. Жена его Ольга по утру закатила истерику. Может быть, плащ стал последней каплей, из той отравы, во что превратил Макс ее жизнь – скоро ребята развелись… Скоро и Леня ушел…

ПРИЛОЖЕНИЕ (Из дневника голодного 1991 года)